Текст книги "Гринвичский меридиан"

Автор книги: Жан Эшноз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

27

Они забрались в моторку, и та, взвившись, как удалой конь, рванула с места. Селмер заложил крутой вираж, выполнил лихую глиссаду, и суденышко пошло утюжить водную поверхность, выбрасывая на лету пенные шлейфы, которые широким веером падали по обе стороны от кормы.

Их лица успели зарасти щетиной: несколько дней назад Арбогаст по неловкости разбил единственное зеркальце для бритья. Он так сокрушался по этому поводу, что Селмер в утешение предложил ему – будучи примерно того же роста и комплекции – бриться стоя лицом к лицу, симметричными жестами, то есть заменяя друг другу зеркало. «Ну давайте попробуем», – ответил Арбогаст. Они произвели опыт и изрезались в кровь. Видимо, сходство между ними было не так уж велико. «Отставить», – сказал Селмер.

Зато отраставшие бородки все больше и больше уподобляли их друг другу. Растительность закрывала большую часть обоих лиц, скрадывая индивидуальные черты и оставляя открытыми лбы (довольно высокие) и носы (довольно правильные), словно Господь Бог лепил их по одному образцу. Глаза у них были разного цвета, но, поскольку Селмер жаловался на слишком резкий свет, Арбогаст отдал ему свои запасные очки, и теперь обе пары глаз скрывались за черными стеклами, которые делали из мужчин прямо-таки близнецов. Правда, что касается бород – черной у одного и желтой у другого, то они, хоть и превращая лица в две одинаковые маски, одновременно, вкупе с шевелюрами, составляли их главное цветовое различие.

Моторка с задранным носом шла параллельно берегу; огибая остров, она на всем пути твердо держала угол наклона по отношению к океанской поверхности, ухитряясь описывать в этой неустойчивой, неуравновешенной, невозможной вне воды позиции идеально ровный круг. Тела обоих мужчин, обнаженные до пояса, недвижные, словно приклеенные к красным кожаным сиденьям, описывали крут вместе с лодкой и казались почти одинаковыми, вплоть до цвета растительности на груди. Они напоминали штампованные пластмассовые фигурки водителей, раскрашенные машинным способом и привинченные к миниатюрной модели моторки, на полной скорости крутящейся в восьмигранном бассейне Люксембургского сада.

Вернувшись в блокгауз, они немного отдохнули и послушали Шумана – вернее, то, что дешевенький магнитофон оставил от Шумана. Арбогаст очень любил романтиков. Смотав Шумана обратно, Арбогаст предложил обследовать несколько ближайших островков: вдруг там отыщется этот пресловутый склад оружия? Селмер сел за руль, и они отбыли.

Прежде Селмер часто мечтал водить мощный автомобиль, и, когда Арбогаст преподал ему искусство управления моторкой, он мгновенно освоил это, реализовав таким образом старую мечту. Циферблаты на панели, кожаные сиденья, руль из пластика под слоновую кость вполне могли бы сделать честь какому-нибудь «бьюику», но тот факт, что под нынешним болидом расстилалась бескрайняя водная пустыня, доступная для любых вывертов (Селмер иногда тешил себя, разрисовывая ее огромными росчерками и гигантскими монограммами, пользуясь лодкой как пером, чтобы запечатлеть недолговечными пенными буквами свое морское имя, свою подпись на Тихом океане), и что сама моторка, с ее обтекаемым, устремленным вперед корпусом, идеальным тангажем и, как правило, поднятым верхом, очень походила на «бьюик», придавал особую пикантность материализации его давних автомобильных грез.

Они держали курс на юг. Сначала моторка пересекла абсолютно пустой сектор моря, свободный от всяких рифов. Затем из водной глади выступили верхушки атоллов; эти скопления звездчатых кораллов им случалось видеть и раньше. Подойдя к атоллу, который нравился им больше других, они решили ненадолго остановиться и подошли к нему, сбросив скорость, осторожно лавируя между коралловыми выступами и подводными скалами.

Атолл, как и большинство атоллов, имел форму кольца, разрезанного в одном месте; этот узкий проход позволял проникнуть извне во внутреннюю лагуну, в центре которой Селмер и заглушил мотор. Воды лагуны лениво колыхались, пребывая в усредненном состоянии между коварными внешними волнами и сонной поверхностью пруда или, иначе, между бурным морем и бассейном. Они нырнули вглубь.

Несколько минут они плавали с широко раскрытыми глазами в пронзительно-голубой воде, где шныряли разноцветные рыбешки. Потом влезли обратно в лодку и разлеглись в ней, отфыркиваясь и давая солнцу испарить воду с кожи, на которой вскоре выступили соляные разводы. Селмер заметил вслух, что вода в лагуне гораздо более соленая, чем в открытом море, и Арбогаст объяснил, что концентрация соли меняется от атолла к атоллу. Растянувшись в лодке, которая легонько покачивалась на воде, они созерцали остров, возвышавшийся цирком вокруг них, заросший буйной зеленью и окаймленный полосой отлогого пляжа; чудилось, будто он возник тут случайно, по ошибке. Каждому из них не терпелось сообщить другому, что они находятся сейчас в кратере давно потухшего вулкана, но каждый знал, что другому это известно. Высохнув, они покинули атолл.

 Рискнув отправиться еще дальше к югу, они обнаружили что-то вроде маленького, но густого архипелага из тесно сгрудившихся островков всевозможных размеров и форм. Некоторые почти соприкасались, и тогда море между ними и вокруг них сужалось до ширины канала, речки или ручейка, утрачивая таким образом свой высокий статус. Здесь были островки величиной со сквер, величиной с гостиную. Самые крупные выглядели плавучими театрами, самые мелкие – плавучими ложами. А все вместе имело вид древнего скалистого массива, разметанного на куски каким-то чудовищным катаклизмом, – так и хотелось собрать эти обломки воедино, чтобы вернуть каменную глыбу в ее изначальное состояние.

– Любопытно, – прокомментировал Арбогаст, – очень похоже на головоломку. Нужно как-нибудь привезти сюда нашего изобретателя.

– Давайте осмотрим их, – сказал Селмер.

И они осмотрели это скопище островков. Большинство из них были плоские; другие, напротив, торчали из воды, как шпили колоколен затонувших церквей; третьи, полусферические, представляли собой большие, отполированные морем валуны, видные лишь наполовину; четвертые, бесформенные, не напоминали ровно ничего. Некоторые стояли так близко друг к другу, что можно было, разбежавшись, перепрыгнуть с одного на другой.

Селмер и Арбогаст разделили архипелаг между собой и начали розыски следов человеческой деятельности. Поскольку природа этих следов не была определена заранее, нужно было крайне внимательно изучать малейшие детали, самые незначительные приметы. Через час разведки Селмер разыскал долгожданный след. Он закричал, Арбогаст тотчас пробрался к нему. Они даже заплясали от радости.

Это была квадратная бетонная плита, вделанная в утес, с которым, по закону мимикрии, сливалась до полной неразличимости. Один только песок, застрявший в трещинах и по краям, в виде рамки, выдавал присутствие этой маленькой площадки, которой время, воздух, вода и другие разрушающие факторы объединенными усилиями придали цвет и консистенцию окружающего камня. Казалось, после того, как неизвестные пришельцы освоили скалу, оставив на ней следы людского пребывания, силы стихий взялись усердно натурализовать бетонную кладку, сообщая ей вид природного элемента, совершенствуя ее камуфляж. Арбогаст сбегал к моторке за железным ломом, который использовал в качестве рычага для подъема плиты. Они отвалили ее, и у их ног открылась черная дыра. Арбогаст протянул фонарь Селмеру, как бы признавая его первенство в открытии.

Селмер сунул фонарь за пояс, оперся на край отверстия и спустил в него ноги, которые повисли в пустоте, а затем натолкнулись на лестницу, выбитую в камне; он нащупал ступени и исчез. Арбогаст лег на живот и, вытянув шею, начал всматриваться в зияющее чрево скалы, словно ожидал разрешения от бремени этой странной каменной роженицы, лежавшей вниз головой.

– Ничего не видать, – крикнул он. – А вы что-нибудь видите?

– Ничего, – ответил Селмер.

Внизу и в самом деле ничего не было. Ступени вели в нишу, выбитую в скале и совершенно пустую. Селмер долго, но тщетно водил фонарем во все стороны. Подняв глаза, он увидел голову и плечи Арбогаста, вырезанные четким силуэтом на фоне небесно-голубого квадрата неба.

– Как, совсем ничего?

Не ответив, Селмер еще раз обвел лучом фонаря стены полого островка, затем нацелил его на Арбогаста, который сощурился и недовольно заворчал.

– Ровным счетом ничего, можете посмотреть сами.

Арбогаст спустился, поискал тщательнее и кое-что нашел. Это была табличка, закатанная в пластик, но пожелтевшая и заскорузлая, несмотря на свое непромокаемое покрытие; на ней была видна вереница цифр, перемежаемых буквами, – по всей видимости, указатели долготы и широты.

– Ага! – сказал Арбогаст. – Очень любопытно.

– Что именно?

– Вот эти данные. Это точные координаты острова Гутмана. Разве не узнаете?

Но Селмеру, не знавшему эти данные, трудновато было их узнать. Он, разумеется, удивился. Какое совпадение! Но как же?..

– Давайте порассуждаем, – сказал Арбогаст. – Авось, что-нибудь и придумаем.

Они вернулись в моторку и расположились в ней, предусмотрительно разложив белье между своими озадаченными телами и раскаленными сиденьями. Им часто доводилось вот так полеживать в лодке, стоявшей на якоре, чтобы поразмышлять или подремать, временами совмещая оба эти занятия. Они давно уже заметили, что легкая качка на малой волне делала сон более сладким и способствовала размышлениям куда лучше земной неподвижности. Хотя и эта последняя весьма относительна, уточняли они в ходе своих бесед на данную тему, которая, собственно, и была основной темой их рассуждений, когда они в полудреме колыхались вместе с лодкой, – да, весьма относительна, если учесть полет Земли в космосе. Иными словами, некое подвешенное состояние, объединяющее морское волнообразное движение с упомянутым круговым движением планеты, к которым следовало добавить еще и другие движения, конечно, менее заметные, как-то: вращение Земли вокруг Солнца, Солнечной системы – в галактике, галактики – в еще большем неведомом пространстве, не говоря о совсем уж загадочных явлениях, грандиозных и космологических, которые тем не менее они тоже могли остро ощущать.

Обычно эта комбинация вращений и колебаний наводила на них дрему, но теперь они ей не поддались. Арбогаст никак не мог уяснить смысл послания, найденного в дыре: может быть, оружие, которое там прежде хранили, переправили на остров, где они сейчас живут, хотя, с другой стороны, он обшарил его сверху донизу и ничего не нашел. Он терялся в догадках. Селмер откинул голову на кожаную спинку и стал бездумно смотреть в небо. Но вскоре им завладело нетерпение зрителя в антракте, превратившее сиденья моторки в кресла кинотеатра, а небосвод, уже слегка бледнеющий над архипелагом, в пустой экран, готовый заполниться людьми и пейзажами. Однако ничего такого не последовало, не случилось, и только солнечный свет начал заметно изменяться, меркнуть на глазах.

– Может, вернемся?

– Да, – сказал Арбогаст, – поехали домой. Все равно я ничего не понимаю.

Вернувшись в блокгауз, они немного послушали Брамса в исполнении садиста-магнитофона. Он исторгал такие звуки, как будто Брамса положили жариться на сковородку, и это жирное шипение пробудило у них голод. Арбогаст набрал целую кучу припасов – мясные консервы, пиво, банки с фасолью, местные фрукты, и Селмер предложил поужинать в лесу, пока еще не стемнело. Пресытившись морским пейзажем, он теперь с вожделением глядел в глубь острова, где на первый план выступали хаотично разбросанные скалы. Слева от одной из них появились два силуэта, не заметив его, они направились к северной оконечности острова.

– Изобретатель, – объявил он. – С девушкой.

Арбогаст бросил взгляд на смутные фигуры, сбегал в блокгауз и вернулся с узкопленочной камерой. Настроив объектив, он принялся снимать пару, медленно поворачиваясь вокруг оси и стараясь удержать в кадре Кейна и Веру на удаленном панорамном плане – до тех пор, пока они не скрылись за следующей скалой. Селмер загрузил припасы в моторку.

Они причалили к берегу в том месте, где лес подступал чуть ли не к самой воде, и вошли в рощу бутылочных деревьев, в центре которой Арбогаст соорудил небольшой очаг, чтобы разогреть фасоль; тем временем Селмер открывал мясные консервы. Когда все было готово, они вынули банки с пивом из морского заливчика, где оно охлаждалось, сели, удобно прислонившись к выпуклым стволам, и принялись неспешно ужинать, попутно беседуя. Они рассказывали друг другу о своих путешествиях, делились забавными историями, воспоминаниями – в общем, всем, чем придется.

Например, к концу трапезы разогретый пивом Арбогаст обратился к избитому, хотя по-прежнему забавному парадоксу Уайльда, утверждавшего, что природа имитирует искусство, и привел в доказательство бутылочные деревья, объявив, что их прихотливо раздутые стволы всего лишь пародируют формы амфор, урн, фьясок и прочих сосудов, порожденных человеческим воображением. С помощью все того же пива они перешли к обсуждению взаимодополняемости вышеуказанного местного бутылочного дерева и европейского пробкового дуба, которые неплохо было бы сажать рядышком, чтобы один мог служить затычкой другому. А впрочем, решили они, цивилизованному человеку трудно привыкать к этой антиподной флоре, особенно к деревьям.

Поскольку именно деревья, не в пример другим растениям, самовыражаются на радикально чужом, непонятном и непостижимом языке. Ах, как далеки от них родимые европейские деревья!

– Лично мне, – сказал Селмер, – больше всего не хватает здесь платанов.

– Да, платаны! – воскликнул Арбогаст. – Давайте воспоем платаны.

И они вознесли хвалу скромному платану, родимому дереву, служащему для украшения национальных шоссе и городских площадей, этому растительному эквиваленту коровы, также служащей для украшения полей; дереву, которое сажают где угодно, которое приобщается к жизни людей так же легко, как собака или курица. А главное, платаны так неприхотливы, так смиренны, они не сбиваются вместе, как другие, более дикие деревья. Селмер и Арбогаст никак не могли вспомнить, видели ли они когда-нибудь платановый лес; может, такие и бывают, но в это трудно поверить: платан – огромное, мирное, покорное дерево, эдакий ветвистый кастрат. И наверняка другие деревья относятся к нему с презрением и третируют, как барана, как коллаборациониста, как существо низшей расы. Незлобивый, привычный, полная противоположность баобабу (а впрочем, зачем далеко ходить – простому кипарису!), он, как никакое другое дерево, лишен трагического могущества, если не считать случаев, когда о его ствол разбивался автомобиль [13]13
  Вероятно, имеется в виду гибель писателя Альбера Камю в автомобиле, который врезался в платан.


[Закрыть], но даже этот единственный драматический момент в его существовании еще яснее подчеркивает его статус в высшей степени человечного дерева, можно сказать, члена человеческого общества, вплоть до вышеуказанной возможности несчастных случаев.

Исчерпав тему платана, они перешли к тополю, затем к дубу, глубокомысленно порассуждали о липе, долго разбирали сосну, умиленно припомнили плакучую иву и прикончили пиво, после чего неверным шагом направились к моторке. В тот самый миг, когда Селмер включал стартер, со стороны моря раздался мощный, тяжелый отдаленный взрыв. Но, оглушенные ревом мотора, разомлевшие от пива и деревьев, они его не услышали. Лодка на малой скорости пошла к блокгаузу, слегка плутая в темной пустыне океана.

28

– А это что такое? – спросила Вера.

Сами того не подозревая, они только что вышли за пределы видимости камеры Арбогаста и приблизились к массивному серому столбу, который высился в центре ковра из поблескивающих листьев.

– Ничего.

– Как ничего?

– Просто Гринвичский меридиан, – во второй раз объяснил Кейн. – Знаете, что это за штука?

– Да.

 Он шагал рядом с ней, стараясь держаться не слишком близко. Он чувствовал себя виноватым, смущенным, сбитым с толку. Ему представлялось, как он подбегает к ближайшей скале и бросается вниз; интересно, понравится ли ей такой подвиг? Понравится или нет? Нет. Неужели нет? И он поспешно заговорил, стараясь заполнить паузу.

– Этот меридиан – настоящий позор, свидетельство полного научного фиаско. Тот факт, что людям пришлось делить планету этой искусственной линией, доказывает, что мы так и не научились примирять пространство и время, сопрягать их. Так вот, знаете ли вы, почему было решено провести линию смены суток именно здесь, где никто никогда не бывает?

Она не знала. И он не был уверен, что ей хочется это узнать. А впрочем, какая разница?!

– Для того чтобы спрятать ее, – объяснил он. – Им было стыдно. Стыдно того, что они не смогли упорядочить ход времени вокруг Земли иначе, как прибегнув к этому интеллектуальному суррогату – абстрактному и произвольно выбранному меридиану, рассекающему и планету, и течение времени так же условно, как горизонт. И однако без этой линии время не имеет ни формы, ни нормы, ни скорости. Оно переходит в категорию невыразимых понятий. И людям стыдно сознавать, что они не придумали ничего лучшего. Вот они и засунули этот суррогат в самый дальний уголок планеты, надеясь, что здесь он останется незамеченным.

Он еще долго распространялся на эту тему. Вера молчала, и Кейн не знал, слушает ли она его, однако говорил и говорил – все, что приходило в голову, даже о своей жене. Да, он был женат, но теперь уже нет. Теперь они разошлись. Ее звали Кэтлин, они вступили в брак очень быстро, он и сам не знает почему. А потом он ее бросил, потому что она хотела, чтобы он называл ее Кейт. Или, вернее, это она его бросила, потому что он не хотел называть ее Кейт, а может, именно потому, что он так ее и называл, он уже не помнит, хотя на это могли быть и другие причины.

– Да, – уронила Вера.

Продолжая говорить, он вел ее к своему любимому месту – вершине горы, откуда был виден весь остров. Вера внимательно выслушивала речи изобретателя, все подробности его биографии, но при этом ей было как-то не по себе: ее не покидало убеждение, что чужие интимные излияния почти так же опасны, как некоторые виды радиации. Они взошли на вершину, продолженную в высоту рощицей араукарий. Вера обвела взглядом замкнутый контур острова.

– Вот видите, – сказал Кейн, – он практически круглый.

– Да, – ответила Вера, как-то слишком уж просто.

Он непонимающе взглянул на нее. День угасал. Сумерки вокруг них уже сгустились настолько, что можно было разглядеть крошечную светящуюся точку – огонек керосиновой лампы в окне замка.

– Знаете, тот парень... – сказал он, понизив голос.

Вера не ответила. Она не смотрела на него.

– Ну тот, который умер...

– Да, и что же? – спросила она.

Теперь она обернулась и взглянула на него. Честно говоря, он предпочел бы, чтобы она на него не глядела.

– Мне кажется, вы его знали.

– Да, – сказала Вера, – я его знала.

Кейн молчал, не представляя, что говорить дальше. Он воспользовался подступавшими сумерками.

– Скоро совсем стемнеет, нужно возвращаться.

Спустившись по уступам хребта, они зашагали к замку, ориентируясь на желтый огонек. Но на полпути Кейн внезапно сменил маршрут.

– Так ближе, – пояснил он.

Наступила кромешная тьма, когда они подошли к нагромождению огромных круглых камней; оно выглядело искусственным, как театральная декорация. Кейн отвалил одну из глыб, и та, даром что гранитная, повернулась вокруг своей оси легко, как шар из папье-маше, открыв проход с небольшим наклоном, ведущий внутрь этого кургана.

– На всех здешних островках полно таких галерей, – сообщил изобретатель. – Иногда они сообщаются между собой.

И он вошел в подземный ход, зажигая по пути свечи, расставленные с десятиметровыми интервалами; каждый огонек наделял его дополнительной тенью. Вера колебалась, не решаясь войти в эту каменную трубу. Кейн обернулся.

– Ну, идите же.

Вера уже собралась последовать за ним, как вдруг до ее слуха долетел не то взрыв, не то гром; этот тяжелый, приглушенный расстоянием звук шел издали, как будто со стороны моря. Кейн спустился уже слишком глубоко, чтобы расслышать его. Вера было встревожилась, но потом приписала этот затихавший шум общей странной атмосфере, свойственной земле антиподов; скорее всего, то был голос одной из стихий, царивших в этих местах, где можно было дивиться всему – иными словами, ничему. Она догнала изобретателя, поочередно задувая горящие свечи и лишая его таким образом очередной тени; так они и прошли вместе, один за другим, сквозь недра острова, в пятнышке света, которое двигалось вместе с ними, разгоняя впереди тьму, которая тотчас смыкалась за их спинами, и уподобляясь большому светляку, прорывающему себе норку.