Текст книги "Гринвичский меридиан"

Автор книги: Жан Эшноз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

23

В воскресенье утром Вера встала пораньше: она собиралась пойти на улицу Дарю, в русскую церковь, чей купол виден издали, со стороны улицы Петра Великого. Сидячих мест в церкви не было, и во время нескончаемо длинной службы молящимся приходилось часами стоять на ногах, созерцая таинственный ритуал, проходивший в сопровождении невидимого публике хора; его ангельские голоса вели мелодию, скандируя ударные слова. Декорация алтарной части включала в себя три двери, которые непрерывно открывались и закрывались. Целая команда священников, дьяконов и служек исполняла привычный, сыгранный балет, слегка напоминавший беготню ресторанных официантов. Четверо сгорбленных старичков в темной светской одежде, с висящими на шее табличками с русскими надписями, ходили взад-вперед по церкви между молящимися, держа в руках ивовые корзинки для сбора милостыни; их извилистый маршрут напоминал змеиный след.

Хотя Вера нерегулярно посещала воскресные службы, она время от времени замечала в толпе собравшихся нескольких завсегдатаев, например одного старца во фраке, тощего и прямого, как палка, с жестами автомата и с черной повязкой на глазу. Казалось, он вот-вот вытащит из-под жилета свой пистолет ординарца и засунет ствол в ухо. Или несколько дам крайне преклонного возраста, с жеманными манерами, в вуальках, – эти словно восставали из гроба, чтобы явиться на воскресную службу. Приходили также дряхлые бывшие танцоры с балетными талиями, бойкие и юркие детишки, какие-то вовсе непонятные личности и, наконец, любители вроде нее.

Выходя из церкви – как правило, задолго до конца службы, Вера неизменно окуналась все в тот же ледяной воскресной холод, ибо наведывалась сюда только зимой: в летнее время она предпочитала мечети. Воскресная стужа властно вторгалась в жизнь города, злоупотребляя своими правами, накладывая свою печать на фасады домов, на лица прохожих и даже на звуки, не говоря уж о сгущенном до удушья воздухе. Мало того, не ограничиваясь предметами, доступными глазу, она еще и завоевывала пространство, разделяющее эти предметы, устанавливая меж ними некие отстраненные, холодные и церемонные отношения. Почти все магазины были закрыты; в остальных сквозь стекла узких витрин можно было разглядеть где серые сморщенные пирожные, где тонкие бежевые брошюрки. Тротуары пустовали, двери не раскрывались, редкие машины катили по шоссе медленно и бесшумно. В общем, вокруг церкви простиралась настоящая Сибирь.

Вера шагала по улице, еще не расставшись с особенным душевным настроем. Присутствие на этой церемонии, как, впрочем, и на любой другой религиозной службе, всегда воздействовало на нее, на все ее тело, на мысли, на ощущение самой себя, как дурман, словно она наглоталась галлюциногенных грибов. Вполне вероятно, что она и посещала-то все эти культовые мероприятия лишь для того, чтобы по выходе из храма в течение нескольких часов наслаждаться ощущением пустоты в мозге и сердце, чувствовать, как ее тело обретает редкостное состояние идеального равновесия, строгой гармонии, абсолюта и небытия. Может быть, отрешенность церковных хоров, скрытых от глаз, с их небесными, чистыми гимнами, звучащими в такт ритуальным жестам бородатых старцев-священников в золоченых ризах, как раз и способствовала возникновению этой пустоты в ее душе, пустоты благостной, без падений, без драм, без опасностей, подобной дурманному забытью курильщика опиума; да, скорее всего, именно так.

И когда это приятная, обволакивающая пустота исчезала, когда в ней самой и вокруг нее вещи вновь обретали свои реальные очертания, объем и вес, она все еще медлила признавать их появление – постепенное, едва заметное, словно они возникали из уходящего к горизонту моря или из клочьев тающего тумана. И только когда реальная действительность окончательно вступала в свои права, Вера возвращалась домой.

Однако сегодня она домой не пошла. Одна мысль о том, что ей придется лечь в разоренную постель, ужасала ее. Она решила прогуляться до своего квартала пешком и провести на улице как можно больше времени, не слишком, впрочем, удаляясь от дома, вернее, от временного пристанища, расположенного на узенькой улочке между Сеной и площадью Бастилии. Идти туда пешком пришлось бы довольно долго. И Вера пошла.

Она направилась к Сене, завернув по пути на площадь Согласия; этот плоский безлюдный простор, усеянный разностильными памятниками и как бы лежащий в чаше амфитеатра, чьи застроенные высоты маячили вдали, неизменно вызывал у нее род головокружения, легкого и приятного, подобного тому, какое испытываешь в открытом море, поднявшись на палубу корабля после блужданий в его темном чреве. Затем она вышла на берег реки и неторопливо побрела вверх по течению, разглядывая все девять мостов, отделявших ее от дома. Набережные были пустынны в той же мере, что и улицы. Собаки справляли там нужду и с тявканьем тащили за собой на поводке хозяев. У парапетов стояли парочки, замерев то ли во взаимном обожании, то ли в ссоре, ненормальные рыболовы, укутанные в шерстяные одежки, и, конечно, какие-то непонятные личности и любители этих мест. Некоторые отрезки набережных были отведены под автостоянки; в таких случаях Вере приходилось подниматься на уровень городских мостовых, расставаясь на несколько минут с темным потоком, медленно струившимся у ее ног. Прошло немало времени, прежде чем она попала в свой квартал, – долгого, застывшего в холоде времени, как будто холод и время слились в единую, абсолютную субстанцию, в равной мере отвечавшую и за метеорологию, и за протяженность часов.

Дойдя до бульвара Генриха IV, она почувствовала, что голодна, поискала открытый магазин, вошла в пустую бакалейную лавку, где ее встретил хозяин – выходец из Магриба, облаченный в серый нейлоновый халат.

– Здравствуйте, месье, – сказала Вера. – Я хотела бы купить апельсины. Один фунт, пожалуйста.

– Взяли бы уж сразу килограмм, – посоветовал магрибец, – не так уж они и дороги.

– Я знаю, – ответила Вера, – но я одна.

Магрибец жестом изобразил покорность судьбе.

– Я тоже, – сказал он, – я тоже один.

Они обменялись симметричной печальной улыбкой по обе стороны кассы, распрощались, затем Вера взяла свой пакет и вышла. Она шагала по бульвару куда глаза глядят, чистя на ходу апельсин. Разорванная оранжевая шкурка брызгалась горьким, бесцветным, липким соком, леденившим ей пальцы. Вере вдруг стало очень холодно. Большой темный бар на ее пути призывно открывал перед ней двери.

Войдя, она села в глубине зала на банкетку из красноватого кожзаменителя, за квадратный столик, на котором стояли желтая латунная пепельница и пустая кофейная чашка. В баре тоже было пусто. Парень за стойкой в ожидании клиентов лениво занимался своими обычными делами, расставляя шеренги бокалов, которые ему скоро придется наполнять, полоскать, снова наполнять и снова полоскать, и так без конца, до самой ночи. Телефон издал два резких звонка, отдавшихся в пустом зале тревожным эхом. Бармен снял трубку и забормотал в нее что-то утвердительное почти неслышным шепотом, восстанавливая таким образом недавнее звуковое спокойствие.

Вера писала Полю. Иногда пепел с ее сигареты падал на белый листок, и она смахивала его ребром ладони, слегка размазывая, отчего на листе образовались полукруглые серые разводы. Между делом она разглядывала зал бара, жесткие пластиковые стулья, свой чуть колченогий столик, который пошатывался, мешая писать (так, что ей приходилось подпирать коленом его железную ножку, и холод металла пронизывал ткань ее чулка), лампы, двух пожилых клиентов в шарфах, затеявших разговор с барменом (можно было расслышать обрывки беседы), самого бармена, уставившегося в пространство, и еще множество разных вещей того же порядка – в беспорядке.

Дверь бара открылась, вошел человек с тощей стопкой конвертов в руке. Большие зеленые очки, скрывавшие верхнюю половину его лица, держались на широкой розовой резинке, грязной, как старая повязка. Он обошел весь зал, в том числе и заднюю его часть, разложил свои конверты на трех-четырех занятых столиках, потом направился к стойке и ткнул пальцем в сторону кофеварки. Бармен нажал на кнопки, и несколько капель черной жидкости брызнули в чашку зеленого вагонного цвета.

Не прикасаясь к конверту, Вера изогнулась, чтобы прочесть надпись, сделанную по трафарету бледно-голубыми буквами в расплывчатой рамочке:

Глухонемой от рождения

Послание судьбы

5 франков

Она вернулась к своему занятию, подробно описывая явление немого и постепенный приток клиентов в бар, вызванный, без сомнения, близящимся обеденным временем.

Итак, близилось обеденное время, и бар оживлялся. какой-то парень включил флиппер; стальной шарик метался по наклонной плоскости, с приглушенным звоном ударяясь на своем пути о многочисленные упругие воротца, которые отбрасывали его во все стороны, вызывая новые, самые различные столкновения, звоночки разной высоты или серии щелчков, резких, как порывы ветра; вся эта полифония время от времени прерывалась чем-то вроде мягкого взрыва, объявлявшего о выигрыше бесплатной партии, или довольным ревом молодого игрока в тот момент, когда на голубом фоне загоралась надпись лиловыми буквами «Same player shoots again» [7]7
  Тот же игрок продолжает партию (англ.).


[Закрыть]. На стойку сыпались монеты, некоторые из них бесконечно долго вращались вокруг собственной оси. Музыкальный автомат, едва его включали, обрушивал на зал громкую назойливую долбежку. Шум голосов, стук предметов, телефонные звонки и разговоры становились все громче и громче по мере того, как бар заполнялся людьми; иногда их перекрывал свист пара, который бармен выпускал из кофеварки, словно машинист паровоза, напоминая в этой суматохе о своем присутствии, о своем могуществе. Все эти звуки сливались в общий равномерный гул, слегка напоминавший об оркестровой яме. Вера подчеркнула две строки, вымарала четыре слова и поставила точку. Потом допила вторую чашку кофе, порылась в сумке, бросила на стол мелочь и перечитала написанное.

В общем-то, письмо предназначалось не Полю. Поль был всего лишь предлогом для того, чтобы писать это письмо, как само письмо было предлогом для чего-то другого. Кроме того, он уже десять дней как исчез, не оставив ни адреса, ни записки. Был Поль – и весь вышел. Такое с ним и раньше иногда случалось. Вера сложила письмо вчетверо, бросила в сумку и посидела еще минутку, прислушиваясь к разговору соседней парочки – банальному, идущему по кругу и довольно-таки унылому; такие разговоры может вести любая парочка в любое зимнее воскресенье в любом баре между Сеной и площадью Бастилии.

Встав, Вера собрала вещи, валявшиеся на столике, и сложила их в сумку. В тот миг когда она нагнулась, чтобы взять пальто, она заметила коричневый конверт, все еще лежавший на столе. Поколебавшись, она взглянула на стойку; посланца судьбы возле нее уже не было. «Бедняга, – подумала она, – глухонемой, да еще и забывчивый». Ей захотелось взять конверт, но было стыдно. Она огляделась. Никто не обращал на нее внимания. Бармен наполнял и полоскал бокалы. Молодой игрок усердно гонял шарик по флипперу. Соседняя парочка занялась вытиранием лужи: попытавшись целоваться через столик, влюбленные опрокинули стакан мятного напитка. Вера быстро сунула конверт в сумку.

Выйдя из бара, она медленно дошла до площади Бастилии и нерешительно приостановилась у входа в метро, не зная, что делать дальше. Воспоминание о разоренной постели все еще удерживало ее от возвращения домой. Она подумала: а не сходить ли в гости – к кому угодно, к любому знакомому, лишь бы он был свободен. Вот и повод для визита, как Поль был поводом для письма. Эскалатор у ее ног медленно вращался вкруговую. Она раскрыла сумочку, порылась в ней, ища записную книжку с адресами, и вдруг наткнулась на конверт глухонемого, о котором напрочь забыла. Обрадовавшись этому источнику дополнительного развлечения, каким бы глупым оно ни выглядело, она распечатала конверт. Внутри был маленький, сложенный вдвое листочек из блокнота, исписанный тонким, довольно изящным почерком. Вера узнала его: это был почерк Поля.

В первый момент она застыла, не в силах шевельнуться и только широко раскрыв глаза. Потом быстро пробежала записку, прочла еще раз, медленнее, перечитала еще несколько раз. Сложила листок, тут же опять развернула и перечитала снова. Вслед за чем открыла сумку, проверила, лежит ли там чековая книжка, и повернулась лицом в жиденькой струйке машин, остановившихся на красный свет. Как раз рядом с ней стояло такси – «мерседес» песочного цвета. Вера бросилась в машину.

– В аэропорт Руасси, – сказала она, задыхаясь, в точности как говорят героини кинобоевиков.

Шофер включил счетчик, светофор сменил красный огонь на зеленый, и такси плавно отъехало от тротуара – в точности, как машины в кинобоевиках.

24

«Плимут» мчался через предместья Брисбена. Бак сидел за рулем, Раф дремал рядом. Гутман и Рассел занимали заднее сиденье. Все четверо обливались потом, каждый на свой манер.

Рассел опустил стекло, и удушливая раскаленная воздушная лава хлынула в окно машины, перебив ему дыхание. Горячий воздух нещадно обжигал лицо, мешая набрать в легкие хоть малую толику кислорода, но Рассел, задыхаясь, мужественно терпел этот шквал, в гуще которого смог различить знакомые запахи и обнаружить незнакомые; все они сливались в сложный ароматический коктейль, доселе ему не встречавшийся, – аромат Австралии. Его информация о чужих странах основывалась главным образом именно на запахах, создавая чисто обонятельное представление о том или ином географическом пространстве. Нужно ли говорить, что представление это мало соответствовало традиционным сведениям о континентах и народах, преподаваемым в школе.

Последние строения предместья исчезли позади, уступив место плоскому монотонному ландшафту: теперь по обе стороны дороги тянулись поля или невспаханная земля, а поодаль, на горизонте, виднелись скопления какой-то растительности, которая могла сойти за рощицы. «Плимут» покрыл еще сотню километров, после чего Гутман указал вперед: там был поворот направо.

Они свернули на узкую, кое-как заасфальтированную дорогу, неуверенно петлявшую среди выжженных полей. Бак снизил скорость, осторожно лавируя между ухабами. Через несколько километров дорога нырнула в чащобу непроходимого кустарника, трав и подлеска, превратившись в извилистую земляную тропу; «плимут» с трудом продирался вперед по двум глубоким колеям, в общем-то, и представлявшим эту дорогу, так как все остальное – и середина, и обочины – сплошь заросло колючей ежевикой и древовидными лианами. В машине было слышно, как они трутся о днище, хлещут по колесам, царапают эмаль на крыльях. Вырулив из очередного виража, Бак внезапно затормозил; Раф повернулся к Гутману.

– Там, впереди, поваленное дерево. Что будем делать?

Гутман опустил стекло и что-то крикнул в сторону зарослей, откуда вдруг выскочило полдесятка канаков в драных гимнастерках и длинных шортах цвета хаки. Они сноровисто расчистили путь, и «плимут» двинулся дальше.

После этой остановки состояние дороги несколько улучшилось. Через каждые сто метров на обочине стоял по стойке «смирно» канак в хаки, с оружием за поясом шортов. Наконец машина вырулила на площадку, где располагалось что-то вроде запущенного военного лагеря. На расчищенной от леса поляне стояли несколько больших палаток и барак из листового железа. Бак остановился возле этого строения, откуда выбежали еще два канака, чьи обвислые мундиры отличались от других лишь халтурно пришитыми офицерскими галунами. Пассажиры выбрались из «плимута», и Каспер Гутман представил друг другу хозяев и гостей, сообщив имя, качества и характеристики каждого.

Главная характерная черта самого Гутмана заключалась в его сверхъестественной тучности. Это необычайно грузное, широкое, массивное тело на первый взгляд производило впечатление чего-то искусственного, подставного: трудно было представить себе, что эту просторную оболочку из кожи заполняют обычные внутренние органы, только ненормальных, гипертрофированных размеров, – так и чудилось, что к ним добавлены еще какие-то дополнительные. Однако, несмотря на прискорбную морфологию, его лицо было не лишено выразительности, а в глазах поблескивал хитрый огонек. Он походил на актера Сиднея Гринстрита в роли одного киногероя, по странному совпадению носившего имя Каспера Гутмана. Как и этот последний, наш герой отличался определенным внешним лоском. Правда, он жевал сигару с размочаленным кончиком, то и дело выплевывая ошметки листьев, но эта неэлегантная деталь, казалось, только подчеркивала безупречную белизну манжет и воротничка его рубашки, причем из-под воротника спускался вниз шелковый галстук, закрепленный позолоченной булавкой, а в манжетах виднелись запонки, подобранные в тон булавке. И, хотя он потел обильнее всех остальных и непрерывно вытирал лоб платком, ни одно влажное пятно не оскверняло его светлый костюм.

Покончив с представлениями, они вошли в барак, чьи металлические стены усугубляли жару, а следственно, и потоотделение. Один из офицеров-канаков отвел Гутмана в сторонку и обрушил на него целый каскад жалоб, касавшихся боеприпасов. В это время второй суетился возле газовой плитки, намереваясь вскипятить воду. Первый офицер объяснялся на местном наречии, выпаливая целыми очередями длинные фразы, в которых то и дело проскакивали знакомые названия видов оружия. Второй пришел ему на подмогу. Разливая с сокрушенной миной кипяток по стаканам, куда он чуть ли не до краев насыпал растворимого кофе, он одновременно взывал к Баку, Рафу и Расселу, умоляя их разъяснить Гутману насущную необходимость обновления здешнего арсенала. Но они молчали, видя, что молчит толстяк. Рассел отказался от предложенного напитка, а Раф и Бак не отказались, взяли горячие стаканы, откуда валил густой пар, и склонили над ними взмокшие лбы.

Наконец Каспер Гутман привел в движение свои ладони, сделав умиротворяющий усталый жест. Выйдя из барака, он достал из багажника «плимута» длинноствольный пистолет-пулемет системы «кольт», вернулся назад и без единого слова выложил его на стол. Офицеры задрожали от восторга при виде зловещего оружия, похожего одновременно на акулу и на орудие убийства акул. Растопырив пару раз толстые пальцы, Гутман посулил им целых два десятка таких «машинок». В ознаменование этого события офицер, ответственный за напитки, вытащил из металлического шкафчика бутылку Aquavita, початую и неожиданную, и, никого не спрашивая, наполнил стаканы. Резкий запах тмина сплетался с запахами растворимого кофе и раскаленного железа. Тем временем Гутман разъяснил офицерам, что оружие дается им не в подарок, а в обмен, и сообщил, чего ждет с их стороны. Офицеры выслушали, кивнули, исчезли.

Вернулись они в сопровождении парня лет двадцати, которого представили как Армстронга Джонса. В отличие от других членов группы, почти исключительно канаков, у Армстронга Джонса была очень светлая кожа, почти белые волосы, а его пухлое лицо усеивало множество рыжих веснушек. Казалось, он не слышит, о чем толкуют в бараке, – он беззвучно говорил сквозь зубы сам с собой, непрерывно сплетая и потирая пальцы. Его глаза, подвижные, но лишенные осмысленного выражения, бегали по окружающим предметам, не задерживаясь ни на одном из них; взгляд этого человека был явно обращен внутрь, концентрировался на самом себе. Он не сказал новоприбывшим ни слова и, хотя было ясно, что предметом обмена избрали именно его, с полнейшим безразличием отнесся к торговле, которая велась вокруг.

Офицеры щедро изливали похвалы в адрес Армстронга Джонса. Они восторженно описывали его талант в метании ножей, идеальное владение огнестрельным оружием, потрясающие навыки рукопашной борьбы, искусство ориентирования на местности, острую наблюдательность и, наконец, сверхъестественную находчивость в нештатных ситуациях. Гутман скептически оглядел альбиноса и повернулся к Баку и Рафу как к экспертам. Раф молчал, Бак покривился, потом все-таки рискнул высказаться:

– Вид у него какой-то сонный...

Не успел Бак закончить свою критическую ремарку, как Армстронг Джонс бросился на него, развернул на сто восемьдесят градусов, выкрутил руку, едва не сломав ее, и стиснул так, что тот и шевельнуться не мог, тем более что к его горлу было приставлено длинное тонкое лезвие ножа, непонятно откуда взявшегося. Рассел по звукам восстановил сцену и почтительно присвистнул сквозь зубы. Пока Бак, скрючившись в железных руках альбиноса, умолял офицеров скомандовать отбой, Армстронг Джонс усиливал хватку, по-прежнему беззвучно бормоча что-то себе под нос и обводя пустыми глазами стены из волнистого железа. Гутман с минуту смотрел на эту сцепленную парочку, потом взглядом спросил совета у Рафа. Тот кивнул. Толстяк повернулся к офицерам.

– Ладно, он нам подходит.

И сказал Армстронгу Джонсу:

– Прекрасно. Теперь можете его отпустить.

Армстронг Джонс бросил на него испуганный взгляд, обхватил Бака еще крепче и слегка нажал на лезвие, касавшееся его дрожащего кадыка. Бак в ужасе завизжал, как поросенок под ножом мясника. Один из офицеров выкрикнул какое-то канакское слово, видимо, аналог приказа, и альбинос так же мгновенно освободил скрученное тело Бака, вернулся на прежнее место и снова впал в прострацию аутиста.

– Он понимает только нас, – объяснили офицеры; они торжествовали, хотя и были слегка смущены. – Похоже, он знает ваш язык, но слушается только приказов на канакском. Хотя не говорит ни на том, ни на другом. Вообще никогда не говорит. Одно слово – дикарь.

– Да, – согласился Гутман, – у него вид дикаря. Можно посмотреть его в деле?

Они вышли из барака. Офицеры собрали людей, и Армстронг Джонс вновь продемонстрировал свои агрессивные ухватки, с полнейшим бесстрастием и так же успешно одержав верх над всеми без исключения противниками. Большинство солдат вступали в эту игру с веселым смирением, видимо, заранее зная результат встречи. Сознание собственного бессилия перед этим немым борцом заставляло их, из фатализма или ради экономии сил, покорно давать ему выкручивать себе руки и ноги, а затем быстренько признавать себя побежденными. Но офицеры желали показать честный бой: они выставили против Армстронга Джонса группу из троих отборных наемников, самых мускулистых и самых неподатливых. Альбинос одержал победу с той же легкостью, что и в предыдущих раундах, как будто явная пустота его рассудка окупалась способностью сконцентрироваться лишь для одного – молниеносного техничного боя. По окончании рукопашных схваток зрителям продемонстрировали умение Армстронга Джонса обращаться с различными типами оружия; оно не уступало тому, что они уже видели.

Гутман восхитился, подтвердил свое согласие и обещал офицерам за Армстронга Джонса все что они пожелают. Затем он приказал подготовить его к скорейшей отправке на остров. Офицеры не скрывали удовлетворения, более того – похоже, они очень радовались возможности избавиться от Армстронга Джонса: каким бы прекрасным бойцом он ни был, у него наверняка возникали проблемы в общении с другими наемниками, которые, не обладая его виртуозными навыками драки, все-таки отличались более нормальным психическим развитием. Кроме того, обещание скорой доставки пулеметов, видимо, мгновенно облетело весь лагерь, ибо, когда «плимут» тронулся в обратный путь, три десятка собравшихся проводили его счастливыми улыбками и громкими аплодисментами. Сотрясаясь всем корпусом, «плимут» полз по ухабистой тропе, а его седоки профессиональным тоном обсуждали подвиги психованного наемника.