Текст книги "Гринвичский меридиан"

Автор книги: Жан Эшноз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

20

Арбогаст приобщил Тео Селмера к образу жизни, который вел на острове с самого своего прибытия. Сведя к минимуму контакты с обитателями замка, Арбогаст проводил время за переселениями из одного блокгауза в другой, для чего годился любой предлог. Кроме того, он объезжал на своей моторке соседние островки архипелага. Селмеру понадобилось несколько дней, чтобы уразуметь, в чем состоит их работа, и еще столько же, чтобы понять, как понимает ее Арбогаст. До этого он воздерживался от всяческих комментариев и так же воздерживался от них и потом, что значительно облегчило их отношения.

Но зато он моментально понял другую вещь, а именно: научился бояться казуаров. На острове было несколько таких особей, он заприметил их еще в день приезда. Эти подобия страусов бродили в окрестностях болота. Селмер подошел было, чтобы разглядеть их вблизи, но самый крупный казуар – видимо, вожак – разъяренно кинулся на незваного пришельца. Селмеру пришлось спасаться бегством, огромная птица, не отставая, мчалась за ним следом, как взбесившийся конь. В тот миг когда казуар настиг Селмера и уже изготовился прибить его ударом когтистой ноги, Арбогаст расстрелял пернатого агрессора, который рухнул наземь с леденящим душу визгом; по инерции его тело в предсмертном порыве прокатилось еще несколько метров вслед за Селмером, прежде чем превратилось в труп. Остальные казуары наблюдали за схваткой довольно-таки флегматично, не проявляя особого стремления поддержать вожака, но, испуганные громом выстрелов, в панике разбежались среди деревьев. Селмер, задохнувшийся от бега, вернулся назад.

– Хорошенькое начало, – сконфуженно пробормотал он.

– Держитесь от казуаров подальше, – сказал Арбогаст, – они не терпят чужих. К счастью, их можно есть. Так что это очень кстати, время обедать.

Они развели костер и поджарили мясо птицы.

– Тяжело было осваиваться здесь? – спросил Селмер за едой.

– В детстве, – ответил Арбогаст, – я прочел «Уолдена» [6]6
  Имеется в виду книга американского писателя Генри Дэвида Торо (1817—1862) «Уолден, или Жизнь в лесу».


[Закрыть]и «Швейцарского Робинзона». Кое-что оттуда я запомнил, и это мне частично помогло.

Закончив трапезу, они перенесли остатки казуара на муравейник и, вернувшись к потухшему костру, разлеглись в тени бутылочных деревьев. С минутку они поболтали о том о сем, потом их одолела дрема, и они проспали на сытый желудок добрый час. Селмер открыл глаза первым.

– Ну так что будем делать? – спросил он, встряхнувшись.

Арбогаст вынырнул из сна и приподнялся на локте.

– А что нужно делать? Вам здесь не нравится?

– Да нет, очень нравится, – ответил Селмер, – просто я думал... Ну не знаю...

Арбогаст растянулся на траве и с минутку помолчал.

– Можно, например, пойти искупаться, – сказал он наконец. – Тут неподалеку есть небольшой песчаный пляжик. Хотите?

– А другого ничего делать не нужно?

– Я лично ничего такого не вижу.

Искупавшись, они полежали, обсыхая под солнышком, на больших махровых полотенцах, которые Арбогаст принес из ближайшего к пляжу блокгауза. Он протирал уголком полотенца свои черные очки, которые снимал перед плаваньем, и близоруко щурился, глядя на волны. Потом коротко усмехнулся.

– Настоящие каникулы, верно?

– Да, настоящие каникулы, – признал Тео.

Они провели на пляже весь день, потом дружно встали и зашагали на запад. С первого же дня они почти все делали вместе, сообща. Селмер с ходу принял все предложения Арбогаста, затем, слегка освоившись с обстановкой, начал выдвигать свои собственные, которые Арбогаст принимал столь же охотно. Словом, все шло прекрасно. Естественно, сначала Арбогасту не понравилось, что ему присылают кого-то в помощь. Он боялся, что новичок окажется чересчур усердным, чересчур рьяным в выполнении задачи, поставленной Карье, и разовьет здесь бурную деятельность. Человек с желтыми волосами, которому доверили оборону острова, вовсю пользовался предоставленной ему свободой, чтобы жить тут единственным способом, каким, по его мнению, возможно было жить на таком почти необитаемом клочке суши, относясь притом к своим обязанностям, к вышестоящему начальству, к соседям в замке и вообще ко всей этой ситуации с полнейшим и высокомернейшим презрением. Остров интересовал его лишь как поле для игры, и он развлекался, окутывая свои действия покровом тайны и принципиально передавая еженедельные короткие рапорты через Тристано или Джозефа крайне сухо и торопливо, хотя подготовка сообщений все же вынуждала его собирать – или измышлять – какую-то информацию. Очень скоро он убедился, что Тео Селмер не намерен противоречить его минималистской концепции труда.

Когда они подошли к западному блокгаузу, день уже клонился к вечеру и багровое солнце готовилось нырнуть в океан на глазах у зрителей. Арбогаст вошел в блокгауз и вернулся с небольшим магнитофоном и коробкой катушек.

– Камерная музыка, – объявил он, – больше всего подходит к закатам.

Он выбрал квартет Шуберта и вставил катушку в магнитофон. Это был небольшой итальянский магнитофончик скверного качества, из белой пластмассы, с разноцветными клавишами, придававшими ему вид детской игрушки. Арбогаст нажал на зеленую клавишу. Из магнитофона полилась медленная, слегка расплывчатая музыка; низкая мощность аппарата не позволяла различать отдельные партии инструментов, однако, несмотря на плавающий звук, в целом квартет звучал вполне адекватно.

– Звук довольно скверный, – сказал Арбогаст, – но, чтобы создать настроение, мне хватает.

Они наблюдали, как светило приближается к своему отражению в воде, сливается с ним, сплющивается и тает; вот оно уже исчезло, и его последние лучи блеснули из-за горизонта, с другой стороны земной сферы, и тут же угасли. Настал промежуточный миг между днем и ночью, или, как говорят французы, между собакой и волком – неустойчивый миг, безучастная, ускользающая метаморфоза света. Казалось, пространство суживалось и сгущалось, словно загоняя людей и предметы в какой-то темный коридор, слишком узкий для них, и все же его невозможно было избежать, и приходилось волей-неволей вступать в этот тесный проход – чисто абстрактный, воплощенный в отрезке времени, против которого бессмысленно бороться, которое нельзя ни увидеть, ни потрогать, ни взять, ни оттолкнуть.

Наступившая темнота положила конец тягостным минутам сумерек. Ночь распростерлась над землей так же властно, как минувший день, затопила ее мраком, как приливная волна, требуя всего лишь легкого усилия, чуть другого душевного настроя, чтобы свыкнуться с нею. Черный океан теперь омывал скалы с мягкой, почти материнской заботой, в его стихии сглаживались самые острые углы.

– Ночь смягчает все, – сказал Селмер, когда Шуберт смолк. – Единственный раз, когда мне пришлось убивать людей, я сделал это среди ночи. Не думаю, что я смог бы совершить это в другое время.

– Неужели вы кого-то убили? – воскликнул Арбогаст, перематывая катушку. – Надо же, а мне ничего не сказали.

И Селмер поведал, ему историю про трех американцев.

– Это было не так уж и трудно, – заключил он.

– На свете вообще нет ничего трудного, – изрек Арбогаст. – Вот и здесь то же самое. Достаточно просто сидеть и ждать.

– Ждать чего?

– Ну не знаю... К примеру, нападения Гутмана.

– И если он нападет, тогда что?

– Увидим. Посмотрим и увидим, что можно сделать.

– А что еще?

– Да ничего, – ответил Арбогаст. – Хотя... Есть одна проблема: я уверен, что где-то на этом острове запрятан склад оружия, старого оружия, еще времен войны. Оружие или взрывчатка, точно не знаю. Но, похоже, здесь должны быть тонны этого добра. Хотите помочь мне искать склад? Вы представляете, что можно сделать с тоннами взрывчатки? – добавил он игривым тоном.

Тео рассмеялся. Музыка смолкла. Магнитофонная катушка вертелась вхолостую, как ненормальная. Арбогаст нажал на голубую клавишу, и машина утихомирилась.

Теперь мрак сделался совсем непроницаемым. Они встали и отправились спать.

21

Рассел сошел с трапа самолета и втянул в себя океанский воздух. Стюардесса проводила его до выхода из аэропорта, где кто-то другой молча взял его за локоть, довел до машины и предложил сесть в нее. Рассел узнал голос Бака и подчинился.

Машина тронулась; Рассел сидел один на заднем сиденье. Исследовав кончиками пальцев окружающее пространство, он установил, что внутренние ручки на дверцах сняты, окна подняты, а от водителя его отделяет толстое стекло с мелкими дырочками. Бак включил радио, которое сообщало местные новости на фоне мелодии «Бич Бойз». Рассел постучал в перегородку, Бак приглушил радио.

– Какого цвета эта машина?

– В машине самое главное не цвет, а мотор, – ответил прагматичный Бак.

– Заезженный «плимут», мотор – шесть лошадиных сил, – предположил Рассел.

– Ну у вас и слух! – восхитился Бак.

– На моем месте у вас был бы такой же, – сказал Рассел. – Так что же с цветом?

– Желтый, – сообщил Бак. – А обивка зеленая.

– Благодарю, – ответил Рассел.

Он уселся поудобнее, прикрыл глаза и заснул. Когда он проснулся, машина уже стояла и Бака в ней не было. Он прислушался.

Скорее всего, он был за городом. Он сразу признал этот деревенский неумолчный звуковой фон, состоящий из птичьего щебета, шороха листвы, скрипа ветвей, криков домашних животных и жужжания насекомых; все эти звуки, сплетаясь вместе, образовывали пестрый шумовой ковер, легкий и вместе с тем прочный, чью основу время от времени пронзала тишина, которая в данном контексте выступала в роли шума. Эти мгновения сельского безмолвия отличались друг от друга, ибо каждое из них попадало между двумя разными звуками, которые и определяли его длительность, а главное, особый, присущий ему аромат, плотность и стиль.

Рассел сидел в машине взаперти, не шевелясь. Замерев, он вслушивался в эти звуковые сигналы и пытался установить природу каждого из них. Вот отдаленное эхо автомобильного гудка, вот на крышу машины упал с дерева лист, а вот заскрипел гравий под чьими-то шагами. Вероятно, он находился в саду деревенского дома. Ему захотелось представить себе этот дом, забавы ради. Он всегда старался определить морфологию окружающего пространства, основываясь на самых явных его признаках; правда, он частенько ошибался в своих домыслах, но об этом не знал никто, даже он сам, если только не обсуждал это с другими. Гравий под чьими-то ногами заскрипел громче.

Кроме голоса Бака он услышал два других, первый был ему незнаком, второй принадлежал Рафу. Дверца открылась.

– Рассел, это я, Раф, – произнес голос Рафа.

– Я знаю, – ответил Рассел.

– Гутман, Каспер Гутман, – представился второй голос.

– Рад познакомиться, – сказал Рассел.

Бак снова взял его под руку, и они молча зашагали к дому, чей вход находился на уровне гравиевой дорожки. Дверь была застеклена – Рассел понял это, когда ее захлопнули, уловив тоненькое дребезжание стекол в рамке рассохшейся замазки. Бак подтолкнул его к креслу, Раф налил выпивку и сунул ему в руку стакан. Гутман придвинул стул к его креслу и сел; тяжкий скрип сиденья указал на то, что человек был необыкновенно грузным.

– Я много слышал о вас, – сказал этот толстяк, – и хочу предложить вам работу.

– В данный момент я в работе не нуждаюсь, – холодно ответил Рассел. – Она у меня есть. А когда не будет, найду другую. Например, возьмусь настраивать пианино.

– Погодите, – успокаивающе сказал Гутман.

И он разъяснил ситуацию. Он владел небольшим островком где-то посреди океана, и несколько месяцев назад на этот островок высадились, не спросив у него разрешения, какие-то неизвестные. Он узнал об этом десанте только постфактум. А узнав, отправился туда, но даже не смог сойти на берег: незваные гости вместо оправданий встретили его ружейными залпами, и ему пришлось ретироваться.

– Бежать из собственного владения, – повторил он горестно, – бежать с собственного острова!

– Вам следовало обратиться к официальным властям, – подсказал Рассел.

– Не так все просто, – вздохнул толстяк. – Я вынужден хранить это в тайне. У меня в том регионе есть еще несколько островов, но они выбрали именно этот, и не без причины. Я, видите ли, купил его... гм... на несколько особых условиях.

– Понимаю, – сказал слепой, – ну так что же?

А то, что Гутман решил прибегнуть к силе. Он знал людей, способных этим заняться, были бы деньги. И деньги у него были. Но тут к нему явились Раф и Бак, они рассказали ему о проекте «Престиж», и он его очень заинтересовал. Однако теперь ему приходилось пересмотреть свои планы: об этом проекте давно уже ходили самые разноречивые, темные слухи, и нужно было соблюдать крайнюю осторожность. Прежде чем предпринимать что бы то ни было, следовало все разузнать об этом проекте. Вот почему он отложил вторжение на остров, хотя и не отказался от него окончательно. Он твердо решил вернуть себе остров – в конце концов, это его собственность, не так ли?

– Ближе к делу, – попросил Рассел.

– Так вот, – продолжал Гутман, – почему бы вам не поработать со мной? Наши цели взаимосвязаны, и мы не будем мешать друг другу, ведь я ищу не то, что вы. Мне нужно отвоевать свою территорию, а вам – найти того типа, который на ней находится.

– Откуда вы знаете?

– От Рафа, – сообщил Гутман.

– От Прадона, – уточнил Раф.

– Мои цели, может быть, и совпадают с вашими, – сказал Рассел, – но они не совпадают с целями Хааса. Мне платят за то, чтобы я нашел документы. Поскольку Раф и Бак тоже ищут их, я рискую попасть в сомнительную ситуацию по отношению к Хаасу, если соглашусь работать заодно с ними. Эти документы в конечном счете должны будут попасть в чьи-то руки.

– Хаас об этом ничего не узнает, – сказал Бак.

– Я заплачу больше, чем Хаас, – сказал Гутман.

– Мы вовсе не требуем эксклюзива для этого проекта, – пояснил Раф. – Просто снимем с него копию, а потом можете вручить оригинал Хаасу, что вам мешает?

– Это меняет дело, – согласился Рассел.

Переубедить его было легко, но для проформы он все же сделал вид, будто колеблется.

– В общем-то, при той жизни, которую я веду, – объявил он наконец, – кто посмеет упрекнуть меня в предательстве?!

– Я счастлив, что вы согласились мне помочь, – торжественно, как на банкете, возгласил Гутман. – Это надежный залог успеха.

– Не будем преувеличивать, – ответил Рассел, – я всего лишь бедный, одинокий слепец.

И он исполнил свой любимый номер под названием «бедный одинокий слепец». Раф и Бак, которые уже видели его, тихонько покинули комнату. За окном раздался удаляющийся шум отъехавшего «плимута».

Чуть позже Гутман и Рассел вышли со своими бокалами в сад и расположились в шезлонгах, Рассел в парусиновом, Гутман, ввиду его огромного веса, в кожаном. Устроившись в шезлонге, толстяк разразился нескончаемым потоком слов. Рассел слушал только его голос, не особенно вникая в смысл; он пытался расчленить и анализировать этот голос, чтобы дедуктивным методом представить себе лицо говорившего. Таким образом он нарисовал в своем воображении целую дюжину лиц, абсолютно разных, но вполне правдоподобных, потом эта игра ему надоела, он опустил руку и набрал горсть гравия.

– Какого цвета эти камешки?

– Серые или белые, – ответил Гутман, – нет, скорее белые, ведь это гравий. Они всегда одного цвета.

– Я не знал.

– Извините, я забыл, что вы их не видите, – смущенно сказал Гутман. – Но... почему вы интересуетесь цветом вещей? Разве вы когда-нибудь различали краски?

– Никогда, – сказал Рассел, – но для меня важны главным образом их названия. Это полезная дополнительная информация. Я вкладываю в эти слова то, что хочу, и называю ими вещи, с которыми сталкиваюсь, которые и сами в большинстве случаев являются всего лишь словами. Названия цветов и их оттенков ничего нового мне не сообщают, они просто наталкивают меня на новые мысли.

– Все так делают, – ответил Гутман. – Если какие-то вещи недостижимы, человек компенсирует эту нехватку, давая им названия.

22

Джозеф прикрутил фитиль лампы, стоявшей возле окна, и приник расплющенным носом к слюде, на которой тут же образовались два талых пятнышка от его ноздрей.

– Там какой-то огонек.

– Это Арбогаст, – сказал Тристано, – вдвоем с переводчиком. Я их еще днем приметил.

– С каким переводчиком? – спросил Кейн.

Поскольку никто ему не ответил, он опустил голову и опять начал копаться в кусочках своего паззла, отыскивая нужный элемент. Джозеф перестал смотреть в окно и подошел к Полю, который сидел на продавленном диване с вылезающими пружинами, бессильно откинувшись назад и положив вытянутую правую ногу на стул. Джозеф присел на свободный уголок стула и снова принялся массировать Полю колено.

– Все нормально, – сказал он, – перелома нет. Через два дня будете как новенький, вы еще легко отделались.

Поль открыл глаза. Три керосиновые лампы горели ровным светом, образуя вокруг себя уютные мерцающие круги, рядом с которыми тени казались еще гуще. Остальное пространство комнаты тонуло в нежной полутьме, как на картинах Жоржа де Латура; она сглаживала шероховатости и углы и даже, казалось, замедляла движения, доводя их почти до неподвижности.

Тристано расположился перед небольшим шатким столиком из пластмассы и железных реек, прикрытым большой картой Тихого океана с ниспадающими вниз, наподобие скатерти, краями. Стол был беспорядочно завален бумагами и раскрытыми книгами. Он изучал какой-то документ, делая короткие пометки карандашом и время от времени бросая задумчивый взгляд на Кейна, который, сидя на другом конце комнаты, усердно трудился над почти законченным паззлом. Кейн старался делать вид, что этот пасьянс не слишком поглощает его: он чувствовал, что явная никчемность такого занятия вызывает молчаливое неодобрение окружающих. Вот почему его поведение носило двойственный характер: успешно заполнив очередной пробел, он не мог скрыть торжествующую улыбку и, забыв о подобающей сдержанности, оборачивался к другим, как бы желая разделить с ними свою радость, но, встретив одни только строгие или уклончивые взгляды и каменные лица, быстро делал соответствующую мину и возвращался к своей головоломке, изображая полнейшее равнодушие и безразличие.

Джозеф осуждал его и осуждал себя за мягкотелость: изобретателя следовало держать в ежовых рукавицах. Будь его воля, он бы охотно приковал Кейна к его машине, однако Тристано приказал ему воздерживаться от любых резкостей. Вот почему он обратил всю свою злость и энергию на вывих Поля, чье колено пострадало от неуклюжего приземления на камни острова.

– Ничего, все будет нормально, – повторял Джозеф.

Поль пожал плечами. Вынужденная неподвижность принимала в его воображении размеры истинной, неизбывной драмы, словно его погребли в пирамиде, заключив в последний, самый тесный из непроницаемых саркофагов, вложенных один в другой. Мысль о том, что скоро он встанет на ноги, не избавляла его от отчаяния; даже в этом случае он просто перейдет в следующий саркофаг, чуть попросторнее, а именно в саркофаг острова, такой же замкнутый, как вот эта комната, окруженный целым скопищем других таких же саркофагов, только побольше размером, но все так же неумолимо запирающих его в ограниченном пространстве. А за пределами острова начиналось всемогущее господство Карье, в свою очередь являвшееся частицей безымянной власти, у которой, вероятно, находилось в беспрекословном подчинении. Но и за пределами этой власти, даже если предположить, что от нее можно спастись, Поль никогда не смог бы освободиться от последнего, природного саркофага, которым было его собственное тело, в данный момент разбитое, все в синяках и ушибах и разминаемое чужими грубыми руками. Короче, он был в полной прострации. Его захлестывало тягостное ощущение ужаса и бесконечности – ощущение грешника, попавшего в ад. Он едва не задохнулся, прикрыл глаза.

Но скоро внезапный возглас заставил его открыть их. Байрон Кейн с театральным жестом оторвался от стола, где был разложен его паззл, и глядел на него издали, не двигаясь, с восторженной гордой полуулыбкой, которую теперь даже не собирался прятать. Он стоял, величественно выпрямившись. Затем обернулся к Тристано, стараясь встретиться с ним взглядом. Но тот сурово насупился и уткнулся в карту Тихого океана.

– Что на вас нашло? – поинтересовался Джозеф.

– Все, я кончил!

Джозеф что-то буркнул, и его хватка стала железной.

– Вы мне делаете больно, – воскликнул Поль.

Тристано приподнял голову и уперся взглядом в стену перед собой, подняв брови и сморщив лоб, как будто пытался вспомнить что-то давно забытое. Потом встал и направился к завершенному паззлу, который изобретатель любовно разглаживал ребром ладони. Пестрые кусочки картона образовали картину с изображением просторной галереи, чьи стены были завешаны множеством других картин; на некоторых из них фигурировали другие картины, однако художник не осмелился продолжить эту игру вложения предмета в предмет и остановился на достигнутом. Тристано заложил руки за спину и покачал головой.

– Очень красиво, – сказал он.

– Правда?

Они разговаривали, не глядя друг на друга, устремив обе пары глаз на мозаику.

– Ну, чем вы теперь займетесь?

– Мне хотелось бы составить еще один паззл, – сказал Кейн.

Джозеф возмущенно засопел, Тристано вздохнул. Наступила пауза.

– Посмотрим, что можно предпринять, – ответил наконец Тристано. – Это будет трудновато, да ладно, постараюсь сделать все возможное. Но хотелось бы, чтобы и вы, со своей стороны, делали все возможное. Вы работаете очень медленно.

– А чего же вы ждали? Это от меня не зависит. Я еще перед отъездом предупреждал вас, что работа далека от завершения. Если хотите, я объясню...

– Не надо, я в этих делах не разбираюсь.

– Да он просто смеется над нами. Вы просто смеетесь над нами! – закричал Джозеф, забыв о вывихнутом колене Поля. – Неужели вы не видите, что он смеется над нами? Бьет баклуши с утра до ночи, да еще подавай ему паззлы!

– Позвольте, – запротестовал изобретатель. – Вчера я честно отработал свои восемь часов, как и ежедневно, как и все вы. Еще до отъезда было оговорено, что нам предоставят один свободный день в неделю, воскресенье. Сегодня именно воскресенье. Даже на необитаемых островах существуют воскресенья, и я настаиваю на том, чтобы договор соблюдался.

– Его не переговоришь, – мрачно заметил Джозеф. – С этим дерьмовым меридианом на острове целых два воскресенья в неделю. Хорошо же он устроился, этот паразит.

– Я найду вам другой паззл, – сказал Тристано, – либо паззл, либо что-нибудь в том же роде. Я готов идти вам навстречу, но при условии, что вы возьметесь за работу как следует. Теперь нужно спешить. Необходимо закончить все как можно скорее, вы поняли?

Кейн надулся, кивнул, нахохлился, сунул руки в карманы и неохотно, волоча ноги, покинул комнату.

Слышно было, как он спускается в подвал. Поль следил за этой сценой с возрастающим чувством безнадежного уныния.

– Все равно толку не будет, – сказал Джозеф.

– Знаю, – устало и тихо ответил Тристано. – Попробую запросить Париж. Надо что-то делать.

Он взял лампу и направился к радиопередатчику с никелированными боками, на которых заплясало черно-желтое отражение горящего фитиля. Поль разглядывал громоздкий аппарат, спрашивая себя, сколько времени понадобится всему этому прогнившему, обветшалому, старозаветному окружению, чтобы передать свою заразу блестящему представителю современной техники, каким путем эта зараза изъест его поверхность и внутренности, какая из металлических деталей первой поддастся окислению, с какой стороны выступит первое пятнышко ржавчины, на какой стадии коррозии сверкающий механизм перестанет контрастировать с унылым окружающим хаосом, какие этапы понадобятся ему, чтобы интегрироваться в данное окружение, раствориться в нем, слиться с ним воедино до такой степени, чтобы в один прекрасный день выступить его символом, его выразителем, стать его метафорой.

Тем временем Тристано настраивал будущую «метафору» на нужную волну. Послышались радиопомехи, треск и шум. Затем из микрофона вырвалась целая серия булькающих звуков – точь-в-точь пузырьки на поверхности болота, – и наконец синтетический голос повел обратный счет, в конце которого изрек:

– Xerox.

– Xerox, – повторил Тристано. – Alsthom Bic Pennaroya.

– Harmony Pennaroya, Alsthom Tanganyika.

– Tanganyika? – воскликнул Тристано. – Вас Tanganyika.

– Ferodo, – настаивал голос, – Harmony Tanganyika Ferodo. Ferodo. Ferodissimo. Xerox.

– Xerox, – повторил Тристано.

Он выключил передатчик и остался сидеть, уставившись в пол и упершись руками в колени.

– Вы поняли?

Джозеф напомнил, что не знаком с кодом, но Тристано как будто даже не услышал его. Поль смолчал. Ему показалось, что сквозь помехи, искажавшие синтетический голос, он распознал некоторые модуляции, свойственные голосу Карье, честно говоря, ненавистному, ибо тот всегда объявлял что-то неприятное. Ему трудно было себе представить, что этот голос когда-нибудь сможет пробудить в нем иное чувство, кроме отвращения. Но поскольку он всегда чисто инстинктивно опасался, что люди и окружающее пространство могут раствориться и бесследно исчезнуть, стоит ему только оторвать от них взгляд, голос в передатчике, даже такой омерзительный и синтезированный, слегка ослабил эту боязнь. Он удивленно констатировал, что чувствует облегчение при этом доказательстве существования жизни за пределами его видимости, – значит, жизнь там продолжалась, она была далеко, но она продолжалась, и Вера, Париж, Карье, зима в Париже и Вера в зимнем Париже не перестали существовать с той минуты, как он покинул их. И это сознание было подобно струйке свежего воздуха, проникшей сквозь стенки саркофага, сквозь стенки всех этих, заключенных друг в друге, саркофагов.

Тристано поднялся со стула и начал медленно прохаживаться по залу вдоль и поперек, пересекая то круги света, то зоны полутьмы, отчего на его лице попеременно в самых различных комбинациях играли отблески и тени. Несколько минут он бродил среди мусора и вещей – кандидатов в мусор, загромождавших помещение, чьи неясные тени, множась в свете ламп, то скрещивались, то накладывались друг на дружку.

– Вы поняли? – повторил он. – Или не поняли?

Джозеф и Поль смотрели в сторону. Он дал их молчанию созреть и вернулся на свое место.

– Что же они об этом думают? – робко спросил Джозеф.

– Женщина, – бросил Тристано. – Чистейшая глупость.

– Какая женщина?

– Да любая. Они считают, что ему это нужно.

– Но на острове нет женщин, – сказал Джозеф.

– Да и поблизости нигде не сыщешь.

– В Париже то же самое, у них нет никакой подходящей. Зря я, наверное, отпустил Рейчел.

– Но ты же ей не доверял.

– Это верно, – признал Тристано. – А вот теперь вообще никого нет.

И тут у Поля возникла идея. Сперва робкая и слабая, она мгновенно окрепла, выросла, стала огромной, заполонила, затопила его с головой, и ему пришлось бороться с ней, чтобы не утонуть. Он попытался ускользнуть, но идея ринулась за ним по пятам, крепчая и утверждаясь на ходу, обрастая множеством аргументов. Он сопротивлялся, но она одержала верх. Эта идея могла разрушить все преграды, все камеры, все пирамиды с их саркофагами, она могла вернуть к жизни пространство и время, она была освободительницей, светлой и сияющей спасительной силой. В ее власти было исцелить его поврежденное колено, о котором он, впрочем, начисто забыл; он попытался вскочить на ноги, но острая стреляющая боль отбросила его обратно на диван.

– Успокойтесь, – сказал Джозеф, – все будет нормально.

А Поль задыхался. Сердцебиение, усиленное болью, отдавалось толчками во всем теле, мешало говорить. Он взмахнул рукой. На него посмотрели.

– Я подумал кое о чем, – выдохнул Поль. – То есть... кое о ком.

– О чем вы? – спросили его.

– О женщине, – сказал Поль, – вы говорили о женщине. Я знаю одну, может быть, она...

К его дивану мгновенно придвинулись стулья.

– Кто такая? – спросили его.