Текст книги "Гринвичский меридиан"

Автор книги: Жан Эшноз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

15

Байрон Кейн взобрался на гору, расположенную примерно в центре островка; с ее вершины можно было охватить взглядом весь остров. Эта возвышенность заросла леском, по всей видимости, хвойным. Байрон Кейн прислонился к дереву и начал изучать очертания острова. Отсюда остров казался почти идеально круглым, и только один высокий белый утес на западном берегу, чья треугольная громада скрывала часть океана, слегка нарушал этот правильный контур. Кейн вскарабкался на дерево, чтобы разглядеть его получше.

С высоты перспектива менялась. Белый утес как бы растворялся в пейзаже, поглощенный окружностью, которая отсюда выглядела более правильной. Кейн уселся на толстый сук.

Линия Гринвичского меридиана делила остров пополам, кроме того, по нему, перпендикулярно этой линии, протекал узенький ручей; он брал начало поблизости от замка, в восточной части острова, и рассекал его с востока на запад. Источник, питавший ручей, сперва заполнял болото с почти стоячей водой и чахлыми деревцами; оно снабжало эту часть острова достаточным количеством влаги, чтобы там в обилии произрастали эвкалипты, кингии и прочие древовидные папоротники.

Весь восточный сектор острова, который, если смотреть от Гринвичского меридиана, представлял собой завтрашний день, напротив, отличался крайне скудным пейзажем: одни только камни, галька, осыпи да скалы. Мало кто из животных отваживался заходить туда, зато другая часть, то есть вчерашний день, прямо-таки кишела сумчатыми и однопроходными представителями австралийской фауны. В первое время Байрон Кейн был очарован странностью океанической живности, но так и не смог привыкнуть к ней по-настоящему, и вид этих нелепых зверюшек частенько вызывал в нем ностальгию по коровам и собакам, лошадям и курам. Одни лишь птицы – с причудливыми повадками, но более или менее известные – внушали некоторую симпатию, да еще, пожалуй, кенгуру, чьи удлиненные мордочки и длинные уши слегка напоминали ему ослиные.

«Вот он, этот остров, – подумал Байрон Кейн, – и я нахожусь здесь». Данный факт казался ему крайне абсурдным; любое другое место на земле было бы для него куда более нормальным. Он попробовал представить себя в другом месте – в Париже, например, но и жизнь в Париже, если вдуматься, казалась ему такой же абсурдной, как в этом уголке Тихого океана. Его давно уже преследовало такое ощущение. Он родился в Балтиморе, на берегу Патапско, и берега Патапско всегда казались ему самым что ни на есть абсурдным местом в мире. Он произнес вслух:

– И все-таки я здесь.

Его одолел смех, и этот смех вызвал что-то вроде головокружения, так что ему пришлось вцепиться в сук и крепко обхватить ствол дерева. Потом им овладело отчаяние, на глазах выступили слезы. «Я болен, – подумал он и сделал над собой усилие, чтобы хоть как-то осмыслить окружающий мир. – Ну вот все и прошло, все обязательно пройдет».

Солнце спускалось к горизонту. Вся западная часть острова, обычно в дневное время белая, сейчас окрашивалась в светлые тона: охряные, бежевые, коричневые, а также розовые.

Под ним раздался шорох, он глянул вниз. У подножия дерева пробегала зверюшка, похожая на жирную крысу, но ростом с жирного кролика; она тащила своих детенышей на спине, словно на открытой платформе автобуса. Цепкие хвостики малышей держались за толстый материнский хвост, поднятый над их головками на манер автобусного поручня. Кейн отломил тонкий сучок и швырнул его в зверюгу, которая бросилась наутек, еле удерживая на спине свое всполошившееся потомство.

Он сидел на дереве до наступления темноты. В сгущавшемся мраке засветились два огонька, первый на востоке, второй на юге. Восточный зажегся в замке, где Джозеф в этот самый момент открывал банку консервов, а Тристано то ли кодировал, то ли декодировал очередное послание. Южный светил более слабо, едва различимо, и мог исходить только от Арбогаста. Арбогаст временно занял все три бетонных каземата, возведенных у самого берега, и жил то в одном, то в другом, смотря по настроению. Он никогда не показывался в замке и проводил время в полном одиночестве, занимаясь подготовкой обороны острова на случай возможного штурма. Кейну случалось замечать его, но Арбогаст упорно отказывался от общения и мгновенно скрывался в кустарнике или среди скал.

Арбогаст говорил только с Тристано или Джозефом, да и то очень кратко. Время от времени он исчезал напрочь и появлялся только через четыре-пять дней, принося информацию, которую иногда сообщали Кейну. Джозеф и Тристано отзывались о нем с боязливым восхищением. И хотя, по мнению Тристано, в ближайшем будущем острову не грозило никакое нападение, они крайне серьезно относились к стратегической деятельности Арбогаста, признавая тем самым его право на одинокий и безмолвный образ жизни. Да и сами они были не очень-то разговорчивы.

Наступила ночь, Байрон Кейн проголодался. Он слез с дерева, спустился с холма и побрел к замку, прокладывая себе путь сквозь густой кустарник и часто сбиваясь с дороги. Несколько раз он останавливался, чтобы определить верное направление и беря за ориентир свет, сочившийся из длинного низкого окна, затянутого слюдой. И еще несколько раз он проваливался в жижу болотного рукава, кишащую склизкими агрессивными насекомыми, а над его головой, в древесных ветвях, уже вовсю суетились сумчатые летяги и сумчатые куницы, очнувшиеся от своего дневного сна.

Когда Байрон Кейн добрался до замка, который высился между пляжем и болотом, ноги у него промокли насквозь. С верхнего этажа в открытую дверь низвергались сквозь радиопомехи звуки американских скрипок вперемешку с осточертевшим запахом мясных консервов. Это сочетание вызвало у него такую тошноту, что он отказался от мысли подняться к Джозефу и Тристано. Обогнув лестницу, он пошел вдоль огородика, где Джозеф посадил кое-какие овощи, желая разнообразить меню, целиком состоявшее из консервов. Совершенно случайно Джозеф обнаружил, что на территории замка и в его ближайших окрестностях царит микроклимат в высшей степени благоприятный для выращивания цветной капусты, каковой факт, в глазах Кейна, только подчеркивал абсурдный характер этих мест. Вооруженный сим открытием, Джозеф раздобыл – несомненно, с помощью того же предприимчивого Арбогаста – семена и рассаду всевозможных европейских овощей и попытался внедрить их в островную почву. Все они погибли; выжила только цветная капуста да еще несколько хилых, абсолютно несъедобных помидоров, которые Джозеф оставил гнить на корню.

Кейн вошел в помещение на первом этаже, разоренное, изъеденное мхами, давно лишившееся двери, и обогнул недостроенную лестницу в центре помещения. Позади лестницы, в полу был люк; приподняв крышку, он спустился в черную зияющую дыру, к счастью, снабженную узкой лесенкой, достроенной, в отличие от главной.

Подземелье замка представляло собой обширное пустое пространство с бетонными стенами, укрепленное множеством опорных столбов, расположенных без всяких признаков симметрии. Кейн продвигался между ними как в лесу, вытянув вперед руку с керосиновой лампой, которая отбрасывала на серый пол пляшущие тени. Снаружи не доносилось ни звука, и ходьбу изобретателя сопровождало только дурацкое вязкое хлюпанье его набравших воды сапог. Он подошел к машине.

Машину он установил в самом дальнем углу подвала. В начале своего пребывания он позволял Тристано и Джозефу разглядывать ее, потом свел это к кратким посещениям, а вскоре и вовсе передумал, решив, по примеру Арбогаста, также отстаивать свой образ жизни и объявить свои требования, а именно: никому не подходить к машине даже в его присутствии, никому не вмешиваться в его работу, даже под предлогом помощи – короче, никому не нарушать его покой. Двое других вынуждены были подчиниться, несмотря на едкие намеки Джозефа, которые Кейн выслушивал молча, с видом скорбного и снисходительного смирения ученого, подвергающегося нападкам черни.

Неподалеку от аппарата он обустроил для себя что-то вроде дощатого чуланчика, служившего рабочим кабинетом и местом отдыха. По стенкам он развесил мудреные чертежи, на шатких стеллажах разложил ящики с инструментами, банки консервов, а кроме того, разумеется, книги, бумаги и скомканную одежду. Байрон Кейн зажег лампу, сел и сменил обувь, поглядывая на машину.

Корпус машины представлял собой высокий, в человеческий рост, узкий металлический цилиндр, окрашенный в черный цвет и установленный на прочное основание. Внизу, сбоку, в нем было проделано газовым резаком отверстие, в данный момент заткнутое грязным тряпьем. По всей окружности цилиндра, на разной высоте, располагалось два десятка выступов-псевдоподий [5]5
  Ложноножка (зоол.).


[Закрыть], прорезей, насечек и других атрибутов, оплетающих его наподобие вьюнка. Все эти разнообразные детали выглядели не вполне законченными, а некоторые казались и вовсе наметками, прототипами будущих элементов конструкции. Например, одна из них состояла из скрученной железной проволоки, небрежно припаянной к стальной пластине, которая, в свою очередь, крепилась к стенке цилиндра разнокалиберными болтами, – в общем, ничто не указывало на то, что эта штука может действовать. Ее раздраенный вид заставлял предположить, что это всего лишь черновой проект, недоработанная заготовка, спешно воплощенная в металле, чтобы служить прообразом другой, более совершенной модели, питать интуицию ее творца, его еще не оформившуюся идею. Другие элементы машины, такие же неприглядные, как этот, видимо, тоже имели своей задачей помогать изобретателю на пути превращения замысла в материальный объект на начальном этапе его воплощения – на том, который следует непосредственно после теоретических расчетов.

Тем не менее большинство псевдоподий, небрежно прикрепленных к стенкам аппарата и снабженных шарнирами, продолжались в пространстве в виде более сложных, более проработанных устройств, хотя и эти наспех изготовленные переплетения ничего знакомого не напоминали. Стальные, лоснящиеся от смазки проводки, собранные в толстый пучок и подсоединенные к цилиндру через вольфрамовый цоколь, сообщались друг с другом. Из плексигласовой коробки, привинченной к стенке и содержащей сложную систему зубчатых колесиков, высовывался целый букет дрожащих медных ленточек, на которых голубым мелом были проставлены какие-то значки. Другая система целиком состояла из крошечных кусочков дерева и свинца, склеенных друг с другом или связанных шерстяными нитками. Если даже и возникала какая-то надежда понять смысл конструкции, обнаружив в ней парочку знакомых механических элементов, то очень скоро она решительно таяла, не давая возможности разобраться в этой пестрой путанице реле и прочих технических, но абсолютно противоестественных соединений, лишенных всякой логики. Однако, хотя самые изощренные из псевдоподий могли представлять определенный интерес лишь с точки зрения технологической тератологии, их расположение, их сочленения и переходы все же хранили отдаленные признаки чего-то знакомого, классического, почти человеческого по сравнению с другими, совсем уж дикими ответвлениями, что змеились по другую сторону основания, точно ветви какого-то обезумевшего дерева: связки антенн, скрученных веревочкой, непонятные трубочки, завернутые по всей длине в газету, скрепленную резинками, обрезки дюритовых шлангов, забранные в сетку, – короче, ужас, да и только.

В бетонном полу вокруг машины была выбита канавка; ее заполнили землей и вкопали туда, на три четверти высоты, большие чугунные короба, от которых шло множество проводов; провода цеплялись за цилиндр, как ползучее растение, образуя вокруг него целые заросли, доходившие до самих псевдоподий, которые они, видимо, питали электричеством. Провода эти скручивались друг с другом в самых разных сочетаниях, но все они в конце концов соединялись в толстый кабель, упрятанный в оболочку и подключенный, в свой черед, к маленькому черному кубику с гладкой матовой поверхностью, издающему тихое мерное гудение. Этот предмет, расположенный в нескольких метрах от всего сооружения, казался завершающим его элементом, хотя трудно было определить, является ли он источником энергии или устройством для ее сброса, началом или концом, буквой «а» или буквой «я».

Байрон Кейн смотрел на свою машину. Эта путаница разнообразных деталей, прилепившаяся к цилиндру, с первого взгляда шокировала своей прискорбной незавершенностью. Но сама эта незавершенность выглядела столь нарочитой, столь явной, столь совершенной именно в силу своего несовершенства, что это наводило на мысль: а не является ли она главным принципом, а может быть, и целью данного устройства? И в таком случае все совершенство незаконченности машины делало ее именно законченной, поскольку именно в таком незаконченном виде ее можно было принять как завершенную, готовую работать, а то и уже работающую; возникало даже предположение, что с этого момента всякое усовершенствование, внесенное в конструкцию, призвано только усилить, улучшить качество этой незавершенности. Как бы то ни было, установить ее назначение не смог бы никто. Байрон Кейн схватил отвертку с заизолированной ручкой и принялся копаться в сочленениях одного из псевдоподий, одновременно прислушиваясь к гудению, издаваемому черным кубиком.

Он работал с перерывами, чередуя короткие, точные, умелые движения с долгими паузами, когда его неподвижность и колебание сменялись позывом к движению, тут же пресекаемому; временами он пристально смотрел на аппарат, словно позабыв принцип его устройства, потом набрасывался на него и лихорадочно обрабатывал сразу в десяти местах. Так он трудился три или четыре часа. Вслед за чем прошел в свою кладовку, взял банку с «шукрутом», открыл ее, вывалил свинину с кислой капустой на грязную тарелку и осторожно поставил на гудящий кубик.

Когда свинина с капустой нагрелись до кипения, он снял тарелку с кубика и начал медленно есть, кладя в рот большие куски и мерно пережевывая их с таким видом, будто заставлял себя принимать пищу, да он и впрямь заставлял. Потом он вернулся в чуланчик, лег, укутался в одеяло и заснул. Ему приснился кошмар: он падал. Падал бесконечно долго, чувствуя тяжесть своего падающего тела.

Он проснулся весь в поту. Огонек в лампе почти угас. Встав, он долил в нее керосина и снова взялся за отвертку, ощущая во рту какой-то мерзкий привкус. Он устал. Была полночь.

16

В то же время Тео Селмер взглянул на часы, они показывали десять минут первого. Он сел в самолет, взлетавший в двадцать пять минут первого, имея при себе в качестве единственного багажа старенький латинский словарь Гафьо, зажатый под мышкой. Устроившись в заднем ряду салона, он открыл словарь на первой странице и прилежно прочел все семь колонок текста, разъяснявшего функции предлога «ad», и несколько следующих статей. Когда он еще только приступал к чтению, самолет покатил по взлетной полосе. Селмер захлопнул книгу и посмотрел в иллюминатор на удалявшуюся землю.

По прошествии часа он встал и направился к кабине экипажа, все так же держа словарь под мышкой. Когда он подошел к двери, стюардесса спросила, что ему угодно.

– Это сюрприз, – с улыбкой ответил Селмер, – я хотел бы поговорить с пилотом. Представьте себе, он мой друг, но не знает, что я здесь.

– Это невозможно, – сказала стюардесса, – вам придется подождать, когда мы сядем.

Селмер знаком призвал ее к молчанию и начал листать свой Гафьо; когда он добрался до страницы 430, в углублении обнаружился пистолет-автомат Heckler & Koch, который Карье вручил ему перед отъездом вместо его Rossi и Llama, сочтя их неприемлемыми для данной экспедиции. Оружие было сверхсовременное, немецкое, разборное, оно состояло из цельного приклада и четырех сменяемых стволов разных калибров, которые покоились в глубине словаря, поскольку Селмеру не хотелось иметь слишком угрожающий вид. Он протянул стюардессе раскрытую книгу не агрессивно, а скорее, с церемонным видом – так кавалер угощает девушку шоколадом или опытный метрдотель демонстрирует гостям блюдо перед тем, как разложить его по тарелкам. Стюардесса тяжко вздохнула и освободила проход.

– Уверяю вас, что это мой друг, – успокоил ее Селмер, берясь за ручку двери. – Вам не в чем себя упрекнуть.

Он вошел, она последовала за ним. Пилоты обернулись; одному из них было лет сорок, другому в районе пятидесяти, но они очень походили друг на друга и очень походили на пилотов, какими их изображают в мультиках или в американских военных фильмах.

– Это вы Селмер? – спросил тот, что помоложе.

– Он друг Карье, – пояснил он, обращаясь к тому, что постарше.

– Угу, – буркнул тот.

– Вот видите, – сказал Селмер стюардессе, – они даже оба меня знают.

Она расслабилась, предложила выпить. Пятидесятилетний повернулся к Селмеру. Он выглядел менее занятым, чем его младший товарищ, но при этом более вымотанным.

– Как там Лафон? – спросил он.

– Умер, – ответил Селмер.

– Скверная была у него работка, – заметил летчик. – Чем выше взлетишь, тем больней падать. А как малыш Альбен?

– Тоже умер, – ответил Селмер.

– Надо же, все отдают концы, – бросил пятидесятилетний, отворачиваясь к своим индикаторам.

– Так куда летим? – спросил сорокалетний.

Самолет шел над облаками, залитыми ослепительным светом. Селмер оглядел пространство вокруг себя. Ему хотелось, чтобы этот полет никогда не кончился.

– Пока прямо, – сказал он. – А дальше я укажу.

– Скажите хоть, где мы должны сесть, – настаивал пилот, – я волнуюсь насчет горючего.

– Вам не придется менять ради меня маршрут, – объяснил Селмер, – вы просто сделаете маленькую промежуточную посадку в самом конце полета. Высадите меня и летите себе дальше. Всего один небольшой разворот над Тихим океаном.

– Так бы сразу и сказали, – пробурчал сорокалетний.

– Ну это куда ни шло, – согласился пятидесятилетний. – А взорвать самолет вы часом не собираетесь?

– Ни в коей мере, – ответил Селмер. – И потом, я понятия не имею, как это делается.

– Да это раз плюнуть, – буркнул старший.

Прошло какое-то время. Самолет по-прежнему летел на большой высоте, солнце заливало кабину, ни одно облачко не заслоняло его ослепительный диск. Селмер сидел позади пилотов, положив книгу на колени и не отрывая глаз от неизменно пустого пространства, от света за окном кабины. Потом он увидел, как солнце медленно погрузилось в гущу облаков и свет померк. Он взглянул на часы, теперь они показывали семь вечера. Стюардесса принесла подносы с обедом. Сорокалетний встал и развернул навигационную карту.

– Показывайте, где это.

– Острова Мидуэй, – сказал Селмер.

– Вот они, – и пилот ткнул пальцем в точку на карте.

– К югу от островов Мидуэй есть маленький продолговатый островок, по форме он напоминает спичку. Все очень просто: он представляет собой взлетно-посадочную полосу, окруженную морем.

– Надо же, – удивился пилот, – а я и не знал.

– Говорят, он действительно существует. Это старая гряда рифов, которую американцы разровняли и забетонировали во время войны. Похоже, эта полоса до сих пор в рабочем состоянии. Если вы легко на нее сядете, то, думаю, так же легко и взлетите.

– Да, – признал пилот, – в принципе, для этого можно использовать одну и ту же полосу. В этом смысле авиация должна быть экономной.

– Надеюсь, я причиню вам не слишком много хлопот с этой посадкой, – заволновался Селмер. – Я, конечно, мог бы прыгнуть с парашютом, но, признаюсь, мне это было бы трудновато.

– Да нет, все в порядке, – возразил пилот.

– Вы очень любезны, – сказал Селмер.

Во все время полета – а длился он двое суток – их отношения ни на минуту не вышли за рамки той же обязательной любезности. Затем наступил момент, когда стюардесса убаюкивающим голоском что-то наплела пассажирам, дабы объяснить непредвиденную посадку, и самолет плавно нырнул в гущу перисто-слоистых облаков.

Заброшенный американский аэродром верно нес свою службу. Самолет с бешеной скоростью пронесся по узкой бетонной полосе и застопорил ход в самом ее конце, в двадцати метрах от моря, посреди круглой площадки, устроенной для разворота воздушных судов. Пилот отпер входной люк, стюард сбросил вниз веревочный трап, и Селмер спустился, предварительно поблагодарив экипаж.

Полоса была сложена из больших бетонных плит, образующих примитивную, как в детской игре, мозаику и запорошенных тонким слоем песка, который морской бриз то и дело закручивал в тоненькие миниатюрные смерчи. Островок был целиком занят этой длинной, пустой горизонтальной лентой, приподнятой на три метра над уровнем моря. Больше на нем не было ничего – ни единой постройки, никакого укрытия, даже разметка на бетоне и та отсутствовала. Одни только застарелые темные разводы масла или смазки, растекшиеся по бетону, на манер филигранных нитей в банковских купюрах, свидетельствовали о давней человеческой деятельности на этой полоске суши.

Стюард втянул трап обратно, люк захлопнулся, взревели моторы. Аппарат начал разворачиваться на своих мощных надутых колесах, с медлительностью, странно противоречащей его размерам, и Селмер испытал привычное ощущение того покорного, тупого смирения, смешанного с досадой от потери времени, которое всегда посещало его при взгляде на самолет, когда тот катил по земле, вытянув вперед свою длинную упрямую морду. Моторы загудели еще громче, и летающий гигант тяжело пополз в обратную сторону, развернувшись на сто восемьдесят градусов, подобно трактору в конце поля, где конец одной борозды плавно переходит в начало другой.

Селмер смотрел вслед уменьшавшемуся самолету; по обе стороны взлетной полосы разбивались волны, среди которых какая-нибудь одна, самая высокая, взметала к небу фонтан белоснежных пенных брызг с запахом йода. Колеса самолета оторвались от бетона у самой кромки океана, потом медленно сложились и втянулись в брюхо фюзеляжа; теперь он стал больше походить на летательный аппарат. Солнце играло на воде слепящими бликами; Селмеру очень хотелось прикрыть глаза, но он заставил себя смотреть на самолет до тех пор, пока тот не превратился в крошечную точку, и только после этого зажмурил обожженные веки, слыша вокруг себя лишь гул океана.

Он снова открыл глаза. Перед ним, сколько хватало обзора, простирался голый остров, а дальше – одно море, ничего, кроме моря, обведенного круговой чертой горизонта. «Это предел одиночества», – подумал он и ощутил себя предельно одиноким и предельно незащищенным, чтобы выжить на этой безлюдной каменной полоске – если предположить, что он должен на ней выжить, что он решится на такое: при нем всего-то и были, что словарь мертвого языка, да и тот на три четверти бесполезный, пистолет усовершенствованной модели и одежда. Он машинально порылся в карманах, хотя знал, что их содержимое не менялось уже много недель, и вдруг заметил, что он здесь не совсем один.

Вытаращив глаза, он смотрел на неподвижный силуэт, очень далекий, на другом конце полосы; силуэт был едва виден, почти растворялся на фоне моря и небосвода. Приспособив взгляд к свету и расстоянию, Селмер различил человека в белом костюме и черных очках, с белокурыми волосами, точнее сказать, с желтыми, а не белокурыми. Человек помахал рукой, нагнулся к воде и исчез. Селмер зашагал по длинной узкой полосе, снова оставшись в одиночестве среди этого пейзажа, который, будучи морским, выглядел как-то театрально.

Он шел долго, пока не добрался до конца: внизу под обрывом его ждал человек с желтыми волосами, сидевший за рулем большой моторки. Очки он снял и теперь посасывал одну из дужек.

– Садитесь, – сказал он.

Селмер спрыгнул в лодку и уселся рядом с ним. Человек с желтыми волосами надел очки и отчалил; нос моторки вздернулся кверху, и она принялась рассекать воду по прямой, с головокружительной скоростью и жутким воем. Селмер поежился на своем сиденье. Черные очки обратились в его сторону.

– Меня зовут Арбогаст, – сообщил желтоволосый.

Через несколько часов они прибыли на место. На следующее утро Арбогаст показал Селмеру остров.