Текст книги "Господин Дик, или Десятая книга"
Автор книги: Жан-Пьер Оль
Жанр:
Исторические детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)
Позже, идя назад по улице Ранпар, я впервые испытал такое чувство, словно меня кто-то преследует. Когда я шел, за моей спиной раздавались звуки шагов – и замирали, когда я останавливался. На площади Гамбетта они слились с топотом толпы, но я по-прежнему чувствовал чей-то взгляд, прикованный к моему затылку. На углу улицы Сен-Сернен я остановился и резко обернулся. Никого не было видно. Я долго стоял перед витриной прачечной, наблюдая за вращающимся бельем, в то время как ее владелец, сидевший перед машиной с плеерными дебильниками на ушах, орал во все горло какую-то популярную песенку.
В чем я мог упрекнуть Манжматена? В грубых выходках? Но ведь на следующий день после каждой из них я как ни в чем не бывало звонил в его дверь, словно собака, приносящая в зубах палку, которой ее будут охаживать. Он, со своей стороны, был не из тех, кому нужен какой-то мальчик для битья или какой-то козел отпущения. Гордое одиночество куда более соответствовало бы его репутации обольстителя и будущей славы университета. О нас уже начинали ходить малоприятные слухи, которые в перспективе могли помешать его успехам у женщин и, не исключено, когда-нибудь даже повредить его карьере. Но это было сильнее его: он таскал меня на вечеринки, где я никого не знал, увозил меня на уик-энд к родителям в Аркашон, звонил, если два-три дня я не подавал признаков жизни. И всегда – эти объятия, эти выспренние обращения: «Чертов Домаль! Брат мой во Диккенсе! Мой пиквикист!»
Жизнь не подготовила нас к этому; словно какой-то посыльный доставил каждому из нас чудной прибор со словом «друг» на упаковке, но инструкции по применению не обнаруживалось. Каждое утро, встречаясь в универе, мы начинали с перепалки, чтобы потом усесться на одну скамью.
Мне вспоминается одна очень странная сцена. Это было в субботу. Мишель назначил мне встречу перед Гранд-театром. Он любезен, предупредителен, но еще и как-то замкнут; у него явно что-то на уме. Мы фланируем по улице Защитников, и тут он останавливается как вкопанный перед витриной английского магазина. Там среди банок с мармеладом, шотландских тряпок, кружек и ирландских пудингов он увидел две безделушки: пресс-папье в виде бюста Диккенса с кожаной прокладкой и его же свинцовую фигурку, поменьше, отлитую со знаменитой фотографии, на которой писатель в костюме «фермера-джентльмена» стоит, скрестив на груди руки, и, хмурясь, кажется, мерит презрительным взглядом какого-то невероятного оппонента.
– Они мне нужны! – восклицает Мишель.
В магазине пахнет печеньем и ландышами. В то время как ему упаковывают покупки, Мишель бросает на меня странный взгляд:
– В чем дело? Ты находишь это смешным?
– Я разве что-нибудь сказал?
– Нет, но очень громко подумал… – Он засмеялся и прибавил: – В сущности, может быть, именно этого тебе и не хватает…
– Чего?
Выписывая чек, он беззастенчиво оценивал прелести продавщицы.
– Капельки ребячливости. Непосредственности. Дорого бы я дал, чтобы узнать, что там у тебя было в твоем сопливом детстве.
Эта реплика, лишенная, впрочем, какой-то враждебности, задела меня сильнее, чем его обычные насмешки. И позднее, когда мы уселись в баре на бульваре Клемансо, я сухо заметил:
– Так, говоришь, непосредственности… А я вот спрашиваю себя, такой ли уж ты в этом образец…
– А вот и да, представь себе! И в этом моя сила… В легком затмении ума, которое позволяет мне доверяться чувствам во всем, что я предпринимаю. Ты до этого никогда не дойдешь.
Секунду поколебавшись, он вытащил из своей сумки эти две безделушки и поставил их на середину столика, как ребенок, демонстрирующий свою коллекцию шариков.
– Слушай! Разделим по-братски?
– И что, по-твоему, я с этим буду делать?
– Я имею в виду – разделим Диккенса. Бореля. Эту книгу, которая у меня в голове, пишем вместе? Всё – вдвоем.
Потолок бара, по-старинному разделенный на квадраты, напоминал перевернутую шахматную доску – игровое поле, на котором слова «выигрывать» и «проигрывать» обменивались смыслом. По гипсу змеились трещины. Мне вспомнились пустыня и караваны слов.
– Все это не более чем сон, – прошептал я. – Борель. Диккенс. Всего лишь сон.
Мишель, казалось, был смущен. Он помедлил, а затем убрал в сумку обоих Диккенсов, пробормотав:
– Так я и думал.
Незадолго до моего отъезда из Бордо я понял смысл выражения «пас назад».
В отношениях с женщинами лучшим качеством Мишеля была его полная нечувствительность к унижению при неудаче. «Чтобы забить, – говорил он, – надо как можно чаще бить по воротам. Ты мажешь три раза, четыре раза. Мяч улетает на трибуны, публика свистит. Но тебе на это наплевать, потому что с четвертой попытки ты забиваешь!» Когда ему нравилась девушка, он не скрывал своих намерений; оскорбленные восклицания и пощечины его не смущали. Я же, напротив, делал свои попытки только с одиннадцатиметровой отметки, и даже с этой идеальной позиции мой мяч зачастую лишь облизывал стойки ворот.
Я заметил, что некоторые девушки, весьма резко отшивавшие Мишеля, начинали очень дружелюбно относиться ко мне; меня это вскоре стало смущать. И я предусмотрительно не откликался на их авансы вплоть до того воскресного утра, когда меня разбудил телефонный звонок:
– Привет, Франсуа, это Натали.
Мне потребовалось некоторое время на то, чтобы вспомнить, кто эта Натали: оказывается, мы обменялись несколькими словами на вечеринке в прошлый четверг. Это была красивая зеленоглазая брюнетка, скромная, чувствительная, собиравшаяся стать медсестрой, – как раз тот тип девушки, с которым манжматеновский «ура-футбол» не проходил. Но девушки этого типа вообще-то нечасто звонят незнакомым в девять часов утра. Правда, я почувствовал, что на том конце провода нервничали.
– Сегодня хорошая погода… и у тебя машина… я подумала, что мы могли бы прокатиться на взморье…
Застигнутый врасплох, я уже собирался отказаться, но вспомнил о письме агента по недвижимости. Дирекция бумажной фабрики не продлила аренду: дом в Мимизане пустовал, и агентство предлагало подыскать нового съемщика.
– Хорошая мысль, – ответил я. – Можно прокатиться в Мимизан.
– Мимизан?… А… это далеко, нет? Я думала про Аркашон…
– Вот и посмотришь… Мимизан – очень симпатичное местечко.
Когда уже надо было садиться в машину, Натали попыталась дать задний ход:
– Это «ДС», да? У моих родителей была такая, когда я была маленькая. Я думала, их уже больше не выпускают…
– Эта шестьдесят второго года, но бегает очень хорошо.
Я был раздражен. За всю дорогу мы не обменялись ни единым словом. Натали, видимо, уже сожалела о своем звонке; она не отрываясь смотрела на шоссе. Я включил радио, но сквозь частокол сосен почти ничего не проходило. Порывшись в бардачке, я нашел то, что искал: Сара Вон. Я вставил кассету.
Натали бросила на меня вопросительный взгляд, но я остался мраморным. И потом со злорадным удовлетворением отметил, как сморщился ее носик, когда нас после Сен-Поля овеяли первые ароматические волны.
– Что это за запах?
– Бумажная фабрика. К этому быстро привыкаешь, сама убедишься.
Дом нуждался в покраске. Я все так же молча припарковался перед входом.
– А на пляж мы не поедем?
– Сейчас поедем. Надо сперва кое-что сделать.
Как и было условлено с агентством, я взял ключи у старой госпожи Консьянс. Мы вошли, и я начал бродить из комнаты в комнату. Внутри запах был еще сильнее. Я хотел сначала открыть ставни, но в конце концов удовлетворился включенной лампочкой и светом дня, сочившимся сквозь форточку над кухонной дверью.
– А что это за дом? Это твой?
Ничего не изменилось, те же стертые ступени, те же обои, на которых еще выделяются более яркими красками прямоугольники там, где у матери висели репродукции Ван Гога и художественный календарь. Единственным видимым признаком того, что здесь жил съемщик, был новый сливной бачок; можно было подумать, что дом нужен был этому человеку только для того, чтобы, придя с работы, сидеть на горшке.
– А что там, наверху?
Я схватил ее за руку и заставил сойти с лестницы.
– Хватит, – процедил я. – А теперь ты мне скажешь, почему ты здесь. Это Манжматен тебе подал идею?
Она опустила глаза. От моих пальцев у нее на запястье остался розовый след.
– Останови меня, если я ошибусь… Он пытался тебя кадрить, ты его отшила… Тогда он вдруг сменил пластинку… Он сделал смешное лицо и сказал тебе… Что именно он тебе сказал?
– Он сказал… что я совершенно права… что он меня недостоин… что он действительно хотел меня… – Натали с усилием сглотнула, – меня трахнуть… и что теперь ему стыдно… и он сожалеет о своем поведении… И потом он прибавил…
– Что?
– Что он… знает одного парня, который создан для меня… по-настоящему хорошего парня…
– Продолжай.
– Он заговорил очень быстро… он говорил о тебе. Он сказал, что из вас двоих ты намного более блестящий, умный, чувствительный… что иногда он тебя дразнит на людях и изображает превосходство, но это все театр… что-то вроде игры между вами… но что вы, ты и он, прекрасно знаете, кто чего стоит… что ты учитель, а он ученик. После этого он ушел, но потом вдруг вернулся… и сказал мне, что у меня большие шансы, потому что… потому что ты серьезный парень, страстный и верный и потому что…
При виде такой невинной пешки из стана нашего с Манжматеном противника я немного смягчился; пешка попала под бой.
– Потому что?… – повторил я, погладив ее пострадавшее запястье.
– Потому что ты… он сказал, что ты… влюблен в меня… Но он прибавил, что ты никогда в этом не признаешься, что ты слишком застенчив… и что если я хочу с тобой познакомиться, то я должна сделать…
– Первый шаг?
– Да. Первый шаг.
Натали подняла голову. Призрачный огонек надежды, мелькнувший в ее глазах, погас. В конце концов, это была егопешка.
В то время я жил в маленьком домике – на самом деле это был старый сарай – на улице Круа-Бланш; домик стоял в глубине сада, принадлежавшего некой мадам Боск, так что два раза в день я проходил через ее владения. В тот вечер, услышав, что я отпираю дверь, хозяйка вышла в коридор. Это была все еще привлекательная женщина средних лет, вдова надзирателя соседнего лицея. Она еще носила черные платья, становившиеся с каждым месяцем все короче; запах ее духов возбуждал во мне мысли о цыпленке с индийскими пряностями.
– А к вам пришли, – в чрезвычайном возбуждении объявила она. – Такой милый молодой человек со смешной фамилией. Я, разумеется, пригласила его зайти к вам. Я тут через четверть часика собираюсь кофейничать, если хотите, присоединяйтесь – и без всякого стеснения!
Толкнув дверь своей комнаты, я обнаружил рассевшегося в ней Мишеля с сигаретой в зубах; он придвинул два стула к маленькому столику, на котором расставлены мои пластмассовые шахматы. Старый окованный сундук, служивший мне шкафом, был открыт.
– Ну? Как Натали?
Манжматен во всей красе. Бахвальство, бравада, кривлянье, провоцирование. Румяное свежевыбритое лицо. Улыбочка. Я чувствовал себя измотанным; моя одежда все еще благоухала запахом фабрики. Я собирался принять душ, лечь и проспать до завтра. Тем не менее я не выставил его за дверь. Меня заинтриговала одна деталь: я с удивлением заметил, что он словно бы отводит взгляд. Для этого персонажа такие мизансцены были нехарактерны. Я уселся напротив него, но он тут же опустил глаза и двинул вперед королевскую пешку. И очень быстро заговорил:
– Центральный нападающий не всегда может забить, ты понимаешь… само собой, чем он сильнее, тем больше висит на нем защитников… Поэтому время от времени он отдает пас назад… Ладно, чего ты дуешься? Малышка Натали не захотела быть паинькой? И все же такие, которые ломаются, часто самые лучшие…
Испанская партия. Видимо, он специально выучил этот дебют по старому учебнику Тартаковера, уже много лет валявшемуся у Крука.
– Я ее не тронул, – сказал я, выводя коня на f6.
– А… да?
Мишель взглянул на меня, потом долго разглядывал доску. Этого варианта в учебнике не было. Он поколебался и из множества продолжений выбрал худшее: взял слона ферзем.
– То есть ты отбрасываешь все, что исходит от меня? Как с Диккенсом… Говорят, ты перестал им интересоваться?
– У меня не было времени. Я работал над своей темой.
– Это Леконт де Лиль? Более бездарной темы для защиты нельзя и придумать!
– В «Античных стихотворениях» есть очень хорошие вещи…
– Ну еще бы… «Над раковиною стоишь ты голубой…» А на меня тебе наплевать? Я иногда спрашиваю себя, а не выбрал ли ты это только для того, чтобы подгадить мне?…
– Не вижу, чем тебе мешает то, что я занялся Леконт де Лилем.
Мишель дал мне шах ладьей – еще одна ошибка.
– Мне это мешает тем, что я этого не понимаю!
Вместо ответа я отступил конем со вскрытым шахом. Мишель уставился на своего гибнущего короля.
– Лузер в жизни – киллер в шахматах, – пробормотал он. – Что-то тут не стыкуется… если только… – Он неожиданно взмахнул номером «Спиритического обозрения», который лежал рядом, накрытый подушкой. – Если только ты от меня ничего не скрываешь!
Он встал и, продолжая говорить, начал ходить по комнате взад и вперед; я убирал шахматы.
– А я был прав… Текст Бореля связан именно с «Друдом». Он никогда не переставал о нем думать. Он владел информацией, – драгоценной информацией! – полученной от самого Диккенса… теперь я в этом уверен.
Затем он остановился передо мной и почти жалобно прибавил:
– Я был к тебе лоялен. Я предлагал тебе сотрудничество. Почему ты не сказал мне об этом?
Обижен! Вот слово, которое я искал. Мишель был обижен. После всего, что я от него вытерпел, это должно было бы вызывать смех… Но в то же время его девственность в переживании унижения делала его почти трогательным; эта его новая способность опрокидывала установившийся порядок вещей. Я впервые обнаружил существование отраженной волны того нездорового влияния, которое он оказывал на меня. И вместо того чтобы обрадоваться этой неожиданной силе, я испугался.
В открытое окно доносилось фырканье кофейника мадам Боск.
– А с Натали, – сказал я, закрывая коробку, – это тоже была лояльность?
– Да тут не о чем говорить… Это просто был… подарок, который я тебе преподнес.
– Спасибо.
Он вцепился руками в подоконник. Несколько мгновений мне в самом деле казалось, что он сейчас расплачется. Но тут из дома вышла вдова с подносом в руках и направилась к садовой беседке. Ступая по разбитым плиткам, она переваливалась с боку на бок; мне почудилось, что ее черная юбка еще немножко укоротилась. Мишель тут же вновь стал самим собой. Никаких следов волнения. Вот широкая наглая улыбка, вот обольстительный взгляд, и вот он потирает руки. Он снова дурачил меня?
– Какой прекрасный запах кофе! Я уже иду, мадам! – Затем он обернулся ко мне. – Ладно, – спокойно сказал он. – Это все несерьезно. Мне просто надо научиться не доверять тебе… Некоторые игроки опасны даже без мяча… Завтра в киноклубе какой-то Манкевич. Ты пойдешь?
– Наверно.
Уже взявшись за ручку двери, он бросил на меня пронизывающий взгляд.
– Я тоже хотел бы это знать…
– Что – знать?
– О чем они могли там разговаривать, Борель со Стивенсоном…
* * *
На следующий день я уехал в Мимизан, захватив с собой взятую напрокат машинку для стрижки газонов. (Я даже не дал себе труда зайти в универ и узнать, кто как защитился. Позднее мне сообщили: моя работа «Метафора и метонимия в поэзии Леконт де Лиля» заслужила оценку «удовлетворительно», а Мишель за своего «Диккенса перед Кафкой: викторианский роман как предшественник современности» получил «отлично с поздравлениями комиссии».)
Работал я долго: сад зарос кустарником, который мне пришлось срезать вручную, перед тем как запустить машинку. Коротко подстриженная, сорная трава стала похожа на газон и в сумеречном свете выглядела почти прилично. Удовлетворенный, я уже собирался вырубать мотор, когда нож подцепил с земли небольшой беловатый предмет размером с камешек щебенки, выстрелив им мне в грудь. Я поднял его и присел на приступок террасы. Ветерок с моря подсушивал вспотевшую кожу, загонял обратно в землю смрадный запах серы и глухой шум машин. Онемевшая и дезодорированная, фабрика меняла свой облик. Она становилась похожа на комфортабельный жилой дом, ее гигантские пропорции казались творением барочного архитектора, мало озабоченного соображениями эргономики, а ее ирреальный свет производил впечатление рождественского сияния. Знакомый гусеничный экскаватор в последний раз спустился с опилочного холма и уполз в какую-то нору в углу. Взвыла сирена.
Давно уже я не чувствовал себя так хорошо. Фабрика, дом и кладбище образовывали вокруг меня нечто вроде защитного треугольника, внутри которого со мной ничего не могло случиться. Я решил переночевать в доме на привезенном с собой надувном матрасе.
На следующий день, листая в «Морском баре» местный «Юго-Запад», я увидел объявление:
Коллежу «Нотр-Дам» (Мимизан) требуется преподаватель французского языка.
Я остался бы в любом случае. Я принял это решение вчера вечером, когда сидел в нашем саду, сжимая в руке палец моего деда.
VII
Июня 7-го дня 1870 года
Горы. Человек со спины, сидит у окна. Мы не разговариваем, мы не шевелимся, ничего не происходит, как обычно. Тем не менее появилось что-то новое: сознания моего достигают некоторые детали, никогда прежде мной не замечавшиеся. К примеру, одежды человека: они странны. К тому же явился запах, неприятный и сильный. И эта гора. Она медленно перемещается к нам, если не мы – к ней. И несомненно, письмо. Письмо Диккенса, лежащее там, на столе. Как оно пришло? Как мог этот человек…
– Месье… месье!
Я вырвал себя из этого сна в тот же момент, когда поезд вынырнул из тоннеля.
И первым движением проверил содержимое кармана: письмо, разумеется, было на месте.
Гэдсхилл-плейс, 4 июня 1870 года
Месье,
наш общий друг мадам Санд рекомендовала мне Вас с самой лучшей стороны, но причина желанию моему познакомиться с Вами, конечно, Ваше письмо. Вы, как представляется мне, молодой блестящий преподаватель английского языка, и престарелый трудолюбивый самоучка, каков я есть, имеет удовольствие пригласить Вас к себе на утро в среду, 7 июня (с 9-го я в Лондоне в видах учинения новой серии публичных чтений и уже не смогу располагать ни единой минутой своего времени), если только Вы согласитесь избавить его от всего, что напоминало бы урок по какому бы то ни было предмету. Садитесь на поезд 6.15 и сходите перед самым Рочестером, экипаж будет Вас ждать на станции (пожалуйста, будьте пунктуальны).
Я уже горю желанием свести с Вами знакомство.
Ваш Чарльз Диккенс
P. S. Предусмотрите обувь, удобную для прогулки.
– Извините, месье, но вы говорили… вы так хотели посмотреть окрестности…
– Да… вы… вы хорошо сделали.
Съежившаяся в другом углу дивана старая дама бросает на меня беспокойные взгляды. Понемногу в памяти моей восстанавливается наша встреча на вокзале в Лондоне. Больно было смотреть на нее, одиноко боровшуюся на перроне с чемоданом, зонтиком и огромной шляпной картонкой. «Вы очень любезны, молодой человек… Поставьте ее туда, пожалуйста… Это для моей сестры. Кажется, они там, в Рочестере, еще не получали последние коллекции… Какое тщеславие, мой Бог! Здесь мы прекрасно устроимся – в смысле поездки… Я просто диву даюсь, что она делает со всеми этими шляпами… Она, бедняжка, такая хворая, что никогда и не выходит из своей комнаты…»
– Вам, должно быть, привиделись кошмары… Вы разговаривали во сне…
– И… что же я говорил?
– Боже правый, меня это не касается!.. Так что я заткнула уши! Смотрите, мы уже почти…
Поезд замедлил бег и въехал на мост через речку шириной метров пятьдесят. Вода казалась глубокой; поток уходил в небольшую лощину и там раздваивался, устремляя боковое русло параллельно железнодорожной колее на восток, к морю.
Старуха, сильно побледнев, вцепилась в поручень.
– Боже мой… уж пять лет тому… и все-таки каждый раз у меня сердце замирает… и я ни за что не могу успокоиться, пока… ну вот! Теперь уж безопасно…
Вдали стаи чаек кружились над оружейными дворами Четема.
– А отчего поезд тогда сошел с рельсов? [18]18
Факты, сообщенные мисс Майнд, достоверны, однако крушение произошло не на линии Лондон – Рочестер. Одно из двух: либо старая дева слегка повредила голову, либо – и это наиболее вероятно – она существовала лишь в воображении Бореля. Вспомним, что мать Эвариста, Констанс Борель, – урожденная Констанс Глюк…
[Закрыть] – осторожно поинтересовался я.
Старая дама вскипела негодованием.
– Отчего?… ну, разумеется, из-за вина! Машинист был пьяница… он повесничал в тех же злачных местах, что и мой богоотступник-зять… Он не различал будних дней от воскресных… Там, конечно, был человек, поставленный возле дороги с красным флажком, но недостаточно далеко от… и когда локомотив въехал на мост, там не было двух рельсов… Локомотив с разбегу перескочил эту брешь, и вагоны второго класса тоже… но дальше все остальные вагоны первого класса рухнули в бездну… все остальные, кроме одного, который повис в пустоте, удержавшись за какую-то ниточку, сцеплявшую его с предыдущим, из второго класса, в котором, к счастью, была я… как прав был наш отец, светлая ему память, когда говорил, что не в деньгах счастье!
После чего извлекла из дорожной сумки медальон, заключавший в себе дагеротипическое изображение похожего на мертвеца старика с высоким лбом и безумным взглядом; надпись гласила: «Ефрем Майнд, 1794–1855». И поскольку сумка ее уже была открыта, она не упустила случая всунуть мне в руки стопку нравоучительных брошюр: «Алкоголь – враг христианина», «О кокетстве как матери всех пороков» и т. д., каковые я и начал перелистывать, приняв самый серьезный вид.
– Что ж потом?
– Мы столпились на берегу, пытаясь подать помощь тем несчастным, которых уносило течением или погребло под грудами железа, как вдруг увидели, что из повисшего вагона выбирается маленький человечек с комичной бородой. К стыду моему, я не сразу его узнала. Из досок, оторванных от сидений, ему удалось соорудить некое подобие мостков, по которым две дамы – одна очень миленькая, молодая, в шляпке (Боже, что это была за шляпка, какой-то позор!), и другая, постарше – смогли выйти на берег, не замочив ног. И тут кто-то за моей спиной сказал: «Смотрите! Это же Чарльз Диккенс!» В этот миг меня словно черт дернул за рукав…
При этом воспоминании мисс Майнд покраснела, как гимназистка:
– Увы, вместо того чтобы молиться за всех этих несчастных, я, несмотря на их крики и стоны, уже никого не видела, кроме него… я не могла оторвать от него глаз! Бог свидетель, если я и согрешила один раз в жизнь мою, то это из-за него, из-за господина Диккенса! Еще маленькой девочкой я, как только у меня набиралось несколько шиллингов, покупала ежемесячные выпуски «Пиквика» и «Оливера Твиста» и, таясь от старших, проглатывала их! Иногда на фронтисписе давали его портрет… Боже правый, каким обольстительным он казался мне! Как ни наказывал меня отец, как ни заставлял читать брошюры преподобного Инграма о тлетворном влиянии народных романов… ничего не помогало! И вот, вообразите, увидеть его воочию, во плоти и крови!
Мисс Майнд бросила виноватый взгляд на медальон и поспешно упрятала его на дно сумки.
– Как бы там ни было, человек, который так бесподобно воспел Рождество, не может быть глубоко порочным! Чаровник, чародей, да… но христианский чародей! И в тот день, месье, – какое благородство, какая самоотверженность! У миленькой девушки был слегка окровавлен лоб; он устроил ее как возможно комфортнее, потом спустился к воде и наполнил свой цилиндр, чтобы промыть рану… Кто она ему? Я не хочу этого знать… я знаю, что господин Диккенс – женатый человек, но я не хочу верить, что… и потом, она называла мамой даму известных лет… Ведь это доказывает, что в том поезде не могло происходить чего-либо неподобающего, как вы думаете? Ах, если б вы видели его потом, как он спешил от одного раненого к другому со своей шляпой, наполненной водой, расточал каждому утешительные слова, помогал рабочим поднимать листы железа, обнимал какого-то ребенка… Помощь не являлась, никто не знал, что делать, все суетились… Только он сохранял хладнокровие… А потом раздался этот ужасный крик… У берега был простерт человек… ноги размозжены, череп пробит. «Я пропал! Я пропал!» – кричал он. «Нет, нет, друг мой, – уверял господин Диккенс. – Вы не пропали, мы сейчас вытащим вас отсюда». Он дал ему пить и закричал, поворачиваясь на все стороны: «Не подойдет ли кто-нибудь помочь мне?» А человек тем временем перестал стонать, он умер… Течение медленно уносило его… Там, где лежала его голова, трава покраснела от крови, и вода у кромки берега тоже была красная… И тогда случилось что-то странное…
Старая дама понизила голос, словно боясь, что изображение отца, спрятанное на дне сумки, услышит то, что она говорит:
– Я в тот момент ничего не поняла… Я была совсем рядом с господином Диккенсом. Лицо у него было застывшее, серое… как у того мертвеца, на которого он смотрел не отрываясь, – смотрел, как того уносит течение, а от его головы расходятся кровавые завитки, словно его последние мысли. И тут в глазах господина Диккенса появился какой-то блеск… Мой Бог, какой это был ужасный блеск! Если бы за миг до того я не видела, как он бегал среди несчастных, подобный ангелу милосердия, я в самом деле решила бы, что мой отец был в конечном счете прав и что этот человек – дьявол! Это было ни с чем не сообразно… До него уже не достигали никакие крики боли и страха: он работал! Я уверена, что не ошибаюсь! Я следила нить его мысли… Я видела, как он нахмурил брови, как стал ощупывать себя, ища что-то, и я услышала, как он вдруг воскликнул: «Мой плащ! В вагоне!» Он вскочил с земли и зашагал к мосту. «Чарльз! – закричала девушка. – Не вздумайте! Вы купите себе другой!» А он ей, не оборачиваясь: «Не говорите глупостей, Элен! Плевал я на этот плащ!» Двое мужчин хотели его удержать, он жестом, ни слова не говоря, отстранил их. Он был само спокойствие и сама решимость. Ступил на доски, забрался в разбитое окно и пропал из виду. Все затаили дыхание. Вагон по-прежнему висел на краю бездны; от дополнительного веса искореженное железо тихонько заскрежетало… Там словно бы началось какое-то перешептыванье, шушуканье… Было такое впечатление, словно эти металлические массы совещались между собой, решая, обрушиться им или нет.
Никаких видимых признаков близости станции не появилось, тем не менее мисс Майнд сложила свои вещи к себе на колени: сумку, зонтик и шляпную картонку, подступившую ей под подбородок; как большинство стариков, и как некоторые дети, она любила приготовляться заранее.
– И потом вскоре появилась рука, голова… Это был господин Диккенс, одетый в свой плащ. Он выбрался из вагона, он вернулся к нам… И, Бог свидетель, он весь светился счастьем! «Целы! – повторял он, размахивая пачкой бумаг. – Ни пятнышка, ни надрыва». Он был счастлив! Счастлив посреди этой… резни, среди этих женщин, обнимавших трупы мужей, среди детей, с плачем искавших мать, среди этих криков, этой крови… и все-таки я ни на секунду не подумала оскорбиться… Напротив, я радовалась вместе с ним… я глупо улыбалась, глядя на его улыбку, я была довольна, что он вновь обрел свою рукопись… И несколько недель спустя, читая очередной выпуск «Нашего общего друга», я поняла, что не ошиблась… Книга четвертая, глава шестая… сцена, где Лиззи Хексем вытаскивает из воды Юджина Рейберна… Там все это… красная трава… кровь, смешивающаяся с водой… и безжизненное тело, уносимое течением… Мой Бог, он воспользовался этим кошмаром… он его присвоил! Я надеюсь, что Господь в бесконечной мудрости своей предусмотрел особенные весы для взвешивания грехов великих людей… и тех, которые уклонились от прямого пути.
Если бы мисс Майнд была «паписткой», нет сомнений, что она бы перекрестилась. Но как добрая англиканка и евангелистка, ограничилась минутой сосредоточенности. Затем взглянула на книжечку, [19]19
По всей видимости, речь идет об июньском выпуске «Тайны Эдвина Друда» – последнем, вышедшем при жизни Диккенса. В нем Джаспер, дядя героя-эпонима, посещает склеп клойстергэмского собора, находит пустую могилу и кучу извести, которая при случае может обеспечить исчезновение трупа. Сторонники виновности Джаспера, как правило, основывают свои теории на этой сцене. О многочисленных спорах вокруг предполагаемой развязки романа можно прочесть в работе: Мишель Манжматен.Сто лет друдианы. Издательство университета Бордо, 19**.
[Закрыть]положенную мной на диван, и наклонилась ко мне.
– Что он замышляет, как вы думаете?
– Кто «он»?
– Ну Джаспер, разумеется! Зачем он ходил в склеп? Моя сестра думает, что он собирается убить своего племянника, но я не могу в это поверить… все-таки регент церковного хора!
– Не забывайте, что этот регент церковного хора еще и опиоман…
– Боже, это правда…
– Нам ничего не остается, кроме как терпеливо ожидать следующего нумера… Предоставим господину Диккенсу позаботиться о том, чтобы еще раз удивить нас.
– Да, вы правы, молодой человек, это мудро, но… О! смотрите направо! Будьте очень внимательны, потому что прямо сейчас за этим холмом вы увидите… Вот! Вон там! Это – Гэдсхилл-плейс…
Я в воображении своем рисовал себе что-то величественное, с готической башней или двумя, в обширном парке столетних дубов… Но то, что я увидел в глубине небольшой долины, являло собой лишь вполне заурядную постройку из черного камня в строгом обывательском вкусе среднедостаточного английского буржуа. Впрочем, что за нужда! Озноб радости пробежал у меня по спине. И, в свою очередь собрав вещи, я довольно торжественно объявил остолбеневшей мисс Майнд:
– Гэдсхилл-плейс! Туда-то я и еду!
* * *
Я ждал уже добрых полчаса, когда из станционного буфета вышел высокий худой человек с острым, как лезвие ножа, лицом. Он двигался по платформе с некоторыми уклонениями, но, завидев меня, одернул жилет, поправил шляпу и сумел преодолеть несколько метров разделявшего нас расстояния почти по прямой.
– Мистер Баррель, я полагаю?
Заплетающийся язык и акцент кокни в сочетании производили несколько комический эффект.
– Борель, с вашего позволения.
– Превосходно, месье Борель. Так и запишем. Моя фамилия – Уэллер, месье. Меня тут задержало одно важное дело, но вы не беспокойтесь: четверти часа не пройдет – и мы в Гэдсхилле.
Спустя несколько минут, усевшись в скромное тильбюри, я мог на досуге рассмотреть этот странный персонаж и обозреть его чудной наряд: кожаные сапоги, гетры, полосатый жилет и забавная шляпа.
– И… вас действительно зовут Сэм Уэллер? [20]20
Сэм Уэллер —имя слуги Пиквика (см. выше). Это и тип стойкого, хитрого, склонного к сентенциям кокни, и в то же время одно из самых оригинальных созданий во вселенной Диккенса. Цветистые фразы и абсурдные метафоры этого персонажа иногда граничат с патологией. Его появление в середине романа спасло «Пиквика» от коммерческого провала и окончательно упрочило популярность Диккенса.
[Закрыть]
– Э, месье, насчет Уэллера спорить не стану, а вот с Сэмом – дело другое, потому что зовут-то меня Арчибальд… Арчи, месье, если вам так больше нравится.
– Все равно! Какое совпадение…
Уэллер иронически хмыкнул.
– Знаете, месье, что говорил по этому поводу мой папаша, вечная ему память? «Совпадение – это хитрость, которая удалась!» Когда мистер Диккенс дал объявление в «Рочестер дейли», я тотчас же смекнул, что моя фамилия может сослужить мне службу. А чтоб уж отвесить с походом, я еще приоделся – вот как сегодня – и запасся хорошо обкатанными прибаутками. Так что, когда я пришел наниматься и он меня увидел, у него сделались примерно такие же глаза, вот как только что были у вас. «Как вас зовут, друг мой?» – «Уэллер, сэр». – «Уэллер?» – «Именно, сэр. Такой уж у нас семейный обычай – откликаться на эту фамилию. И так нам это нравится, сэр, что у нас это передается от отца к сыну!» А он тогда стоял у своего стола. И вот, гляжу, он весь побелел и бряк на стул, словно пред ним явился призрак Карла II с собственной головой под мышкой! Ну, вижу, дурака свалял, и все ему рассказал: как объявление прочитал, как вырядился и язычок себе остренько подточил по фасону, с его книжки срисованному… Я боялся, ему это не понравится, – ничуть не бывало: аж зашелся от смеха. Не знаю, месье, слышали вы уже иль нет, как он смеется, но, можете мне поверить, и вам станет смешно! Он не мог остановиться! Наконец встал, положил мне руку на плечо: «Итак, Уэллер, что вы умеете?» – «Все, сэр, абсолютно все! „У этого парня пределов нет!“ – сказала моя мать, застав меня в колыбели за починкой рубашонки рыбьей костью». Мистер Диккенс снова очень громко захохотал: «Хорошо! Вы мне подходите». С тех пор мы лучшие в мире друзья. А провожая меня до двери, он повернулся ко мне и очень серьезно сказал: «Знаете, Уэллер, я ведь думал, что с ума схожу… или что уже перешел черту, не заметив…» – «Черту, сэр?» – «Да, черту, которая отделяет действительный мир от мира моих книг… и которую я рано или поздно переступлю…» Будь я проклят, если знаю, что он хотел сказать!
