Текст книги "Гринвичский меридиан"

Автор книги: Жан Эшноз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

9

Телефон, стоявший на длинной полукруглой стойке, зазвонил так пронзительно, что она прямо-таки съежилась от неожиданности. Жена хозяина кафе, обычно видная только по пояс в обрамлении пачек сигарет, жевательной резинки и зажигалок, встала, обогнула вертушку с почтовыми открытками, прошла вдоль вереницы выпивающих посетителей и схватила трубку.

– Двести три – двадцать семь – двадцать, – прокричала она.

С минуту она слушала молча: в трубке что-то долго говорили. В баре сидела дюжина клиентов – четверо у стойки, восемь в зале, из них пять женщин и семеро мужчин. Хозяйка обвела взглядом последних и остановилась на Поле.

– Сейчас посмотрю, кажется, он здесь.

– Вот черт! – буркнул Поль.

– Это вас! – шумно прошептала хозяйка, отлепив щеку от трубки и заслоняя рукой дырочки в аппарате.

Он кивнул.

– Да, он здесь, – объявила она, сняв руку с дырочек.

Поль встал и подошел к стойке.

– Идите лучше в кабину, – шепнула она, снова прикрыв трубку ладонью.

Поль отправился извилистым маршрутом в направлении, указанном стрелочкой «Туалет —Телефон».

– Не кладите трубку, – посоветовала хозяйка дырочкам.

Поль вошел в кабину и в свою очередь снял трубку.

– Да? – сказал он. – Да.

Первое «да» было произнесено очень медленно, второе чуть быстрее; за ними последовало еще несколько «да»; он попытался добавить что-то к одному из них, но это оказалось невозможно, и вместо «да» он произнес «да нет!». Далее послышались «нет», «нет, да!», «возможно», звучавшие нетерпеливо или покорно, затем он сказал, что не знает, послал напоследок невидимому собеседнику еще несколько «да» и повесил трубку.

Выйдя из кабины, он с унылой миной проследовал в двойную уборную, расположенную тут же рядом. Пол был влажный и слегка лип к подошвам, стояла вонь, какой-то посетитель усердствовал над писсуаром. Поль встал рядом, на свободное место, и принял нужную позу, прислушиваясь к звону струи своего соседа. «Людей можно разделить еще и на две такие категории, – подумал он, – на тех, кто аккуратно писает на стенку писсуара, и тех, кто целится прямо в дырку, невзирая на шумный плеск, производимый струей. Вторая категория, наверное, самая многочисленная». Что же касается Поля, то он относился к первой, к тем, кто орошает стенки писсуара. Сосед удалился, Поль закончил, встряхнулся и пошел в зал.

– Ну никакого покоя! – пожаловался он. – Прямо хоть бар меняй.

– Кто звонил?

– Один друг.

Вера ответила широкой скептической усмешкой.

– Ладно, это был не друг.

– Вечно ты привираешь, – сказала она.

Оказывается, они уже перешли на «ты».

– Да, – ответил Поль, – я ужасный врун.

И они возобновили прерванную беседу. Вера описывала сирийскую религиозную службу, на которой присутствовала несколько дней назад в храме на улице Карм. Она увлекалась религиозными культами и вечно бегала по мечетям, синагогам, католическим и прочим соборам, как другие бегают по магазинам. Эти церемонии зачаровывали ее не меньше, чем цирковые представления – детей, при том что сама суть религии ее не интересовала, это было неважно. Зато она не любила театр, предпочитая ему любые религиозные обряды и находя в них блеск и величие, на которые театр был не способен. Кроме того, в церковных службах не нужно было следить за сюжетом, в ней не было ни начала, ни конца, вы могли войти или выйти в любой момент, поскольку в храмы пускают бесплатно. Короче, масса преимуществ, почти идеальное развлечение.

Поль слушал ее весьма рассеянно. Он оглядывал зал, следил за столбиком пепла своей сигареты, стараясь не стряхивать его как можно дольше, ерошил, а потом разглаживал брови двойным симметричным движением большого и указательного пальцев. А Вера все говорила и говорила, приводя массу ненужных подробностей. Поль объединил три или четыре из них и попытался воссоздать целостный образ; потом стал выделять из ее речи лишь те детали, которые соответствовали этому образу, и получил некую текучую, слегка расплывчатую, туманную форму, возникшую под мерный, убаюкивающий голос Веры.

– Да ты меня не слушаешь.

– Как это не слушаю! – возмутился он.

Она недоверчиво взглянула на него и продолжила рассказ. Поль уставился вниз, на линолеум. Его рисунок состоял из кубиков, как бы поставленных на угол, с черными, белыми и серыми гранями. Благодаря этому в первый момент достигался интересный зрительный эффект: касаясь пола, вы словно шагали по кубическим яйцам; однако он тут же исчезал, ибо глаза быстро различали цемент в щелях между квадратами линолеума, которые, даром что хитро задуманные, были тем не менее такими же плоскими, как любые другие, и сообщали полу его обычное ровное состояние. Поль интересовался поверхностью полов так же, как Вера – храмами, иными словами, их вкусы легко было оспорить. Под столом линолеум был почти чистым и незамусоренным, если не считать пары окурков и скомканного клочка целлофана.

Вера находила, что Поль слушает отвратительно. Незаметно для него она стряхнула левой ногой правую туфлю, каковая операция сопровождалась тихим чувственным шорохом; к сожалению, под столом никого не было, чтобы оценить этот приятный звук. Осторожно подняв разутую ногу, она уперлась пальцами в генитальный орган Поля, который застыл от неожиданности, криво улыбаясь. Нога медленно перемещалась туда-сюда, достигая на своем извилистом маршруте желаемого эффекта.

– Вот теперь ты меня слушаешь, я это вижу.

Он едва взял себя в руки: ему хотелось немедленно, сейчас же опрокинуть стол, схватить Веру, швырнуть ее на полукруглую стойку и вонзиться в ее тело сверху или снизу, как получится... а впрочем, никак не получится, в данный момент это невозможно.

– Ладно, стоп! – сказал он, махнув рукой.

Нога нехотя вернулась на свое место, в туфлю.

– Не сердись, у меня проблемы.

– Ну тогда расскажи дальше свою историю, – попросила Вера.

– На чем мы там остановились?

– На том, что Форсайт и Макгрегор, переодетые индусами-торговцами, проникают в город Мохаммед-хана, чтобы попытаться освободить молодого Стоуна, сына старого Стоуна.

– Ага, вспомнил, – сказал Поль.

Он провел пальцами по глазам и горбинке носа, где задержался, словно хотел сконцентрировать в этой точке все подробности своего рассказа.

– Мохаммед-хан был не дурак. Он сразу же распознал под обличьем торговцев коврами офицеров английской армии. Он пригласил их во дворец, якобы желая рассмотреть их товар, который, по его словам, очень ему приглянулся. Молодым людям пришлось туго: один только Форсайт прилично говорил на хинди и мог вести беседу. Макгрегор притворился немым.

Далее Поль подробно описал сцену трапезы во дворце, в присутствии шпионки Тани, и рискованный диалог Форсайта и Мохаммед-хана, в результате которого этот последний по окончании десерта срывает маски с агентов британского империализма.

– На сегодня хватит, следующий эпизод слишком ужасен.

Наступило молчание, нарушаемое лишь гулом машин, по-прежнему застревающих в пробке на кольцевом бульваре. Большинство из них включили габаритные огни. В черном небе парил самолет, заметный только по двум светящимся точкам – мигающей белой и постоянной красной, едва видным сквозь запотевшее окно бара. Атмосфера была пронизана сыростью: стоило провести рукой по оконному стеклу, как из-под пальцев текли крупные капли, которые сбегали вниз, оставляя за собой блестящие вертикальные бороздки, более или менее параллельные, хотя иногда и сходившиеся вместе.

– Пошли отсюда, – сказала Вера. – Я что-то проголодалась.

10

Абель наводил порядок в гримерке Карлы. Он работал медленно и печально – да он и был печален. Это уже не было гримеркой Карлы. После ее смерти комнатка была занята двумя другими женщинами.

Абель тоже был сильно занят после убийства. В кабаре набежали полицейские, чиновники, журналисты, девушки, желавшие заменить Карлу, – в общем, на него обрушилась целая куча непривычных забот. Абелю пришлось назначать какие-то встречи, принимать какие-то предложения, проводить кастинги и прослушивания; он даже завел себе в помощь ежедневник, чтобы записывать эти мероприятия, и выкинул его после того, как измарал целых пятнадцать страниц – за две недели, пока все не утряслось.

Теперь все утряслось. Абель прошелся по темному залу ночного кабаре, борясь с тоскливым ощущением, что и его «утрясли» вместе со всем этим кошмаром. Стоял холодный, но солнечный полдень. На улице было мало народу, да и в зале негусто. В темном закутке присели две уборщицы, отдыхая и шепотом сравнивая свои уровни холестерина. Пианист под сценой молотил по клавишам с бесстрастным видом машинистки. В уголке его рта торчал окурок с необыкновенно длинным, слегка искривленным столбиком пепла, и струйка дыма поднималась вверх, стелясь по лицу, обтекая все его выпуклости, в частности, полузакрытые глаза, и рассеиваясь на уровне лба, у корней волос. К бортику пианино крепился на прищепке ночничок, освещавший ноты «These foolish things remind me of you», которые музыкант исполнял с бесконечными вариациями. Рядом с пианино в полумраке девица в голубых колготках принимала одну за другой соблазнительные позы, стараясь не выбиваться из ритма мелодии Машвица и Стрейчи; однако анатомическая просодия явно отставала от музыкальной.

Абель немного понаблюдал за ними, затем поднялся в гримерные. Комнатка Карлы была захламлена больше других. Пол скрывался под многослойными горами разных вещей: нижний слой состоял из одежек Карлы, верхний – из тряпок ее заместительниц, в соответствии с порядком их поступления сюда. Чего тут только не было: чулки, нижнее белье всех цветов радуги, лакированные сапоги, грим, запасов которого хватило бы на сто лет вперед, пальто, рассованные по углам, стопки газет у стены, платья на спинках стульев, фотографии актеров или вовсе каких-то незнакомцев, пришпиленные к обоям, зеркальца, бумажные платки, букеты в различных степенях увядания, плечики, пепельницы и прочие сосуды, служившие пепельницами, бутылки минеральной воды, лампочки, целые и перегоревшие.

Абель принялся за уборку. Он хотел собрать все вещи Карлы, валявшиеся в комнате со дня ее смерти: ему было грустно видеть, как они лежат тут заброшенные, затоптанные и скомканные; некоторые и вовсе уже кто-то стащил. Какое-то время он выжидал, вдруг за ними придут, но никто так и не явился. И тогда он решил сложить их в картонку и унести к себе домой, на память о ней. Он обвяжет коробку веревочкой, может, даже наклеит этикетку и спрячет в глубь платяного шкафа, среди других таких же памятных свертков, которые хранил не слишком часто открывая. Он расчистил розовый линолеум, освободил столы и стулья и собрал целую кучу вещей Карлы. Правда, при этом он слегка сплутовал, отбросив несколько одежек, не соответствовавших его представлению о ней, и добавив несколько посторонних мелочей, которые, по его мнению, могли бы ей понравиться. Устранив большую часть беспорядка, он взялся за вешалку, стенные шкафы, ящики и под конец обшарил углы.

Один из них, находившийся под скатом крыши, казался недоступным: его почти целиком занимал здоровенный, прибитый к полу ящик из толстой ДСП, который мог служить свалкой для грязного белья. Это был громоздкий и крайне безобразный предмет; кому-то, видимо, вздумалось покрасить его, ибо на его боках виднелись оранжевые разводы, но ДСП, как известно, съедает любую краску. Между стенкой ящика и скатом крыши чернел треугольный проем. Абель лег на живот и, вытянув шею, попытался рассмотреть, нет ли там чего. Отверстие было темное, глубокое, трудно досягаемое, но достаточно большое, чтобы вместить какую-нибудь вещь. Засунув туда руку по самое плечо, он нащупал кончиками пальцев поверхность, которая никак не могла быть шершавой стеной; похоже, в тайнике таилось нечто тайное.

Абель соорудил подобие багра из палки от метлы и привязанной к ней вешалки крючком вперед. Ему понадобилось немало времени, усилий и стараний, чтобы вытащить свою добычу; впрочем, торопиться было некуда. Это занятие увлекло его, почти развеяло грусть – оно заполнило собой часть дня, тот свободный, а вернее сказать, пустой отрезок времени, который некуда было девать; он и не надеялся провести его так интересно, пусть даже его поиски и не увенчаются особым успехом.

Но они увенчались. В конце концов Абелю удалось извлечь на свет Божий сверток цилиндрической формы, очень тяжелый и тщательно завернутый в газетную бумагу, обмотанную скотчем. Несколько секунд он созерцал свою находку с вопросом в глазах, как будто ждал, что она заговорит. Потом ему пришло в голову посмотреть дату выпуска газеты: она приходилась на тот период, когда Карла еще занимала гримерку, следовательно, неожиданная находка была ее современницей. Абелю стало даже слегка не по себе. Освободив стол, он положил на него сверток.

Затем, сам не зная почему, он заставил себя отойти и притвориться, будто снова прибирает в комнате; вероятно, ему требовалось время для раздумья или же хотелось, по аналогии с известной методикой полового акта, получить максимум удовольствия, отодвигая, доколе возможно, ключевой момент удовлетворения своего любопытства. Наконец он все-таки взрезал ленту, развернул бумагу и открыл лежавшую в ней картонку. Это была шляпная картонка, но без шляпы; вместо нее там находилась пачка каких-то бумаг в бежевом конверте. Абель начал просматривать их, одну за другой, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее.

Некоторые листки были испещрены цифрами, комбинации которых потребовали использования шариковых ручек четырех разных цветов; другие сверху донизу заполнены схемами, ровно ничего знакомого Абелю не напоминавшими. Следующую серию листков украшали короткие алгебраические формулы, соединенные друг с дружкой в совершенно непонятном порядке стрелочками, начертанными красным фломастером. На последних же листках были выписаны названия книг и научных статей с выходными данными. Большинство изданий были иностранными, но и французские заголовки представляли для Абеля китайскую грамоту. Он сразу понял, что ни черта тут не поймет. Пролистав еще раз, напоследок, всю пачку, он с завистливой досадой отложил ее на стол. И тут заметил, что в смятой бумаге на дне картонки прячется еще что-то.

«Что-то» оказалось предметом кубической формы, размером с кусок хозяйственного мыла. Его поверхность была холодной и матовой, цвет антрацитовый, чуть светлее на той грани, на которой он лежал. Материал напоминал то ли чугун, то ли эбонит, из которого делали когда-то телефонные аппараты. Предмет был странно тяжелым, и это несоответствие между малым размером и более чем солидным весом внушило Абелю смутный страх, заставивший его обследовать кубик крайне осторожно.

Он аккуратно ощупал его, отыскивая на поверхности хоть какую-нибудь зацепку, дырочку, неровность, любой знак, способный пролить свет на смысл и назначение загадочного предмета. Но на кубике не обнаружилось ровным счетом ничего. Его стенки были идеально гладки, ребра – ровны, углы чуточку сглажены; Абель не нашел даже следов пайки или сварки.

Он был уязвлен. Ему стало досадно, что он бессилен разобраться в этих документах, в этом дурацком кубике. И то, и другое не поддавалось никакому пониманию, не говорило ни о чем, не указывало ни на что – видит око, да зуб неймет. Если отрешиться от их гипотетической научной ценности, они были совершенно непостижимы, анонимны. Кубик походил на коробочку, но ничто не доказывало, что он таковой является; он вполне мог быть ноздреватым, как кирпич, или плотным, как слиток металла.

Но если эти вещи были непонятны так же, как и их странное соседство в шляпной картонке, то еще непонятнее было, почему и как они оказались здесь. Абелю пришло в голову, что эти предметы – таинственные, нелегальные и столь тщательно припрятанные – могли иметь связь с убийством Карлы, поскольку тайник до сих пор не обнаружили, никто не смог установить мотив преступления. Абель попытался представить себе, какие розыски ему нужно предпринять, чтобы восстановить все звенья этой загадочной цепи; дело будет долгое и неблагодарное, вполне возможно, опасное и потребует таких усилий, на которые он вряд ли способен, хотя перспектива найти убийцу Карлы и стремление убить этого убийцу справедливости ради и затронули в нем авантюрную жилку отважного мстителя. Одно ясно: по многим причинам в полицию обращаться не стоит. Абель уселся в кресло, чтобы как следует все обдумать.

Поразмышляв немного, он встал, аккуратно разложил вещи в шляпной картонке, не нарушая их изначального расположения, потом завернул картонку в ту же газету и тщательно обмотал сверток новым скотчем.

Чуть позже Абель покинул свое заведение и вышел на улицу, в холод и хмарь, держа под мышками два свертка. Цилиндрический весил намного больше, чем одежда Карлы, почему Абель и клонился налево. Небо затянули бесчисленные облака, такие густые, что они образовали сплошную плотную пелену. Тротуары были пусты и мрачны. На другой стороне улицы стояла «Симка-1000», за рулем которой сидел молодой человек; он, видимо, кого-то ждал и дул на пальцы, чтобы согреть их; при каждом дуновении теплый воздух вырывался у него изо рта облачком пара.

Абель постоял на тротуаре, высматривая такси; наконец оно подъехало.

Он открыл заднюю дверцу, впихнул свертки на сиденье, следом залез сам. Шофер, не поворачиваясь, обратил к нему ухо, заткнутое серой ватой.

– Улица Могадор, – сказал Абель.

Когда информация просочилась сквозь серую вату, такси тронулось. Молодой человек в «Симк-1000» отъехал от тротуара, включил печку на полную катушку и, сделав широкий разворот на безлюдной улице, последовал за такси.

Этот молодой человек и впрямь казался очень молодым. Настолько молодым, что трудно было приписать ему какой-то определенный возраст, ибо все время казалось, что он и его не достиг, хотя, с другой стороны, возникало подозрение, что он гораздо старше, чем выглядит. Его лицо было полуприкрыто круглыми очками, которые он, по-видимому, носил только для того, чтобы смотреться солиднее. Время от времени он хмурил брови и делал сосредоточенное лицо, как будто ему требовалось регулярно призывать себя к порядку. Волосы у него были каштановые, довольно длинные, но их стрижка свидетельствовала о том, что хозяин еще не решил окончательно, на какой прическе ему остановиться – на длинной или короткой. Он носил зеленые хлопчатобумажные брюки, легковатые для такой погоды, теннисные туфли, из которых выглядывали толстые шерстяные носки, и непромокаемую куртку, на которой не хватало пуговиц. Курил он красные Basto, не затягиваясь, а просто выдыхая дым, и звали его Альбен.

11

В комнате царила тишина, свойственная приемной врача, иными словами, насыщенная покашливаниями и шелестом переворачиваемых страниц. Карье читал книгу, радио он выключил. Селмер сидел, держа свою книгу на коленях. В какой-то момент он нарушил молчание, спросив тоскливым тоном пациента, ожидающего в приемной дантиста:

– Так о чем все-таки идет речь?

Карье притормозил глаза, резво бегавшие по строчкам, и поднял голову, не отвечая.

– Я так понял, что вам кто-то нужен для работы, может, вы мне скажете, для какой именно? – повторил Селмер.

– Нужно дождаться Лафона, он вам все объяснит.

– Извините, я думал, вы тоже в курсе.

– Я в курсе, – раздраженно бросил Карье, – но это ничего не меняет, вам все объяснит Лафон.

– А сами вы не могли бы?.. – настаивал Селмер.

– Это невозможно, – сказал Карье, притворяясь, будто снова читает. – Я рискую сказать слишком много.

Селмер позволил себе улыбнуться.

– Ну а если только основное? – предложил он.

– Только не это, – отрезал Карье.

– А Лафон?

– А Лафон скажет вам ровно столько, сколько нужно, с учетом того, что он знает, чего не знает и что хочет скрыть.

– Что-то это слишком сложно для меня, – сказал Селмер.

– Да уж так, – ответил Карье. – Хотите выпить чего-нибудь? У меня тут есть испанский коньяк и Suze.

Селмер ответил не сразу.

– Что, не доверяете?

– Да нет, раздумываю, – солгал Селмер. – Пожалуй, капельку Suze.

– Только, извините, льда нет.

– Я пью безо льда.

Эти светские любезности, сопровождаемые перемещением бокалов и бутылок, немного растопили лед их отношений.

– Вы не обеспокоены? – спросил суровый хозяин с таким жестом, словно интересовался, достаточно ли тепло в комнате.

Селмер, уткнувшийся в свою настойку горечавки, сделал другой жест, означавший, что нет, не обеспокоен.

– Просто мне хотелось бы узнать все поподробнее, – сказал он, отставив бокал.

– Организация, – разъяснил Карье, – обычная организация, как тысячи других, с шефами, которые командуют, и исполнителями, которые исполняют. Как видите, ничего сложного.

– Да, все очень просто, – признал Селмер. – А вы сами относитесь к шефам или исполнителям?

– Между теми и другими.

– Ах так, – протянул Селмер. – Пожалуй, это самая неблагодарная роль.

– И не говорите! – вздохнул Карье.

Они сделали паузу, сделали еще по глотку.

– И чем же она занимается, ваша организация?

Теперь Карье выглядел не таким суровым, казалось, он слегка расслабился. Повозившись в кресле, он сперва подтянул колени, потом распрямил ноги и наконец вытянул их под низким столиком, отделявшим его от Селмера.

– Да всем понемножку, – ответил он. – Трудно даже назвать конкретно. Сами увидите.

И он улыбнулся. Однако Селмер не отступал.

– А я? Я-то вам зачем нужен? Что я буду у вас делать?

– Я уже сказал, этот вопрос вы решите с Лафоном.

– Неужели ваша организация так прочно законспирирована, что вы сами ничего о ней не знаете? – дерзко вопросил Селмер.

– Сейчас я вам все объясню, – начал Карье поучительным тоном. – Разница между Лафоном и мной состоит в том, что я больше него разбираюсь в той конкретной работе, которую мы ведем в настоящее время и для которой нуждаемся в вас. Лафон же служит передаточным звеном, чем-то вроде фильтра между мною и вами. Я снабдил его информацией, которую он сегодня передаст вам. Если я сам сообщу ее вам, то отсутствие такого фильтра в нашей конструкции может серьезно нарушить порядок всей системы. Вы рискуете узнать о ней либо слишком много, либо слишком мало. Я выражаюсь достаточно ясно?

– Позвольте все же усомниться, – сказал Селмер.

– Послушайте дальше, и вы убедитесь, что я прав.

Карье осушил бокал, поставил его и заговорил вновь, оглаживая подлокотник своего кресла.

– Мне известно, где вы были час назад, – продолжал он. – Кроме того, я примерно представляю себе, куда вы отправитесь, выйдя отсюда. Впрочем, «примерно» – не то слово, которое точно характеризует ваше поведение с того момента, как вы узнали, что я знаю, куда вы пойдете.

Селмер озадаченно нахмурился.

– Одно из двух, – продолжал Карье, – либо вы не пойдете туда, куда думаете, что я думаю, что вы пойдете, и отправитесь в другое место, не будучи при этом уверены, что это не было то самое место, куда, как я предвидел, вы и собирались отправиться.

Он слегка путался в наречиях места. Не переставая говорить, он снова наполнил оба бокала.

– Либо, если вы похитрее, что, впрочем, является всего лишь второй степенью наивности, – вы пойдете в то место, куда собирались изначально, так и не узнав, было ли оно тем самым местом, куда я и хотел направить вас. Это, видите ли, классический метод, игра в зеркальные отражения, которую можно длить до бесконечности. Хотя нет, – исправился он в порыве педантизма, – до бесконечности нельзя. В какой-то миг игра остановится. Но это слишком долго объяснять.

Кресло вдруг показалось Селмеру не таким уж удобным. Он заерзал.

– Посмотрим, – промямлил он. – Возможно, я пойду в кино.

– Знаю, сейчас рядом с вашим отелем опять идет «Ему уготован ад». Вы ведь это и хотели посмотреть?

Молчание Селмера подтвердило, что Карье угадал. Атмосфера слегка накалилась.

– Говорят, копия очень скверная, – задумчиво произнес Карье.

– Слушайте, – сказал Селмер, – если вы меня пригласили сюда, значит, я вам нужен. А если я вам нужен, то, поверьте, не стоит пытаться запугать меня.

– Согласен, – ответил Карье, – сейчас я вас успокою. Ваше здоровье.

Они осушили бокалы, и Карье незамедлительно наполнил их снова.

– В работе, которую мы вам предлагаем, неизбежно будут возникать нештатные ситуации, опасные или темные моменты, да вообще все что угодно. Так вот, слушайте меня внимательно, – отчеканил он, – что бы ни случилось, если у вас не будет точных инструкций, приложимых к данным конкретным обстоятельствам, вам придется действовать только так, как вы сами сочтете нужным. Вы не должны терять время, стараясь связаться с нами. Вы обязаны полагаться исключительно на свою собственную интуицию, на спонтанный порыв, даже если он покажется вам абсурдным или сомнительным, даже если – я подчеркиваю! – он пойдет вразрез с вашей задачей. Ну-с, что вы об этом думаете? Разве это вас не успокоило?

Селмер ответил не сразу. Он встал с бокалом в руке, направился к окну и выглянул на улицу, отодвинув штору, не то коричневую, не то бежевую. Впрочем, в комнате все цвета были не то коричневыми, не то бежевыми. Зато снаружи они колебались между коричневым и серым, хотя и этот последний тоже был близок к бежевому. С минуту он разглядывал пустырь вокруг дома, где проходила какая-то женщина и играл ребенок, таскавший за собой игрушку.

– Я мог бы отказаться, – мягко сказал он, следя за неровными зигзагами игрушки.

И обернулся. Карье молчал, уставившись в пространство.

– Вы, кажется, не на того напали, – продолжал Селмер. – Когда человеку не дают определенной программы, это значит, что он уже подчиняется своей собственной программе. То есть этот человек отличается стабильными, устойчивыми реакциями.

– И что тогда?

– Да ничего, – ответил Селмер.

Но в этот миг поле его памяти пересек розовый автобус Кито—Богота, промчавшийся слева направо, на скорости девяносто километров в час.

– У меня бывают и резкие реакции, – продолжал он так, будто излагал симптомы болезни врачу на осмотре. – Такие приступы злобы, когда я плохо контролирую себя, что-то вроде внезапных импульсов. Да, именно импульсов.

– И что тогда? – повторил Карье. – Какое это имеет значение?

– Вам нужен кто-нибудь более спокойный. У меня слишком неустойчивая психика.

– Что вы имеете в виду?

– Ничего, – сказал Селмер.

– Да нет, – возразил Карье, – вы имеете в виду нечто определенное. Вы думаете о трех американцах.

Миг назад Селмер улыбался, и эта улыбка не сошла с его лица. Она даже стала чуточку шире, но тут он отвернулся к окну, и Карье так и не узнал, каким образом это лицо изменяет свою мимику. Прошло несколько секунд, потом Селмер вернулся к своему креслу; теперь его черты были бесстрастны, но на них лежала тень усталости. Он вынул из кармана сигарету. Карье взял бутылку Suze и наполнил бокалы на две трети. «Может, я просто пьян», – быстро подумал Селмер.

– Вы неплохо справились с американцами, – говорил тем временем Карье. – Конечно, вы шли на риск, не покончив разом со всеми тремя. Вайсроя можно было бы устранить сразу же, но вы не могли знать, что он самый крутой из них. И потом, это придало делу некий эстетический оттенок, что само по себе неплохо. Оно весьма нуждалось в эстетике, – со смехом добавил он.

– Послушайте, – начал Селмер довольно спокойно, – вы не могли об этом знать.

Странно, ему вдруг показалось, что он сможет убедить Карье в том, что он не знал этого; нужно просто разъяснить ему все причины – бесчисленные, неопровержимые, по которым Карье не мог о нем знать, и тот согласится и скажет, что он и вправду ничего не знает и никогда не знал. Для этого требуется только одно – изложить свои доводы ясно, методично и уверенно. И в то же время в глубине души он уже понял, что это бесполезно. Но все-таки сделал безнадежную попытку.

– Вы не могли об этом знать, – повторил он. – Постарайтесь же понять.

Карье снова издал зловещий смешок; этот звук напоминал свист воздуха, выходящего из спущенной шины.

– Я ни с кем там не был знаком, – сказал Селмер. – Я очутился там чисто случайно. И со мной никто не знакомился. Я ни с кем не разговаривал, ни с кем не завязывал никаких дел. Вы не могли этого знать.

«Нет, это безнадежно», – подумал он. Ему стало трудно дышать. Карье все еще посмеивался. Селмеру пришел в голову последний аргумент:

– Я ведь даже ни на кого не работал, – сказал он. – Ведь не работал же я на вас?

– Конечно, работали, и именно на нас, – ответил Карье.

За окном раздался шум. Карье встал и подошел взглянуть, в чем дело.

Два старика бегали по пустырю, швыряя друг в друга камнями. Он вернулся к креслу.

– Конечно, работали, – повторил он. – Мы ведь вас давненько знаем через Берковица. Мы заинтересовались вами еще со времени инцидента в ООН – помните тот фокус с бумажным пакетом?

Да, Тео помнил, он молча кивнул. «Ну и что же с нами будет? » – подумал он о себе, почему-то в первом лице множественного числа.

– Так вот, – сказал Карье с легкой натугой, словно пытался объяснить теорему дебилу. – Так вот, это же элементарно. С того самого момента мы за вами наблюдали какое-то время. А когда убедились, что вы среагируете именно так, как нам желательно, мы и устроили, чтобы американцы сели в один автобус с вами.

– Кажется, я начинаю понимать, – медленно сказал Селмер. – Насколько это вообще возможно.

– Ну разумеется, возможно, – бросил Карье.

Последовало молчание, порою прерываемое обрывистыми репликами.

– Меня немного смущает усложненность вашего замысла, – сказал Селмер. – Если вам так уж необходимо было устранить этих американцев, почему бы не нанять надежного профессионального киллера? Он сделал бы это ничуть не хуже меня.

– Дело было крайне деликатное. В этой истории никто, ни при каких обстоятельствах не должен был добраться до нас. Случись облом, вас взяли бы, но никто не заподозрил бы, что это наша затея, даже вы сами. И вы ведь действительно ни о чем не догадались, верно? Но вы справились великолепно. Представьте себе, они до сих пор ищут убийцу.

И он снова издал свой шипящий смешок.

– А вы нарушили свое обещание, – заметил Селмер. – Вы меня отнюдь не успокоили.

– Ничего, все уляжется, – ответил Карье. – Когда-то вам нужно было через это пройти.

– А что если я сейчас встану и уйду? – полюбопытствовал Селмер, без особой, впрочем, уверенности в голосе. – Я ведь могу просто встать и уйти. Вот, смотрите, я уже встал, я ухожу, мы все забыли, мы ни о чем не беседовали, и конец делу. Или... нет?

– Не будьте идиотом, – сказал Карье с хорошо разыгранным равнодушием. – У нас имеется целая куча доказательств, что американцев убили именно вы. Кажется, есть даже фотографии.

– Ага... Теперь все ясно, – ответил Селмер.

– Ну, слава богу, – заключил Карье, и лопнувшая шина испустила дух.