Текст книги "Артюр Рембо"

Автор книги: Жан Баронян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

В ОГАДЕНЕ

Отказ матери покрыть его расходы опечалил Артюра, ведь он находился «за тысячу льё от дома», среди «дикарей». 8 декабря 1883 года он писал матери: «Если я не могу уже обратиться за помощью в моих заказах к своей семье, к кому, чёрт возьми, мне обращаться?» Он утверждал, что без книг, которые он заказал, будет лишён «массы необходимых сведений» и останется «как без рук»^{107}. Это его возмущало и делало раздражительным: в повседневной работе в Адене он выходил из себя по пустякам.

Однажды, потеряв над собой контроль, прилюдно дал пощёчину одному кладовщику – якобы тот не проявил к нему должного уважения. Эта выходка дорого ему обошлась. На него набросились охранники, скрутили его и позволили кладовщику ударить его по лицу и пригрозить расправой, если он когда-нибудь посмеет повторить что-либо подобное. Но этим дело не обошлось. Кладовщик пожаловался в городскую полицию, обвиняя Рембо в нанесении ему побоев и ранений. Он утверждал, что обидчик угрожал ему ножом, и лживо заявил, что все работающие в компании кули могут это подтвердить. Потребовались вмешательство вице-консула Франции в Адене Альбера Делаженьера и содействие Альфреда Барде, чтобы этот инцидент был улажен без дальнейших последствий для Рембо.

В марте 1883 года он продлил свой контракт с лионской компанией до конца 1885 года, и его назначили управляющим отделением фирмы в Хараре. Поскольку он всё ещё намеревался написать географический труд об этом районе Африки и со временем прибыли заказанные им книги и его пресловутый «фотографический багаж» (госпожа Рембо согласилась, наконец, его оплатить), это назначение его обрадовало. К тому же оно дополнялось коммерческими поездками, которые ему предстояло совершить в неисследованные земли на юго-западе Абиссинии.

В Хараре он поселился в бывшей резиденции губернатора Рауф-паши, единственном в городе двухэтажном здании. Фасад его выходил на большую площадь. Совсем рядом проходила стена укреплений, построенных в XIII–XIV веках.

Но, как это уже вошло у него в печальную привычку, он вновь почувствовал себя нехорошо. Да теперь ещё появилась другая забота, которой он не мог не поделиться со своими арденнскими дорогими друзьями:

«Вот так и живу, одиночество здесь трудно переносить. Я жалею, что не женился, не завёл семью. Теперь вот я вынужден блуждать, связавшись с заморской компанией, и день ото дня отвыкаю от европейского климата, уклада жизни, даже от языка. Увы, что проку от этих разъездов туда-сюда, от траты всех сил, от приключений среди людей чуждых рас, от этих языков, которыми забивается память, от этих безымянных болезней, если я не смогу однажды, через несколько лет найти покой в таком месте, которое мне более или менее по вкусу, завести семью и хотя бы одного ребёнка, сына, которого бы в оставшиеся мне годы воспитал на свой лад, обеспечил бы ему самое полное образование, какое только будет возможно получить, и который на моих глазах стал бы известным инженером, человеком влиятельным и богатым благодаря своей учёности? Но кто знает, сколько ещё мне придётся прожить в этих горах? Да я могу здесь пропасть среди туземцев, и об этом так никогда и не узнают»^{108}.

А дальше, выказывая фатализм и даже уныние, которые были так несвойственны ему в героическое время Парижской коммуны и его жарких споров с Шарлем Бретанем в Шарлевиле, он замечал:

«Вы мне пишете о политических новостях, если бы вы знали, как мне это безразлично. Я уже больше двух лет не держал в руках газеты. Сейчас мне все эти дебаты непонятны. Теперь я, как мусульманин, знаю только одно: чему быть, того не миновать.

Единственное, что меня интересует – это новости из дома, и мой взгляд всегда отдыхает на картине ваших пасторальных трудов. Как жаль, что у вас там зимой так холодно и мрачно»^{109}.

Как средство против хронических болей в животе у него появилось теперь новое увлечение – фотография. Среди снимков, которые он сделал, были многочисленные сценки из местной жизни и портреты, в частности, служащих фирмы, а также автопортреты. Всё это он отправлял бандеролями в Шарлевиль. На одном из снимков он в белых брюках и тёмном пиджаке, отворот которого держит правой рукой, а левая лежит на балюстраде террасы его резиденции в Хараре. На другом автопортрете он со скрещёнными на груди руками, одетый в матросскую блузу и белые брюки, стоит на фоне тонкого ствола дерева и цветущего куста. Он выглядит отрешённым и покорным, почти как каторжник.

Он пытался приглушить свою хворь и с помощью некоторых инициатив. Так, в августе он снарядил коммерческую экспедицию, проведение которой поручил греку Константину Сотиро, единственному европейцу под его началом, человеку, известному своей смелостью, дипломатическими талантами и, что немаловажно, хорошим знанием Корана. Задача экспедиции состояла в поиске контактов с племенами Огадена – обширного полупустынного и полудикого пространства на юго-востоке Абиссинии и части Сомали, которое перемежается полосами степей с высоким травостоем и каменистыми участками.

Экспедиция была небезопасна: египетские власти всегда косо смотрели на поездки в отдалённые углы их владений, особенно когда их затевали европейцы, а население Огадена было известно своей острой неприязнью к белым и крайней неприхотливостью в обиходе. Поговаривали, что некоторые из туземцев, живущих в разбросанных по степи глинобитных хижинах, – людоеды и большие любители белого мяса. В начале месяца итальянский исследователь Пьетро Саккони и трое из его попутчиков были убиты близ реки Вабаи (или Уэббе) группой туземцев. Правда, они сами спровоцировали их тем, что держались так высокомерно, словно были на завоёванной территории.

Совсем рядом с Вабаи, до которой Константин Сотиро дошёл беспрепятственно, он открыл народность пастухов-кочевников, никогда не видевших белого человека, и земли, где резвились крокодилы, слоны, жирафы, газели, гиппопотамы и целые стада страусов, – «настоящий охотничий рай»^{110}. Он с удивлением узнал, что вожди местных племён особо заботились об этих страусах, их охраняли дети, а кормили их отдельно от других домашних животных. К счастью, Сотиро успешно завершил свою поездку, что позволило «Мазерану, Вианне, Барде и компании» открыть новый рынок сбыта. Вскоре были организованы ещё три экспедиции в Огаден, и каждая оказалась чрезвычайно удачной, даже при том, что во время одной из них Сотиро в течение двух недель находился в плену у воинов какого-то племени и был освобождён за выкуп. Рембо лично участвовал в третьей экспедиции.

В декабре, используя многочисленные заметки, сделанные Сотиро в Огадене, Артюр составил подробный и объективный отчет об экспедициях, в котором уделил внимание климату, флоре и фауне, а также нравам, обычаям и обрядам населения. По его словам, привычным занятием жителей Огадена было «сидение с оружием в руках группами под деревьями на некотором расстоянии от пастбища и бесконечное обсуждение их всевозможных пастушеских забот».

«Если не считать этих посиделок и выездов верхом на водопой или набегов на соседей, они совершенно праздны. Уход за скотом, изготовление домашней утвари, возведение хижин, снаряжение караванов – всё это лежит на женщинах и детях. <…>

Огаденцы не употребляют в дело никаких ископаемых.

Они фанатичные мусульмане. В каждом становище есть свой имам, который в определённые часы читает нараспев молитвы. В каждом племени есть водады (грамотные); они знают Коран, арабское письмо, импровизируют стихи.

Семьи огаденцев весьма многодетны. У вождя, с которым имел дело г-н Сотиро, шестьдесят сыновей и внуков. Когда супруга огаденца родит ребёнка, муж воздерживается от сношений с ней до тех пор, пока ребёнок не научится самостоятельно ходить. Естественно, что он в это время берёт себе другую или несколько жён, но это ограничение всегда соблюдается»^{111}.

Решив, что отчёт Рембо представляет научный интерес, Барде переслал его в Географическое общество в Париж. Получив такой стимул, Рембо утвердился в мысли, что его ожидает карьера географа. Но за то время, пока он собирался снова отправиться в Огаден, политическая обстановка резко изменилась.

После нескольких столкновений египетская армия собиралась оставить город и область Харар, которую оспаривали между собой Йоханн IV – король Тире и Амбары, с 1872 года император Абиссинии, поддерживаемый Великобританией, и его вассал король области Шоа – Менелик, родившийся в 1844 году в Анкобере.

Йоханн IV и Менелик оба были христианами (значительная часть Абиссинии была обращена в христианство после Халкедонского собора 451 года). Но из-за того, что эти два правителя были единоверцами, их братоубийственная борьба не стала менее жестокой, даже притом что на страну, на их страну постоянно посягали иноземцы: египтяне хедива Исмаила; суданские махдисты, сторонники Мухаммада Ахмада, прозванного Махди (Мессия), и фанатичные мусульмане-интегристы; итальянцы, которые пытались создать свои колонии как вдоль побережья Красного моря, так и на высоких плато; наконец англичане, стремившиеся укрепить мощь своей империи.

Рембо же больше волновало то, что фирма, на которую он работал, испытывала в Европе большие финансовые трудности и подлежала закрытию, хотя её отделения в Адене и Хараре приносили прибыль.

Двадцать третьего апреля 1884 года Рембо был уволен, но жалованье ему было выплачено до конца июля^{112}. Он сразу же вернулся в Аден, где надеялся найти другую работу, желательно в фирме, от которой он мог бы путешествовать и открывать дальние страны. В то же время он подумывал, а не купить ли ему на собственные средства какую-нибудь плантацию в Хараре или его окрестностях. Он считал, что это было бы наверняка предпочтительнее для той молодой и скромной абиссинки высокого и тонкого телосложения, с которой он недавно сошёлся и показывался вдвоём по вечерам. Обычно её видели одетой по-европейски и с египетской сигаретой во рту.

Альфред Барде просил его не покидать Аден. Он сказал ему, что намерен вновь учредить коммерческое предприятие в этом регионе Африки и что если у него это получится, он непременно обратится к его услугам.

Рембо в это не очень верил. Он боялся, что неспокойная обстановка, конфликты, постоянно вспыхивающие в заливе, помешают возможным инвестициям. Но в июне Барде, сумев собрать в Марселе необходимые фонды, вновь взял Рембо на службу сроком на полгода, предложив ему пост заготовителя кофе в его новой компании, которая теперь носила имя его брата Пьера Барде.

Артюр сообщил об этом своим арденнским дорогим друзьям, а заодно и рассказал о некоторых особенностях аденского климата:

«Прошёл месяц, как я в новой должности, и надеюсь пробыть в ней оставшиеся пять месяцев. Рассчитываю даже на последующее продление контракта.

Через два месяца, то есть в конце сентября, закончится лето. Зима здесь продолжается шесть месяцев с октября до конца марта. Зимой тут называют время, когда температура понижается до 25 градусов (выше нуля), то есть как у вас летом, и иногда за всю такую зиму совсем не бывает дождей.

Ну а летом здесь всегда 40 градусов. Это очень действует на нервы и ослабляет. Поэтому я ищу любого случая получить работу в каком-нибудь другом месте»^{113}.

Дела, однако, шли плохо, и в последующие месяцы ожидалось полное разорение. Рембо понимал, что заниматься коммерцией в Аденском заливе – дело нелёгкое.

«Тот, у кого нет значительных фондов или кредита, а есть только небольшой капитал, рискует здесь скорее потерять его, чем приумножить, так как вокруг тысяча опасностей, а жизнь, если хочешь жить хотя бы с некоторыми удобствами, обходится дороже, чем зарабатываешь, потому что сейчас у служащих на Востоке содержание такое же скудное, как в Европе, а участь их ещё печальнее из-за ужасного климата и нервного образа жизни»^{114}.

Политическая обстановка в регионе была неустойчивой. Шли разговоры о том, что в Хараре теперь новый сильный человек – эмир Абдаллахи, у которого жуткая навязчивая идея: перебить всех находящихся там христиан, – и белых, и цветных. Поговаривали также, что англичане в своих интересах ведут двойную игру, обхаживая по очереди то абиссинских правителей, то египетских. Во всяком случае, Рембо в письме родным от 30 декабря 1884 года обвинял их без обиняков:

«Это англичане своей абсурдной политикой разоряют всю торговлю на здешних берегах. Они хотели тут всё переиначить и добились того, что стало ещё хуже, чем при египтянах и турках, которых они разорили. Их Гордон – идиот, а Вулзли[46]46
  Чарлз Гордон – британский генерал-губернатор Судана. Джозеф Вулзли – генерал, служивший в Египте.


[Закрыть] осёл, и все их предприятия – бессмысленная череда нелепостей и хищничества»^{115}.

Не жаловал Рембо и колониальную политику Франции в Красном море, называя её «глупой», так как, по его мнению, деньги были вложены в «проигрышное дело в самом неподходящем месте»^{116}.

Десятого января 1885 года он с удивлением узнал, что фирма «Пьер Барде» продлила его контракт до 31 декабря того же года. Это его не слишком обрадовало. Он знал, что отныне из-за любого пустяка может потерять своё место, которое вовсе его не устраивает, и он был готов его оставить, если бы нашлось что-нибудь более привлекательное и человечное и не в таком климате.

Почему бы не в индийском Бомбее или не в Тонкине? Или даже в Америке, на Панамском канале, строительство которого, начатое в 1881 году, было ещё далеко до завершения?

Обдумывая эти вопросы, Рембо в начале октября встретил в Адене некоего Пьера Лабатю. Этот сорокатрёхлетний уроженец Гаскони сначала работал разносчиком во Франции и в Италии, потом стал предпринимателем в Египте, а в 1872 году обосновался в столице Шоа Анкобере, где женился на абиссинке. С тех пор он разбогател, продавая всё, что продавалось, включая мужчин, женщин, детей. Он владел землёй, табунами лошадей и мулов и множеством рабов, среди которых жил, как вождь какого-нибудь эфиопского племени. Он похвалялся своим близким знакомством с Менеликом, к которому вошёл в доверие и стал одним из самых авторитетных его советников.

Пьер Лабатю перешёл сразу к делу. Он предложил Рембо работу за комиссионные: закупать оружие, изготовленное в Бельгии и Франции, а потом с большой выгодой продавать его в Абиссинии.

С ОРУЖИЕМ НА РУКАХ

У Рембо была, по меньшей мере, одна веская причина для того, чтобы туг же, не сходя с места, принять предложение Пьера Лабатю: он чувствовал, что, работая на фирму «Альфред Барде», просто-напросто начинает опускаться. Но было ещё одно важное обстоятельство: в этом регионе мира, где пересеклись интересы крупнейших европейских держав, продажа средств ведения войны казалась многообещающим и высокоприбыльным делом. И раз уж представилась такая возможность, следовало ею воспользоваться. Кроме того, работая в Адене и Хараре, Рембо сумел скопить немалую сумму денег и готов был значительную их часть вложить в дело. Заключалось оно в том, чтобы поставлять оружие Менелику, который намеревался и вытеснить за пределы Шоа войска поддерживаемого англичанами императора Йоханна IV, и захватить провинцию Харар. Поставка оружия должна была происходить в Анкобере, одном из старинных городов Абиссинии с населением в десять тысяч человек и расположенном на высоте 2760 метров над уровнем моря.

Уволившись из фирмы Барде и став компаньоном Лабатю, Рембо поселился в гостинице «Вселенная», лучшей в Адене. Там обычно останавливались проезжавшие через город европейцы. Артюр ждал случая отправить с караваном до Анкобера партию старых ружей, которую сумел приобрести без особенных затруднений. Местом отправления экспедиции была выбрана Таджура, небольшой порт на сомалийском берегу, за год до того аннексированный французской колонией Обок. Но ожидать пришлось долго, только в декабре Рембо выехал в Таджуру, чтобы нанять там носильщиков, погонщиков верблюдов и снарядить караван. Он отправился туда один, решив расстаться с юной абиссинской подругой, которую в письме итальянскому исследователю и журналисту Аугусто Францони назвал своим «маскарадом».

Пока оружие и боеприпасы не прибыли, он пытался освоиться на новом месте и вскоре понял, что угодил в ловушку: на берегу не было никакого причала. Поселение состояло из нескольких десятков глинобитных хижин, выбеленных известью мечетей чуть выше человеческого роста, небольших кладбищ да сплетённой из пальмовых ветвей крохотной резиденции местного султана. В укреплении, построенном когда-то египтянами, разместился пост из шестерых французских солдат под командованием сержанта. Единственным видом туземного промысла была работорговля. За щепотку соли можно было выменять молодую женщину.

Сообщив семье о том, как у него складываются дела, Рембо заметил, что в Таджуре под протекторатом французов «вывозу товаров препятствий не чинят» и что «так-то оно лучше»^{117}.

В феврале 1886 года товар, наконец, прибыл. Но, по настоятельному требованию Англии и в соответствии с франко-английской конвенцией 1884 года, французские власти отменили лицензии на экспорт оружия в Абиссинию и больше разрешений не выдавали. Этот неожиданный удар привёл Рембо в негодование. По согласованию с Лабатю он написал в Париж, в министерство иностранных дел, длинное письмо с жалобой на такое положение и изъявлением надежды на его отмену.

В этом послании Рембо указывал, что Лабатю и он – «французские негоцианты, уже десятилетие ведущие дела в Шоа при дворе короля Менелика»^{118}, и подробно изложил характер их предприятия и обстоятельства, в которых оно находится: закупка и хранение товара, издержки (включая потерю выплаченного аванса), налоги, выплаты рабочим, виды оплаты, дисконт. Не забыл он сообщить и число поставляемых ружей (2040) и патронов фирмы «Ремингтон» (60 тысяч), а также общую стоимость каравана в долларах (40 тысяч). Он подчёркивал: «Мы вложили в эту единственную сделку все наши капиталы, материалы и персонал, всё наше время и даже все виды на будущее»^{119}.

Далее он упомянул, что не существует никакой связи между импортом оружия и экспортом рабов – промыслом, который продолжается «между Абиссинией и побережьем с античных времён в неизменных масштабах». «Наши сделки, – уточнял он, – совершенно независимы от сомнительных промыслов бедуинов. Никто не рискнёт утверждать, что какой-либо европеец когда-либо продал или купил, переправил или помог в переправке хотя бы одного раба на побережье или на материке». И добавлял: «К тому же запрет на импорт оружия в Шоа наверняка и немедленно приведёт к радикальному ограничению торговых связей колонии Обок с Абиссинией»^{120}.

В мае он получил, наконец, запрошенное им разрешение и сразу же начал переговоры с туземцами и сбор каравана: наём проводников, погонщиков верблюдов, закупку верблюдов, мулов и продовольствия. Позаботился он и о вооружённой охране, поскольку караван в любое время дня и ночи мог натолкнуться в пути на банду местных дикарей. Он не мог позволить себе забыть о печальной участи французского исследователя Леона Барраля и итальянского Пьетро Порро, первый из которых в феврале, а второй в апреле минувшего года были убиты, попав в засаду.

В тот момент, когда Рембо был уже близок к договорённости со всеми, из Адена пришло сообщение о том, что Лабатю серьёзно заболел и должен срочно возвращаться во Францию.

Этот новый удар поколебал решимость Рембо.

Идти одному в Анкобер?

Да, такую возможность он рассматривал. Но он не был знаком с Менеликом, про которого все говорили, что его надо остерегаться, так как человек он хитрый, двуличный, всегда готовый, если ему это выгодно, отказаться от данного им слова, изменить союзнику. Тогда Рембо подумал, а не присоединиться ли ему со своим караваном к каравану ещё одного француза, исследователя и коммерческого агента Поля Солейе, который тоже собрался идти в Шоа.

Солейе появился в заливе Таджуры в 1882 году, хорошо знал Африку, особенно этот регион, но главное – был одним из приближённых собеседников Менелика и его главным поставщиком военных материалов. За всё это король пожаловал ему дом и земли. Сверх того, он присвоил ему звание генерала.

Имея на руках официальное разрешение, Рембо полагал, что у его идеи хорошие шансы на успех. Но проблема была в том, что Солейе тогда находился в Адене и должен был вернуться в Таджуру только к концу августа.

Вновь Артюру пришлось запастись терпением и отложить начало экспедиции. Но в сентябре он узнал, что Солейе в возрасте сорока четырёх лет умер в Адене от эмболии. Беда никогда не приходит одна: вскоре стало известно, что и Лабатю умер, по странному совпадению, в том же возрасте, что и Солейе.

Всё это убедило Рембо в том, что у него остался один выход: самому повести караван. Иначе он на этом деле, которое поначалу, когда его предложил ему Лабатю, сулило немалые барыши, теперь мог потерять все свои деньги.

В октябре, то есть через десять месяцев по прибытии в Таджуру, он снарядил, наконец, свой караван с оружием и возглавил конвой, состоявший из доброй сотни мулов и верблюдов и тридцати четырёх вооружённых до зубов абиссинцев.

Дорога, которую он выбрал, оказалась адским испытанием, и не только из-за свирепых местных племён, например данакилей, для которых убийство человека было предметом гордости, и разбойничьих отрядов, которые, не переставая сражаться друг с другом, грабили и убивали путешественников и исследователей.

Была ещё жара, часто превышавшая 60 градусов. При таком жгучем солнце и большой влажности тысячелетия отложили пласты соли по берегам мёртвого озера Ассал, самого мрачного места в тех краях, «более ужасного в полдень, чем в любое другое время дня»^{121}. А ещё каменистая неровная земля, на которой в любой момент можно было потерять равновесие, крутые склоны, на которые надо было взбираться, огромные куски окаменевшей лавы и базальта, с которых приходилось скатываться.

А ещё жажда, превращавшая воду в драгоценное сокровище, которое везли в кожаных бурдюках, обмазанных внутри и снаружи прогорклым жиром. Из-за чрезмерного перегрева вода становилась липкой, тошнотворной и почти непригодной для питья жижей. В любой момент путника могла прихватить диарея.

Но хуже всего была тоска, которой нет названия, которая хватала за горло и не отпускала, не давала ночью сомкнуть глаза… Абиссинцы были всегда настороже, страшась внезапного появления вампиров, которые якобы способны уносить людей за горы…

Это Дантово хождение «по страшным дорогам, напоминающим предполагаемый ужас лунных ландшафтов»^{122}, продолжалось около четырёх месяцев. Когда в феврале 1887 года караван дошёл до Фарре, а потом через двадцать километров до Анкобера, Рембо был совершенно истощён. Он похудел, с трудом передвигался, и у него страшно болело правое колено.

В довершение всего он с разочарованием узнал, что Менелик выехал из Анкобера в Шаланко, что километрах в шестидесяти от столицы в западной части Харара, – воевать против эмира Абдаллахи.

«Дело продолжалось не более четверти часа, у эмира было всего несколько сотен ремингтонов, а остальные сражались холодным оружием. Его три тысячи воинов были в мгновение ока посечены и наголову разбиты людьми короля Шоа. Вместе с галасами и сомалийцами погибли примерно двести суданцев, египтян и турок, оставшихся при Абдаллахи после египетской эвакуации. Это дало повод шоанским солдатам, которые раньше никогда белых не убивали, заявить при возвращении, что они привезли отрезанные мошонки всех франги[47]47
  Франги (фаранги), франки – так жители некоторых стран Передней Азии и Северной Африки называли европейцев. В данном случае египтян и турок причислили к франкам, очевидно, по цвету их кожи.


[Закрыть], какие были в Хараре.

<…> Через несколько дней после этого Менелик вошёл в Харар, не встретив сопротивления, и разместил свои войска за пределами города, поэтому никаких грабежей не было. Монарх ограничился тем, что наложил на город и область контрибуцию в размере семидесяти пяти тысяч талеров[48]48
  Эти серебряные монеты с профилем австрийской императрицы Марии Терезии в 80-е годы XIX века имели хождение на берегах Красного моря и в Абиссинии. Один талер стоил примерно 13 нынешних евро.


[Закрыть] и, согласно абиссинским законам войны, конфискацию движимого и недвижимого имущества убитых в бою врагов, а сам вывез из домов европейцев и других жителей всё, что ему там приглянулось. Он приказал забрать всё хранившееся на городских складах оружие и боеприпасы, которые до этого считались собственностью египетского правительства, и отправился обратно в Шоа, оставив три тысячи своих стрелков в лагере, разбитом на одной из соседних с городом высот, и поручив управление городом дяде эмира Абдаллахи Али Абу Бакру, которого англичане во время эвакуации пленным доставили в Аден, после чего отпустили, а племянник держал его у себя в доме на положении раба»^{123}.

В Анкобере никто не мог сказать, когда король вернётся. Это только усиливало досаду Рембо, и он уже ссорился со своими проводниками и погонщиками верблюдов, которые по праву требовали всего, что им причиталось, в звонкой монете и, чтобы получить её, пожаловались главному интенданту Менелика. Затем Рембо начала преследовать абиссинка госпожа Лабатю, вдова Пьера Лабатю. Она объявила ему, что её покойный муж должен был получить крупную сумму денег от продажи партии слоновой кости. Твёрдо уверенная в своих правах, она требовала, чтобы Рембо, как партнёр её мужа, заплатил ей эту сумму. Не имея никакого письменного документа, который бы доказывал его непричастность к этой сделке, он вынужден был ей уступить.

Вскоре он узнал, что Менелик возвращается с армией в Харар и намерен остановиться в Энтото, где у него летняя резиденция, что он планирует превратить это место в новую столицу своего королевства, хотя там пока всего около сотни домишек и оно защищено всего лишь плетнём. Энтото находился в 150 километрах от Анкобера. Рембо сразу же повёл туда свой караван. По счастью, этот переход был не таким трудным, хотя и приходилось для переправы через реки делать на скорую руку плоты, поскольку зыбкие мостки из стволов деревьев были ненадёжны.

Прибыв в Энтото, Рембо узнал, что государя там ещё нет, но его ожидают через несколько дней. Артюра познакомили со швейцарским инженером Альфредом Ильгом, который оказался его ровесником. Благодаря многочисленным работам, проведённым Ильгом с 1879 года вместе с двумя своими соотечественниками в разных местах Абиссинии (включая, например, прокладку городского водопровода), а также благодаря своей честности и уму этот европеец завоевал доверие Менелика. Помимо всего, у него был редкий талант к ведению переговоров.

Познакомившись с ним, Рембо почувствовал к нему симпатию, и впервые за долгое время у него возникло ощущение, что перед ним человек, с которым он может что-то обсудить, свободно обменяться мнениями, пусть даже не всегда с ним соглашаясь. Он рассказал ему о том, что прибыл с партией оружия для продажи, и попросил представить его Менелику. Альфред Ильг был готов оказать ему эту услугу.

Шестого марта король въехал в Энтото. Впереди процессии шли «музыканты, оглушительно дудевшие в египетские трубы, которыми они обзавелись в Хараре», а за королём двигалось «его воинство с трофеями, среди которых были две пушки Круппа, влекомые каждая восемью десятками человек»^{124}. Король принял Рембо, сопровождаемого Ильгом, лишь спустя несколько дней. И, сказать откровенно, принял без особенного восторга. Оружия и боеприпасов он немало захватил в Хараре после победы над Абдаддахи. И среди прочего – партию ремингтонов, ружей более современного образца, чем те устаревшие стволы, что предлагал Рембо, с такими мучениями доставивший их из Таджуры.

Нет, такой товар Менелика совсем не интересовал. Разве что с большой скидкой. По бросовой цене.

И никаких уступок.

Выбора не было.

Рембо оказался в таком положении, словно ему приставили нож к горлу, и, не имея, в отличие от Лабатю и Солейе, опыта в коммерческих делах, вынужден был принять самые невыгодные условия. Произошло то, чего он так страшился: затеянное предприятие окончилось полным фиаско. Но и это было ещё не всё. Менелик, сопровождая свои слова двусмысленными гримасами и фальшиво-покровительственными жестами, сообщил Артюру, что оплата товара будет производиться не наличными, а векселями, каковые будет принимать к погашению его племянник Маконнен, которого он назначил губернатором Харара.

А напоследок добавил, что господин Пьер Лабатю остался ему должен и было бы в порядке вещей, если бы Рембо оплатил долги своего покойного партнёра.