Текст книги "Миллионы, миллионы японцев..."

Автор книги: Жан-Пьер Шаброль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

6. У Шекспира

При всех своих особенностях такси Токио не избавлены от пороков, присущих этому виду транспорта в любом другом городе. Мало того, что они такие, какие они есть, их надо еще найти и остановить. Здесь, как и в Париже, когда такси требуется позарез, они все едут в парк...

Борясь со встречным ветром и стараясь не попасть под проносящиеся мимо дребезжащие колымаги, не опуская палец, обвинительным жестом указывающий в небо, я в конце концов вышел на площадь перед большим островом в самом центре Токио – Дворцом императора (спору нет, он устроился лучше всех).

Тут одно такси все же остановилось: шофер, видимо, не посмел отказать пассажиру напротив резиденции монарха. Мы тронулись. Передвижение по городу в метро, пешком или в машине – именно та зарядка, которая необходима этому многочисленному народу, обреченному терпеть подземные толчки и всевозможные катастрофы – естественные, сверхъестественные, искусственные, уже известные и еще не открытые. Мне никогда не доводилось видеть, чтобы одновременно на одних и тех же улицах велось столько работ. Машинам то и дело приходится лавировать между подъемными кранами, бульдозерами, грузовиками, до отказа груженными рельсами, лебедками, тракторами, тягачами, внезапно прыгать с трамплина, образованного разъединенными строительными рельсами, подскакивать на чугунной плите, не скрепленной цементом, и, испуская дым спереди и сзади, проезжать по старому водосточному желобу, омытому только что прошедшим грозовым ливнем. Одни объясняли это тем, что здесь заливают какое-то необыкновенное шоссе, вторые – что удлиняют метро, третьи – что тут наконец проводят канализационную систему, и все в один голос твердили, что вот в этом месте задумано нечто сногсшибательное ввиду предстоящих олимпийских игр. Только один старик сказал, что так уж оно повелось.

Мне рассказывали также, что в предвидении олимпийских игр открыты новые школы гейш, где девушки получают квалификацию в соответствии с европейскими запросами, чтобы почтенные иностранные гости не были разочарованы и непременно увидели Японию, рекламируемую туристическими агентствами.

Удар – и я подумал, что задний мост подбросит меня к Большой Медведице! Шофер не притормозил, чтобы взглянуть на амортизаторы, он даже не замедлил ход, даже не выругался. Как он должен ненавидеть эту машину!

Я возвратился мыслями к мадам Мото. Конечно, она не выспалась прошлой ночью. Когда же она смогла найти время, чтобы скроить, сметать и сшить платье из материи, купленной накануне утром, – китайское платье, обдуманное, обсужденное, пережеванное с родными? Платье, аксессуары которого – от отделки до последней кнопки – приобретались со всей педантичностью. Это чудесное китайское платье стоило мадам Мото стольких хлопот, что не могло не доставить ей радости. Оно должно было быть – и было – закончено для Шекспира...

Театральное фойе украшали такие же огромные венки, какие я видел на магазине в квартале «моего» портного: красные хризантемы, розы, небывалые красные и желтые маргаритки, а в центре веер с изображением этакого аиста и разноцветные ленты – так и ждешь, что оттуда вылезет гигантский хамелеон из фильмов ужаса.

Навстречу мне двигалась японка, словно сошедшая со старинных гравюр, – мадемуазель Подлесок. В кимоно, с высокой прической, с мучнисто-белым лицом, она ступала не так, как обычно, и выглядела совсем иначе, чем племянница мадам Мото. И тем не менее это была Ринго-сан.

Ее кимоно – мак-самосейка, один на золотом поле натурального шелка цвета спелого колоса, – медленно проплыло мимо стены в венках Франкенштейна,[7]7
  Герой фильмов ужасов. – Прим. пер.


[Закрыть] и сразу стало видно, что все эти хризантемы, розы и маргаритки сделаны из простого папье-маше.

Вот приехала и наследная Принцесса Покрышек; ее чистое бледное лицо обрамляла чалма. Строгий светло-голубой костюм вполне мог быть сшит у Диора и доставлен «боингом» через Северный полюс. Мак тут же низвел ее до ранга Золушки.

Мадемуазель Подлесок узнала друга своей тети, то ли журналиста, то ли учителя, которому предстояло заняться нами – как именно, было пока неясно. Друг тети Ринго-сан исчез в толпе. Видна была только его рука, которой он не переставал жестикулировать, показывая, что продолжает нами «заниматься». Но вот маленькая лихорадочно двигавшаяся над головами людей рука возвратилась... Она привела тощего мужчину. Растрепанные волосы, усталые глаза навыкате, стершиеся, неровные зубы придавали его лицу жалкое, испуганное выражение.

– Мэтр Фукуда, идол молодежи, – сказал по-французски друг мадам Мото, то ли учитель, то ли журналист. – Он директор этого театра и глава труппы. Это он поставил, перевел и обработал Шекспира. Раньше Фукуда играл в труппе японской Комеди Франсез, но порвал с ней. Лучшие актеры последовали за ним, составили независимую компанию и сняли театр. Это их первый спектакль...

Пока мне представляли мэтра Фукуда, он сгибался и разгибался в механических поклонах. Толпа запрудила фойе – такого засилья кимоно я еще не видел. Под напором наседающей массы людей обработчик Шекспира, продолжая отвешивать поклоны, несколько раз ударил мне головой в живот. Наследница Покрышек, жаждавшая узреть своего идола, укрылась за моей спиной, непрерывно кудахтая, свистя и воркуя; будь я в юбках, она забралась бы под них.

Представляемый, представляющий, кимоно и Покрышкина внучка подтолкнули меня к ужасающему венку из чудовищных маргариток. Указывая на него, мэтр Фукуда обратился ко мне с патетической речью.

– Мэтр благодарит вас за цветы, – сказал мне то ли учитель, то ли журналист, указывая на дощечку с иероглифами под венком. – Тут стоит ваше имя – Жан-Пьер Шаброль.

Теперь до меня дошло, почему Король Покрышек долго потрясал у меня под носом букетом цветов со стола. Тайное следствие, которое я провел в последующие недели, подтвердило мою догадку: когда я садился в Париже в самолет, японские деятели получили от моего имени цветы. Это открытие улучшило мое мнение об организационных талантах мадам Мото и ее патрона-продюсера.

Я мог бы сказать, как Жюль Ренар: «Во-первых, я никогда не понимал Шекспира, во-вторых, я никогда не любил Шекспира, в-третьих, Шекспир никогда не доставлял мне удовольствия...»

Наступил первый антракт, а я еще так и не понял, какую же пьесу великого драматурга мне показывали. Сегодня я, пожалуй, могу утверждать, что это был «Сон в летнюю ночь»... Надо будет перечитать эту вещь – хочется узнать, писал ли Шекспир также фарсы. Вначале я думал, что актеры по традиции переигрывают, но к середине спектакля шуты, фавны и даже обе пары героев выдали такой бурлеск, что зрелище напомнило мне «Хельзапоппен».[8]8
  Американская эксцентрическая комедия 30-х годов. – Прим. пер.


[Закрыть]

Во втором антракте я пошел в крытую галерею покурить. Барышни отказались меня сопровождать: вставать и садиться в европейское кресло – целая история... В коридоре я наткнулся на идола молодежи – он стоял одинокий и грустный. Вышло так, что мы заговорили по-английски. Не найдя ничего лучшего, я сделал мэтру Фукуда множество комплиментов по поводу замечательных декораций, которые... и попросил его передать поздравления художнику-декоратору. Он, нимало не смущаясь, ответил, что не преминет выполнить эту приятную миссию и что его труппа будет польщена. А на следующий день я случайно узнал, что декорации принадлежали английской труппе, приезжавшей с этим спектаклем несколько месяцев назад.

Разговор не клеился, хотя я чувствовал, что у нас есть что сказать друг другу. Напрасно я упрощал свой английский (и без того достаточно простой), старался изъясняться на каком-то ломаном англо-саксонском диалекте, мой собеседник лишь смутно догадывался, что же, собственно, я хочу сказать. С тех пор стоило мне встретиться с более или менее понимающим человеком, я допытывался у него, правда ли, что мэтр Фукуда – переводчик, обработчик Шекспира, да что я говорю! – человек, выведший Шекспира на японскую сцену. Все «специалисты» в один голос отвечали: «Да!» Наконец я узнал, что английский – второй обязательный язык во всех японских школах, и перестал удивляться: мне неоднократно излагали теорию, будто читать и говорить на иностранном языке – разные вещи.

Публика, присутствовавшая на премьере, поразила меня своей холодностью: она мало аплодировала, мало вызывала актеров. С последним занавесом труппа вышла на сцену. Переводчик-обработчик-режиссер, отвесив положенные поклоны, тихим голосом произнес речь. В одном месте публика засмеялась. Даже не представляю себе, о чем глаголил «идол молодежи».

В сутолоке театрального разъезда наступил удобный момент, когда я мог бы познакомить мэтра Фукуда с юной Покрышкой, явившейся из одной любви к нему, но та начала кружиться вокруг собственной оси, отдуваясь, свистя и отступая. Фукуда вроде бы этого и не заметил.

Мадемуазель Ринго извлекла из-за оби[9]9
  Пояс для кимоно. – Прим. авт.


[Закрыть] записную книжечку и занесла в нее свидание, назначенное мне мэтром. Ему было суждено откладываться и отодвигаться несчетное количество раз: я покинул Японию, так больше и не повидав мэтра Фукуда.

При расставании элегантная барышня Покрышка спросила, когда я поселюсь в ее доме. Я попросил передать мою глубокую признательность ее королевскому дедушке. Я никогда больше не видел ни ее, ни прославленного деда.

7. Вечер у «Лотрека»

У татами свои преимущества: уронил часы, а они не разбились. В номере моей гостиницы, обставленном в японском стиле, я тщетно пытаюсь подвести итог недельному пребыванию в Токио. Результат плачевный: я не понимаю не только Японию, но и зачем приехал, а теперь усомнился даже в самих условиях морального контракта о моей поездке. Короче говоря, мадам Мото упорно отказывается разговаривать о кино, пока не будет готов мой костюм. Она настаивает, чтобы я ни словом не упоминал о сценарии: мне это тем легче, что я о нем и не думаю.

Изящные раздвижные перегородки, непрозрачная бумага, заменяющая стекла «витражей» в раздвижных дверях, низкий туалетный столик, стол на коротких ножках, комод (если позволительно так его назвать) – вся эта мебель, вынуждающая меня ползать на коленях, эта комната, рассчитанная на жизнь вровень с полом, на четвереньках, эта обстановка наготы, роскошной скудости меня угнетает. В четырех хрупких стенах я чувствую на себе взгляд недремлющего ока, обвиняющего меня в том, что я живу на иждивении мадам Мото, которая зарабатывает на жизнь живописью.

Только Будда успокаивает меня своей толстогубой улыбкой. Его округлые формы вырисовываются посередине токономы – алтаря в нише между телефоном и букетом из трех цветков, составленным по науке, которая, видимо, составляет предмет величайшей национальной гордости. Расплывшееся божество с грудями, которые тестом свисают к пупку, держит за оба конца полотенце и сладострастно вытирает огромный, круглый, как земной шар, живот, подчеркнутый подпоясанным под ним распахнутым кимоно. Его улыбающиеся губы жуира, которые открывают неровные и редкие зубы, шепчут мне: carpe diem.[10]10
  Лови момент (лат.).


[Закрыть]

Моя совесть все еще отягощена воспоминанием о долларах, выложенных за билет Париж – Токио. А между тем я делаю все, что от меня требуется, даже то, что раньше всегда отвергал. Я даже поймал себя на том, что оказываю их божеству почести, в которых всегда отказывал нашему несчастному, страждущему Христу, нашему Распятому с худым животом.

Это было вчера. Мы, мадемуазель Рощица и я, гуляли по Асакусе («Один из самых крупных увеселительных центров Токио, знаменитый своими атомными девушками», – уточняет рекламный проспект «Сони»). На щитах с трехэтажный дом, вытянутых по фасадам стриптизных заведений «Сара Бернар» и «Одеон», голые женщины предлагали толпе свои прелести – не менее фантастических размеров, чем живот Будды.

Когда за очередным поворотом улицы мы натыкались на женские формы в солидном увеличении, мадемуазель Рощица тянула меня за руку, заставляя отвернуться. Так мы подошли к храму Каннон. Мадемуазель Ринго, всегда бросавшаяся платить за такси или персики, знаками попросила денег. Из монет на моей ладони она выбрала одну – самую мелкую – и дала мне понять, что и должен во всем подражать ей. Сжимая монетку большим и указательным пальцем, я вместе с мадемуазель Ринго взобрался на крыльцо храма и остановился в шести шагах от предмета, похожего на детский башмачок. Она выудила монетку из своей сумочки, проверила, держу ли я свою, и мы бросили их в башмачок. Девушка сложила ладони, стала в позу смирения, убедилась, что я последовал ее примеру, и воздела глаза к небу. Я вздрогнул: над нашей головой с угрожающим скрипом раскачивался на цепях тяжелый шар. Мадемуазель Ринго потерла ладони одна о другую, я – тоже. Спускаясь со священного крыльца, она подпрыгивала от радости.

По обе стороны от центральной аллеи находились фонтаны с маленькими бассейнами и большим чаном с горячим песком, над которым люди держали руки, чтобы их просушить – так по крайней мере решил я. Наведя справки (в проспекте транзисторов «Сони»), я выяснил, что поклонялся не Будде, а богине милосердия.

В Японии опасно быть человеком высокого роста: ладно бы еще двери, тут можно остеречься, но есть еще железная проволока, балки, торчащие из лесов... Своей бородой, грузностью, ростом – всем своим существом мне хотелось бы крикнуть испуганным прохожим, что я все-таки принадлежу к людскому роду.

* * *

Мадам Мото сказала:

– У вас свидание с журналистом, с крупным журналистом, очень крупным! С важным журналистом! Очень важным! И милым, очень милым!

Проведя с ним целый вечер, я так и не узнал, хорошо или плохо он понимал английский и французский. Очаровательный человек! При нем был экземпляр газеты, в которой он сотрудничал, скорее журнала, формата ученической тетради. После иллюстраций газета самое большое внимание уделяла бейсболу.

Это был один из моих лучших вечеров в Японии. Журналист пригласил нас во французский ресторанчик «Лотрек», где подавали эскалопы с помидорами, бриоши и пенистое пиво. Неприметный с виду, «главный редактор» (так его отрекомендовала мадам Мото) распределял свои улыбки, взгляды, вздохи, позы внимательного собеседника с таким природным умением молча слушать рассказчика, что лишь на следующий день утром, приняв душ, я вдруг задался вопросом, а понял ли он хоть слово из соленых анекдотов, зарисовок из жизни нашего рабочего предместья, рассказа об идейном разброде среди французской интеллигенции и влиянии на социальные отношения муниципальных домов с дешевыми квартирами для рабочих – короче, понял ли он хоть слово из всех тех откровений, в которые считает своим долгом пуститься француз, наконец-то встретивший иностранца – чернильную душу.

Правда, мадам Мото сияла и понукала меня говорить, что придется и как придется. Позади, улегшись брюхом на стойку бара, несколько унылых французов усерднейшим образом старались найти утешение в вине. Время от времени они умиленно, с тоской бывалых людей, внимающих россказням новичка, поглядывали, как я разглагольствую.

Посреди лирического полета я резко затормозил: мадам Мото и главный редактор, хихикая, вздыхая, давясь от смеха, что-то обсуждали... Наконец дама объяснила мне, что они предаются приятным воспоминаниям о военном времени: представляете, этот старый друг явился в их семью в самое тяжелое время и спросил без обиняков: «Чем вы угостите меня к чаю?» Мне дали понять, что это ужасно смешно и что старый друг может предоставить мне место на страницах своей газеты даже в ущерб бейсболу.

– С ним надо быть очень милым, очень, очень! Потому что он будет очень мил с нами, – сказала мадам Мото.

Я хотел тут же внушить ей, что не выклянчиваю никакой статьи. Я начал объясняться по абсолютно новой методе: произношу по слогам все слова, выбирая их из числа наипростейших и наиболее употребительных в нашем языке, причем глаголы я произношу в неопределенной форме, цифры показываю на пальцах, расставленных веером, и усиленно прибегаю к помощи мимики. Кроме того, впервые за все время я неукоснительно требую после каждых трех слов буквального перевода. Вначале у мадам Мото был такой вид, будто она хотела спросить, какая муха меня укусила, но очень скоро ее обычные «Ах да?», «О да!», «О да-да!» вернули ей безоблачное настроение. Что касается журналиста, то он просто трепетал от радости. Чтобы доказать, до какой степени наши чувства совпадают, он в свою очередь потребовал, чтобы мадам Мото дословно перевела мне загадку:

– Сколько, по-вашему, мне лет?

Эскалоп с помидором подкрепил мои слабеющие силы. Я как ни в чем не бывало повторил свой протест теми же словами, теми же инфинитивами, но в еще более медленном темпе. Насколько я понял из перевода, главный редактор попросил ответить, что он совершенно восхищен тем, что я закончил подобное произведение и достиг таких вершин в столь юном возрасте.

Я заказал шотландское виски, выпил его залпом, призвал на помощь Иисуса Христа и смело ринулся к стенам Иерихона. И тут я увидел, что мадам Мото охватило отчаяние. Оно бросило ее в дрожь. Она пробормотала, что я полностью могу доверять этому журналисту, что он в числе «наших» друзей, что он никогда, никогда нас «не подведет»...

С молниеносной быстротой я увидел себя втянутым в круг бурлящих интересов, дружеских «блатов», услуг за услуги, семейной поруки, нажима групп и кланов, которые заставят меня вертеться, как турбину, высекать искры и производить киловатты.

Мадам Мото переводила. Главный редактор, по-видимому, был так подавлен подозрением в предательстве, что я протянул ему руку. Потрясенный, он тоже заказал шотландское виски, целую бутылку, и предоставил ее в мое распоряжение. Вечер закончился самым волнующим из франко-японских братаний.

* * *

О том, чтобы воспользоваться бесплатным приютом у Короля Покрышек, по-прежнему не было и речи. Японский стиль моего отеля давил на меня все сильнее. Всякий раз, проходя мимо черного мрамора гостиничной вывески, я наклонял голову. Со всеми ораторскими предосторожностями, на которые я способен, пользуясь самыми ясными выражениями из моего лексикона, я попытался объяснить мадам Мото (если бы только она говорила по-английски!), что я вовсе не так уж стремлюсь жить в гостинице, что я достаточно вкусил японского стиля, чтобы испечь несколько сценариев, способных потрясти знанием местного колорита.

– Ах да? – сказала она. – О да! Да-да! Я это устрою!

Два часа спустя она возвратилась, велела мне укладывать чемоданы и переезжать в «Сиба парк отель» – роскошную гостиницу европейского образца. Взгляд на расценки поверг меня в уныние, но мне удалось мгновенно преодолеть его благодаря приступу наплевательского отношения.

Именно в таком блаженном состоянии духа я позволил, чтобы меня таскали по учреждениям в какие-то семьи, в приемные, чтобы меня представляли «друзьям», «нужным людям», «очень-очень милым» особам, водили к деятелям либо страшно богатым, либо страшно влиятельным, либо и то и другое вместе, которые «нам очень-очень помогут». Я не совсем понимал, какое положение они занимают, а еще меньше – какую роль должны сыграть в моем пребывании в Японии, но твердо знал, что ни один из них не имеет ни малейшего касательства к кинопромышленности и что немногие из них производят приятное впечатление (впрочем, это не имело никакого значения – ни с одним из них я во второй раз так и не увижусь).

Мадам Мото представляла меня в весьма пространных выражениях. Я всегда задавался вопросом, что же такое она рассказывает, но, судя по бросаемым на меня взглядам, ее слова производили сильное впечатление: «Ано нэ... сэнсэй... ано нэ... ано нэ... Бальзак... ано нэ... коно хито... ано нэ... Бальзак... табакко... сэнсэй ано нэ...»[11]11
  Японское междометие «ано нэ», не имеющее смыслового значения и употребляемое лишь для привлечения внимания собеседника, здесь перемежается с французскими словами «Бальзак» и «табак» и японским словом «сэнсэй» («учитель»). – Прим. ред.


[Закрыть] Исковерканные собственные имена, фамилии приятелей или названия мест напоминали мне историю или анекдот, рассказанные мной мадам Мото в первые дни и теперь систематически всплывавшие на поверхность, всегда на одной и той же стадии нескончаемой процедуры представления, которую мадам Мото выполняла в любом месте и в любое время. Иногда она даже прерывала свою речь и шептала мне на ухо, что рассказанный ею сейчас (по-японски) анекдот очень хороший, «очень-очень хороший» и надо, чтобы, выступая по радио и телевидению, я сам не преминул его рассказать. Без всякого перехода она продолжала: «Ано нэ... сэнсэй... ано нэ» – и подавала мне знак сунуть в рот трубку, тут же вырывала ее у меня изо рта, чтобы продемонстрировать, и просила сигарет: похоже, что она с мельчайшими подробностями объясняла, как я вспарывал сигареты Короля Покрышек, чтобы набить трубку, а затем с гордостью рассказывала, как ей удалось всучить одну из своих картин вышеупомянутому «монарху», – готов поклясться, что она это рассказывала, – и раскрывала новую папку с набором своих творений. Тут публика, отвернувшись от меня, склонялась над импровизированной выставкой, ловко размещенной на предметах обстановки, а если никакой мебели не было – у основания перегородок.

Наконец однажды, проезжая на полном ходу перед небоскребом, мадам Мото объявила, что в этом здании находится контора «продюсера нашего фильма». Я воспользовался случаем, чтобы расспросить, в каком качестве она для него работает: является ли она его служащей, сотрудницей или партнершей.

Мадам Мото ответила мне весело и непринужденно, что они знакомы с детства, что вместе играли детьми. Поскольку мне удалось уловить какое-то имя, выведенное неоновой трубкой на фронтоне здания, я, вернувшись в свой новый роскошный отель, бросился к телефону и позвонил двум французам, имена которых отыскал перед отъездом из Парижа.

Оба они были очень заняты и могли встретиться со мной лишь через несколько дней, но немедленно информировали меня о пресловутом продюсере, имя которого хорошо знали: это один из трех самых крупных магнатов японской кинематографии, одновременно продюсер, прокатчик, владелец крупнейших студий и многоместных кинотеатров; он известен своим богатством, но еще больше – отсутствием щепетильности...

Уф! Я успокоился. Отбросив угрызения совести, я заказал в номер вкусную еду и оросил ее лучшим вином. Подняв перед зеркалом стакан за здоровье Кино, я воскликнул: «Продюсер платит!»

Трижды в день, перед каждой трапезой, и перед тем, как скользнуть под тонкие простыни шикарной гостиницы, это лекарство в течение нескольких недель помогало мне сохранять душевное равновесие: «Продюсер платит!»

* * *

Когда я листаю записную книжку, записи этих давних дней неприятно удивляют меня своей бессвязностью: гостиница, такси, улицы, закусочные... Впечатления еще более поверхностные, чем у добросовестного туриста; как ни фальшивы картины жизни, подготовленные специально для него, они все же представляют собой реальность трафаретов, пусть спорную.

И все-таки в этих записках впервые появился привкус ощущавшейся мной горечи. Вот почему мне хочется воспроизвести их в том виде, в каком они были сделаны, чтобы и читатель смог почувствовать то же. Вот эти записи:

«У меня появилось страшное сомнение: а что если мадам Мото говорит по-японски так же плохо, как по-французски? Что если за время пребывания в Париже, недостаточно длительное для освоения иностранного языка, она успела забыть родной? О нет, это было бы ужасно!

И все же я не решаюсь думать о судьбе „хороших историй“, которые я доверил ее передаче... Тем более что пока содержащийся в рассказе намек доходит из моих уст до ее ушей, он становится куда более многозначительным, чем это требуется.

Прическа мадемуазель Рощицы свидетельствует о том, что она не зря приступила к ее сооружению на рассвете и призвала на помощь соседей. Эта совершенная конструкция состоит в основном из проволочек (того диаметра, какой используется для сращивания удочек), скрепляющих прядь за прядью, так что они возвышаются от затылка до верхушки башенкой, отклоняющейся всего на несколько миллиметров.

Кто сказал, что мадам Мото не прибегает к незнакомой мне форме юмора? Например, когда говорит, имея в виду фарфоровую внучку Короля Покрышек:

– Ей вполне можно было бы поручить большую роль в фильме. Это было бы хорошо. Правда, она мила?

Ну и комик! Для доказательства того, что я должен быть „очень-очень мил“ с таким-то родственником или таким-то знакомым, она неизменно выдвигает один и тот же веский аргумент:

– Он всегда давал мне много денег, когда бы я ни попросила...

Нередко она рассказывает мне, при каких обстоятельствах пользовалась этими щедротами, потом повторяет все по-японски, и меценат, извиваясь от удовольствия, снова делает широкий жест, чтобы обласкать мою Даму...

Мне показалось, что главный редактор немного смутился, когда я заговорил о последних письмах камикадзе, произведших сенсацию во Франции.

Мадам Мото настаивает, чтобы я никому не рассказывал сюжет своего фильма. „В Японии воруют идеи“, – повторяет она. Она настаивает на том, чтобы я держал все в тайне, пока она не представит меня людям, достойным, по ее словам, полного доверия. Мне кажется, что дело вовсе не в пресловутой „краже идей“.[12]12
  Дальнейший ход событий доказал, что я ошибался. – Прим. авт.


[Закрыть]

Возможно, я ошибаюсь, но мне показалось, что черные куртки,[13]13
  По-видимому, автор имеет в виду студентов и школьников, носящих обычно форменные черные куртки. – Прим. ред.


[Закрыть] как на зло часто попадающиеся на моем пути, проявляют некоторую враждебность, но их совершенно обезоруживает моя сладчайшая улыбка.

Дорога Токио – Иокогама своего рода дорога в ад, соединяющая заводы, доки, молы и фабрики, перегруженная грузовиками и легковыми машинами, которые со скоростью не меньше восьмидесяти километров в час непрерывным потоком несутся в обе стороны, бампер к бамперу, крыло к крылу. Здесь еще больше бугров, выбоин, рельсов, чем где бы то ни было. Порывы ветра катят пустые мусорные ящики под колеса этих сумасшедших орд.

„Как хорошо, сегодня не такое большое движение, ах, как хорошо!“ – совершенно искренне твердила мадам Мото: в окно она не смотрела, а поскольку все светофоры на нашем пути были открыты...

Надо было бы записать все ее выражения: „Возможно, конечно, кто знает, я думаю, мне кажется...“

Во время даже самых коротких остановок таксисты хватают остро отточенный карандаш, воткнутый в специальную присоску на распределительном щите, и начинают вести нескончаемые подсчеты в записной книжке. Ночью они сжигают спичку за спичкой, продолжая умножать и делить...

По-видимому, японцы менее нас чувствительны к запахам, например к запаху пота, усиливающемуся под столами с подогревом.

Мадам Мото, вовсе и не скрывая, что она ищет связи, обходные пути, твердит важным людям, как они нужны, как она на них рассчитывает...

Я мечтаю об интеллигентном японце, который говорил бы хорошо по-французски, я мечтаю о нем все больше и больше, эта мечта не дает мне спать по ночам.

Ано нэ... Ано нэ... Что же это в конце концов значит?

Тетя и племянница извивались от смущения – это совсем невежливо, это значит: „Эй, послушайте!“ – но не надо так говорить, ни в коем случае... Впрочем, поразмыслив, они решили, что я могу и даже должен употреблять это выражение, в моих устах оно звучит очень милой шуткой.

Стоит мадам Мото посмотреть на мою бороду – и она заводит разговор о фотографах, киношниках, телевизионщиках...

Говорить о деньгах, по-видимому, не считается здесь зазорным, как у нас: мало того, что мадам Мото выбалтывает, как имярек помог ей деньгами, она рассказывает во всех подробностях, сколько надеется получить от него за свою очередную картину, и переводит ему это на японский; имярек доволен.

Мне кажется, что мадам Мото не прочь выдать свою племянницу за француза... Она опекает ее и подталкивает. Мадемуазель Ринго выполняет при ней обязанности секретаря, и, на мой взгляд, вполне успешно. Ее расторопности можно позавидовать. Стоит нам умолкнуть хоть на минуту, как она бросается к одному из красных телефончиков. Очень бойкая и самоуверенная девица. Надо было видеть, как она атаковала „важных особ“ у входа на шекспировский спектакль, как отыскивала венок с моим именем, как собирала вокруг себя знакомых и, объясняя им мой галантный жест, устраивала мне очную ставку с посланными якобы мной цветами.

Домашние хозяйки носят белые блузки навыпуск, зашнурованные сзади, очень часто – брюки и гэта – деревянные туфли-скамеечки на двух ремешках, пропущенных между большим и указательным пальцами. Вчера я убедился, что в этой примитивной обуви очень удобно шлепать по грязи.

Легкость (малый вес) – вот слово, которое постоянно приходит мне на ум при виде окон, строительных материалов, циновок, подносов, багетов, всего этого царства ивовых прутьев и бамбука. Изящная, тонкая легкость – вторая отличительная черта японцев (первая – та, что они живут на коленях и всегда разуты)».

* * *

Со второй недели пребывания в Японии характер моих записей изменяется: они становятся все менее описательными и уже не дают материала для документального фильма. Потеряв надежду что-нибудь в них понять, я отрекся от самонадеянного намерения объяснить Японию. В дальнейшем я записывал подробности как напоминания об определенных проблемах, скорее даже тайнах, не раскрывающие их сути, а скорее воскрешающие их в памяти.

Эти записи порой ассоциируются у меня с черновиком речи защитника: алиби, смягчающие вину обстоятельства, свидетельские показания... Вот что я видел, слышал, пережил... Как мог бы я думать иначе?

Я вел записи из-за того, что мне нечего было делать, иногда, чтобы отвлечься, или из-за инстинкта самосохранения. Я делал их во время «окон» в фойе, в приемных, пока мадам Мото, ее племянница или мои случайные гиды бесконечно разглагольствовали по-японски. Следовательно, в них конгломерат того, что меня окружало и что происходило, пока я писал. Кроме того, если окончание антракта или чей-то приход заставляли меня закрыть блокнот и спрятать ручку, я потом записывал все, что казалось мне значительным.

Теперь мне уже не нужно обращаться к своей памяти, а достаточно лишь следовать своим записям, дополняя их, чтобы придать им определенный аромат или окраску.

Я даже сохраняю порядок записей в блокноте: это помогает мне в них разобраться.

Крупно слева – дата и время.

Курсивом – место действия.

В скобках – что происходит, пока я делаю записи, что меня от них отрывает.

В кавычках – что я узнал, как говорится, из вторых уст; что мне сказали, что я прочел, что я цитирую, но без ручательства за достоверность.

Наконец, значок § я ставлю перед абзацем, добавленным уже сейчас, в особенности если эти добавления подсказаны моей нынешней точкой зрения, спустя много времени, когда я нахожусь в тысячах километров от Японии и бесстрастно пишу эти строки.