Текст книги "Дневник Трейси Бикер"

Автор книги: Жаклин Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Жаклин Уилсон
Дневник Трейси Бикер

МОЙ ДНЕВНИК

Обо мне

Меня зовут Трейси Бикер.

Мне 10 лет и 2 месяца .

Мой день рождения 8 мая. Как назло, Питер Ингем родился в один день со мной, и нам испекли один торт на двоих. Пришлось резать его вдвоем одним ножом. И каждому досталось только по полжелания. Все равно я не верю в желания. Они не сбываются.

Я родилась в какой-то больнице незнамо где. И была очень хорошенькой. Только, спорю, орала не переставая.

Мой рост – см . Точно не знаю. Я пыталась измерить себя линейкой, но все время сбиваюсь. А помощи просить не хочу, для дневника я все должна делать сама.

Мой вес – кг . Тоже не знаю. У Дженни в ванной стоят весы, но они показывают вес не в килограммах, а в стоунах и фунтах. На них я почти ничего не вешу. Я худышка.

Цвет глаз у меня темный. Я умею пучить глаза и вращать ими, как настоящая ведьма. Вот бы стать ведьмой! Я бы навыдумывала зловещих заклинаний, взмах палочкой – вжик! – и Луиза лишается золотистых кудряшек… Вжик! – и тоненький голосок Питера Ингема переходит в писк, появляются усики, растет длинный голый хвост… Вжик! – но на странице больше нет места, так что прочие злодеяния я оставлю при себе.

Цвет волос у меня золотистый, кудри достают мне до пояса. Поверили? Зря. Волосы у меня темные, жесткие и торчат во все стороны.

Цвет кожи у меня пятнистый, когда я объедаюсь шоколадом.

Моя фотография

Вообще-то глаза у меня не косые. Это я состроила рожицу.

Я начала этот дневник неизвестно когда. Не все ли равно? Это не для школы. Однажды я ради смеха поставила в школьном дневнике 2091 год и написала о ракетах, космических кораблях и пришельцах с Марса, которые хотят слопать землян на завтрак. Будто мы перенеслись на сто лет в будущее. Мисс Браун так и вскипела от негодования.

Снова обо мне

ВСЕ, ЧТО МНЕ НРАВИТСЯ

Мое счастливое число 7. Почему же, когда мне было семь лет, меня не удочерила семья богачей?

Мой любимый цвет кроваво-красный. Берегитесь!!! Ха-ха.

Мой лучший друг Бывали и у меня друзья, но Луиза переметнулась к Жюстине, и теперь я одна.

Мое любимое блюдо Все, и побольше. Вкуснее всего, конечно, именинный торт. Нет, любой торт. Конфеты, батончики «Марс», попкорн, мармелад, мороженое в вафельном стаканчике, биг-маки с картошкой фри и клубничным молочным коктейлем.

Мое любимое имя Камилла. Камилла была моей подругой в прежнем детском доме, прелесть что за малышка. У нее были чудесные волосы, я заплетала их в сотни тугих косичек, и она не плакала, даже если я затягивала слишком туго. Она очень ко мне привязалась. Для нее мигом нашли семью. Я просила, чтобы ее новые мама с папой разрешили нам видеться, но ничего не вышло.

Мой любимый напиток темное пиво. Шутка. Однажды я и правда хлебнула пива, но мне не понравилось.

Моя любимая игра мазаться гримом. У Адели тумбочка битком набита косметикой, и однажды мы с Луизой немного подурачились в ее комнате. Луиза накрасилась по-взрослому, никакого воображения. А я зачернила веки так, что взгляд стал зловещим, и пустила по подбородку струйку крови из красной помады. Ну чем не вампир? Вот малышня визжала!

Мое любимое животное В приюте живет кролик Латук, но он немного вялый и скучный. Не лижется в нос, не ходит на задних лапах. Я мечтаю о ротвейлере – вот тогда моим врагам не поздоровится!

Мой любимый фильм ужастики.

Больше всего я люблю, когда приезжает мама.

ВСЕ, ЧТО МНЕ НЕ НРАВИТСЯ

Имена Жюстина. Луиза. Питер. И много-много других противных имен.

Блюда Не перевариваю суп. Особенно с комками жира. Когда-то у меня была опекунша, гадкая тетя Пегги, она варила настоящие помои. Представьте себе: суп, похожий на плесень – нет, скорее на рвоту, – и мне ведено съесть все до последней ложки. Брр!

Больше всего я не люблю Жюстину. Громилу-Гориллу. И когда нет мамы.

Моя семья

Это я и моя мама

Такой я была в детстве. Видите, какая хорошенькая. Со мной мама. Она красивее всех на свете. Как бы я хотела быть хоть чуть-чуть похожей на нее.

Я жила с мамой. Папу я никогда не видела. Нам было здорово вдвоем, пока не появился Громила-Горилла. Я его невзлюбила, он меня тоже. Он стал меня избивать. И меня забрали в детский дом. Мама, ясное дело, выставила его за дверь.

Мои родные живут в Я точно не знаю, где сейчас мама. Ей не сидится на одном месте, приходится все время путешествовать.

Их телефон Этого я тем более не знаю. В детстве я все время звонила маме по игрушечному телефону, и мы болтали до бесконечности. Понарошку, конечно. Правда, в пять лет я верила, будто на том конце в самом деле мама.

Я люблю своих родных, потому что мама красивее и веселее всех. И привозит мне чудесные подарки.

Мои опекуны

Тут мне нечего писать. Теперь у меня нет опекунов.

Меня удочеряли дважды. Сначала были тетя Пегги и дядя Сид. Они мне не понравились, с другими детьми я не сдружилась и даже не переживала, когда они от меня отказались. Потом меня взяла к себе другая семья. Джули и Тед. Молодые, знающие, что нужно детям. Они купили мне велосипед. Я уже решила, что мне наконец-то повезло. Я старалась вести себя как идеальный ребенок и ни в чем им не перечила. Я думала, что останусь с ними, пока не приедет мама, но… мне не хочется рассказывать о том, как все закончилось. Меня выставили НИ ЗА ЧТО! Я так разозлилась, что расколошматила велосипед – единственную память о Джули и Теде. Меня перевели в другой детский дом и написали в газетах, что мне нужна семья, – но никто не откликнулся. В детском доме уже не знают, что со мной делать. Ну и пускай. Все равно скоро за мной приедет мама.

Моя школа

Я учусь в начальной школе Кингли. Это уже четвертая по счету школа. Вроде она ничего.

Мою учительницу зовут мисс Браун. Как она злится, если называть ее просто мисс!

Мы учим математику. Занимаемся физкультурой. Рисуем. Пишем сочинения. Все как у всех. На дом нам задают всякие поделки, но в детском доме их почти не из чего мастерить. Поэтому меня никогда не хвалят и не отмечают звездочкой.

Мне нравится писать сочинения. Я написала кучу рассказов и сама нарисовала к ним картинки. Я даже мастерю книжки. Для Камиллы я сделала книжку-малышку про то, что она больше всего любит. С большими картинками и подписями печатными буквами: ПЛЮШЕВЫЙ МИШКА, МОРОЖЕНОЕ, ТВОЯ ЛУЧШАЯ ПОДРУГА ТРЕЙСИ.

Еще мне нравится рисование. Мы рисуем специальной гуашью. В детском доме тоже есть набор красок в перепачканных баночках и с комками. И кисточки никуда не годятся. А в школе кисточки мягкие и пушистые. Вчера я нарисовала целую картину. На месте учительницы я бы поставила мне золотую звездочку. Нет, даже две золотые звездочки.

Мой класс 3 "А".

Мои одноклассники На то, чтобы перечислить всех, уйдет целый вечер. Я пока не завела настоящих друзей. А какой толк в друзьях, если меня все равно скоро отсюда заберут?

Мои учителя редкостные зануды. Не хочу о них писать.

Я езжу в школу на микроавтобусе. Как все детдомовцы. Я бы предпочла собственную машину или ходила бы пешком – нет ведь, нельзя.

Дорога занимает час. мин. Когда как. Иногда малыши никак не соберут свои пеналы, а старшие пытаются улизнуть от школы, и тогда мы ждем целую вечность.

В школе мне не нравится форма – она для всех серая. Но у меня от старой школы осталась только темно-синяя форма. Учителя все понимают и не возражают, но другие ученики смотрят на меня как на чужую.

Мой детский дом

Нашего социального работника зовут Илень. Временами она бывает настоящей занозой, Илень-Мигрень, вот так.

Мы говорим о всякой скукотище.

Мне не хочется говорить о маме. Только не с Илень. Незачем ей знать, как я отношусь к маме.

Если бы я была…

Взрослой, я жила бы в собственном доме, набитом всякими современными прибамбасами. У меня была бы огромная спальня. Все в ней было бы только мое, даже двухэтажная кровать, и я всегда спала бы только наверху. Еще у меня был бы будильник с Микки-Маусом, как у Жюстины, большая коробка с гуашью и мягкие кисточки. И никто не смог бы отобрать их и сломать. У меня был бы свой телевизор, и я сама решала бы, что смотреть. Я бы не ложилась спать до полуночи, обедала только в «Макдоналдсе» и разъезжала по городу в большой спортивной машине. И в любую минуту смогла бы вскочить в нее и умчаться к маме.

Полицейским, я бы арестовала Громилу-Гориллу и навсегда упекла его за решетку.

Котенком, я бы отрастила длиннющие когти и острые клыки. Я бы кусала и царапала всех вокруг, люди бы меня боялись и делали все, что я скажу.

Обижена, я бы отомстила обидчику.

Невидимкой, я бы за всеми шпионила.

Очень высокой, я бы топтала всех огромными ногами.

Очень богатой, я бы купила себе дом и… Об этом я уже писала. Надоело мне отвечать на вопросы. Так, что у нас дальше?

Моя история

НАПИШИ РАССКАЗ О ЧЕМ ЗАХОЧЕШЬ

Жизнь Трейси Бикер

Жила-была девочка, и звали ее Трейси Бикер. Дурацкое начало, прямо как в сказке. Я не люблю сказки. Они все одинаковые. Добрым, послушным и красивым девочкам (длинные золотистые кудряшки и так далее) непременно везет: подумаешь, подмести пару угольков или посидеть в мрачной башне, где полно паутины, зато потом подворачивается принц – «и они живут долго и счастливо». Прекрасным и послушным девочкам всегда сопутствует сказочная удача. Но не дай бог родиться безобразной и своенравной – везения не видать. Наградят идиотским прозвищем вроде Румпельштилцхен, и ни один король не пригласит на бал. Мало того, как ни помогай принцу или принцессе, не услышишь и спасибо в ответ. Как тут не обидеться? Разъяришься, затопаешь ногами – и провалишься в землю по пояс. Или докричишься до безумия, тебя саму запрут в башне, а ключ выбросят.

Я в свое время натопалась и накричалась. Меня частенько запирали. Однажды я просидела под замком целый день. И целую ночь. Это было еще в первом приюте, я никак не могла успокоиться, потому что меня разлучили с мамой. Я была совсем маленькой, но нянечек это не смутило. Меня заперли в чулане. Я не выдумываю. Хотя вообще-то я часто привираю. Так веселее. Тетя Пегги говорила: «Опять сочиняешь».

Я все время выдумывала: «Тетя Пегги, что сегодня было! К нам заходила мама! Я запрыгнула в ее шикарную спортивную машину, и мы помчались по магазинам. Мама купила мне огромный флакон потрясающих духов, „Пуазон“, прямо как те, что дядя Сид подарил тебе на день рождения. Я играла в отравителя, ведь „пуазон“ по-французски „яд“, и случайно вылила весь флакон прямо на себя – чувствуешь запах? Но это мои духи. Что случилось с твоими, не представляю, наверное, кто-то из ребят их стащил».

И все в таком духе. По-моему, выходило убедительнее некуда, но тетя Пегги даже не слушала. Она начинала качать головой, багровела и выходила из себя: «Гадкая девчонка, ты опять сочиняешь!» И шлепала меня.

Приемная мать не должна шлепать ребенка. Я пожаловалась Илень на тетю Пегги, но та только вздохнула: «Знаешь, Трейси, иногда ты сама напрашиваешься». Гнусная ложь. Ни разу я не просила тетю Пегги: «Тетушка, отшлепай-ка меня побольнее». А она по правде шлепала сильно, чуть пониже ягодицы, где очень чувствительное место. Тетя Пегги мне совсем не нравилась. Если бы мы жили в сказке, я бы наслала на нее страшное проклятие. Думаете, вырастила бы у нее на кончике носа громадную бородавку? Заставила бы плеваться жабами и лягушками каждый раз, как она откроет рот? Нет, есть у меня в запасе кое-что похуже. У нее из носа постоянно бы текли длиннющие сопли, сколько ни сморкайся, и она бы рыгала на всю улицу, стоило ей только заговорить. Вот это месть!

Ну и ну. Даже позлорадствовать не дают. Когда я начала писать «ЖИЗНЬ ТРЕЙСИ БИКЕР», рядом уселась Илень, наш вредный социальный работник. И как только я стала хихикать, замышляя проклятия для тети Пегги, она удивилась и спросила:

– Трейси, над чем ты смеешься?

– Не ваше дело, – сказала я.

– Трейси, как не стыдно, – ответила она и стала листать мои записи. Вообще-то читать чужие дневники некрасиво. Когда она дошла до злоключений тети Пегги, то вздохнула: – Трейси, это не дело.

– Не ваше дело, Илень, – подтвердила я.

Она снова вздохнула и принялась шевелить губами. Я знаю, она задерживает дыхание и считает до десяти. Так надо делать социальным работникам, когда они говорят с трудным ребенком. Разговаривая со мной, Илень постоянно считает.

Досчитав до десяти, Илень улыбнулась мне широкой фальшивой улыбкой. Примерно так:

– Пойми, Трейси, – принялась объяснять Илень, – ты заполняешь совершенно особый дневник. Это память, которая навсегда останется с тобой. И что же ты записываешь на память? Одни глупости и грубости.

– Я пишу о своей жизни, – возразила я, – и пока что в ней не было ничего замечательного. Чем плохи мои глупости?

Тут Илень снова вздохнула, уже сочувственно, обняла меня одной рукой и произнесла:

– Я знаю, как тяжело тебе приходилось, но ты – ты сама – замечательная. Ты прекрасно это знаешь.

Я покачала головой и попробовала высвободиться.

– Конечно, знаешь. Самая что ни на есть замечательная, – повторила Илень, не разжимая хватки.

– Раз я такая замечательная, что же никто не хочет меня удочерить? – сказала я.

– Дорогая, я знаю, как ты расстроилась, когда от тебя отказались Джули и Тед. Не переживай. Рано или поздно мы найдем для тебя самых лучших родителей.

– То есть страшно богатых?

– А может, и не родителей, а одинокую женщину. Если она сможет стать ответственной матерью.

Я пристально на нее взглянула:

– Илень, у вас нет мужа. И, спорим, вы были бы ответственной матерью. Почему бы вам самой меня не удочерить?

Вот теперь пускай выкручивается.

– Видишь ли, Трейси… Все не так просто… Во-первых, у меня много работы. Я нужна стольким детям…

– Если вы меня удочерите, то сможете бросить работу и заботиться только обо мне. Вам будут выплачивать за меня пособие. Спорим, вам еще приплатят за то, что опекаете трудного ребенка с агрессивным поведением и так далее. Ну так как, Илень? Вы не пожалеете, честное слово.

– Даже не сомневаюсь, Трейси, но – прости, я не хочу заводить детей, – сказала Илень.

Она попыталась крепко меня обнять, но я ее грубо оттолкнула.

– Я пошутила, – объявила я. – Жить с вами! Умереть можно. Вы глупая, скучная, толстая и трясетесь, как кисель. Не дай бог такую приемную мамашу.

– Трейси, ты имеешь полное право сердиться, – произнесла Илень, пытаясь сохранять спокойствие, и незаметно втянула живот.

Я сказала, что вовсе не сержусь, хотя голос сам сорвался на крик. Я сказала, что мне плевать, а у самой глаза наполнились слезами. Но я не заплакала по-настоящему. Я никогда не плачу! Если у меня и текут слезы, так только от аллергии.

– Ну вот, теперь на мою голову свалятся отвратительные проклятия, – пошутила Илень.

– Я уже взялась за дело, – пригрозила я.

– Хорошо, – сказала она.

– Опять вы со своим «хорошо», – заметила я. – Как всегда: «Хорошо, я не против, если тебе от этого станет легче»; «Трейси, я вижу, у тебя в руке огромный окровавленный топор, сейчас ты в ярости снесешь мне голову. Хорошо, давай, если тебе от этого полегчает, я и глазом не моргну, мы, социальные работники, в любой ситуации сохраняем хладнокровие и невозмутимость».

Она не удержалась и рассмеялась.

– Попробуй останься невозмутимой с тобой, – сказала она. – Пиши что хочешь, кнопка. В конце концов, это твоя история.

На том и порешили. В моем личном дневнике я могу писать все, что захочу. Только я не знаю, с чего начать. Может, спросить совета у Илень? Сейчас она в другом углу гостиной, возится с задохликом Питером. Он никак не может придумать, что писать в дневнике. Заполняет ответы очень медленно и вдумчиво, дурацкими синими печатными буквами. Он так старается писать аккуратно, но на его труды жалко смотреть. Вот и сейчас он смазал верхнюю строку и запачкал всю страницу.

Я окликнула Илень, но она не может оторваться от Питера. Бедняжка все волнуется, что напишет неверный ответ, будто мы сдаем идиотский тест на сообразительность. Я этих тестов накатала море. Проще пареной репы. Я справляюсь с ними в мгновение ока. Считается, раз ты детдомовский, то глуп как пробка, но я почти всякий раз набираю сто баллов из ста. Нам, правда, не говорят результаты, но я голову даю на отсечение, это так.

ТРЕЙСИ БИКЕР ОБЫКНОВЕННАЯ ВЫПЕНДРЮШКА, НИЧЕГО ГЛУПЕЕ Я НЕ ЧИТАЛА, А РАЗ У НЕЕ ТАКИЕ БОЛЬШИЕ МОЗГИ, ПОЧЕМУ ОНА ДО СИХ ПОР ПИСАЕТСЯ В ПОСТЕЛЬКУ?

Не обращайте внимания на чужие каракули. Все это гнусная ложь. Так всегда. Стоит оставить вещь без присмотра, как какой-нибудь паразит ее испортит. Но такой низости я не ожидала. Писать гадости в чужом дневнике! Только один человек на такое способен. Ну, Жюстина Литтлвуд, погоди! Я до тебя доберусь.

Я только отлучилась спасти Илень от полудохлого зануды Питера и скосила глаза в его дневник. Я чуть не рухнула. Знаете, кто для него лучший друг? Я. Я!

– Это что, шутка? – вскипела я.

Он покраснел и начал мямлить, пытаясь закрыть от меня страницу, но я уже успела прочесть. "Мой лучший друг – Трейси Бикер". Черным по белому. Не черным – расплывчато-синим, но суть та же.

– Уйди, оставь Питера в покое, – вступилась Илень.

– Да, но вы посмотрите, что за чушь он несет. Я Питеру Ингему не подруга!

– По-моему, очень мило, что Питер хочет с тобой дружить, – возразила Илень. И состроила рожицу: – О вкусах не спорят.

– Очень смешно. Питер, с чего ты взял, что мы друзья?

Он пискнул, что у нас один день рождения на двоих, а потому мы друзья.

– Вовсе не обязательно, лопух, – заверила его я.

Илень начала сердиться и говорить, что я обижаю бедненького, несчастненького Питера, и, раз я не умею дружить, почему бы мне не уйти в свой угол и не заняться делом. А когда меня просят уйти, я из вредности остаюсь и начинаю стоять над душой. Что я и сделала.

Тогда Дженни позвала меня на кухню, притворившись, что ей нужно помочь с обедом, но я сразу разгадала ее хитрость. Дженни никого не шлепает. И даже не ругается. Она старается отвлечь непослушных детей разными уловками. С недалекими детьми номер обычно проходит. Но только не со мной. Впрочем, я люблю помогать на кухне, потому что, когда Дженни отворачивается, можно запросто стянуть ложку варенья или горсть изюма. Поэтому я пошла на кухню и помогла ей запихнуть в духовку целый противень рыбных палочек, пока она возилась со сковородой картошки. Сырые рыбные палочки на вкус куда хуже жареных, я проверяла. И почему они зовутся рыбными палочками? Рыбы не ходят с палочкой. У них и рук нет, только плавники. Тетя Пегги варила отвратительный молочный пудинг-тапиоку с мелкими скользкими комками, и я пугала других детей, что это рыбьи глаза. А самым младшим я рассказала, что мармелад делают из золотых рыбок, – и представьте, они мне поверили.

Когда Дженни стала раскладывать обед по тарелкам, я вернулась в гостиную, чтобы позвать всех к столу. Теперь припоминаю, Луиза и Жюстина затаились в углу, пряча что-то и хихикая. Я правда очень умная, я не вру, и как только я допустила оплошность – не возьму в толк. Надо было сразу понять, что они замышляют. Прочесть мой личный дневник и исписать его гнусными каракулями!

Любой плакса вроде Питера Ингема нажаловался бы взрослым, но я не ябеда. Я сама за себя отомщу. Я выдумаю .самую страшную месть. Как я ненавижу Жюстину! Пока она не появилась, мы с Луизой были неразлучны, мы держались друг за дружку, и даже наш противный детский дом не казался таким скверным местом. Мы стали почти сестрами, секретничали, и как-то раз…

У меня был свой секрет. Маленькая беда. Ночная неприятность. У меня отдельная спальня, и никто не догадывался о моей беде, кроме Дженни. И вот я поделилась с Луизой, чтобы показать, как я ей доверяю. Я сразу же поняла, что совершила ошибку. Луиза захихикала и потом иногда меня поддразнивала – даже пока мы были лучшими подругами. А потом она переметнулась к Жюстине. Я немного беспокоилась, что она ей насплетничает, но всегда убеждала себя, что она до такого не опустится. Кто угодно, только не Луиза.

Выходит, я ошиблась. Она обо всем рассказала Жюстине, моему заклятому врагу. Что же мне делать? В голове крутятся колесики…

Я могла бы ее избить.

Тик-тик.

Разрубить надвое одним ударом ладони.

Тик-тик.

Или попросить маму, чтобы она приехала в своем кабриолете и распластала Жюстину по шоссе.

Тик-тик. Ага! Тик-так. Тик-так. Придумала! И еще – больше я не оставлю дневник без присмотра. Буду всегда носить его с собой. Фигушки ты до него доберешься, Жюстина Литтлвуд. Ты у меня попляшешь. Еще как попляшешь!

Уже полночь. Я не могу включить свет, потому что по коридору наверняка бродит Дженни, а мне вовсе не хочется получить от нее еще одну головомойку, покорно благодарю. Я сижу с фонариком, батарейки садятся, в узком тусклом луче еле видно, что я пишу. Вот бы перекусить. В рассказах Энид Блитон школьники все время устраивают полуночные пиршества. Правда, едят они сардины со сгущенным молоком. Брр, ну и вкус. Я бы сейчас расправилась с батончиком «Марс». Только представьте: батончик «Марс» размером с кровать! Вообразите, как заманчиво было бы его облизывать, впиваться зубами в толстенный край, выбирать мягкую начинку полными горстями. А восхитительный запах шоколада! От одной мысли слюнки текут. Поэтому вся страница в каплях. Это слюнки, не слезы. Я не плачу. Я никогда не плачу!

Когда Дженни устроила мне взбучку, я сказала, что меня это вовсе не касается. В самом деле, при чем тут я?

– А по-моему, касается, Трейси, – сказала Дженни до противного сочувственно. – В глубине души тебе наверняка жаль, что ты так поступила.

– Тут вы ошибаетесь, – возразила я.

– Ну перестань. Представь, если бы твоя мама привезла тебе чудесный подарок, а кто-нибудь взял бы его и сломал.

И я сразу же вспомнила, что со мной случилось в самом первом приюте, еще до гадкой тети Пегги и злых и несправедливых Джули с Тедом. Ко мне приехала мама. Она привезла куклу, куклу почти с меня ростом, у нее были длинные золотистые волосы, огромные синие глаза и голубое кружевное платье. Я никогда не любила кукол, но эта была особенная. Я назвала ее фея Колокольчик. Раздевала до белых кружевных панталон, снова одевала, расчесывала золотистые волосы, качала, глядя, как она моргает голубыми глазами. На ночь я укладывала ее с собой в постель и шушукалась с ней о маме. Она знала, что мама скоро вернется, может быть даже завтра…

Ну ладно. Теперь меня тошнит от одних детских воспоминаний, но тогда я была совсем маленькой и глупой. Воспитательница подарила мне для феи Колокольчик старую коляску и сказала, чтобы я давала поиграть с ней и другим. Я, ясное дело, не собиралась отдавать куклу на растерзание малышне. Но потом пришла пора идти в школу. Игрушки можно брать в школу только по пятницам. Я плакала и умоляла, но воспитательница была непреклонна. Пришлось оставлять Колокольчик дома. Я укутывала ее одеялом и закрывала ей глаза, будто она легла отдыхать, а вернувшись из школы, неслась наверх в нашу тесную спальню и крепко прижимала ее к себе. Но однажды наверху меня ждало страшное потрясение. Веки у куклы распахнулись, но под ними зияли дыры. Какой-то негодяй выдавил ей глаза. Я не могла смотреть в ее пустые глазницы. Какая там подруга! Теперь мне было с ней страшно.

Воспитательница отвезла Колокольчик в мастерскую, и ей вставили новые глаза. Тоже голубые, но не такие яркие. Она разучилась моргать. Веки залипали или скакали вверх-вниз, придавая кукольному лицу глупое кокетливое выражение. Но мне было уже все равно. Испорченная кукла перестала быть моей феей Колокольчик. Она разучилась говорить со мной.

Я так никогда и не узнала, кто ее сломал. Воспитательница сказала: это останется загадкой. Бывает.

Дженни сразу разгадала загадку, едва Жюстина примчалась к ней, хныча, что ее дурацкий будильник с Микки-Маусом сломался. Часы постоянно ломаются. Была бы это еще модная и дорогая вещь. На месте Дженни я бы велела Жюстине прекратить рев. Я бы просто заткнула уши, чтобы не слышать нытья наглой маленькой ябеды: «Дженни, я точно знаю, кто его сломал. Это все Трейси Бикер».

Она взяла и настучала на меня. И Дженни не заткнула уши, потому что сразу отправилась меня искать. А на это потребовалось время. Я ждала такого поворота событий и вовремя скрылась. Не в доме, не в саду, как другие дети. Я не так глупа. В любом уголке детского дома тебя достанут через пять минут. Я же выбралась через заднюю калитку, вышла в город и принялась бродить.

Я повеселилась на славу. Восхитительно провела время. Сначала я завернула в «Макдоналдс» и съела биг-мак, картошку фри и клубничный коктейль, а потом отправилась в кино. Шла развеселая комедия, я смеялась так, что упала со стула. Потом я познакомилась с другими ребятами, и мы пошли в парк аттракционов, где я несколько раз подряд сорвала банк на «одноруком бандите». Затем мы все отправились на вечеринку, где я выпила целую бутылку вина, совсем некрепкого, почти как лимонад, и подружилась с одной девочкой. Она пригласила меня к себе и сказала, что в ее чудесной розово-белой спальне есть вторая кровать, как раз для меня. Она позвала меня остаться насовсем, если я только захочу, но я ответила…

Я ответила:

– Нет, спасибо, мне будет лучше в приюте…

Конечно, я не могла так ответить. Да меня никто и не спрашивал. Девочку я, как бы это сказать, выдумала. И вечеринку тоже. И парк аттракционов, и кино, и «Макдоналдс». Я бы не отказалась, но как пойдешь, если совсем нет денег.

Я же предупреждала, я люблю выдумывать. Так веселее. Кому интересна скучная правда? На самом деле я слонялась по городу, медленно закипая от раздражения. В конце концов я уселась на автобусной остановке и от скуки стала представлять, будто жду автобус. А куда я еду? Но тут стало совсем тоскливо, потому что я подумала о Вэтфорде, где когда-то жила мама. В прошлом году я собрала денег (потом мне здорово влетело, потому что я взяла их без разрешения) и двинулась в путь. Автобус, поезд, снова автобус – все, чтобы увидеть маму и сделать ей приятный сюрприз. Но сюрприз, и не очень приятный, ждал меня: дверь открыли новые жильцы и сказали, что мама съехала полгода назад, не оставив адреса.

Теперь я ничегошеньки о ней не знаю. Я могу хоть каждое утро садиться в новый автобус и все же не найти маму до конца своих дней. Тяжело искать, когда даже не знаешь, с чего начать.

Я так и сидела, нахохлившись, на автобусной остановке, когда в поле зрения возник знакомый белый микроавтобус. Это был Майк. Майк помогает Дженни за нами присматривать. Он редкостный зануда. Он почти не сердится, зато все время разглагольствует о правилах, об ответственности и всякой прочей чепухе.

Пока мы доехали до детского дома, меня уже тошнило от его нотаций. Но потом ко мне в спальню поднялась Дженни, и тут-то началось промывание мозгов. Она почему-то стояла на том, что это я сломала будильник Жюстины, хотя у нее не было ни единой улики. Я так ей и сообщила и добавила, что она вечно ко мне придирается, а это несправедливо. А она сказала, что мне станет легче, если я сознаюсь и извинюсь перед Жюстиной. Я ответила, что она, должно быть, шутит. С чего бы это мне было плохо? И потом, я не ломала этот проклятый будильник, не ломала, и все тут.

Еще не факт, что я лгу. Я не могу быть на сто процентов уверена, что сломала его. Ну да, я и правда зашла к ней в комнату, когда Жюстина отлучилась в туалет, и я правда взяла будильник – так, взглянуть. Она вечно его нахваливает, потому что ей, видите ли, его подарил папа. Фу-ты ну-ты. Она в отце души не чает, а он почти к ней не приходит. За все время она получила в подарок один-единственный дурацкий жестяной будильник. Я осмотрела его, чтобы понять: может, он какой-то особенный? Да ничего подобного. Спорим, отец Жюстины купил его на распродаже. И сделан будильник так себе, потому что я всего-навсего хорошенько завела пружину, чтобы маленький мышонок на секундной стрелке начал носиться как угорелый. Долго он не продержался. Раздалось жужжание, щелчок, руки Микки-Мауса отвалились, и маленький мышонок свалился вниз и затих.

Вполне возможно, он и так был на последнем издыхании. Может, стрелки отскочили бы у Жюстины в руках при заводе.

Так что извиняться я ни в коем разе не собираюсь.

Что-то сон не идет.

Посчитать, что ли, овец…

Я так и не могу уснуть. Уже полночь. Мне так тошно, что я снова вспоминаю маму. Хоть бы она меня забрала. Хоть бы кто-нибудь меня отсюда забрал! Почему мне не везет с опекунами? Тетя Пегги и дядя Сид были плохими людьми, я это сразу разглядела и ни на что не надеялась. Добрые тетушки не шлепают и не подмешивают головастиков в пудинг. Но во второй раз, когда меня взяли Джули и Тед, я искренне верила, что настал счастливый конец, как в сказке, и из Румпельштилцхена я превратилась в принцессу.

Вначале Джули и Тед показались мне замечательными. Я так и звала их – Джули и Тед. Они не хотели, чтобы я звала их тетей и дядей, как каких-то стариков. И Джули сказала, что я не должна называть ее мамой, потому что мама у меня уже есть. Как я была ей за это благодарна. Конечно, я мечтала о другой приемной маме, роскошной и блистательной. А у Джули были длинные неприглаженные каштановые волосы, она носила серые мешковатые комбинезоны и сандалии. Да и Тед был смешным бородатым очкариком в нелепых кургузых ботинках, не в шикарных «бульдогах», а скорее в унылых «дворнягах», просящих каши. И все же я решила, что этой семье можно доверять. Ошибочка вышла.

Я переехала в их дом. Мы отлично ладили, хотя они непонятно почему не давали мне есть сладости, смотреть ужастики и засиживаться допоздна. Но потом Джули стала одеваться еще мешковатее прежнего, она все чаще присаживалась отдохнуть, а у Теда очки стали подозрительно блестеть от влаги, и я почуяла неладное. Я пыталась с ними поговорить, но они только напряглись и стали делать друг другу знаки, а потом, не глядя мне в глаза, сказали, что все в порядке. Но я знала, что они лгут. Все переменилось.

Им даже не хватило духу все мне объяснить. Вместо них пришла Илень. Она только-только стала нашим социальным работником (они вечно меняются и сдают меня с рук на руки, как посылку). Мне она тогда не слишком нравилась. Честно говоря, я терпеть ее не могла, потому что до нее у нас был Терри, он звал меня сладенькой и каждый раз угощал конфетами. Илень ему в подметки не годилась.

Зря я вспомнила про конфеты. Эх, сейчас бы хоть леденец. Умираю с голоду.

В своей книжечке Илень наверняка сделала пометки: «Трейси Бикер. Угрюмая. Не поддается перевоспитанию». А в тот день, когда ужасная правда про Джули и Теда выплыла наружу, она точно отметила: «ТРЕЙСИ ПРЕВЗОШЛА САМУ СЕБЯ». Оказывается, Джули ждала ребенка, хотя врачи говорили, что детей у нее быть не может.

Сначала я ничего не понимала.

– Ну и здорово, Илень, – сказала я. – Четверо лучше, чем трое. У меня будет настоящая семья.