Текст книги "Пустыня"

Автор книги: Жан-Мари Гюстав Леклезио

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

– А что она пела, Амма?

– Песни юга, иногда на языке шлехов, песни Ассаки, Гулимина, Тан-Тана, но я не умею их петь, как она.

– Все равно, Амма, спой, я хочу послушать.

И вот под треск пламени Амма начинает тихонько напевать. Лалла старается не дышать, чтобы лучше расслышать песню своей матери.

– «Настанет день, о да, настанет день, когда ворон станет белым, и море пересохнет, и в цветке кактуса найдут мед, и застелют ложе ветками акаций, в этот день в жале змеи не окажется яда, и ружейные пули больше не будут сеять смерть, это будет в тот день, когда я покину тебя, моя любовь...»

Лалла вслушивается в голос, шепчущий из пламени, она не видит лица Аммы, и ей кажется, будто до нее доносится голос матери.

– «Настанет день, о да, настанет день, и в пустыне навеки умолкнет ветер, и песчинки станут слаще сахара, и под каждым белым камнем меня будет ждать свежая вода, в этот день пчелы споют мне песенку, это будет в тот день, когда я тебя разлюблю...»

Но теперь голос Аммы стал другим, более сильным и легким, он звучит высоко, как голос флейты, и звенит, как медные колокольчики, это уже не ее голос, это голос незнакомой молодой женщины, которая поет сквозь пелену пламени и дыма, поет для Лаллы, для нее одной.

– «Настанет день, о да, настанет день, когда ночью засияет солнце, и луна прольет в пустыню лужицы лунной воды, и небо опустится так низко, что я смогу дотянуться рукой до звезд, в этот день я увижу, как пляшет передо мной моя тень, это будет в тот день, когда я покину тебя, моя любовь...»

Далекий голос ознобом пробегает по телу Лаллы, обволакивает ее, затуманенным взглядом глядит она, как пляшут под лучами солнца языки пламени. Во время долгого молчания, прервавшего слова песни, до Лаллы доносятся издали звуки музыки, ритм праздничных барабанов. Ей кажется, она осталась одна – Амма ушла, оставив с Лаллой незнакомый голос, поющий песню.

– «Настанет день, о да, настанет день, когда я взгляну в зеркало и увижу в нем твое лицо, и услышу твой голос на дне колодца, и узнаю следы твоих ног на песке, в этот день я пойму, что пришел мой смертный час, потому что в этот день я потеряю тебя, моя любовь...»

Голос стал более низким и глухим, похожим на вздох, он слегка дрожит в колеблющемся пламени, теряется в клубах синего дыма.

– «Настанет день, о да, настанет день, и солнце почернеет, и земля разверзнется до самых недр, и море затопит пустыню, в тот день в глазах моих померкнет свет, и уста мои не произнесут больше твоего имени, и сердце мое перестанет страдать, в этот день я забуду тебя, моя любовь...»

Незнакомый голос угас в шепоте, растворился в пламени и синем дыме, но Лалла долго еще ждет, не шелохнувшись, пока до нее наконец доходит, что голос больше не вернется. Глаза ее полны слез, сердце сжимается от боли, но она молчит, а тем временем Амма снова начинает нарезать мясо тонкими ломтиками и укладывать их на деревянную решетку среди дыма.

– Расскажи мне о ней еще что-нибудь, Амма.

– Лалла Хава знала много песен, и голос у нее был красивый, как у тебя, и она умела играть на гитаре и на флейте и танцевать. Но когда с твоим отцом случилось несчастье, ее сразу будто подменили, с тех пор она никогда больше не пела, не играла на гитаре, даже когда ты родилась, она не захотела петь, и пела только для тебя, когда ты плакала по ночам, чтобы убаюкать тебя, укачать...

А вот и осы прилетели. Их привлек запах жареного мяса, осы роятся сотнями. Они с жужжаньем кружат возле очага, пытаясь усесться на ломтики мяса. Но дым отгоняет их, они задыхаются и, одурманенные, пробиваются сквозь пламя. Некоторые падают прямо в огонь и сгорают в короткой желтой вспышке, другие, оглушенные, обожженные, падают на землю. Бедные осы! Они прилетели получить свою долю мяса, но не знают, как к нему подступиться. Они пьянеют и неистовствуют от едкого дыма, из-за которого не могут добраться до деревянной решетки. Но они все равно лезут напролом, ослепленные, глупые, как ночные бабочки, и гибнут. Лалла бросает им кусочек мяса, чтобы они насытились и улетели подальше от огня. Но одна из них жалит Лаллу, впивается ей в шею. «Ай!» – вскрикивает Лалла и, оторвав от себя осу, бросает подальше, ей больно, но все равно жалко, в глубине души она все-таки любит ос.

А вот Амма не обращает на ос никакого внимания. Она просто отгоняет их тряпкой, а сама продолжает рассказывать, переворачивая ломтики мяса на решетке.

– Она не любила сидеть дома... – говорит Амма, немного приглушая голос, точно рассказывает какой-то старый-старый сон. – Привяжет, бывало, тебя платком у себя за спиной и уходит далеко-далеко... Никто не знал, куда она ходит. Она садилась в автобус и ехала к берегу, а иногда в соседние деревни. Она ходила по рынкам или к колодцам, туда, где собирались незнакомые ей люди, там она садилась на камень и смотрела на них. Быть может, они принимали ее за нищенку... Домашнюю работу она выполнять не хотела, потому что мои родные плохо с ней обращались, но я ее любила, как родную сестру.

– Расскажи мне еще, как она умерла, Амма.

– Нехорошо говорить об этом в праздник, – отвечает Амма.

– Ничего, Амма, расскажи мне все-таки про тот день, когда она умерла.

Разделенные пламенем, Амма и Лалла плохо различают лица друг друга. Но кажется, будто еще чей-то взгляд проникает в них до самых глубин – туда, где таится боль.

Клубы серого и голубого дыма танцуют, то делаясь реже, то сгущаясь, точно облака; на деревянной решетке ломтики мяса стали темно-коричневыми, точно старая кожа. Где-то там далеко неторопливо заходит солнце, ветер гонит к берегу морские волны, поют цикады, кричат ребятишки, носясь по улочкам Городка, переговариваются мужчины, звучит музыка. Но Лалла ничего этого не слышит. Она вся отдалась шепчущему голосу, который рассказывает ей о смерти матери, умершей давным-давно.

– Мы не думали, что это случится, никто не думал. Однажды Лалла Хава слегла, она чувствовала себя такой усталой и все время мерзла. Так она пролежала несколько дней, не ела, не двигалась, но ни на что не жаловалась. Когда ее спрашивали, что с ней, она отвечала только: «Ничего-ничего, просто я устала, вот и всё». Мне пришлось заниматься с тобой, кормить тебя, потому что у Лаллы Хавы уже не было сил подняться с постели... Врача в деревне не было, больница далеко, никто не знал, что делать. А потом однажды – помнится, это было на шестой день – Лалла Хава позвала меня, голос у нее совсем ослаб, она поманила меня рукой и сказала только: «Я умираю, вот и всё». Странный у нее был голос, и лицо совсем серое, а глаза горели. Тут я испугалась, бросилась опрометью из дома, унесла тебя далеко-далеко через поля к подножию холма и провела там целый день, сидя под деревом, а ты играла рядом. Когда я возвратилась домой, ты спала у меня на руках, но я услышала, как в доме плачут моя мать и сестры, а отец встретил меня у порога и сказал, что Лалла Хава умерла...

Не сводя глаз с пляшущего и потрескивающего пламени, с завитков поднимающегося к синему небу дыма, Лалла вся превратилась в слух. Осы продолжают свой хмельной полет, пулями пронзая пламя, и падают на землю с опаленными крылышками. Лалла вслушивается в их музыку – единственную настоящую музыку, которая звучит в Городке из досок и картона.

– Никто не ждал, что это случится, – рассказывает Амма. – Но когда это случилось, все плакали, а меня сковал такой холод, словно я сама была при смерти, и все горевали из-за тебя, ведь ты была еще слишком мала, чтобы понять. А потом, когда отец мой умер и мне пришлось перебраться сюда, в Городок, и выйти за Сусси, я взяла тебя к себе...

Ждать, пока прокоптятся кусочки мяса, надо еще долго, поэтому Амма продолжает свои рассказы, но она больше ничего не говорит о Лалле Хаве. Теперь она рассказывает об Аль-Азраке, о том, кого звали Синим Человеком, о том, кто умел повелевать ветром и дождем и кому повиновалось все – даже камни и кустарники. Она рассказывает о его одинокой хижине в пустыне, сплетенной из веток и пальмовых листьев. Говорит, что там, где появлялся Синий Человек, в небе всегда кружили самые разные птицы, которые пели райские песни, присоединяя свой голос к его молитве. Но путь к дому Синего Человека находили только чистые сердцем. Другие же люди теряли след в пустыне.

– Ас осами он тоже умел разговаривать? – спрашивает Лалла.

– И с осами, и с дикими пчелами, потому что он был их повелителем, он знал, какими словами их приручить. Но он знал также песню, которой можно было наслать тучи ос, пчел и мух на врагов. Захоти он, мог бы разрушить целый город. Но он был справедлив и пользовался своей властью, чтобы творить одно только добро.

Рассказывает Амма также о пустыне, о великой пустыне, которая начинается к югу от Гулимина, к востоку от Таруданта, за долиной Дра. Там, в пустыне, у подножия дерева, и родилась Лалла, по рассказам Аммы. Там, в краю великой пустыни, небо огромно и горизонту нет конца, потому что взгляду не на чем задержаться. Пустыня как море: там ветер гонит волнами жесткий песок, вынося пену – перекати-поле; там обкатанные камни, пятна лишайника, лужицы соли и, когда солнце клонится к земле, черные впадины теней. Долго рассказывает Амма о пустыне, и, пока она говорит, огонь мало-помалу догорает, дымок становится легким, прозрачным и угли подергиваются серебристой, подрагивающей пылью.

– ...Там, в пустыне, люди иной раз идут целыми днями, не встречая ни жилья, ни колодца, потому что пустыня так огромна, что никому не дано узнать ее всю. Люди уходят в пустыню, как лодки в море – никто не знает, когда они вернутся. Бывают там и бури, но они не похожи на здешние, это страшные ураганы, ветер срывает песок с места и подбрасывает до самого неба, и тогда людям конец. Они тонут в песках, гибнут, как лодки в пучине, погребенные в песках. В тех краях всё не как у нас, и солнце там другое: оно обжигает сильнее, иной раз люди возвращаются ослепшие, с опаленным лицом. А ночью там такой холод, что заблудившиеся путники кричат от боли, от холода, ломающего кости. Да и люди там другие... Они жестоки, они, как лисы, подстерегают свою добычу, они подкрадываются в тишине. Кожа у них черная, как у Хартани, а одежда синяя, и на лице покрывало. Да это и не люди, а джинны, дети дьявола, они водятся с дьяволом, они вроде колдунов...

А Лалла снова думает об Аль-Азраке, Синем Человеке, повелителе пустыни, о том, по чьему слову из-под камней пустыни начинали бить родники. Амма тоже вспоминает о нем и говорит:

– Синий Человек сначала был таким, как и другие жители пустыни, но потом на него сошла благодать, и он покинул свое племя, свою семью и стал жить в одиночестве... Но он знал все, что знают жители пустыни. Он был наделен даром исцелять больных наложением рук, и Лалла Хава тоже имела эту власть, и она умела толковать сны, и предсказывать будущее, и находить потерянное. Когда люди узнавали, что она ведет свой род от Аль-Азрака, они приходили к ней за советом – иногда она отвечала на их вопросы, а иногда не хотела отвечать...

Лалла смотрит на свои руки, ей хочется понять, что в них скрывается. Кисти у нее большие и сильные, как у парня, но кожа мягкая, и пальцы тонкие.

– А у меня есть этот дар, Амма?

Амма смеется. Она встает, потягивается.

– Не думай об этом, – говорит она. – Ну вот, мясо готово, надо выложить его на блюдо.

Амма уходит, а Лалла снимает с углей решетку и выкладывает ломтики мяса на большое глиняное блюдо, время от времени не отказывая себе в удовольствии полакомиться кусочком. Едва огонь погас, к жаровне снова слетелись тучи ос, они громко жужжат, вьются вокруг Лаллиных рук, запутываются в ее волосах. Но Лалла их не боится. Она ласково отстраняет их и бросает им еще один кусок копченого мяса, ведь и для ос сегодня особый день.

А потом она идет к морю, бредет узкой тропинкой, ведущей в дюны. Но она не подходит к воде. Остается по ту сторону дюн, чтобы укрыться от ветра, ища ложбинку в песке, где можно полежать. Найдя ямку, где нет засилья чертополоха и муравьев, она ложится на спину, вытянув вдоль тела руки, и глядит в небо. По небу плывут большие белые облака. Лениво рокочет море, лижущее прибрежный песок. Лалле нравится слушать его, не видя. Кричат чайки, скользящие в воздушных потоках, от их мельканья мерцает солнечный свет. Шелестит сухой кустарник, лепечут листочки акаций, шуршат колючки, и все это словно шум воды. Несколько ос, чующих запах мяса, вьются над руками Лаллы.

Лалла пытается еще раз услышать незнакомый голос, который поет где-то далеко-далеко, словно в другой стране, гибкий, чистый голос, то высокий, то низкий, подобный журчанию родника, подобный солнечному лучу. Небо над головой Лаллы постепенно темнеет, но ночь медлит, ведь зима кончается, приходит царство света. Сумрак сначала становится серым, потом красным, большие облака похожи на огненные гривы. Лалла все лежит в дюнах, не сводя глаз с неба и облаков. И вдруг за шумом моря и ветра, сквозь пронзительные крики чаек, ищущих приюта на ночном берегу, она и впрямь слышит нежный голос, повторяющий грустный напев, звонкий голос, который слегка дрожит, словно предчувствует уже, что смерть скоро его заглушит, голос чистый, как вода, которую все пьешь-пьешь и никак не можешь напиться после долгих дней палящего зноя. Эта музыка рождается в небе, в облаках, она отдается в песчаных дюнах, она разлита повсюду в воздухе, она трепещет даже в сухих листьях чертополоха. Она звучит для Лаллы, для нее одной, она обволакивает ее, омывает своим ласковым потоком, нежно проводит рукой по ее волосам, по лбу, по губам, рассказывает ей о своей любви, нисходит на нее и дарует благословение. Лалла ложится ничком, зарывшись лицом в песок, что-то вдруг обрывается в ней, ломается, слезы беззвучно текут по ее щекам. Никто не кладет ей руку на плечо, никто не спрашивает: «О чем ты плачешь, малышка Лалла?» Но незнакомый голос вызывает на ее глаза эти тихие слезы, пробуждает в глубине ее души образы, которые многие годы были скованы неподвижностью. Слезы капают на песок, под подбородком Лаллы расплывается маленькое мокрое пятно, на влажные щеки и губы налипают песчинки. И вдруг все исчезает. Голос с небесных высот умолк. Наступает ночь, прекрасная темно-синяя бархатная ночь, когда звезды блестят в просветах между фосфоресцирующими облаками. Лаллу пробирает дрожь, как в приступе лихорадки. Она бредет наугад вдоль дюн, среди мерцающих светлячков. Но она боится змей и потому возвращается на узкую тропинку, еще хранящую следы ее ног, и медленно идет по ней к Городку, где продолжается праздник.

–

Лалла чего-то ждет. Сама в точности не знает чего, но ждет. Дни в Городке тянутся долго, ветреные, дождливые летние дни. Порой Лалле кажется, что она просто ждет наступления очередного дня, но день настает, и она понимает: нет, это не то. Она ждет, ждет, и всё тут. Люди долготерпеливы, может, они всю свою жизнь чего-то ждут, да так никогда и не дождутся.

Мужчины часто подолгу сидят на камнях на самом солнцепеке, прикрыв голову полой бурнуса или махровым полотенцем. Глаза их устремлены вдаль. На что они смотрят? На пыльный горизонт, на дороги, по которым катят грузовики, похожие на огромных разноцветных скарабеев, на неровную линию каменистых холмов, на белые облака, плывущие по небу. Вот на что они смотрят. И ничего другого им не надо. Женщины тоже ждут, безмолвно сидят у колонки, прикрыв лицо черным покрывалом и упираясь в землю босыми ступнями.

Даже дети умеют ждать. Садятся возле бакалейной лавки и ждут, не кричат, не шалят. Время от времени один из них встает, заходит в лавку и взамен своих монеток получает там бутылку фанты или пригоршню мятных конфет. А другие только молча на него смотрят.

Бывают дни, когда ты сам не знаешь, куда идешь, сам не знаешь, что случится. Все выжидают чего-то, толпясь на улице или на обочине дороги; оборванные ребятишки ждут, когда пройдут большие голубые туристские автобусы или грузовики, которые развозят дизельное топливо, доски, цемент. Лалле хорошо знаком рев грузовиков. Иногда и она усаживается на выложенный недавно откос при въезде в Городок. Когда подъезжает грузовик, ребята все как один поворачивают голову в ту сторону, откуда тянется дорога.

Там далеко-далеко в дрожащем над асфальтом воздухе зыблются холмы. Шум мотора слышен задолго до того, как грузовик появится на дороге. Это пронзительный вой, почти переходящий в свист, время от времени прерываемый сигналом клаксона, который эхом раскатывается между стенами домов. Потом появляется облако пыли, желтое облако, к которому примешивается синий дым от мотора. И по гудронированной дороге на большой скорости мчится красный грузовик. Над кабинкой шофера труба, выбрасывающая синий дым, яркие солнечные блики играют на ветровом стекле и хромированных частях. Шины пожирают гудронированную дорогу, из-за ветра грузовик немного вихляет, и каждый раз, когда колеса прицепа вгрызаются в обочину дороги, к небу взлетает облако пыли. Пролетая мимо ребятишек, грузовик сигналит во всю мочь, земля содрогается под четырнадцатью черными шинами, машина обдает их своим жарким дыханием, смесью пыльного ветра и выхлопных газов.

А дети долго еще говорят о красном грузовике и рассказывают разные случаи про грузовики: красные грузовики, белые грузовики-цистерны и желтые грузовики-экскаваторы.

Так тянется время, когда люди чего-то ждут. Они часто ходят на дорогу к мосту и к морю взглянуть, как исчезают вдали те, кто не остается в этих краях, те, кто уезжает.

Некоторые дни кажутся особенно долгими, они длиннее других, потому что мучает голод. Лалле хорошо знакомы такие дни, когда в доме совсем нет денег, а Амме все еще не удалось найти работу в городе. Даже Селим Сусси, муж Аммы, не знает, где раздобыть денег, все вокруг мрачные, грустные, даже злые. Тогда Лалла по целым дням не возвращается домой, она уходит как можно дальше, на каменистую равнину, туда, где живут пастухи, и ищет Хартани.

Так бывает всегда: когда ей очень хочется его видеть, он вдруг обнаруживается в каком-нибудь укромном месте – сидит в своей белой чалме на камне. Стережет коз и овец. Лицо у него черное, руки худые и сильные, как у старика. Он делится с Лаллой черным хлебом и финиками, а иногда еще уделяет немного подошедшим пастухам. Делает он это просто, без всякого высокомерия, словно сделанное им сущая безделица.

Лалла внимательно вглядывается в пастуха, ей нравятся его невозмутимое лицо, орлиный профиль и свет, горящий в глубине темных глаз. Хартани тоже чего-то ждет, но, наверное, только он один из всех и знает чего. Он не говорит об этом, ведь ему незнаком язык людей. Но по взгляду его можно угадать, чего он ждет, чего ищет. Словно какая-то частица его самого осталась в том краю, где он родился, за каменными холмами и заснеженными горами, в необъятности пустыни, и настанет день, когда он наконец обретет эту частицу и станет полностью самим собой.

Целый день проводит Лалла с пастухом, однако не подходит к нему слишком близко. Она садится неподалеку от него на камень и смотрит прямо перед собой, смотрит на танцующий, мерцающий над иссушенной долиной воздух, на искрящиеся лучи белого солнца, на медленно бродящих среди белых камней овец и коз.

В такие печальные, тревожные дни с одним только Хартани и можно быть рядом, обходясь без слов. Довольно одного взгляда, и он поделится с тобой хлебом и финиками, ничего не требуя взамен. Он даже предпочитает, чтобы от него держались поодаль, в этом он похож на коз и овец, которые никогда никому не принадлежат вполне.

Целый день слушает Лалла перекличку пастухов на холмах, их свист, разрывающий белое безмолвие. И, когда потом она возвращается в Городок из досок и картона, ей дышится вольнее, пусть даже Амма ворчит, что она не принесла чего-нибудь поесть.

В один из таких дней Амма отвела Лаллу к хозяйке ковровой мастерской. Они отправились в город за реку, в квартал, населенный городской беднотой, к большому белому дому с узкими, забранными решеткой окнами. Войдя в комнату, служащую мастерской, Лалла слышит жужжание ткацких станков. Их здесь двадцать, а может, и больше, они стоят рядами в молочном сумраке большой комнаты, освещенной тремя мигающими неоновыми трубками. У станков на коленях или на табуретках сидят девочки. Они работают быстро, пропускают челнок между нитями основы, маленькими стальными ножницами состригают концы нитей, уплотняют шерстяные нити утка. Самой старшей, должно быть, лет четырнадцать, младшей на вид нет и восьми. Они не разговаривают между собой, даже не смотрят на Лаллу, которая входит в мастерскую вместе с Аммой и хозяйкой. Хозяйку зовут Зора, это крупная женщина в черном; в пухлых руках она всегда сжимает гибкий прут, которым бьет девочек по ногам и плечам, едва они замешкаются у станка или вздумают поболтать с соседкой.

– Ей уже приходилось ткать? – спрашивает хозяйка, даже не взглянув на Лаллу.

Амма отвечает, что когда-то показывала Лалле, как ткут ковры. Зора покачивает головой. Она кажется очень бледной, быть может, из-за черной одежды, а может, потому, что никогда не отлучается из своей мастерской. Она медленно подходит к свободному станку, где лежит большой темно-красный ковер, затканный белыми точками.

– Пусть кончит этот ковер, – объявляет хозяйка.

Лалла садится у станка и начинает ткать. Много часов подряд работает она в большой темной комнате, руки ее движутся как у автомата. Вначале она то и дело останавливается: у нее устают пальцы, но она все время чувствует на себе взгляд бледной толстухи и тотчас снова берется за работу. Она знает, что эта бледная женщина не станет ее бить, потому что Лалла старше других работниц. Когда взгляды их встречаются, у Лаллы словно что-то обрывается внутри и в глазах вспыхивает гнев. Но толстуха в черном вымещает злость на самых маленьких, худых и бледных, боязливых, как собачонки, дочерях нищих, девочках, брошенных родителями на произвол судьбы: они круглый год живут в доме Зоры, и денег им не платят. Стоит им замешкаться или шепотом перемолвиться словом, бледная толстуха с неожиданным проворством бросается к ним и стегает их по спине своим прутом. Но девочки никогда не плачут. Слышен только свист прута, рассекающего воздух, да глухой удар по спине. Лалла стискивает зубы, ниже наклоняет голову, чтобы не видеть и не слышать, ей хочется кричать и самой ударить Зору. Но она молчит, она ведь должна принести домой Амме деньги. Но, чтобы отомстить, она нарочно путает узор на красном ковре.

Однако на следующий день Лалла не выдерживает. Когда бледная толстуха начинает избивать Мину, худенькую и щупленькую девочку, которой едва минуло десять лет, за то, что у той сломался челнок, Лалла встает и спокойно заявляет:

– Перестаньте ее бить!

С минуту Зора, не понимая, смотрит на Лаллу. На ее жирном и бледном лице застыло такое ошеломленное выражение, что Лалла повторяет:

– Перестаньте ее бить!

Но внезапно лицо Зоры искажается гневом. Она изо всей силы хлещет прутом, целясь в лицо Лалле, но удар приходится по левому плечу, потому что Лалла сумела увернуться.

– Я тебе покажу, я еще и тебя исполосую! – кричит Зора, и лицо ее даже слегка розовеет.

– Брось! Ведьма! – Лалла выхватывает у Зоры прут и ломает его о колено.

Теперь лицо толстухи искажается страхом. Она отшатывается назад.

– Прочь! Убирайся! Сейчас же убирайся! – запинаясь, бормочет она.

А Лалла уже опрометью мчится через большую комнату, она выскакивает на улицу, на солнечный свет, и бежит не останавливаясь до самого дома Аммы. Как прекрасна свобода! Можно снова любоваться облаками, беспорядочно плывущими по небу, осами, вьющимися вокруг кучек отбросов, ящерицами, хамелеонами, травой, трепещущей на ветру. Лалла садится перед домом в тени дощатой стены и жадно ловит все, даже едва слышные звуки. К вечеру возвращается Амма.

– Я никогда больше не пойду к Зоре, – только и говорит Лалла.

Амма несколько мгновений глядит на нее, но не произносит ни слова.

Именно с этого дня и произошла настоящая перемена в жизни Лаллы. Словно она вдруг сразу повзрослела и люди стали ее замечать. Даже сыновья Аммы теперь держат себя иначе – не так грубо и презрительно, как прежде. Иногда Лалла даже немножко жалеет о том времени, когда она была совсем маленькой и приехала в Городок, когда никто не знал ее имени, когда она могла спрятаться за кустиком, в какой-нибудь бочке или картонной коробке. Ей нравилось быть подобием тени, приходить и уходить так, чтобы никто ее не видел, не говорил с ней.

Только старый Наман и Хартани не переменились. Наман-рыбак, как и прежде, рассказывает невероятные истории, когда чинит сети на берегу или когда приходит к Амме поесть маисовых лепешек. Рыба у него почти не ловится, но в поселке его любят и по-прежнему приглашают в гости. Его светлые глаза прозрачны, как вода, а лицо исчерчено глубокими морщинами, похожими на рубцы от старых ран.

Амма слушает его рассказы об Испании, о Марселе, о Париже и обо всех других городах, которые он повидал на своем веку, которые исходил. Он знает названия тамошних улиц, имена живущих там людей. Амма расспрашивает его, интересуется, может ли его брат помочь ей найти в тех краях работу.

«Почему бы и нет?» – покачивает головой Наман.

Так он отвечает на все вопросы и все же обещает написать брату. Но уехать не так-то просто: надо иметь деньги, выправить бумаги. Амма задумывается; глядя вдаль, она мечтает о белых городах, где так много улиц, домов, автомобилей. Быть может, как раз этого-то она и ждет.

А вот Лалла об этом не слишком задумывается. Ей это безразлично. Она смотрит в глаза Наману, а это все равно как если бы она сама побывала в тех морях, в тех краях, в тех домах.

И Хартани об этом не думает. Он по-прежнему остается ребенком, хотя ростом и силой не уступает взрослым. Он тонкий, высокий, лицо чистое и гладкое, словно выточено из черного дерева. Может, все потому, что он не знает языка людей.

В грубошерстном бурнусе, низко надвинув на лоб чалму, он обычно сидит на скалистом выступе, устремив глаза вдаль. Его по-прежнему окружают чернолицые, как и он сам, пастухи, диковатые и оборванные, со свистом перепрыгивающие с уступа на уступ. Лалла любит приходить к ним на равнину, залитую белым солнечным светом, туда, где время не движется, туда, где не надо становиться взрослой.

–

Человек этот появился в доме Аммы как-то утром в самом начале лета. Это был горожанин в сером с зеленоватым отливом костюме и в черных кожаных ботинках, блестевших как зеркало. Он принес подарки Амме и ее сыновьям – зеркало в белой пластиковой рамке с электрической подсветкой, транзисторный приемник размером со спичечный коробок, самописки с золотыми колпачками и сумку, набитую сахаром и консервными банками. Войдя в дом, он в дверях столкнулся с Лаллой, но даже не взглянул на нее, разложил свои подарки на полу. Амма предложила ему сесть, он поискал глазами стул, но в доме были только подушки и деревянный сундучок Лаллы Хавы, который Амма привезла с юга, когда ездила за Лаллой. На этот сундучок и сел гость, обтерев его сначала ладонью. Он ждал, пока принесут чай и сласти.

Когда позже Лалла узнала, что человек приходил свататься к ней, она очень испугалась. Ее словно вдруг оглушили, и сердце у нее заколотилось сильно-сильно. Узнала она об этом не от Аммы, а от ее старшего сына Бареки:

– Мать решила выдать тебя за него, потому что он богач.

– Но я не хочу замуж! – крикнула Лалла.

– Тебя не спросят, ты должна слушаться тетку, – заявил Бареки.

– Ни за что! Ни за что! – Лалла выбежала с этим криком, глаза ее наполнились слезами ярости.

Потом она вернулась в дом тетки. Мужчина в серо-зеленом костюме ушел, но подарки остались. Али, младший сын Аммы, слушал музыку, прижав к уху крошечный транзистор. Он хмуро поглядел на вошедшую Лаллу.

– Зачем ты приняла подарки от этого человека? Я не выйду за него замуж, – резко сказала Лалла тетке.

– Она небось хочет выйти за Хартани! – захихикал Али.

– Выйди вон! – приказала ему Амма.

И мальчишка вышел с транзистором.

– Ты не можешь заставить меня выйти за него! – сказала Лалла.

– Это будет хороший муж для тебя, – сказала Амма. – Он, правда, не очень молод, но зато богат, у него большой дом в городе, и он знаком со многими могущественными людьми. Ты должна за него выйти.

– Я никогда не выйду замуж, никогда!

Амма с минуту молчит. Потом снова начинает говорить – уже ласковей, но Лалла держится настороже.

– Я воспитала тебя как дочь, я люблю тебя, а ты хочешь нанести мне такую обиду.

Лалла с гневом глядит на Амму. Она впервые обнаружила в ней лживость.

– Мне все равно, – говорит она. – Я не выйду за этого человека. И не хочу его дурацких подарков! – Она тычет пальцем в зеркало с электрической подсветкой, которое стоит на подставке прямо на глинобитном полу. – У тебя и электричества-то нет!

И вдруг ей становится нестерпимо. Она выходит из теткиного дома и идет к морю. Только на этот раз она не бежит, а медленно бредет по тропинке. Сегодня все по-другому. Точно все завяло, выцвело под взглядами людей.

«Надо уехать», – громко говорит Лалла самой себе. Но тут же думает, что не знает даже, куда ей ехать. Тогда она спускается вниз по склону дюны и идет вдоль широкого берега, ищет старого Намана. Ей так хотелось бы, чтобы он оказался здесь – сидел бы, как всегда, на корнях старого фигового дерева и чинил свои сети. Она бы подробно расспросила его обо всех этих испанских городах с волшебными названиями: Альхесирас, Малага, Гранада, Теруэль, Сарагоса, обо всех портах, от которых отчаливают пароходы, большие, словно города, об автострадах, по которым катят на север машины, об уходящих поездах, о самолетах. Часами слушала бы она его рассказы о заснеженных горах, о туннелях, о реках, безбрежных, как море, о полях, засеянных пшеницей, о бескрайних лесах и в особенности о тех благоухающих городах, где высятся белоснежные дворцы, соборы, фонтаны и залиты светом витрины магазинов. О Париже, Марселе, обо всех этих улицах и домах, таких высоких, что за ними почти не видно неба, о садах, кафе, отелях и перекрестках дорог, на которых можно встретить людей со всех концов земли.

Но старого рыбака нигде не видно. Только белая чайка скользит навстречу ветру, кружа над ее головой.

«Эй! Принц! Принц!» – кричит Лалла.

Белая птица описывает еще несколько кругов над головой Лаллы, а потом быстро исчезает, уносимая ветром в сторону реки.

А Лалла долго еще сидит на берегу одна, только ветер звенит у нее в ушах и рокочет море.

В последующие дни никто ни о чем не заговаривал с Лаллой, и мужчина в серо-зеленом костюме больше не появлялся. Маленький транзистор успел сломаться, а консервы были съедены. Одно только зеркало с электрической подсветкой в пластиковой рамке продолжало стоять на том самом месте, где его поставили, – на глинобитном полу у двери.