Текст книги "Миллионы, миллионы японцев..."

Автор книги: Жан-Пьер Шаброль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

(Мадам Мото вернулась – откуда? Из туалета? Из телефонной кабины? Она держится пальцами за лоб, трет глаза ладонями – характерный для нее драматический жест. Она не упускает случая сказать мне, что очень-очень устала, что она не ела, не спала, что она рассчитывает в ближайшее время получить деньги... Когда я умоляю ее не волноваться, идти спать, есть, она сразу начинает беспокоиться о моем здоровье и, как бы я ни протестовал, пускается в ненужные хлопоты о моем отдыхе и развлечениях, а в результате устает еще больше. Держась подальше, чтобы спрятать покрасневшие от слез глаза, она уселась за столик позади моего и с подчеркнуто занятым видом углубилась в записную книжку «Цементные предприятия Лафаржа».)

Хотя она много раз объясняла, что дядя часто ссужает ее деньгами, она повторила это при нем по-французски и по-японски и подкрепила свои слова жестами.

Когда мистер Кояма вручил ей довольно толстую пачку денег, она обрадовалась, как дитя, без конца перекладывала ее из одного кармана в другой, скатывала в трубку, потом нашла в глубине сумки чистый носовой платок, разложила на столе и завернула в него деньги, подчеркивая каждое движение. Похоже, что мистер Кояма весьма почитает свою племянницу. Не потому ли, что она жила в Париже и привезла такого гостя? Ведь мадам Мото выдает меня, представляя другим, за важную персону.

В некоторых случаях, когда, например, разговор касается живописи, денег, любви, ее лексикон богаче. Время от времени она спрашивает, не хочу ли я женщину, – почти всегда, когда угадывает, что я недоволен, приписывая мое дурное настроение воздержанию, а не своей несостоятельности как переводчика.

– Если хотите, это нетрудно, – настаивает она. – Вы можете мне сказать, как мужчина мужчине, я люблю говорить на такие темы.

– А я нет.

Район Уэда, кажется, знаменит «интеллигентностью», тут много читают. Многие известные личности – выходцы из этих мест. Я стараюсь найти этому объяснение: район бедного крестьянства, где чтение – единственное развлечение. По вечерам земледельцы предаются размышлениям.

В кафе, где я сейчас сижу, скатанные салфетки так обжигают, что к ним невозможно прикоснуться. Приходится, жонглируя, охлаждать их в воздухе... Наблюдать, как это делает каждый новый клиент, – чистое наслаждение.

Чем дальше, тем больше я разговариваю с мадам Мото, как с ребенком, цедя по одному слову, отчего ее передергивает, особенно в присутствии дядюшки, который ее балует. Но и одно слово заставляет ее долго колебаться, она переводит его длинными фразами, по-видимому нескладно, описательно.

Например, указывая на дымящийся пригорок, я спрашиваю:

– Это вулкан?

– Сейчас узнаю, – с важным видом отвечает она, думает, собирается с силами и обращается к присутствующим:

– Вулкан? Вулкан? Вулкан? Когда я спрашиваю:

– Сколько метров? – остерегаясь употребить такое трудное слово, как «высота», она переводит:

– Метр? Метр? Метр?

(Она уложила записную книжку и пошла звонить по телефону. Я вижу, как она расплачивается за кофе, приоткрывает дверь и, стоя одной ногой на улице, ждет, не глядя на меня. Мне тоже хочется притворяться, притворяться, притворяться...)

3. Слабая лань

16 часов

Я сижу с поджатыми ногами в номере отеля в японском стиле в деревне горячих источников (назову ее так; тут много целебных источников вулканического происхождения, а как она называется на самом деле, я не знаю).

Все такси в этом районе радиофицированы. Стоит пассажирам сесть, как включают радио. Такси, которое мы взяли, выйдя из кафе, везет нас со скоростью сорока километров по немощеной дороге мимо крестьянских селений и полей, за которыми в одиночку пасутся привязанные к колышкам козы. Мы едем в деревню, домики которой пристроились ярусами между двумя склонами оврага, где дымится поток. Во Франции пятьсот-шестьсот жителей на километр, в Японии же сплошь и рядом спят по шесть-восемь человек в комнате, и так во всех комнатах, кроме кухни...

Мадам Мото прекрасно поняла, что дядя и его семейство понравились мне больше всех других японцев, с которыми она меня знакомила до сих пор. Почему же мы покинули его дом так скоропалительно, что даже не успели попрощаться?

Мадам Мото и я не разговаривали, после того как обменялись несколькими фразами в кафе. Всю дорогу она демонстративно прижималась лбом к стеклу, рискуя выдавить его на каждой выбоине.

Гостиница находится на краю деревни горячих источников. Двор ее скромно украшен кустами, небольшими камнями и бассейнами, в которых медленно трутся друг о друга огромные золотые рыбы. Мадам Мото проводила меня до номера, молча сморкаясь и вытирая глаза.

Я не знаю, зачем мы сюда перебрались.

В соседнем зале разговаривают и смеются мужчины – грубый шум голосов, как на вечеринке или банкете.

Номер у меня просторный. В токонома стоит очень красивая глиняная фигурка Будды. Я раздвинул сёдзи, выходящие на горный склон. Балкон имеет в ширину меньше метра, но на нем умещаются шезлонг и столик, за которым я пишу.

На склонах растут ели, сосны и другие хвойные деревья, стоит гомон птиц. Меня окружают красота и изящество, которые никак не вяжутся с представлением о гостинице.

Входит без стука (впрочем, ни замка, на даже дверной ручки нет) женщина в кимоно, опускается на колони, падает передо мной ниц... Я вспоминаю искаженный волнением голос объяпонившихся французов, описывающих такого рода кривлянья, но меня они всегда приводят в смущение. Женщина подает чай с подозрительным пирожным. Она мешает угли в хибати – переносной жаровне-вазе размером и формой с хорошую тыкву, полной пепла, на котором пылают два-три уголька. Эта система отопления малоэффективна и опасна, ей Япония обязана тем, что в мировой статистике пожаров далеко опередила все страны.

Я перелистал проспекты и рекламы гостиницы, но – увы! – они все на японском языке.

Сидеть на согнутых ногах – сущая пытка. Я сношу ее еще довольно хорошо по сравнению с другими жителями Запада, которых мне приходилось видеть. Они корчились рядом со мной, поднимали к ушам то одно колено, то другое, затем оба сразу, растирали лодыжки... Мои японские хозяева никогда не упускали случая похвалить меня за выносливость. Тем не менее я мучаюсь, когда встаю, с трудом распрямляю ноги и сначала не иду, а ковыляю. Писать за настоящим столом на этом балконе – истинное удовольствие. Одно из удовольствий, которым я обязан Японии.

Лесистый холм, тонкие деревянные и бумажные перегородки не поглощают шумы – звуки семенящих шагов ног в носках, разговора и смеха мужчин в зале внизу, свисток маленького поезда вдалеке.

18 часов

По возвращении в номер

Я в кимоно, босиком. Здесь все разгуливают в таком виде по гостинице и даже но улицам. Я вынужден сунуть ноги под тяжелую крышку стола с обогревом.

Только что приходила мадам Мото и повела меня гулять. Наверное, это одна из самых красивых деревень, которые я когда-либо видел. Дорога, приятно пахнущая смолой, привела нас в старый храм, нависший над деревушкой. Он из седоватого старого дерева. Не знаю, какой это храм – буддийский или синтоистский. Он породил у меня тысячи вопросов, которые мне пришлось подавить, как гнев...

(А может, это слышится ответ? Дважды прозвучал гонг – тяжело, глубоко... Звук скорее всего исходит от огромного колокола, который я заметил вверху, на своего рода сторожевой башне. Тяжелая балка на двух цепях, по-видимому, его язык...)

За всю прогулку мы с мадам Мото не обменялись ни словом. На обратном пути, проходя через деревню, я остановился перед лавкой, где были выставлены очень простые деревянные куклы. Несмотря на мои возражения, мадам Мото купила мне пять или шесть штук. Покупка подарков, очевидно, немного ее развеселила. Во всяком случае, я не вижу других, более веских причин того, что она мало-помалу перестала дуться.

Когда мы, нагруженные покупками, добрались до гостиницы, мадам Мото объявила, что «устроила для меня кое-что – еду подаст в номер гейша». Она старательно втолковывала мне, что гейша ни в коем случае не должна провести ночь в моей комнате, что я должен все хранить в тайне, поскольку хозяева отеля – родители молодого актера, с которым мы встречались, и, если дело откроется, у него будут неприятности... Я вовсе не уверен, что правильно ее понял. Интересно, что же меня ждет? Когда я проходил, обслуживающий персонал гостиницы провожал меня странными взглядами...

Я успокаиваю себя мыслью, что среди этих декораций из дерева и бумаги все кажется нереальным. Только что служанки под разными предлогами пытались выманить меня из номера. В конце концов пришла мадам Мото и объяснила, что мне следует принять ванну, что это вроде бы обязательно. Я вошел в указанную мне дверь, разделся в прихожей, но, заметив, что в общей ванне уже барахтаются четверо японцев, дал задний ход, потихоньку оделся и тайком поднялся обратно в номер. Мадам Мото пришла меня искать. Она снова повела меня в ванную, но на этот раз сначала удостоверилась, что там никого нет, и караулила в прихожей, чтобы никто не вошел. С приятным удивлением я скользнул в зеленую шелковистую воду.

Непонятно, каким образом четыре человека только что умудрились барахтаться в этой лохани, болтая и куря, когда я едва уместился в ней один. После того как я вымылся и обсох, домашнее кимоно стало уютнее, и это ощущение уюта пронизало все мое тело. Купание приобщило меня к татами, к идеальной чистоте моей пустой японской комнаты. Я очень близок к тому, чтобы объяпониться...

Теперь я другими глазами смотрю на Будду, стоящего в токонома. Он напоминает мне борцов сумо. Значит, иметь большой живот в Японии не предосудительно... Недаром мистер Кояма отпускал комплименты по поводу моей дородности и даже советовал подчеркивать ее, подпоясывая кимоно.

(В соседнем зале долго и глухо, отрывистыми фразами говорит старик... Это напоминает заученную жалобу нищего, выпрашивающего милостыню...)

Я думаю о гейше, «которая придет обслужить меня в номере». Сначала мадам Мото сказала, что она будет в моем распоряжении с шести до одиннадцати часов («позже запрещается»), но потом объявила, что вышеозначенная служанка раньше восьми часов прийти не сможет, так как занята. Я устал сидеть на татами. У меня болят колени.

(Теперь я пишу, лежа на животе. Мой японский дневник написан разными почерками, потому что из-за отсутствия стола я вынужден писать в разных позах и держать бумагу далеко от глаз.

Старик продолжает разглагольствовать. Изредка женский голос подает короткие реплики. Уж не его ли обслуживает моя гейша? Меня тошнит от этого предположения. Господи, что кроется за всеми этими любезностями?

Журчание ручьев вокруг гостиницы вызывает в моей памяти воспоминания детства. Старик все больше напоминает умирающего, которого ободряют и успокаивают дети.

Непрерывное журчание воды заглушается настойчивым гудком грузовика, дающего задний ход...

Куда ни глянь, ребятишки играют в бейсбол. Соревнования по бейсболу постоянно транслируются по одной из многочисленных программ телевидения, а то и по нескольким сразу.

Мне надоело ползать из одного угла комнаты в другой. Я лишен ловкости, с которой японцы падают на колени и встают. Никогда не думал, что так трудно обойтись без мебели.)

Ванна

В этой деревне, изобилующей естественными источниками, уместно поразмыслить над тем, какое значение японцы придают ванне – «почтенной ванне».

Сейчас, когда я вышел из самой приятной за всю мою жизнь ванны, облачен в юката (хлопчатобумажное кимоно) и, ощущая редкое чувство глубокого покоя, лежу, растянувшись, на полу, помолодевший и на удивление примиренный с самим собой и со всем миром, включая Японию, – именно сейчас уместно выяснить, чем объясняется волшебное действие японской ванны.

Ванные комнаты с ваннами на уровне пола устроены так, что можно безбоязненно брызгаться, поливать себя из деревянных ведерок.

Японец сначала тщательно моется под краном, не боясь намочить мебель или одежду, и, только отмывшись, окунается в ванну – лишь для того, чтобы расслабиться, помечтать, поспорить с приятелями, попеть...

Существует единый для всех «час ванны» – между шестью и семью часами, когда кончается работа. Тщательно помывшись, японцы меняют рабочее платье, как правило западное, на кимоно.

Даже самые обездоленные – и те, кажется, принимают «священную офуро», пусть в общественном бассейне... Это напоминает мне шахтеров у меня на родине в Севеннах: они возвращаются домой к четырем часам дня, раздеваются и погружаются в ожидающий их бельевой бак с горячей водой. Теперь я знаю, что мне смутно напоминает это сочетание мыльного пара, чистых домов, суетливых домашних хозяек, расширение пор, расслабление мышц, размякших от очень горячей воды, – я это уже наблюдал и ощущал в бараках севеннских шахтеров.

В Японии много общественных бань. Они играют здесь ту же роль, что у нас кабаре. Предприимчивые политиканы используют их в качестве трибун. Во время избирательных кампаний они по десять раз на вечер раздеваются, чтобы толковать про политику в общественной бане своего участка.

Теперь я убежден, что у японца голое тело совершенно не ассоциируется с чувственностью...

(Умирающий старик (?) продолжает свои стенания...) Здесь даже перегородки «не рассчитаны» на наш рост. Если я отодвигаю их, выпрямившись, их заедает, стоит мне наклониться, и они снова скользят. Отодвинув сёдзи окна, я вижу по другую сторону садика группу голых, как черви, парней около общественной бани. Возле нее, как и внутри, они не испытывают ни малейшего стеснения.

21 час

Только что за мной приходила мадам Мото. Сначала она путано объясняла, почему ей надо извлечь меня из номера, но в конце концов открыла истинную причину: стелить постель в моем присутствии не положено. Почему – она сказать не может, но так уж повелось, вот и все. Верится с трудом. Как всегда, неожиданная смесь бесстыдства и целомудрия...

Создается впечатление, что о моих удовольствиях печется вся гостиница во главе с мадам Мото. Служанка принесла прибор. Только она вошла, как другая вызвала ее в коридор. Ни одна из них не является дважды. Вся гостиничная прислуга женского пола перебывала в моем номере, чтобы исподтишка посмотреть на меня...

Понедельник, 15 апреля, 10 часов

В том же номере той же гостиницы

Я живу на коленях, а отдыхаю стоя. Дачники в помятых кимоно расхаживают по коридорам гостиницы, садам, улицам; они предаются законному безделью, совсем как наши дачники в Виаласе или Женолаке, и утруждают себя только поклонами и изъявлениями вежливости.

Вчера вечером, когда на низком столике уже стоял ужин, в мой номер вошла молодая женщина в кимоно. Она опустилась на колени и несколько раз поклонилась до пола. Потом она подошла к туалету с большим зеркалом, присела, поджав ноги, и стала доставать из сумочки и раскладывать гребенки, щетки и прочие туалетные принадлежности. Обосновавшись в номере, она села со мной за стол, но не для того, чтобы есть, – хотя я несколько раз ее приглашал, – а чтобы прислуживать: наполнять бокал, тарелку... Немолодая особа, худая, с суровым лицом приносила блюда из кухни, где для меня приготовили европейскую еду. Ни та ни другая ни слова не говорили по-английски. Подчеркивая ногтем японские слова в моем туристическом разговорнике, я получил ответы почти на все содержащиеся в нем вопросы, даже на те, которые меня нисколько не волновали. Надо же мне было как-то убить время, а главное, помешать женщинам разговаривать друг с другом, то подсмеиваясь надо мной, то пугаясь моей бороды.

– Как вас зовут?

– Меня зовут Терука – Светящаяся Лань.

А еще говорят, что в разговорниках скудный лексикон!

Старая благородная горничная, преклонив колена, убирала со стола с нарочитой медлительностью, чтобы продолжать разговор с мадемуазель Терукой. Обе женщины не без ужаса разглядывали меня снизу вверх.

Сколько длились эти переговоры? Ни одна ни другая словно не решались покинуть комнату. Мне хотелось спать, никогда еще я не испытывая такого сильного желания остаться одному.

Старуха принялась мне что-то объяснять по-японски, совершенно не заботясь о том, понимаю ли я ее. Показывая на мадемуазель Теруку, она шесть или семь раз начинала с одного и того же (я узнавал по звучанию слов), а заканчивала тем, что знаками просила хранить молчание – прикладывала палец ко рту, делала вид, что зашивает стежками губы или запирает их молнией.

Я же судорожно листал разговорник, но так и не находил ни одного выражения, близкого к тому, что мне хотелось бы сказать обеим: убирайтесь вон!

Наконец старуха встала и с подносом в руках направилась к выходу. Оставив его в коридоре, она вернулась, стала на пороге и продолжала переговоры с мадемуазель Терукой, которая так и не сдвинулась с места.

Полагаю, лицо мое не выражало любезности и удовольствия, подобавших при данной ситуации. Чтобы покончить с ней, я прямо в кимоно скользнул на приготовленное мне ложе, не обращая никакого внимания на женщин, продолжавших беседовать.

Вдруг старуха выхватила у меня из рук разговорник и принялась с трудом просматривать его, страница за страницей. Я видел, как она миновала разделы «Приветствия», «Посещение города», задержалась на главе «Гостиница», долго читала и перечитывала все, что там написано про «багаж и чемоданы»... Наконец она испустила победный клич и, указывая на мадемуазель Теруку, заявила: «Ториацукаи ни тюиситэ кудасай».

Я прочел перевод: «Обращайтесь осторожно».

Я вытолкал обеих за дверь. Право, я не более добродетелен, чем другие, скорее менее, но, говоря по чести, обе женщины отвратили бы от себя кого угодно.

Очень скоро, когда я уже засыпал, женщина, что постарше, вернулась. Наверное, ее мучили угрызения совести, а может, она себя упрекала за то, что я не понял, зачем она пришла. Я попросту выставил ее в коридор.

4. Роковые сигареты

В тот же день, в 2 часа ночи, следовательно, скорее в пятницу, 16 апреля, в 2 часа утра

В комнатушке мадемуазель Ринго, как в мою первую токийскую ночь... Но в какой ситуации!

Я вынул блокнот и для вида делаю эти записи. Я сижу, поджав ноги, на том же месте, что и в мой первый вечер в Токио. Сколько иллюзий утрачено с тех пор!

Мадемуазель Рощица присела слева от меня.

Но справа, где тогда сидела красивая мадам Мото, сидит брат Ринго, молодой человек. Я вижу его впервые. Она среди ночи стащила его с постели, чтобы он ее охранял.

Это сказано не было, но само собой вытекает из ситуации, в которой я оказался. Мадемуазель Ринго и ее брат лихорадочно листают все французские и английские разговорники, какие сумели раздобыть в столь поздний час. Они говорят без умолку, бросая на меня обеспокоенные или раздраженные взгляды. Молодой человек старается дать мне понять, что твердо решил ночевать тут, между сестрой и мной.

А между тем я не сделал ничего такого, чтобы попасть в подобный переплет. Мадемуазель Рощица и ее бедный брат, которого стащили с постели, – тоже.

Мне жаль их, им жаль меня. В конце концов мы смутно ощущаем, что можем поладить, и тем не менее молодой защитник, преисполненный подозрительности, не уходит, Пока они с помощью разговорника строят вместе корявую фразу, которая, дай-то бог, рассеет недоразумения, я постараюсь рассказать все по порядку. Судя по их колебаниям, оговоркам и отступлениям, времени у меня предостаточно...

* * *

Сегодня утром, то бишь вчера утром, мы с мадам Мото покинули деревню источников.

Она продолжала дуться.

Должно быть, она узнала, что задуманная ею ночь любви не состоялась. Я чуть было не спросил, не стояла ли она за сёдзи, чтобы наблюдать за осуществлением своего плана.

Задетая тем, что потерпела поражение, она впервые была вынуждена обратиться за помощью. Она пригласила дядю, который приехал в такси. Добрый мистер Кояма не знает ни слова по-французски и по-английски, это ставит мадам Мото в тяжелое положение: выставлять напоказ незнание французского – для нее острый нож.

– Да, да! – вдруг сказала она в отчаянии. – Я пробыла в Париже десять лет!

Старый мистер Кояма посмотрел на меня, мы без слов поняли друг друга. Дядя любил свою племянницу, восхищался ею больше и дольше, чем я, и ему соответственно было тяжелее, или же я ничего не понял...

(По крышам машин, расставленных на пустыре возле дома мадемуазель Ринго, барабанит дождь, моя Рощица принесла мне чаи, который вскипятила в кухоньке, и возвратилась к брату сочинять английский текст.)

Наконец мы с мадам Мото сели в обратный поезд-черепаху. Пока мы бесконечно плелись по тридцати километров в час, она спала, явно обессиленная, и просыпалась лишь с приходом разносчиц, чтобы купить мне пива и арахиса.

На вокзале в Токио нам пришлось стать в очередь на такси. Я с притворной веселостью топтался на месте, стараясь показать, что не виню мадам Мото в этой новой неудаче. В тот вечер она была не последней: во-первых, в гостинице «Сиба-парк» по-прежнему не было писем для меня; во-вторых, там не оказалось свободного номера. Но кто виноват? Я сам настоял, чтобы мадам Мото сдала мой номер на время нашего отсутствия.

Она смущенно извинялась за то, что в эту ночь у меня будет жилье, недостойное меня, но я старался ее успокоить: квартира Ринго – мое первое пристанище в Токио, и я сохранил приятное, быть может лучшее, за все время пребывания в Японии воспоминание о первой ночевке там, запросто, втроем.

В такси, увозившем нас от переполненной гостиницы в Синдзюку, я неосмотрительно заметил:

– Скажите пожалуйста, сигареты кончились... Не беда, куплю на месте...

А время близилось к полуночи...

Мы вышли из такси на подступах к узким улочкам, где жила мадемуазель Ринго. Шел дождь. Оба мы устали от езды в поезде и ссоры – как известно, плохое настроение усугубляет усталость. Чемоданы оттягивали руки. И тут я увидел, что мадам Мото собирается переходить проспект, вместо того чтобы направиться по лабиринту, который мне уже немного знаком. Я подумал было, что она, по своему обыкновению, спутала дорогу, и сказал ей об этом... Она сухо велела мне обождать и храбро зашагала по проспекту. Я понял, что она ищет сигареты. Между тем здесь не было ни одного открытого магазина ближе чем на расстоянии двух километров. Я был чертовски зол.

Она была зла вдвойне: на меня – за то, что я подумал, будто она не знает дороги; на себя – за то, что не могла достать сигареты. Я видел, как она зигзагами переходила с одной стороны улицы на другую, с риском для жизни лавировала между машинами, устремлялась вперед под проливным дождем...

И все это из-за сигарет! Как это ни странно, именно из-за них я попал в столь нелепое положение!

Я прервал записи и несколько минут наблюдал, как мадемуазель Ринго и ее брат пыхтели над разговорниками. Когда наши взгляды встретились, я выдавил из себя улыбку, стараясь как можно больше показать зубы в доказательство того, что во мне нет ничего от сатира. Мадемуазель Ринго, вскрикнув, бросилась на кухоньку, принесла чистую чашку, кофейник с растворимым кофе взамен зеленого чая, который я не особенно жалую... Пока я пил кофе, юноша протянул мне записку: «Где вы хотите спать?» Не колеблясь, я ответил: «Мне все равно, я не хочу спать!» Брат с сестрой набросились на разговорник, чтобы перевести мой ответ.

Итак, мадам Мото вернулась без сигарет, едва волоча ноги и чемоданы, Я хотел ее распечь за то, что она напрасно потратила столько сил, когда я мог обойтись и без курева, но спасовал перед трудностями подобного объяснения в столь поздний час, под проливным дождем... Я ограничился тем, что сокрушенно покачал головой, – еще одна оплошность – и побрел к дому мадемуазель Ринго. Лишь теперь я понимаю, что мадам Мото ложно толковала все мои жесты и выражение лица и что это привело к трагической развязке. Я, например, пошел первым... значит, я пришел в отчаяние от отсутствия курева и решил отныне при ходьбе по Токио доверять только самому себе! Она даже бросила мне вслед, что в конце концов в Париже гидом была не она, а мой друг Монпарно и что он гораздо любезнее и предупредительнее меня. Она ворчала у меня за спиной, что я не такой добрый человек, как мой друг, о пет! далеко не такой хороший. Забыв совершенно, что я имею дело с японкой, я, пожав плечами, ринулся вперед.

Мадемуазель Ринго приняла нас с доброй улыбкой, вовсе не подозревая, какую драму мы приносим в ее дом.

Сняв обувь, я сел, поджав под себя ноги, на место, где сижу сейчас, а мадам Мото осталась на кухоньке, невесело переговариваясь с племянницей.

Когда Рощица села слева от меня, я спросил, куда ушла ее тетя. Такого рода вопросы доходят отлично: достаточно указать на входную дверь и, напустив на себя возможно более удивленный вид, произнести с возможно более вопрошающей интонацией: «Мото-сан?» Племянница дала мне понять, что меня это не должно тревожить – тетя скоро вернется.

Одним взглядом мы поведали друг другу, что с тетей нелегко поладить, что сейчас у нас плохие отношения, что хорошо мне – не я ее племянница.

Мадемуазель Ринго угостила меня кушаньем из риса и яблок и на удивление несочными мандаринами. Я клевал все это и думал, думал...

В конце концов я пришел к такому выводу: я встретил невероятно добрую душу, и ей пришла фантазия заставить меня сделать фильм. Она сорит деньгами, которые одалживает или раздобывает при помощи сложных махинаций, в частности продажей своих картин. Большую часть этих денег она тратит на то, чтобы мне было хорошо и приятно, хотя не имеет никакого договора, не заручилась даже устной гарантией того, что со временем ее расходы будут возмещены.

Тем не менее она надеется, что с лихвой окупит свои деньги, что я прекрасный объект для капиталовложений, – словом, действует как продюсер, хотя не имеет ни малейшего представления о том, как делают фильмы.У нее то преимущество перед всеми продюсерами, с которыми мне приходилось сталкиваться, что я никак не могу относиться к ней как к официальному лицу. Зато она не обладает плюсами настоящего продюсера, а все его минусы доведены в ней до предела.

Известно, например, что продюсеры всегда стараются пристроить своего человека. Мадам Мото идет дальше: она не только всерьез просила меня подумать, как бы повыигрышнее изобразить в титрах имя моего друга Монпарно, но хотела бы поручить ведущие роли первым встречным, их сыновьям, внукам, знакомым... Всякий раз, как она рассчитывает на деньги или поддержку имярека, она с невинным видом спрашивает, нельзя ли использовать в фильме его сына. Сначала я воспринимал эти намеки, свидетельствующие о неопытности, как шутку или дань вежливости, но по мере того как они делались настойчивее, осознавал, насколько серьезна эта угроза. Пресловутый фильм являлся для мадам Мото плодотворным бизнесом, который должен был принести ей нежную признательность родных и меценатов.

У меня появилось непреодолимое желание послать все к чертям. Положа руку на сердце признаюсь – я очень хотел бы сделать этот самый ее фильм! Даже если я не извлеку из этого дела ни гроша, даже если выложу деньги из собственного кармана и под моим сценарием подпишется Монпарно! Я был готов на все – даже заключить джентльменское соглашение, что никогда не проболтаюсь, как провели наемного писаку!

Грызя рисовое печенье, я принялся было набрасывать сценарий «Кресло в Токио», но тут мадам Мото вернулась. Вымокшая, обрызганная грязью, она торжествующе протянула мне две пачки сигарет «Лизи» и пачку «Мира».

Я едва сдержался, чтобы ее не задушить.

Я знал, что она без сил, что нервы ее на пределе, что в такой поздний час ей наверняка пришлось ходить очень далеко, пожалуй до самых «Елисейских полей», но решил, не без оснований, что, приняв от нее сигареты, я сделаю свое дальнейшее пребывание в Токио совершенно невыносимым. После этого я уже не решусь выразить самого скромного, самого естественного желания из страха, что ради его удовлетворения она не пощадит сил. Поэтому я отказался от сигарет. Мадам Мото снова исчезла.

– Куда она пошла? – спросил я племянницу, как обычно, с помощью жестов. Она успокоила меня, как раньше: «Тетя скоро придет», взяла сигареты, все еще лежавшие на столе, и попыталась мне их всучить. Никогда в жизни мне так не хотелось курить, но я держался стойко. Желая показать, что я не возьму их ни за что на свете, я сделал жест, будто бросаю их в приоткрытые сёдзи на стоянку автомашин. Она кинулась удерживать мою руку, да так стремительно, что оцарапала мне правый глаз. Я ее оттолкнул, положил скомканные пачки в ящик и пошел промыть глаз. Огорченная мадемуазель Ринго приподняла мне веко, стараясь удостовериться, что царапина небольшая.

В этот момент вернулась мадам Мото.

Она стерла с лица дождевые капли – по крайней мере я убеждал себя, что это дождевые капли, – и объяснила, что наконец нашла для меня гостиницу с хорошим номером.

Взяв чемодан, я пошел обуваться.

Ринго извлекла из ящика помятые сигареты и возвратила мадам Мото, устремившейся к выходу. Я следовал за ней. На улице, по дороге к гостинице, она вдруг остановилась под проливным дождем и, тыча мне в нос две пачки «Лизи» и пачку «Мира», нервно закричала: «Почему вы их не хотите, а? Почему?..» Я пытался объяснить, как меня мучит совесть, но она, не слушая, снова пошла вперед, ворча, что теперь у меня есть номер в гостинице и я могу успокоиться!

– Ладно, дайте мне эти злосчастные сигареты!

Она остановилась и с просветленным лицом протянула их мне. Воспользовавшись благоприятным моментом, я объяснил, что зря она хлопотала о гостинице, что это даже немного обидно для меня – как будто я не мог переночевать без особых удобств, напомнил ей, какой приятной была моя первая ночь в Токио, как мне нравится квартирка ее племянницы...

Она долго думала под дождем, потом повернула обратно. Я – за ней. Мы снова оказались перед лестницей, ведущей к Ринго. Мадам Мото вырвала у меня из рук чемодан и поднялась по ступенькам. Я остался ждать. Очень скоро она спустилась, теперь со своим чемоданом в руке, и бросила мне:

– Спокойной ночи. Я буду ночевать в номере, который сняла для вас. Вы хотите ночевать с Ринго? Прекрасно! Спокойной ночи!

И она выскочила на улицу, в дождь. Я в ужасе помчался ее догонять. Я хотел объяснить, что у меня вовсе не было желания ночевать с Ринго, а если бы и было, то я как-нибудь обошелся бы без ее помощи, что я не выношу вмешательств в мою интимную жизнь, особенно когда о ней нет и речи... Вместо ответа мадам Мото вырвала у меня из рук сигареты и снова ткнула мне в нос:

– Ах! Вы сказали «бросить в окно», вы сказали «бросить», «бросить»!..

– Да нет, я просто хотел дать вам понять, что вы чересчур утруждаетесь ради меня.

– Да! Да! Вы хотели бросить, бросить?! Бросить? Так вот! Бросить!..