Текст книги "Миллионы, миллионы японцев..."

Автор книги: Жан-Пьер Шаброль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

II. СЛУХИ О ЯПОНИИ

1. Раннее утро Асакусы

Воскресенье, 1 апреля, 13 часов

В одном из затемненных кафе квартала, где живет «мой» портной. После второй примерки

Вчера поздно вечером я пошел пройтись по Асакусе. «Свыше тысячи восьмисот ресторанов и баров функционируют в этом оживленном районе», – сказано в «Карманном путеводителе».

(Мадам Мото, уходившая звонить по телефону, вернулась с сувениром – она прихватила из ящика коробок спичек, рекламирующий кафе. Она достала все тот же фирменный блокнот «Цементные заводы Лафаржа» и занесла в него результаты разговора.)

Шел двенадцатый час. Музыкальные представления закончились. Люди расхаживали вокруг магазинов, многие из которых были еще открыты. Хостессы – некоторые в кимоно – стояли на пороге баров, заменяя собой вывеску, но ничего не предпринимали для завлечения клиентов. На улицах по-прежнему играла детвора. Радостные мамы с уснувшими малышами за спиной возвращались из театров и магазинов.

Еще полчаса назад такси носились здесь как бешеные в последнем взрыве страстей Асакусы. А сейчас на улицах не было никого, кроме стаек молодежи, которые, вереща о пустяках, спешили в ресторанчики, расположенные в переулках. Они вели себя смелее, чем днем, держались развязнее, даже беззлобно окликали меня: «Борода! Борода!» Причудливыетележки зеленщиков с жаровнями обосновались на перекрестках и торговали закусками и незнакомыми мне блюдами: брюквой или бататом, жаренными на вертеле огурцами, печеной репой... О приближении тележек извещали колокольчики, подвешенные к оглоблям.

Сразу стало очень красиво. Кино, театры и стриптизные шоу закрывались, на улицах появились рабочие с калильными лампами. Велись не только дорожные работы – гроздья молодых рабочих сваривали перила на первом этаже одного из одеонов стриптиза; они весело перекликались, выбрасывая на улицу разноцветные снопы искр. Пламя паяльной трубки и поворот прожектора с быстротой молнии вырывали из темноты монументальную ляжку с рекламного щита.

С обратной стороны погасших фасадов кафе и ресторанов, на улицах со служебными выходами жизнь только началась: торговцы, официанты и повара раздвинули во всю ширь задние перегородки, чтобы перекусить среди своих и подышать воздухом, наполнившимся знакомыми семейными запахами. В таком Токио я был, пожалуй, впервые. В этой манере распахнуться, чтобы после трудового дня, отданного обслуживанию других, обслужить самих себя и поесть в своей компании, переговариваясь через дорогу, было что-то общее с Югом Франции, с тем, как принято сумерничать на улицах Букери д'Алес и Пуа де ля Фарин в Марселе, с визгами и выкриками улицы Бомб в Алжирской Касбе, с жаркой суетой Галата Кемеральти в Стамбуле с ее запахами и мальчишками, разносящими чай.

(Мимо то и дело проносятся пустые такси, не желающие останавливаться. В конце концов с помощью мадам Мото мне удалось остановить одно. Усевшись, я спрашиваю мадам Мото, в чем дело. «Сейчас узнаю...» Шофер объясняет, что, как правило, таксисты не знают английского и боятся не понять адреса...

Теперь я стараюсь держаться на втором плане и предоставляю своим японским гидам самим находить такси. Им это удается ненамного лучше, чем мне.

Этот же шофер уверял нас, что такси само никогда не попадет в аварию – это другие машины налетают на него.)

Понедельник, 2 апреля, 11 часов 40 минут

В стриптизном заведении Асакусы

Я возвратился из банка, где обменял пятьдесят тысяч франков тайком от мадам Мото, которая с гордостью обеспечивает меня всем необходимым, вплоть до карманных денег.

Не зная, что делать утром, я вернулся в квартал, который мне так приглянулся прошлой ночью. Увы! Днем здесь все выглядит иначе. От скуки я стал за молодыми людьми в очередь у кассы музыкального театра со стриптизом, только что открывшего свои двери. Входная плата – сто сорок иен.

Наконец-то мадам Мото, вняв моим просьбам, познакомила меня с господином Мацуо Ямагути. По ее словам, он многим ей обязан – чем именно, я так и не понял – и ни в чем не может отказать.

Мацуо Ямагути – секретарь одной из «больших фирм», о которых японцы так много говорят. Не знаю, сколько именно лет он провел в Париже, но он сумел извлечь из них пользу: он понимает меня так хорошо, отвечает мне на таком правильном языке, что мне потребовалось несколько минут, чтобы восстановить беглость речи и нормальный лексикон и водворить неопределенную форму глагола на отведенное ей место. О небо! Я уже позабыл, что на французском языке можно прекрасно объясняться. Не прошло и часа, а мы с ним были запанибрата. В Париже Мацуо Ямагути знал моего друга Монпарно и тепло говорит о нем.

– Зовите-ка меня, как он, Мату: это напомнит мне добрые времена Монпарнаса...

Он льет мне бальзам на душу и подает безумные надежды.

– Для студентов, изучающих французский, вы будете просто находкой. Им так редко выпадает случай поговорить с французом... Когда они узнают, что вы здесь, они набросятся на вас, вы станете для них настоящим богом!

Мы отправляемся к Мацуо Ямагути домой. Пока мы снимаем обувь, его жена приветствует меня поклонами, по при Мату, говорящем по-монпарнасски, это кажется забавной экзотикой. Два кресла, диван, этажерка с книгами, куклы и безделушки за витриной, какие встретишь в любой стране, делают иностранкой мадам Ямагути, хотя она угощает нас пивом, стоя на коленях, и исчезает, не подняв головы. Должно быть, у них всего две комнаты: за сёдзи – легкой перегородкой с оклеенными полупрозрачной бумагой пазами – слышно, как мадам Ямагути ложится спать и, вздыхая, засыпает.

А между тем Мацуо Ямагути не приходится жаловаться.

– С жильем очень плохо... Люди живут буквально друг у друга на голове. После еды стол отодвигают к стене и извлекают матрасы. В комнате на шесть соломенных татами – татами единица измерения площади – часто спят шесть человек. И за такое жилье платят тридцать тысяч иен в месяц! Приличный заработок составляет пятьдесят тысяч иен, но конторским служащим платят гораздо меньше. Спрашивается, как может прожить машинистка, зарабатывающая десять тысяч иен? Приходится верить в чудо. Такие девушки приезжают из деревни в город и селятся у дяди, другого родственника или у друзей, а то сообща снимают комнату на несколько человек. Но ведь надо еще есть, пить, одеваться, а они любят прифрантиться... Ни для кого не секрет, что начальник канцелярии спит с машинистками, а потом делает им подарки, позволяющие сводить концы с концами. Девушки идут на это не по доброй воле, а потому что иного выхода нет...

(Постепенно зал наполняется публикой, преимущественно юношами, которые производят приятное впечатление. Они приходят компаниями или по двое и усаживаются – без тени смущения, невесело, как будто пришли на лекцию. В зале синий свет. За партером нечто вроде помоста – это места для стояния. Ожидание длится до бесконечности. Посетители, не возмущаясь, не проявляя нетерпения, курят с видом завсегдатаев. Сбоку нечто вроде сундука с фирменной табличкой: «Кондиционер Хитати». В репродукторах два голоса – мужской и женский – начинают по-японски скетч, возможно, это ретрансляция.)

Наконец-то нашелся японец, который без обиняков беседует со мной о Японии. Возможно, откровенность Мату объяснялась тем, что в нашей беседе он вставал на точку зрения француза. Он рассказал, как посещал публичный дом в Иосиваре, когда там еще существовал специальный квартал подобных заведений.

– Выбираешь фотографию из выставленных у входа, но нередко оказывается, что снимки устарели или что девица вообще не имеет никакого отношения к этому фото! Отсюда протесты, споры, драки... А бывало, что на трех клиентов приходилась одна особа, которая переходила из рук в руки. В лучшем положении были только старые клиенты или такие, кто платил подороже.

Полдень

(Зал набит битком, а стриптиз так еще и не начался: женский голос тянет в сопровождении хора медленный романс.)

По словам Мату, японцы недолюбливают американцев. Я этого не почувствовал, не иначе как потому, что поначалу меня здесь принимали за американца, а потом не знали, как я отношусь к янки.

Слушая Мату, я вдруг ощутил, какая огромная разница между общественными отношениями во Франции и в Японии. Он сказал, что для нас просто непостижимо, с каким презрением японцы относятся к бедным. Здесь в богатстве не видят ничего зазорного, как у нас, наоборот, оно в почете, достаточно вспомнить, как крупные состояния выставляются напоказ, признаются «официально». Пресловутый дом Короля Покрышек, например, на всех картах Токио отмечен флажками...

12 часов 15 минут

(Парень, сидящий впереди меня, с закрытым ртом вторит мелодии, доносящейся из громкоговорителя, низким, гнусавым звукам, прерываемым дрожащим блеянием. Здесь, как и повсюду, из-за моих длинных ног страдают колени.)

По словам Мату, в деревне еще сохранились следы традиционной Японии. Он это знает: его новая жена родом из деревни. Когда я прощался, он разбудил ее, чтобы она проводила меня до дверей и подала обувь и рожок с длинной-предлинной ручкой, который следовало бы сделать эмблемой японского флага.

Иногда, когда мне приходится ожидать, я не достаю блокнот, а смотрю телевизор. Так было, например, у родственника мадам Мото, который шьет мне рубашки. По телевизору всегда показывают бейсбол. Мне непонятны правила этой игры, непонятно, почему она пользуется в этой стране такой популярностью. Целые батальоны болельщиков в форме, которые по команде главного барабанщика вскакивают, орут, размахивают руками, горланят в такт, меня по-настоящему тревожат.

(Три приятеля, сидящие впереди меня, показывают друг другу сделанные на каникулах фотоснимки.)

Вчера после обеда я пошел побродить по гигантскому универмагу Гиндзы. На каждом из восьми этажей у входа на эскалатор стоит очаровательная девушка, одетая в форму магазина, и благодарит клиента поклоном и «аригато» – этим заполнен весь ее рабочий день. В магазине толпа. У меня такое впечатление, что японцы много времени уделяют нарядам.

Мату сказал, что я приехал в хорошее время года: в сентябре здесь налетают знаменитые тайфуны, а в июне или июле начинается пора дождей.

Рисование мне очень помогает, например в разговоре с Ринго. У меня не осталось никаких иллюзий, я от всей души желаю ей сдать экзамен по французскому языку, но знает она только одно слово: «да». Еще она понимает несколько английских слов, если только они написаны печатными буквами. Увидел бы Арагон, как я переводил ей «Счастливой любви не бывает» одиннадцатью английскими словами и рисуночками: первый – мужчины, которые калечат своих женушек, обнимая их; второй – мужчина разводящий руки, чтобы спрятаться в тени креста. Тяжко мне!

12 часов 35 минут

(По-прежнему ничего не происходит. Никто не проявляет нетерпения... Один парень вышел по нужде. Чтобы место не заняли, он оставил на нем шарф: зал набит до отказа. В ложе за кондиционером Хитати пианист и скрипач настраивают инструменты. По помосту, приподнятому для парада девушек, идет старушка в белом пиджаке бармена и штанах зуава в белый горошек: она продает содовую, апельсины, шоколад, бриоши... К ней устремился мальчонка лет одиннадцати. Я наблюдаю за своими юными соседями: у них открытые лица, очень симпатичные, когда они смеются, в особенности пересмеиваются и не следят за собой, но стоит им принять серьезное или хотя бы бесстрастное выражение, как они внушают тревогу. Старуха имела успех, зал усиленно жует. Сосед сзади прислонился к моему плечу: его озадачило то, что я пишу мелко, слева направо, а строчки направлены сверху вниз. Скоро час дня, но по-прежнему ничего не происходит. Впрочем, в оркестровой яме труба выдувает вчерашнюю слюну. Громкоговоритель умолкает, слышится пронзительный звон...

Мой сосед, примерявший только что купленные ботинки, прикрыв глаза, снова переобувается.)

Среда, 3 апреля, 12 часов 30 минут

В вестибюле гостиницы

С шести вечера позавчерашнего дня о мадам Мото ни слуху ни духу. Я беспокоюсь... Сумею ли я заработать деньги на обратный проезд, если она меня бросила? Надо подумать, хотя бы мне, об этом фильме. А остается только начать и кончить...

Потребуется актер высоченного роста, который бы на все натыкался. В друзья ему выберу мима. Сыграю также на маниакальной опрятности японцев.

О вчерашнем музыкальном представлении в Асакусе: картины раздевания перемежались скетчами, диалогами, фокусами и исполнителями твиста в коже и блестках, с электрогитарой. Актеры несносно болтливы, сценки страшно растянуты...

(В вестибюле появились несколько здоровяков. Волосы падают на толстые покатые затылки, синие пиджаки с серебряными пуговицами. Они машинально делают такой жест, будто размахивают бейсбольной битой. Из машины высаживается целый выводок старых – и еще каких! – хрычовок, говорящих по-испански: это не американские вдовы!)

Почему же мадам Мото ушла из моей жизни – по скромности, рассеянности или в наказание?

В углу вестибюля есть непременный красный телефончик. За десять иен я звоню Дюбону, французу из Токио, милому другу моего милого друга, тому самому французу, который предостерег меня в отношении знаменитого продюсера. Он немного знаком с японским кино. При нашем втором телефонном разговоре, тоже кратком, он все же уточнил, как мне себя вести.

– Извини, сейчас я валюсь с ног от усталости, у меня нет ни минуты, чтобы с тобой повидаться, я дам тебе знать, когда буду свободнее, а пока прими добрый совет: будь немым, слепым, глухим и, если можно, безногим! Саёнара, иными словами, чао!

(Мне скучно сидеть в гостинице, но что поделаешь? Если мадам Мото объявится и не застанет меня, как я сней свяжусь? Я не уверен даже, что «говорящие по-английски» слуги принимают поручения.)

13 часов 10 минут

(Дует шквальный ветер; в воздухе носятся пыль исолома. Я слышу, как вдалеке громыхают мусорные контейнеры, а вслед за этим шипят тормоза. Сирена «скорой помощи» стонет так же жалобно, как год назад в Алжире.)

13 часов 40 минут

(Туристы, прибывающие волна за волной, загромождают весь холл и так галдят, что я решил отступить на часок в свой номер... Тут как раз убирала особа из обслуживающего персонала. Она так выразительно покосилась на дверь, проверяя, не запер ли я ее за собой, что я предпочел тут же выйти. Брр... И вот я вернулся на исходные позиции. Я просто не знаю, на какое сиденье опуститься...)

14 часов 25 минут

(Звонила мадемуазель Ринго – она идет в гостиницу. Теперь я знаю, чего жду. Телефон упрощает дело. Ринго звонит и разговаривает по-японски с бой-саном, стоящим за стойкой портье, бой-сан переводит ее слова мне на английский, а я сам себе перевожу на французский. Недоразумение исключается. Ринго быстро смекнула, как это удобно, и, когда ей надо сообщить мне что-нибудь важное, она, извинившись, исчезает. Две минуты спустя по всей гостинице разыскивают мистера Шаброля. Я лечу, и бой-сан мне переводит. Десять иен – деньги небольшие, а красный телефон рядом, в табачном ларьке через дорогу.)

14 часов 45 минут

(А у здоровяков с покатыми затылками японские физиономии! Им раздают белые флажки, на которых красным вышит гордый девиз: «Туристическая поездка Япония – Канада».)

Единственное поучительное в вестибюлях токийской гостиницы – это поведение японцев, которые назначили там свидание. Оба сгибаются пополам, застывают на месте и опускают головы настолько синхронно, что похоже, будто один человек репетирует поклоны перед зеркалом. Они выдерживают паузу, стоя под прямым углом, – хоть проверяй с угольником в руке! – и не шелохнутся... Потом, как бы невзначай, приподняв веко, украдкой бросают взгляд, чтобы обоим выпрямиться одновременно. При малейшем несовпадении они снова сгибаются пополам. Выдох! Вдох! – ничего себе работенка для брюшного пресса! Так и есть, просчитались на волосок – отставить! Еще небольшое усилие – ать! два! Казалось бы пустяк, но за день, жизнь, века это накладывает отпечаток на людей, на весь народ.

Такое элементарное приветствие называется одзиги.

– Выпрямляться надо одновременно, – объяснил мне Мату. – Тот, кто опережает другого, – мужлан... Но прежде всего надо уметь оценить своего визави. Есть три возможности: он может быть выше вас, ниже или равен по рангу – в зависимости от возраста, родословной, состояния, родственных связей, служебного положения и многих других обстоятельств, и все их надо быстро принять во внимание.

– Но... как же узнать родословную своего собеседника?

– Обмениваясь визитными карточками, а главное, намеками, фразами, содержащими скрытые вопросы... Если люди долго не встречались, дело усложняется: за это время человек мог получить повышение по службе или, наоборот, его могли постигнуть удары судьбы, кто-то родился, кого-то наградили...

– Сжальтесь... Давайте упростим дело! Допустим, встречаются начальник и подчиненный.

– Самоуничижение, – мечтательно произнес Мату, – составляет подлинную сущность нашего характера, и «жалкий тип» станет говорить о своей «мерзкой жене», о «детях – сущих кретинах», о своем «хлеве-развалюхе», о «ваших царских покоях», о «вашей супруге ослепительной красоты и редких добродетелей»...

– А господин начальник, слыша это?..

– Он поможет своему подчиненному прибедняться, втаптывая его в грязь, он перечислит свои права и преимущества, стараясь подавить его как можно больше, будет похваляться своим богатством, своими родственниками...

2. Частное кино

Среда, 4 (?) апреля

Я точно переписал число, включая вопросительный знак, указывающий на первое сомнение относительно даты, явно ошибочной. Погрешность в счете времени имела место чуть ли не с момента моего прибытия в Японию. Я счел должным сохранить ошибку, – возможно, она имеет какое-то значение.

11 часов

В номере гостиницы

Вчера вечером я получил возможность вести спор с мадемуазель Ринго. Для этого она вооружилась двумя словарями: франко-японским – для меня и японо-французским – для себя. Я отращу ноготь на большом пальце правой руки – самый подходящий инструмент для подобных научных изысканий. Такой способ общения – отличное упражнение в лаконичности: у Ринго и у меня не было в запасе ни одного слова, знакомого и ей и мне, искать их все нам не хотелось, поэтому мы ломали себе голову, выбирая самое емкое, самое точное, которое без помощи других заменяет целую фразу, даже сообщение. Например: чтобы объяснить девушке, что я совершенно запутался со всеми этими такси, знакомствами на один день, несостоявшимися свиданиями, людьми, с которыми у нас не было свидания, я ограничился тем, что решительно подчеркнул большим ногтем иероглифы рядом со словом «растерялся». Ринго прекрасно поняла. Должен сказать, что у нее прекрасная интуиция. Часто нам достаточно обменяться взглядом, когда ее тетя предпринимает новый демарш, чтобы понять, насколько наши мысли совпадают. Вообще, я лучше понимаю без слов племянницу, нежели тетю, которая полагает, что говорит по-французски.

Я потому так часто возвращаюсь к вопросам языка, перевода, недостатку хороших переводчиков, что никогда не чувствовал себя таким обезоруженным. Французский язык – моя жизнь, моя страсть, мое орудие, мой кусок хлеба, мое хобби, моя сила, моя обольстительность...

Все упирается в барьер японского языка. Если бы у мадам Мото был более богатый запас слов, все с самого начала обернулось бы иначе.

Если бы я мог нормально вести беседу с умной и чуткой девушкой вроде Ринго, быть может, я проник бы в самую суть японской проблемы, быть может, я по крайней мере постиг бы, в чем ее тайны. Они, казалось, все содержались в Ринго. Это доказал мне вчера вечером простейший обмен мыслями с помощью двух словарей.

Даже владея всем арсеналом языка, преодолеть преграды собственного возраста очень трудно! Итак, Ринго...

Ринго воспитана на коленях матерью, стоящей на коленях, в принципах «Онна дайгаку» Кайбара,[14]14
  Трактат «Онна дайгаку» («Университет женщины») написан известным японским конфуцианским ученым Экикэн Кайбара (1650-1714). – Прим. ред.


[Закрыть] гласящих: «Единственные добродетели, подобающие женщине, – это покорное послушание, целомудрие, всепрощение, спокойствие... Она должна считать своего мужа самим небом... Она и во сне не смеет ревновать; если муж ее распутничает, она не должна вознамериваться его наказать... Вставая первой, ложась последней, она не должна стремиться ублажать свои глаза и уши театром, пением или музыкой...» Ринго, падчерица гейши, Ринго, с которой я хожу в кино, воспитанная в духе собачьей покорности, сумела усилием воли вновь обрести человеческое достоинство и сама направляет свою судьбу. Несмотря ни на что, она больше всего верит в любовь. Возможно, эта Ринго открыла бы мне Японию.

В тот же вечер

Я пришел из франко-японского института. Мне удалось поговорить с профессорами-французами. Наскоро записываю некоторые поразившие меня фразы (увы, эти люди не располагали временем!).

– Они нас пожирают (они – это Токио, Япония, японцы, современная жизнь...). Я лично больше не могу выдержать.

– Осторожнее: никогда не задавайте вопросов. «Почему» – это прежде всего невежливо. Они не знают простейших вещей, «почему» страшно их смущает.

– Не слишком напирайте на традиции: японцы обращены к модернизму, к будущему.

– Японский – это в какой-то степени противоположность разговорному языку, он служит не общению, сближению, а, наоборот, задергивает занавес, разобщает, защищает от возможных собеседников... И осторожнее: не принимайте все, что они говорят, буквально! Один француз очень гордился тем, что его хозяева-японцы говорили ему: «Благодаря вам...» На самом деле это просто формула вежливости. Вас, например, охотно встречают фразой: «Благодаря вам светит солнце».

– Это как слово «о» – «почтенная», «о Фуро» – «почтенная ванна». Уже давно никто не связывает слово «почтенная» с почетом. Это просто украшение речи. Точно так же, говоря «бой-сан», никто не имеет в виду «господин бой», как мы, говоря мосье, не думаем сказать «мой бог». То же самое в отношении имен: они называют ребенка «камэ-тян», не ассоциируя его с маленькой черепахой, как мы, произнося «Пьер», не ожидаем появления апостола Петра.

– Будьте все-таки осторожны: они очень обидчивы в том, что касается их родины...

Четверг, 4 апреля

Заметки для сценария!

§ Щипцы, пробивающие билеты в метро, стрекочут, как стрекозы (намного быстрее парикмахерских ножниц, которыми нас стригут).

§ Глаза как раны.

§ У кого такие глаза, у того красивая грудь (?).

§ Автор, который трудится на благо своих посмертных толкователей (?).

§ Главный герой – Дядя Достань Воробушка – носит высокие ботинки со шнурками, которые приходится долго обувать, а еще дольше снимать на пороге, и все хозяева ждут, согнувшись под прямым углом, пока он кончит (они настоятся как следует). Ванна, в которой не повернуться...

§ У него борода, и он курит трубку (в конце концов это совместное производство, надо подумать и о японских зрителях).

§ Метро: узнать, какая линия имеет выход прямо к отделу универмага Гиндзы, где продаются кухонные принадлежности (распродажа, толпа, огромные жареные рыбы – запах и шум соответствующие...).

§ В начальном эпизоде, в Париже: доброе, старое такси едет не спеша. Толчок: старик шофер останавливается, выходит и прислушивается, как работает двигатель. Пассажир выходит посочувствовать. Потом они идут вместе успокоить нервы в ближайший бар. Следующий кадр – приезд в Токио, герой в такси-камикадзе.

§ Два француза (жердь и мим) упражняются в раздвигании перегородок.

§ Вечером мим массирует уголки губ, но не может стереть улыбку, которую должен был сохранять на лице в течение всего дня.

Пятница, 5 апреля

Итак, вчера вечером мне впервые удалось пообщаться с деятелями японской кинематографии, правда с самыми скромными.

Это общение было не таким, совсем не таким, каким я его представлял.

У меня выдался свободный вечер, и мне захотелось побродить и прямо на улице поразмыслить над предостережениями и суждениями педагогов-миссионеров. Естественно, я выбрал Асакусу: ее улочки по вечерам напоминают Юг Франции. Кроме того, теперь я знаю: если я говорю такси-сан: «Театр Кокусай», а он не знает, где международный театр, то достаточно сказать: «атомные девушки» – это знают все.

Никаких чаевых! Жизнь становится проще, избавляя вас сразу и от подсчетов в уме, и от угрызений совести. Мне неоднократно повторяли, что японского таксиста чаевые могут оскорбить (зачем повторять – это нетрудно запомнить).

От театра мне надо только перейти через шоссе, и я уже на своих улочках. Молодые чиновники в белых воротничках, сбросив пиджаки и ослабив галстуки, с битой в руке или в чудовищной перчатке занимаются бейсбольной тренировкой. Они едва приостанавливают игру, пропуская машины, которые раздвигают ревущие уличные толпы.

Быстро шагаю мимо баров: «Малыш», «Страсть», «Париж», «Жан Габен», «Сена», «Бодлер»... Слова родного языка и собственные имена – не в обиду им будет сказано – игриво подмигивают неоном.

Я снова думаю над словами тех, кто меня поучал: «Они всегда отвечают „да“, даже если вас не поняли, в особенности если не поняли, – из вежливости... Возникает недоразумение, затем ошибка, потом полная путаница, от которой уже невозможно избавиться, и ты так и кружишься по кругу, непрестанно пережевывая пустоту».

Мне встречаются группы молодых людей – они не поют, даже не насвистывают и все-таки шагают легкой походкой, с легким сердцем. Порывистый ветер лохматит их прически или трогает стрижку бобриком, они подымают вверх красивые, задорные лица, открытые, непокорные, поворачивают голову навстречу ветру.

Девушки идут отдельно, такой же стремительной походкой. Те, что шагают в компании, не накрашены; у тех, кто идет в одиночку, глаза подведены, щеки покрыты розовым тоном, на губах красная помада. Мне кажется, что употребление косметики – признак чего-то, но чего именно? Легкого поведения? Не думаю, скорее это продавщицы: в их гриме что-то вынужденное, профессиональное, это как форменная одежда. Мне хотелось бы с ними заговорить, расспросить их, но, заглядывая в глаза девушке, я не решаюсь даже на отеческую улыбку из страха, что она может быть истолкована превратно.

Трели, воркованье вечернего Токио – не соловьи и не сверчки, как я думал вначале: это свистки, регулирующие задний ход грузовиков, когда они въезжают в гараж!

– Джонни! Эй, Джонни, простите, пожалуйста, простите, сэр, вам нужна девушка? (Они умудряются заискивать, даже разговаривая по-английски.)

Зазывалы по необходимости прошли хорошую школу во время американской оккупации. С ними сталкиваешься прежде всего. Они еще издалека видят, как вы шагаете в своих больших мокасинах: вы иностранец – значит, американец, значит, ваши карманы набиты долларами.

– Никаких девушек, спасибо.

Этот зазывала довольно жалкий, худой, в вязаной куртке и штатских брюках цвета хаки, которые на нем висят мешком, в бескозырке американского матроса, наверное, времен войны в Корее. Этот сутулый парень – подонок второго разряда, работающий на договорных началах, жалкая пылинка в сравнении с семнадцатью бандами, поделившими Токио.

Он от меня не отстает. Мы беседуем. Я не могу от него отвернуться: быть может, он хочет есть.

– Нет, сэр? – недоверчиво бормочет он, не желая верить ни в мою добродетель, ни в свое невезение. – Может, что другое, сэр?

Я спрашиваю, что же другое мог бы он предложить...

– Частное кино и особую ванну, сэр.

Поняв, что пробудил во мне любопытство, он хитростью выманивает десять иен и бросается к ближайшему красному телефону.

– О'кэй! – объявляет он, повесив трубку и вернувшись с голодной улыбкой, обнажающей зубы, от которых заплакала бы Костлявая.

Он хочет увлечь меня за собой, но я остановился как вкопанный.

Поняв, что я твердо решил с ним не идти, он начинает дрожать, да так, что, готов поклясться, слышится стук костей. Он худ настолько, что глаза его почти не кажутся раскосыми; я вижу, как в них мелькает смерть, его смерть, в этом взгляде меньше всего угрозы. Я возвращаюсь к нему...

Судорога не перестает сводить его губы и ноздри, пока он извиняется и просит прощения за необходимость объяснить, что, право, я не могу с ним так поступить. Он просит простить его за это...

– Теперь, когда я им позвонил, если я вас не приведу, боже мой! Они пошли будить киномеханика – специально для вас, – бормочет он, – В сущности говоря, поймите, мистер, я для них – ничто, если я вас не приведу теперь, после предупреждения, они разыщут меня и убьют...

Я чувствую, что это правда. Когда я их увижу, я смогу убедиться, что так оно и есть на самом деле.

– Пойдемте, – прошептал я в добром порыве, тут же пожалев о нем.

Он тащит меня по улочкам, которые мне так нравились, – безлюдным, тихим, без запахов. Я уже не узнаю лавочек, забитых плохими досками. По дороге, между строительных лесов из трубок, я вижу стойки галереи, возможно, одной из галерей Богини милосердия. Мы идем вдоль нескончаемой бетонной стены, за которой вздыхает корнет-а-пистон.

Мы шагаем по клоаке переулков в рытвинах, где кучки гнилых фруктов выделяют зловоние – горячее, неослабное и такое кислое, что от него щиплет глаза. Я с облегчением врываюсь в дом, который открыл свои двери по требованию моего зазывалы.

Странно, но – зачем лукавить? – чистая, немного влажная теплота, душевный покой семейной обстановки тут же приводят меня в блаженное состояние. Довольно полная седоволосая «мать семейства» в очках опускается на колени, приветствует нас, предлагает шлепанцы, принимает нашу обувь.

Мы садимся перед телевизором.

Позади дивана раздвинутая перегородка позволяет видеть коридор с застекленными дверьми. Пузатенький мужчина лет пятидесяти, потом девчушка, затем старая дама приходят один за другим и садятся перед телевизором.

Одна застекленная дверь открывается, из нее в коридор выходит взмокший от пота японец. Он останавливается сзади нас и тщательно причесывается карманной расческой, глядя в зеркало на стене.

На маленьком экране ковбои в исступлении убивают друг друга.

Толстый мужчина и зазывала спорят. Судя по интонациям, бедняга оправдывается как может. Он бросает мне мимолетные улыбки, чтобы успокоить меня.

Пока идет спор, из другой застекленной двери выходит второй клиент, тоже в испарине, и направляется к зеркалу, чтобы причесаться. Из одной застекленной двери в другую проходит босиком, с ведрами и половыми тряпками толстушка, одетая только в старый свитер и очень короткие шорты, высоко открывающие толстые ляжки.

Вестерн закончился торжеством поборника справедливости, влюбленной сиротки и белой лошади. После рекламы шоколада начался фильм во славу токийской полиции. Толстый мужчина обрывает спор, чтобы внимательно следить за новым фильмом. Глава контрабандистов, преследуемый японскими полицейскими, очень на него похож.