Текст книги "Господин Дик, или Десятая книга"

Автор книги: Жан-Пьер Оль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Девушка ответила на комплимент улыбкой, затем повернулась ко мне:

– Да, мы учились на одном факультете… У нас были общие лекции.

Я собирался сказать ей, что совершенно не помню этих замечательных общих лекций. Я хотел говорить с ней о «Хороших детях», но мой язык сделался огромным и заполнил весь рот. К тому же произошел инцидент, сильно меня смутивший: когда я пожимал ее руку, у меня поднялся член. «Без паники, – подумал я. – Просто всякий раз, как ты видишь эту девочку, в твоих штанах что-то происходит, вот и все…» Я был смешон, я пожирал ее глазами. Она снова улыбнулась. Ее волосы были уже не такими огненными, и ее красота словно бы чуточку поблекла, но эти зеленые глаза пронизывали меня насквозь. В ее чопорной позе красивой бордоской буржуазии я ощущал повадку ягуара и тайное пламя. Где-то в глубине моей памяти ужасная маленькая девочка продолжала терзать клоуна Бобо, и я всей душой отождествлял себя с ее трепещущей игрушкой. Я был Пип. Пип снова нашел свою Эстеллу.

– Я возьму эту, – сказала она, протягивая Круку «Восстание ангелов» Робертсона Дэвиса.

– Прекрасный выбор, – Мишель яростно потирал руки, – и наш друг Крук не станет со мной спорить… Вы знаете, что в этой книге часто упоминается один из его предков, божественный Томас Эрхарт? Я, со своей стороны, считаю Дэвиса одним из самых крупных современных романистов… У меня дома есть два других тома этой Корнишской трилогии и Депфордская тоже… Если хотите, я могу…

– Спасибо.

Последний взгляд, перед тем как открыть дверь, Матильда бросила в мою сторону.

– Черт меня побери! – воскликнул Мишель. – Лакомый кусочек!

–  Yes, – скорбным тоном подтвердил Крук, – she's a dish. [23]23
  Да, это – деликатес (англ.).


[Закрыть]

– Спорю на моего «Эгоиста» Мередита, что присутствующий здесь наш друг Домаль намерен заняться ею и что в конце концов…

Я не дослушал окончания его фразы. Мои ноги вдруг снова начали повиноваться мне, и через какое-то время я осознал, что бегу по улице.

Четверть часа спустя она сидела напротив меня на диванчике в том баре на Клемансо, где я столько раз бывал унижен. Я допивал уже второй мартини, и речь моя текла легко:

– Это смешно… вот уже много лет я собираю документы, цитаты, свидетельства… и иногда говорю себе, что, наверное, никогда не напишу ни строчки этой книги.

– Это было бы идиотизмом! Если у тебя есть страсть, надо сделать так, чтобы ее разделяли!

Невероятно! Наклонившись над столиком, она впитывала каждое мое слово!

– Да, ты права. Теперь, когда я тебе рассказал, это кажется таким ясным… Надо засесть за нее…

В каком-то исступлении я буквально исходил глупостью. И я не мог удержаться, чтобы не щегольнуть:

– Если берешься за Диккенса, начинать, конечно, нужно с «Копперфилда»… Это не лучшее у него, но это въездные ворота, перистиль…

– В чьем переводе?

– Лейриса.

Она нахмурила брови, записывая в уме: «Лейрис».

Моя «страсть»! А если бы моей страстью была нумизматика или сравнительное изучение применяемых в мире технологий расфасовки паштета в банки? Она и тогда смотрела бы на меня таким нежным взглядом?

Единственное возможное объяснение – в этой великой биологической лотерее мне выпал крупный выигрыш. «Катит», «клеится» – и тысяча еще более пошлых выражений теснились в моем мозгу… Но хуже всего было то, что я и Диккенса затащил в это болото, которое называют желанием. Я окунул его в человеческий бульон. Как тот церковный сторож, который ссылался на связи с архиепископом, чтобы войти в бордель.

– Знаешь, если тебе это в самом деле интересно, я мог бы показать тебе мои документы, мои выписки… В понедельник, например, если ты свободна… Сейчас каникулы.

– В понедельник? Хорошо, почему бы и нет?

Так вот в чем смысл слова «прельстить»: преклониться и польстить.

* * *

Воскресенье было долгим сеансом пытки. Я сто раз хватался за телефон, чтобы отменить свидание, и уже ближе к вечеру вышел побродить по берегу.

В «Морском баре» не было ничего привлекательного и ничего морского, но он был единственным, работавшим в межсезонье. Отсутствие конкуренции сообщало ему некую онтологическую прибавочную стоимость. Но даже и после Пасхи завсегдатаи «Морского» пренебрегали сладкоголосыми сиренами диско, витиеватыми названиями коктейлей и мини-юбками классных телок «Экстрабара», «Атлантик-клуба» или «Калифорнии»; они по-прежнему приходили в этот темный зал с посыпанным опилками каменным полом, – так прихожане, храня верность невзрачной и дурно пахнущей рясе старого кюре, выстраиваются к нему в очередь на исповедь, в то время как молодой, «современный» священник, носящий мокасины и кожаную куртку и играющий на гитаре, остается без работы.

– Ну, что вы скажете об этом, месье Домаль?

Церемонно застыв с бутылкой в руке, Антуан ожидает моего вердикта. Его сын учится у меня в первом [24]24
  Во французской школе принят обратный отсчет годов обучения.


[Закрыть]«Б»: угрюмый парень с уже порозовевшими щеками, словно краснота лица в семействе Ладевез была не признаком наследственного алкоголизма, а какой-то фабричной маркой, какой-то профессиональной принадлежностью, передававшейся от отца к сыну вместе с коммерческим капиталом бара. И вот, чтобы задобрить «училу» своего «пузыря», Антуан специально заказал «такое виски, какого у нас сроду не пили, – пальчики оближете».

– Неплохо, совсем неплохо, но… это бурбон, Антуан, это не скотч.

– Ах, черт возьми, верно! Ну, и этого разъездного козла поймаю, он у меня узнает!

Я, как всегда, расположился возле поломанного музыкального автомата, навечно заклинившегося на «Cuando calient'el sol» [25]25
  Если солнце горячо (исп.).


[Закрыть]этих «Мачукамбос». Время от времени дверь бара отворяется, впуская запах моря и затхлый сернистый дух большой фабрики – специфический коктейль Мимизана (который я, разумеется, давно уже перекрестил в «Coketown» [26]26
  Город кокса (англ.).


[Закрыть]), где два месяца в году валявшиеся на пляже отпускники конкурировали своими испарениями с рабочими бумажной фабрики.

– Это не так страшно. Виски действительно очень хорошее… к тому же я собирался взять что-нибудь другое.

– Идет, я угощаю!

Антуан опускает свой тяжелый корпус на стул напротив.

– Ну как там мой «пузырь»? Нормально?

Янтарная жидкость побежала в мой стакан и затем в мое горло – чудный пробег, сопровождаемый эскортом вторичных эффектов: легким сердцебиением, сухостью во рту, невыраженной мигренью и, разумеется, этим странным ощущением высоты, отдаленности.

– Э-э… как сказать… нет, Антуан, не совсем нормально… По правде говоря, работа по Флоберу у него не получилась.

– Флобер… Гюстав?

В течение двадцати лет старший сержант Антуан выкликал новобранцев в казармах Монт-де-Марсана лаем в уставном стиле: «Баррер, Пьер! Дюпуи, Кристоф!» Привычка осталась.

– Да… Флобер Гюстав.

– Черт возьми! Ведь я ему говорил: не трогай этого типа.

– Да… но если начистоту, то у Дидье есть проблемы и с Руссо, Жан-Жаком, Бодлером, Шарлем, и Рембо, Артюром… На самом деле я думаю, что у него проблемы с художественной литературой вообще…

– Точно?

Антуан снова наполняет мой стакан, словно академическая неуспеваемость его сына растворима в алкоголе.

– Он… он с трудом улавливает различие между произведением и реальностью… он судит о том и о другом с позиций собственного опыта. Ему надо было проанализировать мотивации Фредерика Моро в «Воспитании чувств». И вот в кратких словах сочинение Дидье – о грамматических ошибках я не говорю: «Фредерик ничего не понимал в женщинах. Ему надо было с самого начала трахнуть мадам Арну, а потом заниматься своей карьерой».

Бармен поморщился, шокированный таким невежеством.

– Нет, ну какой кретин этот бездельник! Ведь отличить роман от реальной жизни – это же так просто: никто реально не говорит всей той херни, которую пишут в романах! Ладно, вот вернется с футбола, я ему устрою веселый тайм-аут, это я вам обещаю!

В сумерках я взошел на мост и немного постоял, облокотившись на перила; потом, пошатываясь, поплелся к дамбе. Я дошел до края, до того места, где бетон упирался в нагромождение черных камней. Быстро спускалась ночь, слепила водяная пыль. Удаляясь от дамбы, вода отлива издавала звуки выпускаемых газов, в которых словно изливались звуковыми фекалиями жалобы какого-то музыкального автомата. Стоило сделать один неверный шаг, лишь слегка поскользнуться на покрытых водорослями камнях – и я тоже исчез бы в глубинах этого космического отхожего места. Но я был слишком пьян, чтобы беспокоиться о таких вещах.

По мосту проехала машина, и свет ее фар выхватил из темноты неподвижную фигуру человека у перил. Он застыл в странной позе, словно пучок света застиг его в тот самый момент, когда он собирался повернуть назад. Его лицо на несколько секунд осветилось, и я увидел взгляд, неотрывно устремленный на меня.

Машина повернула с моста направо и покатила по дамбе навстречу мне; свет фар ослепил меня. Когда глаза вновь смогли различить мост, он был пуст. Или этот человек бросился с моста в воду, или со скоростью спринтера добежал до того берега и затерялся в переулках маленькой рыбацкой деревушки. Или на мосту вообще никого не было.

Я пошел назад, мои кроссовки заскрипели по песку, из шума моих шагов возникло имя: «господин Дик». Едва различимое вначале, это имя стало набирать силу. Постепенно оно вобрало в себя силуэт, увиденный в свете фар, наполнилось реальностью и какой-то неоспоримой мощью. В моей голове закружился хоровод вопросов и ответов. Почему Мишель послал его следить за мной? Потому что слишком много наговорил. А чего он боится? Что я кинусь в Сент-Эмильон… что я доберусь до рукописи Бореля раньше его.

И даже несколько часов спустя, ворочаясь в постели, я все еще чувствовал на себе пронизывающий взгляд пустых глаз господина Дика.

IX

– Ты не видала тут ключ?

Три года я не желал и думать о чердаке. Я даже не хотел знать, вычистил его съемщик или оставил все как было. Но со времени нашей свадьбы и переезда Матильды в Мимизан – с момента возвращения в мою жизнь Диккенса – этот вопрос очень меня занимал.

– Какой ключ?

– От чердака. Такой большой, ржавый. Он наверняка где-то тут валяется.

Матильда ответила категорично (не слишком ли категорично?):

– Нет. Я не видела никакого ключа. Спроси у госпожи Консьянс.

После нашего первого свидания все произошло очень быстро.

Запомнился большой дом ее отца, судебного исполнителя округа Кодеран: монументальные двери, английское крыльцо и эркер, выходивший в городской парк Бордо. А внутри – нагромождение дорогой мебели, как в антикварной лавке, не хватало только ценников. Ее мать поглаживала каждый предмет, демонстрируя мне товар лицом: «Это „буль“, почти новый. Мы его купили за треть цены – привилегия профессии: А вот секретер с маркетри… немножко тронут жучком – это знак качества… Осторожно, это „галле“! Лично я не люблю массивное стекло, но вы понимаете… бывают предложения, от которых не отказываются…» Проходя мимо дочери, она, казалось, испытывала соблазн дать комментарий в том же духе: «Очаровательная молодая девушка из хорошей семьи… В безупречном состоянии… требует большой деликатности в обращении, но если ее выигрышно поместить в гостиной, произведет наилучший эффект». В конце концов она ограничилась тем, что потрепала дочку по щечке. А отец в это время водружал на стол – на видное место – такую бутыль, которая заставила бы побледнеть мэтра Крука. Своим вытянутым скелетом и лысой головой ее отец напоминал перевернутый восклицательный знак. Он и был просто знаком препинания в речи своей жены. Он детально изучил меня в поисках каких-то скрытых достоинств, которые могли бы оправдать энтузиазм его дочери, и, не обнаружив таковых, покачал головой.

– Папа… мама… я решила жить с Франсуа. Мы поселимся у него в Мимизане.

Ее мать застыла, забыв закрыть рот.

– Мим… Мимизан… Это где дубильная фабрика, да?

– Бумажная, мадам…

– Боже мой! Так это там бумага так плохо пахнет?

– Наверное, в силу метонимического переноса… Фабрика изготавливает почти исключительно туалетную бумагу.

Предположение было совершенно неправильно, но она мне поверила. И красноречивым молчанием дала понять все, что думала о городе, обязанном своим процветанием подобной негоции.

– Ты можешь поступать как хочешь, моя дорогая, но не надейся, что мы приедем тебя навестить…

– Да уж, когда так!.. – сказал отец, вращая глазами.

Какой-то Линквуд лет двенадцати прошел у меня перед носом.

В тот момент смелость Матильды восхитила меня. Этот прыжок в пустоту, который она тогда совершила, казался мне достойным Эстеллы. В нем было все: храбрость, решимость, сила характера и даже оттенок садизма по отношению к несчастным медузообразным родителям. Лишь позднее это геройство стало мне представляться сомнительным: за бравадой я разглядел страх, за эмансипированностью – зависимость. Переходя вброд реку жизни, Матильда просто перепрыгнула с панциря одной черепахи на спину другой, и очень скоро я ощутил на своем хребте судорожно вцепившиеся в него маленькие лапки и трепещущее от ужаса тельце.

Когда мы подъехали к дому, она храбро зашагала впереди меня по цементу дорожки, расщепленному сорной травой, – и глубоко вдохнула:

– Очень даже сносно!

Потом огляделась вокруг, стараясь не замечать угрожающей массы фабрики и фасада жалкой лачуги, закрытые ставни которой придавали ей еще более угнетающий вид, чем обычно, если это вообще было возможно.

– Всего два километра! – с преувеличенной живостью воскликнула она, увидев табличку, приглашавшую на пляж. – В самом деле прекрасное место!

Поначалу она вознамерилась взять хозяйство в свои руки. Подвязав фартук, с косынкой на голове, она прибирала и чистила, совершенствуя интерьер последовательным изменением деталей: из Бордо приходило столько занавесок, зеркал и дорогой мебели, словно ее мать, действуя через посредника, изо всех сил старалась контрабандой открыть у меня филиал своего мебельного салона. Неужели Матильда действительноверила, что сможет превратить эту конуру в образцовый коттедж с картинки из журнала «Дом и сад»? Время от времени у нее прорывались вздохи отчаяния, и как-то вечером я застал ее бессильно распростертой на великолепном диване «честерфилд», одно присутствие которого в нашей гостиной заставило бы выть от смеха старую Неподвижную. Увидев меня, Матильда взяла себя в руки, но я ни на секунду не поверил в ее мигрень.

А я блуждал по дому, тщетно отыскивая в становившихся все более густыми джунглях столиков, ширмочек, безделушек, галогеновых светильников и дизайнерскихкресел тень той дикой рыжей кошки, что растерзала мое сердце двадцать лет тому назад.

И настал день, когда я уже больше не мог это выдерживать. В тот день мы были в Бордо, в новом торговом квартале Мериадек; мы искали совершенно особенную, круглуюкровать, какую она увидела на фото в журнале. Мне эта идея казалась странной, но на уме у меня было другое.

– Постой, подожди! – сказал я, когда мы переходили широкий проспект – как раз напротив почтамта.

– Зачем? Что здесь такое?

Оглядываясь направо и налево, я пытался восстановить в памяти старую топографию снесенного района.

– По-моему, это было примерно здесь…

– Да что «было»?

– «Хорошие дети».

Матильда смерила меня взглядом.

– Ты что, спятил? Это же намного дальше, уже почти у кладбища.

Последовала оживленная дискуссия, в результате которой мы не сошлись ни на чем. Матильда прекрасно помнила опрятный, светлый и симпатичный домик, я – грязную развалину. Послушать ее, воспитательницы этого детского сада были ангелами нежности, вылетевшими прямо из нравоучительного фильма. А себя саму она видела благонравной голубенькой незабудкой в букете образцовых маленьких девочек, покрывающей поцелуями куколку со смеющимися глазами.

– К тому же, – прибавила она, – того клоуна звали Бобби! И это доказывает, что ты все напутал!

– Это еще доказывает, что мы там встречались и что мне это не пригрезилось…

– Может быть, но я не была такой, как ты говоришь… Я была счастлива в «Хороших детях», меня все любили…

Разговор незаметно перешел на темы нашей постоянной грызни – типа ключа от чердака.

– А я уверен, что это ты его выбросила во время одного из твоих домостроительных припадков!

– В любом случае, какое это имеет значение, – отвечала она, покраснев, – когда ты сам говорил, что там ничего нет, на этом чердаке!

– Мы могли бы там устроить мебельный склад: при твоих темпах натаскивания всего этого антиквариата он нам скоро понадобится!

Это был идеальный переход к теме круглой кровати.

– А кто будет спать в центре? – угрюмо спросил я.

– Это не важно! Она достаточно большая…

– Большая или маленькая, а центр есть всегда… Во всяком круге есть такая…

– В конце концов, ты действительно смешон!

И она бросила меня там, отправившись на встречу с мамой в чайную на площади Турни. Предоставленный самому себе, я сделал сотню шагов по террасе перед почтамтом. И когда я проходил мимо телефонных кабинок, мне в голову пришла одна мысль.

– Слушаю.

– Борхес, «Автор», – сказал я, не представляясь.

На том конце провода возникло короткое молчание, а затем некое кудахтанье, вышедшее прямиком из Гофмана или из Лавкрафта, некое готическое урчание в животе, обозначавшее у Крука пароксизм радости.

– Очень находчиво! Но – пальцем в небо! У Мишеля было такого рода предположение некоторое время тому назад… но нет, мой дорогой, не это – моя десятая книга! Ищите еще! И между нами, я, пожалуй, согласен с Набоковым: я довольно невысоко ценю толстокожую эрудицию этого аргентинца… По-моему, достигнув определенного предела, чрезмерная изощренность граничит уже с обычной глупостью! Где вы?

– В Бордо.

– Fine! [27]27
  Прекрасно (англ.).


[Закрыть]Как раз сейчас должен подойти Мишель. Присоединяйтесь!

– Увы, нас ждут родители жены, – солгал я. – В следующий раз – железно!

– Неблагодарный! Бросаете вашего доброго старого Крука… Скажите, по крайней мере, так ли онавосхитительна в постели, как я предполагаю…

– Именно так. Мы как раз сейчас выбираем новую кровать.

У меня еще оставалось несколько монет. Я полистал старый телефонный справочник.

– Агентство «Дик», добрый день!

Вкрадчивый женский голос. Затем следует пауза, во время которой я развлекаюсь тем, что представляю себе бюро в стиле американского фильма ужасов: шкафы с металлическими ящиками, бювар на столе и промокашка, на которой секретарша имеет привычку рисовать сердечки, болтая по телефону. Я вижу ее гламурной à la Дороти Мэлоун или задорно-смазливой à la Глория Грэхем. Ее шиньон и строгие очки нужны только для того, чтобы подготовить неизбежную сцену, когда в один далеко не прекрасный день господин Дик соизволит остановить свой усталый взгляд на секретарше, распустит задумчивым жестом ее волосы – и поставит на стол массивные стаканы, с изумлением обнаружив, какое роскошное создание столько лет было у него под рукой.

– Алло?

Стеклянная дверь ведет в коридор этого подозрительного дома. Со своего места секретарша может прочесть загадочную надпись: «киД» овтстнегА…

– Алло! Кто это? Говорите!

Я повесил трубку. Мое внимание привлек какой-то старикан, отчаянно боровшийся с торговым автоматом; фигура его была мне смутно знакома, но если бы не связка брелоков, болтавшихся у него на шее, я бы его не узнал.

– Так у вас ничего не выйдет, месье Преньяк. Щель для банкнот – вон там.

– Благодарю, молодой человек, но… – Последовала долгая пауза, и затем его лицо, отмеченное печатью старческого склероза, просветлело. – Конечно! Я вас узнал… вы… вы… друг Мишеля Манжматена! Как он поживает?

С этой минуты Преньяк уже не умолкал. Он с одушевлением вспоминал разнообразные подробности: «впечатляющую» эрудицию Мишеля Манжматена, его энтузиазм, его представительность, его остроумие, его блеск. С увлажнившимися глазами он припомнил случай, когда прямо на лекции Мишель – «я позволяю себе называть его просто Мишель!» – продекламировал целиком большую сцену из первого акта «Отелло»: «Он играл одновременно и Яго, и Мавра, и даже Дездемону. Боже, как это было забавно! Но каков талант, дорогой мой, каков талант!» Единственное, что он совершенно забыл, – это мое имя. Я хорошо видел, как в просветах своих нежных воспоминаний о «нашем дорогом Мишеле» он пытался вспомнить, как меня зовут, и не мог. Но его это не останавливало. Он преодолевал это маленькое затруднение, обозначая меня лестными, как он полагал, перифразами: «лейтенант Мишеля», «оруженосец Мишеля», его «Макдуф», его «Кассио».

– Я сразу понял, что он далеко пойдет, но тем не менее! В его возрасте стать министерским советником по университетам – кто бы мог подумать! К сожалению, я его теперь редко встречаю… я в отставке, как вы, наверное, знаете…

– Да, я предполагал…

– Я дважды писал ему, но он так занят… Лекции, работа в министерстве, и скоро выборы… вы знаете, что его, наверное, выберут генеральным советником Аркашона? И действительно…

Он вдруг взглянул на меня другими глазами. В его размягченном мозгу возникла мысль – примерно так дает последнюю искру севшая батарейка, когда ее закорачивают. Он взял меня за плечо и отвел еще немного в сторону – в еще более чистом стиле шекспировской уединенной беседы. Он приставил указательный палец к своей груди, украшенной созвездием побрякушек.

– «Не доверяй тому, что блестит!» – сказал философ… Я слишком хорошо это знаю, но, увы, ничего не могу с собой поделать!.. Возможно, это идет из детства… Моя мать всегда говорила: «Жану не хватает уверенности в себе!..» С его связями достаточно будет одного слова… Если вы его попросите, он не откажет… Мне это необходимо, молодой человек, мне это абсолютно необходимо!

– Что именно вам необходимо?

– Но… то, чего не хватает! Красной ленты… По… – он понизил голос и закончил экстатическим шепотом: – Почетного легиона!

Я держал паузу, наслаждаясь сценой: старик смотрел мне в рот.

– Но, месье Преньяк, – произнес я наконец, – если бы это зависело только от меня, вам бы уже давно ее нацепили…

– Как это мило с вашей стороны, молодой человек…

– …на яйца.

– Простите?

– Вам бы ее нацепили на яйца… Ах, – я хлопнул себя по лбу, – какой же я осел! Я забыл, что вы не располагаете этими аксессуарами… О! идея… Ее же всегда можно затолкать вам в зад.

Я страшно покраснел, ошеломленный собственной грубостью. Но затем стыд уступил место другому, приятному, почти опьяняющему чувству. Вот, значит, как я могу преодолеть самого себя, могу – пусть на пару секунд – стать героем моей собственной жизни. И вот я спрашиваю себя: а в самом деле, не началось ли все именно в тот день, на той эспланаде у мериадекского почтамта?… Удовлетворенный как нельзя более, я довольно низко поклонился Преньяку. А ведь я еще не знал, какую пользу извлеку из этой встречи.

Больше мы никогда не вспоминали о «Хороших детях». Такой ценой было оплачено некоторое время мирного сосуществования в обволакивающей ватной атмосфере и бледном искусственном свете; застыв в позе счастья, мы позировали невидимому портретисту. Матильда оставила свои интерьерные хлопоты. У нас воцарилось странное затишье, какое бывает перед грозой; повседневную рутину нарушали только приходившие изредка почтовые открытки, которые мне удавалось прятать раньше, чем они попадали на глаза Матильде. Но однажды она меня все-таки опередила.

– «Остин, Техас», – прочла она, – и никакого текста, только адрес. – Она была заинтригована. – У тебя есть знакомые в Соединенных Штатах?

– Нет, это один старый коллега, приезжавший сюда на каникулы.

– Странно, что на ней штемпель Дакса.

– Должно быть, забыли о ней, а найдя, отправили.

Я более или менее притерпелся к галогеновой лампе, освоил столик эпохи Директории, перестал спотыкаться о персидский ковер. Наши отношения были дружескими, иногда нежными, но всегда сдержанными; что-то оставалось невыясненным. Я досыта ел, я спал, как бревно, я даже привык к этой круглой кровати. По вечерам, лежа на диване «честерфилд», Матильда читала или смотрела телевизор (журналы – новые, программы – исторические), в то время как я правил письменные работы, кося одним глазом на светящийся экран в тайной надежде увидеть появление разбушевавшихся кетчистов. А в заоконной тьме мягко урчала фабрика… Короче, я был счастлив.

По крайней мере, так мне хочется думать сегодня. Ведь жизнь – это туристический кольцевой маршрут: все время откладываешь момент, когда остановишься сделать фото на память, в надежде, что за следующим поворотом откроется еще более красивый вид. Но вот уже и парковка отеля. Все выходят, автобус въезжает в гараж, и ты остаешься один во тьме и спрашиваешь себя, почему было не спустить затвор раньше? Наверное, я мог бы вслед за Жюлем Ренаром сказать: «Я знал счастье, но это не сделало меня счастливым…»

Каждое утро за завтраком Матильда смотрела на меня с улыбкой. Много времени, много месяцев потребовалось мне на то, чтобы понять значение этой улыбки.

Но как-то субботним вечером мы смотрели по телевизору программу варьете. На сцену вышел знаменитый комик. Он ничего не делал, он ограничивался тем, что с недовольным видом смотрел в зал. В этот момент камера показала лица зрителей; люди знали, что их сейчас будут смешить. Они следили за каждым жестом комика, готовые прыснуть от малейшей его ужимки, от первой же его остроты, и, ожидая их, они улыбались.В точности как Матильда.

То есть это был знак доверия:Матильда чего-то от меня ждала!

Это было ужасным открытием; нельзя безнаказанно поселять в людях надежду. И в конце концов я понял, что должен расплатиться за несколько идиотских фраз, произнесенных за столиком бара на Клемансо в день нашей встречи у Крука.

Я делал все, чтобы отодвинуть срок платежа. Как тот комик, я с таинственным видом расхаживал по сцене, прочищал горло, поворачивался к кулисам, уже открывал рот – и в последний момент передумывал. Но однажды вечером, когда я возвращался из лицея, мой собственный дом показался мне чужим, и я понял, что уже пора начинать мой номер.

Еще сидя в машине, я долго разглядывал фасад; я не заметил ничего необычного и тем не менее был уверен: что-то не так. Словно бы твой старый друг, бородач, явился к тебе свежевыбритым и ты всматриваешься в его лицо, не понимая, что же случилось. И затем, открыв дверцу, я поднял глаза. Чердак… Ставня слухового окна была открыта.

Матильда ждала меня.

– Пойдем. Я тебе приготовила сюрприз.

Она прошла впереди меня по лестнице и открыла чердачную дверь; проходя, я заметил, что она сменила замок. Она отступила в сторону, пропуская меня. Я вопросительно посмотрел на нее, она не ответила, но запах предупредил меня об опасности.

Пахло ремонтом и фабричной серой, – ни следа той чуть затхлой сырости, которая оставалась для меня связанной с возвышенным мгновением моей первой встречи с Диккенсом. И затем меня ослепил свет.

Чердачную комнатку нельзя было узнать: стены – в дорогих обоях, пол отциклеван и отлакирован, потолок обшит. Слуховое окно в дальней стене было распахнуто, и под ним стоял рабочий стол. В центре стола возвышалась электрическая пишущая машинка последней модели, а слева от нее лежала огромная стопа чистой бумаги (плотностью 80 г!). Но худшее было справа: изящный плетеный короб для бумаг, еще пустой, но ожидающий, когда его наполнят.

– Это… облом, – сказал я, чтобы нарушить молчание.

Матильда внимательно посмотрела на меня.

– У тебя не было места для работы… Сейчас здесь немножко неуютно, но ты можешь украсить ее, как захочешь.

– Да, конечно. Украсить.

– У тебя есть немного времени, если хочешь. Ужин еще не готов.

– Немного времени? Хорошо.

Дверь закрылась. Петли были смазаны, и ловушка захлопнулась совершенно бесшумно.

* * *

Можно не смотреть на часы: скоро восемь. Совершив последний торжественный пробег туда-сюда, экскаватор скрылся за горой опилок. На парковке гудели моторы. Загорались огни. Фабрика готовилась принять ночную смену; она прихорашивалась, как путана в перерыве между двумя клиентами. Скоро взвоет сирена. И в ожидании все почти сладострастно наслаждаются этим коротким перерывом. Все, кроме меня. Избегая смотреть на пустой короб, я потягиваюсь всеми членами, затекшими за два часа полной неподвижности. Как и в прочие вечера, Матильда старается меня не потревожить. Но, прислушавшись, я, несмотря на ее предосторожности, улавливаю звяканье приборов и знаю, что она сейчас тоже прислушивается. Для отвода глаз я пачкаю несколько листов. Ровное стрекотание машинки меня почти успокоило, и я почувствовал всю абсурдность ситуации, только перечитав мою вечернюю «работу»: «Я пишу книгу о Диккенсе.

Я пишу книгу о Диккенсе.

Я пишу книгу о Диккенсе.

Я пишу книгу о Диккенсе.

Я пишу книгу о…»

А между тем эта книга во мне была: по ночам я ощущал ее тяжесть внутри моего черепа. Слова лепились друг к другу, теснясь, как обезумевшая чернь. Существительные, чтобы освободить себе проход, отталкивали прилагательные, глаголы кричали: «С дороги!» – фразы бились о стенки, ища выход. Возвышенные вступления, едва родившись, уже оказывались смяты не менее возвышенными кодами… Но все это – только ночью, а днем не рождалось ничего, и мой ум оставался пуст, сумрачен и заброшен, как школьный двор вечером во время каникул.

Ловушка. Ловушка, из которой мне не выбраться никогда. Нет, я не злился на Матильду: она лишь ускорила неизбежное. В любом случае когда-нибудь мне пришлось бы сесть за этот стол – или за какой-нибудь другой – и взглянуть Диккенсу в глаза. Слишком долго я воображал себя хозяином своего существования. Но оно не принадлежало мне, оно было всего лишь кратким примечанием в конце книги, написанной кем-то другим. И я знал, я всегда это знал, что единственный способ к чему-то прийти – это, в свою очередь, написать книгу, чтобы круг замкнулся. Воспользоваться местоимением «он» и в то же время изъять самого себя, словно какой-то орган, который, вырезав, погружают в формалин книги. Выгнать из себя эту заразу тела. Но что делать, если заражено все мое существо? О чем говорить? Все уже сказано. Это было тщетно и абсурдно, так же абсурдно, как вычерчивать карту мира в масштабе один к одному.

Но я все же пытался. Я перечитал все его книги, от «Очерков Боза» до «ТЭД». Там и сям я помечал знакомые фразы: синкопированную речь мистера Джингля («А, камбала! Превосходная рыба – идет из Лондона»), афоризмы Сэма Уэллера («В следующий раз сделаю лучше, как сказала маленькая девочка, утопив братика и задушив дедушку»). Я сделал себе несколько заметок: «Диккенс – Достоевский. Диккенс – Гюго. Диккенс – Гомбрович». Все это не привело ни к чему.

И вот как-то вечером, когда я, пошатываясь, выходил из «Морского бара», мне пришла в голову одна нелепая, ужасная, грандиозная идея! Правда, в тот вечер море грохотало, брызги хлестали по щекам, а ветер трепал волосы. В такой вечерок любой страховой агент вообразит себя Шатобрианом.

Я нашел защиту. Книга, да. Я напишу книгу. Но не о Диккенсе.В конце дамбы я наклонился навстречу штормовому ветру и, мстительно грозя пальцем небу, прокричал, с трудом ворочая языком: «Не о тебе, старик! О ком угодно, но не о тебе! Вот ты где у меня уже, ты понял? Вот где! Я закрою глаза, открою энциклопедию и ткну пальцем в любое место наугад. И если попаду на Гийома Кретена, – отлично, я напишу книгу о Гийоме Кретене… или о Тайлепье, о Кокиле, об Анри Консьянсе! Первый же попавшийся писателишко пойдет в дело!»