Текст книги "Газета Завтра 803 (67 2009)"

Автор книги: "Завтра" Газета

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

По мере вывода американских вооруженных сил из Ирака усилится влияние Анкары. Вашингтон активизирует свои усилия по содействию превращения Турции в регионального противовеса Ирану. Кроме того, режимы арабских нефтеэкспортирующих стран, в условиях ослабления влияния США должны будут начать поддерживать амбиции Турции как ключевой суннитской страны в зоне ББВ.

С другой стороны, сама Анкара может воспользоваться такой возможностью, чтобы не только усилить свое влияние в Ираке (в определенной степени это будет даже приветствоваться Тегераном), но и форсировать свой прием в ЕС.

Полностью читайте в журнале "Вестник аналитики", 2009, N2.

Игорь Золотусский, Валентин Распутин, Савва Ямщиков К ВОПРОСУ О «РАЗЖИГАНИИ»…

Президенту Российской Федерации Д.А. Медведеву

Уважаемый Дмитрий Анатольевич!

Не секрет, что многие наши "либерально-демократические" СМИ проводят в жизнь политику разрушения государственных основ, стараясь очернить самых высокопоставленных российских лидеров и извратить суть их внутреннего и внешнего политических курсов. Некоторые журналисты и не пытаются скрыть, мягко говоря, пренебрежительного отношения к "этой стране", как они обзывают место нынешнего своего пребывания, позволяя себе эскапады, вызывающие гнев у тех, кто их читает и слушает. Достаточно двух наиболее вопиющих примеров, чтобы убедиться в недопустимой мягкости и безразличия руководства России к аморальным инициативам либерастских прислужников "второй древнейшей профессии".

Разве позволили бы в любой другой стране в течение многих лет вести на Первом канале политические программы г-ну Познеру. Пройдя серьезную школу пропагандиста и агитатора в советские времена, с неистовым энтузиазмом и подобострастием обслуживая руководство "10-го подъезда" ЦК КПСС, он вызывал отторжение и брезгливость даже у нейтральных граждан СССР. Особенно преуспел сей ловкач в обливании грязью ненавидимых им тогда (может внешне?) Соединенных американских штатов и наиболее ярких представителей заокеанской "империи зла". Сегодня же, словно присягнув на верность "вашингтонскому обкому", он отрабатывает свой пропагандистский хлеб с фанатизмом преданного раба. Не станем анализировать всю непристойную антироссийскую деятельность гражданина США Познера. Скажем лишь, что в случае одобрения инициатив главы МЧС С. Шойгу, требующего уголовного наказания лицам, ставящим под сомнение победу СССР во Второй Мировой войне, шоумену Познеру за выпуски "Времен" перед празднованием 9 мая тюремная камера будет представлена одному из первых.

Еще один оплот расшатывающих лодку российской государственности – радиостанция "Эхо Москвы" – с помощью наших промышленных магнатов обрабатывает мозги многочисленных слушателей гремучими смесями русофобии и презрительного отношения к тысячелетней истории одного из мощнейших государств планеты. Заштатный школьный учитель г-н Венедиктов подобрал такой штат бессовестных и наглых комментаторов, подобных прошедшей подготовку в США г-же Альбац, что бесконечно любящие своих питомцев госсекретари Мадлен Олбрайт и Кондолиза Райс могут быть спокойны за этот участок антироссийской деятельности.

Поверьте, господин Президент, нам неловко отвлекать Вас от труднейшей ежедневной работы, но статья еще одного американского приспешника г-на Радзиховского, опубликованная в "Российской газете" в феврале нынешнего года, заставила нас послать этот сигнал бедствия. А разве Вы поступили бы иначе, прочтя нижеизложенные антироссийские перлы завравшегося горе-журналиста.

"Да и вообще в мире Россию не обожают: отрицательно оценивают – 42%, положительно – 30%". Так и чувствуется, как радостно потирает руки довольный бухгалтер-процентщик. "Для американца Россия – внешний фактор, не более того. Примерно так мы относимся к Канаде или Бразилии, Индии или Нигерии… Но наше отношение к Америке… А! Это совсем другое. Америка для нашего общества совсем не внешняя. Точнее совершенно внешняя, чужая, враждебная сила, являющаяся смысловым центром политического сознания нашего общества. Абсолютно патологическое, невротическое (!!!) мировосприятие, но, тем не менее, это все равно так! Почти все политические события воспринимаются ревниво… только с точки зрения вечной борьбы "империи зла" против империи добра (это, конечно же, США – авторы письма). Мы наступаем, отступаем, попадаем в капканы, падаем, встаем с колен, бьем и биты бываем. Борьба с США таинственным и чудным светом освещает не только внешнеполитические, но и внутриполитические события в нашей стране. И тут США, их вечные зловещие козни, борьба с этими кознями и "козлами влияния" составляют чуть не весь интерес. Во всяком случае в сознании нашего общества, в нашей внутренней политике отношения к США – больной воспаленный нерв, прикосновение к которому "током оживляет" довольно серенький чахлый политический пейзаж. Выньте этот стержень, убейте этот больной нерв – что останется? Подумать странно!

…Американцы виноваты в кризисе (а вот нефтяное процветание последних лет к ним отношения не имело: это наша собственная халявная заслуга!)… Слов много, суть одна: главная "проблема наших отношений с США – в нас самих, в наших отношениях с самими собой, в "эдиповом комплексе" нашего общества… Фобия… Болезненный поиск "руки США", относящийся ко всем событиям… Приписывания "другому" зловещих намерений для оправдания своих эмоций. Навязчивая, "дурная бесконечность расчесываний" (!) ("а вот они…), на которую тратятся почти все психологические силы. И расслабленная поза наркомана – уколоться и забыться… Это и есть подмена объективного анализа психопатическим комплексом… Чем комплексы больше, тем смысла меньше… Конечно, самый интересный разговор – откуда взялись эти "комплексы Запада". Корни тут в нашей геопсихопатии и истории… А для общества великим прогрессом было бы уже осознание, что "что-то не в порядке" с нашим отношением к "нашим США".

Вот так-то, господин Президент! Не больше и не меньше. Эти мысли органично читались бы на первых полосах американских газет. Но фронинская "Российская газета", как видно, ими тоже дорожит. Иную точку зрения воспитанник ленинского комсомола никогда не опубликует. Демократия на дворе! Мы пытались несколько раз ответить на грязные выпады в наш адрес со стороны авторов "Российской газеты", но Фронин лишь посмеялся над гласом вопиющих в пустыне. "Фронины" слушают да кушают. У них одна власть в почете – распоряжения денежных хозяев газеты. Может, пора, господин Президент, обратить внимание, как глубоко зашло поругание России мелкими завистниками и злопыхателями и применить государственный ресурс к наиболее опасным "инженерам человеческих душ".

Игорь Золотусский, лауреат Солженицынской премии;

Валентин Распутин, герой Социалистического Труда;

Савва Ямщиков, лауреат премии Ленинского комсомола

Александр Лысков УЗЛЫ

Шадр. Рабочий, поднимающий булыжник, – скульптура на Пресненском пруду. Зверь в человеке встаёт с четверенек. А на фронтоне станции «Краснопресненская» этот зверь уже во весь рост и с гранатой в руке. Зафиксирована динамика общественного протеста столетней давности.

Всё повторяется на этом свете. Опять злость разливается по стране. Власти изощряются в мерах подавления. Используют широкий спектр: от уговоров и лобовых разгонов до социальной нанотехнологии.

В Златоусте, в прокатном цехе N1 рабочие объявили голодовку. В развитие ситуации требуют не одной только выплаты долга, а добиваются еще и сокращения штатов заводоуправления. Сократить конторских, а не рабочих! Прямо так дармоедами и называют всех нормировщиков, сметчиков, снабженцев, кадровиков и учетчиков. Себя считают базовой силой. Им кажется справедливым, чтобы тяготы увольнений разделили с ними и конторские. На что им отвечают открытием книжицы Уголовного кодекса и тычут пальцем в статью " Разжигание социальной розни. Экстремизм". Объявляют их требования " не сообразными с кризисной ситуацией, ведущими к развалу производства, подрыву основ" и к тюремному сроку.

На испуг мужиков взять не удалось. Рабочие сказали: "Засуньте куда-нибудь подальше ваш кризис". Голодовка продолжилась. Прибавилось требование о подотчетности администрации. Мол, покажите, куда тратите деньги, полученные из центра на борьбу с кризисом. Им показали кукиш. И отключили газ в цехе якобы за неуплату. Год не отключали, а тут – сразу. Пожалуйста, голодайте теперь сколько угодно. Все равно не будет вам ни зарплаты, ни справедливых сокращений, ни отчета в тратах. Нет газа – нет проката. Нет проката – нет цеха. И контору на замок. Одни охранники настороже. Ловкий маневр. Никакого ОМОНа в Златоусте не потребовалось.

Но это не значит, что метод кнута повсюду замещается тонкой многоходовой игрой. Свирепствует ведомство Шойгу. По указанию МЧС команда калининградских приставов и омоновцев проникает в местный "дом сумасшедших" и приступает к освобождению от умопомешанных занимаемого ими помещения. Соглашаются оставить "дурдом" в покое только в том случае, если будут сняты решетки с окон, где находятся буйные. Это всё равно, что уголовную тюрьму открыть. Так бывает только во время революции и оккупации.

Мне кажется, что-то в этом роде, в одном флаконе, и происходит в стране. Вдруг со всех каналов ЦТ исчезли сюжеты о социальных протестах. Лепота! Розовый свет разлился по голубому экрану сразу после встречи лидеров парламентских партий. Но если правящей партии это на руку, то остальных, мнящих себя в той или иной мере оппозиционными, можно обвинить в предательстве своих партийцев, на местах возглавляющих акции протеста. Такой сговор можно расценить и как предвестие чрезвычайного положения. Болезни загоняются внутрь. И там, внутри, они бурно развиваются.

Пока еще свободный Интерент выдает бесконечную череду сообщений протестного рода: в Угличе около пятисот человек ( много для райцентра) митинговали против роста тарифов, безработицы и нищеты. В шахтерском Зверево пикетировали здание администрации в поддержку голодающих шахтеров. В Астрахани строители канала объявили бессрочную забастовку по причине невыплаты зарплаты. В Каменске-Уральском прошли демонстрации против нищеты и увольнений. На Уральском алюминиевом заводе планируется сократить в цехах половину штата. Работницы швейной компании в Курске предупредили администрацию о начале забастовки, если не будут возвращены долги по зарплате. В Воронеже на авиационном заводе независимый профсоюз организовал митинг протеста. В Таганроге бастуют работники крупной торговой сети – нет зарплаты. Объявили о забастовке новосибирские водители мусоровозов. Там же прошел митинг против Единого госэкзамена. В Петербурге группа анархистов под лозунгом "Глобальному угнетению – глобальное сопротивление" прошествовала по Синопской набережной. Преподаватель философии в индустриальном колледже Хабаровска изгнал со своих лекций студентов, верующих в Бога. Турфирмы лопаются одна за другой. Народ ломанулся в Турцию дикарями, как бывало в Крым. А президент Россйской гильдии пекарей и кондитеров Юрий Канцельсон сообщает, что "разработан антикризисный хлеб". В нем большой объем занимают соевые компоненты. Благодаря чему пекари сэкономят жиры и сахар. В итоге буханка обойдется в шесть рублей.

Приятного аппетита!

Иван Миронов ЗАМУРОВАННЫЕ Окончание. Начало – в N 5-6, 8, 10, 13

ПРИЗРАК СВОБОДЫ

Вторник. В полвторого заказали с документами на "м". "С вещами!". И нет другого слова, способного скоро и резко перелистать страницы отмеренного.

– Ваня, на свободу! – первым среагировал Жура, тряхнув меня за плечо.

– Тихо, тихо, Серый, какая на хрен свобода, – перебирая в голове возможные варианты, отмахнулся я от сокамерника.

– Вано, могут погнать, – почесал затылок Сергеич. – Смотри, за три дня сориентировались, что дальше тебя держать глупо…

– Сомневаюсь, – я врал, и в первую очередь себе. – Так просто соскочить не дадут, крепить будут до последнего.

Мирок, суженный сознанием до двадцати квадратов тюремной жилплощади, в мгновение начал лопаться, воображение расширяло границы реальности: ворота "Матроски", "кошкин дом", "трамвайные пути", "нимб высоток" растворяли железную клетку забытой далью. Я пытался гнать эту суррогатную радость, заставляя себя рассчитывать на худшее. Но надежда упорно продолжала приводить свои аргументы. Свобода?

В прострации я стал собирать вещи, по нескольку раз перекладывая их из сумки в сумку.

– Ваня, ты как выйдешь, посвисти, чтобы мы знали, – зазвенел с верхней шконки Жура. – Ты умеешь громко свистеть?

– Да замолчи ты! – Сергеич хлестко врезал единственной ладонью Журе по шее.

– Ты чё творишь, дядя? – встрепенулся контрабандист. – Ванька-то уходит. Чуйка у меня.

– Давай, Вано, по кофейку на дорожку, – Сергеич похлопал меня по плечу.

Усевшись по обе стороны самодельного столика – Сергеич на шконку, я на топчан, выдуманный из ведра, разлили кипяток по кружкам – запузырился аромат молотых зерен. Вмиг стало тепло и грустно. Сергеич достал из пластиковой майонезной банки ломанные подслащенные сигареты. Разлохмаченные приемщицей папироски вспыхнули, оживив кофейный чад терпким табачным переливом. Впервые за полтора года пришло ощущение дома, наполненного близкими душами, неистребимой верой, несгибаемой волей и не истощающимся счастьем, где с любовью и смирением принимаешь каждый новый день, дарованный Господом. Владимир Сергеич собственным примером выписал нам запрет на малодушие, уныние, отчаянье. Он не сдавался, и нам не оставлял выбора, он улыбался и мы смеялись, он шутя превозмогал дикие боли, и мы боялись плакаться даже в свою рубашку, забыв проклятия, благословляя судьбу.

Сергеич задумчиво отхлебнул кофеёк.

– Вот ведь жизнь. Может, больше и не свидимся, – прозвучало уверенно, но с пронзительностью порванной струны. В его глазах впервые мелькнула слабинка, поспешно спрятанная в твердом прищуре.

Открыли двери. Пора! Навернулась слеза детской сентиментальности. Не спеша вынесли вещи, крепко обнялись. "Покидая родимый дом"…

Всё! Стена, замороженные тормоза, неподъемный шнифт, и снова эти ненавистные коридоры.

Меня провели в смотровую, в углу которой стояла спортивная сумка, с которой я полтора года назад заезжал на тюрьму.

– Значит, всё-таки уезжаю? Куда?

– Там будет легче. Оттуда уходят, – сочувственно подбадривал вертухай.– Заноси всё в стакан, и пока я там тебя запираю.

Еле утрамбовав тюки и пакеты в дальний, глухой и тесный бокс, я и сам протиснулся в дверной проем. Левую ногу подпирал большой куль со склада, набитый конвертами с газетами и письмами. На каждом из них жирным фломастером была нарисована резолюция оперчасти – "Без права выдачи".

"Что-то новенькое, но этим мы уже где-то кашляли, – размышлял я про себя, ковыряясь в пакете. – Без права выдачи… без права выдачи… Верной дорогой идем, товарищи". Что ж, посмотрим на запрещенную корреспонденцию. Ага, газета "Русский вестник", выпусков двадцать, распечатка выступления Суркова, статья Солженицына о февральской революции в "Российской газете", распечатки передач "Эха Москвы": Доренко, Латынина, Бунтман.., номера "Русского журнала", распечатки с "Компромата.ru", "АПН. ru", сборник стихов читинского поэта Михаила Вишнякова… Это даже не тридцать седьмой Сталина, это "1984" Оруэлла… Большой брат, запрет на информацию, на историю, искусство, поэзию…

Сдавленный грузом и зелеными стенами, в слепом аварийном освещении, я перебирал запрещенную на "девятке" корреспонденцию: "без права вручения" томик травоядных рифм… Спина раздражающе ныла, ход времени терялся, стена из зеленой превращалась в желтую, просачиваясь ядовитыми пятнами в голову. В ушах гудело словно после мощного удара. Гул нарастал, пятно расползалось. Я колотил в тормоза, но кроме сверлящего виски гула, ничего не слышал, не слышали и меня, продол был пуст. Позвоночная боль обездвижения очень скоро превратилась в жжение. Постепенно мышцы, кости, нервы стали вдруг непосильным бременем, которое до кровавой хрипоты, до смертельного изнеможения сдавливало душу… Тормоза открылись, я словно штакетина, вывалился наружу. Затекшие ноги отказывались ходить. За решеткой было темно.

– Майор, сколько времени? – попытался сориентироваться я.

– Час, – бросил майор. – Бери вещи, пошли.

"Час ночи, значит, в стакане я просидел девять часов", – подсчитывал я в голове, на полусогнутых стаскивая по лестнице баулы.

…Вещи помогал тащить баландер. Мы двигались по глухим длинным в свежей не покрашенной штукатурке подвальным туннелям, преодолевая один за другим рубежи безопасности в виде стальных решеток с трехоборотными замками. За последней дверью начинался шестой спецкорпус "Матросской тишины". Завели в смотровую, началась переборка пожитков. За шмонающего выступал крепкий, плешивый дагестанец с характерным акцентом и улыбкой – следствием родовой травмы, он был в чине старшего лейтенанта. Порывшись руками и металлоискателем в тряпье, он добрался до моей канцелярии. Ручки гелиевые в количестве десяти штук сразу отмел как "краску для нанесения татуировок", потом принялся перебирать литературу.

– Э-э-э, – промычал горец. – А ты в экстрэмиских шайках нэ состоишь?

– Ты нашел там мой партбилет?

– Нээт, тут такие названия нацистические: "Русский вэстник", "Русская монархия", "Русский журнал". Тут сидэли одни, на пэжэ уехали, – оскалился старлей.

– Слушай, а у тебя брат родной есть?

– Эсть, а что?

– Да позавчера показывали убитых ваххабитов. Один – вылитый ты, только с бородой и дыркой в башке.

– Забырай вещы, пашли! – нервно дернул подбородком кавказец, сунул литературу обратно.

Стены и двери здесь были выкрашены в светлую бирюзу, что не могло не радовать глаз. На некоторых тормозах на бечевках болтались карточки, на которых большими буквами было пропечатано: "Внимание! Особый контроль!".

ГРАЖДАНИН СЛЕДОВАТЕЛЬ

Утром около девяти собирают этап. В тюремный дворик "Матроски" загоняют несколько автозаков, которые уплотняют арестантами в соответствии с маршрутом следования. Один "воронок" может обслужить 2-3 централа и 4-5 судов.

Глухой железный кузов грузовика разбит на пять отделений. На входе автозака предбанник с мягкими сидушками для охраны, от которого тянутся две длинные кишки, состоящие из запертых железных клеток. В эти "голубятни" набивают в среднем по тридцать человек в каждую. Сбоку еще два отдельных стакана – тесные ящики с цельнометаллическими дверьми и одиночными глазками. В стаканах перевозят женщин, бээсников (бывших сотрудников – И.М.) и лиц с пометкой в учетной карте – "особая изоляция".

Сначала загружают сидельцев "Матросской тишины", затем арестантов с 99/1, иногда наоборот. Процедура посадки на борт следующая: возле машины называешь конвойному свои фамилию, имя, отчество, год рождения и лезешь в утробу контейнера.

Наша кишка утрамбована под завязку. Дышать трудно, легкие моментально заполняет сигаретный смог. В рёбра давят локти соседей. Публика разношерстная. Группа скинхедов, на вид – пионеры, все небольшого росточка, аккуратные, с по-детски серьёзными лицами. Одеты в нежных цветов свитерки, купленные мамами в "Детском мире", за плечами школьные рюкзачки и с десяток зарезанных гастарбайтеров.

Парочка свежих коммерсантов: осунувшиеся уныло-хитрые лица с еще тлеющим вольным трепетом удивленно-понурого взгляда. Который постарше – в дорогом кардигане и очках тонкой диоровской оправы, второй – в белоснежном спортивном костюме олимпийской сборной, лет под сорок, натужно улыбается собеседнику.

Рядом с бизнесом примостился крепкий парень с ушлой физиономией. Его пальцы забиты перстнями – это татуировки еще с малолетки, а на выпученном бицепсе, высунувшемся из-под накинутого на плечи пуховика, красуется синяя портачка "Крови нет, всю выпил мент".

– Есть курить?– спросил "олимпийца" тот, который в очках.

– Только "Кент".

– Нам, татарам, лишь бы даром, – с грустной ухмылкой комерс потянулся за сигаретой.

– Ты же не курил, Саныч! Лучше не начинай.

– Выйду, брошу.

– Братуха, я угощусь? – запортаченный парень бесцеремонно сунул синюю клешню в пачку.

– Меня вчера в новую хату перебросили, – сквозь кашель от никотиновой непривычки выдавил Саныч.

– Кто там? – поинтересовался "олимпиец".

– Мэр молодой и грузин, который Кума грузит.

– Так мэр же, говорят, дырявый.

– Поди там, разбери, кто пидор, кто сидор. Живёт не под шконкой, ест со всеми…

– Саныч, ну, ты там поаккуратней, – поморщился "олимпиец".

– Витя, надо было аккуратничать, когда ты бухой по телефону разговаривал, – зашипел побагровевший Саныч.

– Во-первых, фонарь всё это. Ничего не докажут. Во-вторых, сейчас зачем обострять, если назад уже не отыграешь, – спокойно парировал Витя. – Кстати, к вам комиссия заходила?

– Какая?

– По "Матроске" страсбургская комиссия ходит. У нас уже была. Два дурака – один из Лондона, другой из Дублина. И переводчица. Где её только поймали? Правильно переводит только предлоги и местоимения.

– Ну, ты изобразил им Байрона?

– Конечно, девочку отодвинули и минут сорок терли между собой.

– О чем?

– Да о спорте, в основном. Этот, который из Лондона, тоже в Пекине был. То ли Джеймс, то ли Джон, мать его… Вертухаи дергаться начали, испугались, что на условия жалуюсь. Что я, Френкель, что ли?

– Ты бы лучше англичанину рассказал, за что Луговой секретным приказом героя получил, – расплылся улыбкой Саныч.

– Ха-ха, чтобы вообще отсюда никогда не выйти?!

– Просто не было бурбона и телефона, – проворчал подельник.

– Заканчивай, Саныч, по-моему, всё уже решили.

– Парни, а чё говорить, когда к нам эти иностранцы придут? – вмешался в разговор внимательно слушавший их "бескровный". – У нас английского никто не знает. Подскажите: чё как.

– Тебе двух слов хватит, – усмехнулся "олимпиец". – Когда войдут, падаешь на колени, хватаешь оккупанта за штанину и орешь "хелп ми".

– А почему за штанину?

– Ты себя в зеркале видел? За руку схватишь – квалифицируют как нападение и умышленное втягивание России в международный конфликт. В лучшем случае – на карцер уедешь, в худшем…

– Не-е-е… мне на кичу без нужды, – блеснул молодой зэка зачифиренными зубами. – Только вчера оттуда.

– И как там? – с живым интересом встрепенулся Саныч.

– Как обычно. Крысы – свиньи, в первую же ночь в сумку залезли, всю колбасу потравили. Неделю одну сечку с бромом жрал. И, падлы, умные. Молнию расстегнули, даже сумки не погрызли.

Возле решетки, держась худыми пальцами за прутья и стараясь сдерживать напор грузного соседа, жался лысоватый арестант, закаленный "крыткой" интеллигент, давно разменявший отчаянье и страх на равнодушие и озлобленность.

Напротив него, через решетку развалился обрюзгший прапорщик, словно девичью коленку, похабно поглаживая ложе "калашникова".

– Что, старшой, кризис по тебе еще не ударил? – спросил интеллигент у конвоира.

– На тридцать процентов будут сокращать, – угрюмо пробурчал прапор.

– Тебя-то, надеюсь, не уволят, – усмехнулся зэка.

– Никого не уволят, у нас и так пятьдесят процентов недокомплект. Хотя и за эти бабки никто работать не хочет. Что я здесь забыл за двенадцать штук? Вон, омоновцы, меньше чем с десяткой со смены не уходят. А если прием какой-то, так вообще, грабь награбленное.

– Старшой, куда тебе в ОМОН?

– Лучше маленький ТТ, чем большое каратэ, – мент довольно похлопал по автомату. – Можно в пожарку двинуть.

– На пожарах мародерствовать?

– Хе-хе. На даче какого-нибудь олигарха в пылу и дыму буфет подломил – жизнь себе обеспечил, – мечтательно причмокнул прапор.

– Чё стоим так долго?

– Ща, с "девятки" еще двоих загрузят и поедем.

На стенах в "воронках" граффити – явление редкое. Поэтому здесь оно смотрелось словно картина: под громадным репродуктивным органом, выцарапанным гвоздем каким-то дебилом, красивым почерком синего маркера и явно другой рукой была выведена приписка – "вертикаль власти".

Наконец, подтянули зэков с "девятки". Первых двоих с мало что говорящими фамилиями закрыли в соседнюю кишку. Фамилия третьего пассажира ввергла этап в молчаливый ступор.

Довгий! Конвойный шустро открыл дверь стакана, в который прошмыгнула серая тень, прикрывая пакетом лицо от ощетинившихся колючими взглядами клеток. Через мгновение автозак захлебнулся разноголосым ревом проклятий и угроз в адрес бывшего начальника Главного Следственного управления Следственного Комитета ГП РФ.

– Довгий, мразь, узнал меня?! – истерично звенело из глубины "воронка". – Помнишь, я тебе говорил на допросе, что скоро сам будешь баланду хавать?! Тебя, тварь, еще не опустили?!

– Дайте мне эту суку. Я его голыми руками загрызу! – глушил истерику соседа мощный баритон.

– Братва, пустите меня, пожалуйста, – проснулся дремавший на плече подельника тщедушный скинхед, порешивший восьмерых гостей столицы. – Я ему ухо откушу. Мне вор сказал, если ухо прокурора или мента принесу, мне скачуха будет.

– Замолчали! – рявкнул прапор, ударив берцем по железной калитке.

– Старшой, ты на воровскую скачуху обиделся? – поинтересовался интеллигент. – Не за твои уши базарим. Хотя снял бы фуражку, а то, в натуре, как мусор.

– Ты меня не понял?! – не отступал от своего приказа милиционер.

– Да не кипятись. Слушай меня. Дай нам этого мыша поиграться и глаза закрой. Я благодарным быть умею. Работенку непыльную тебе организую.

– Меня самого за такое к вам посадят, – немного растерялся прапор.

– Не посадят. Отмажем, – уверенно заявил интеллигент.

– Гы-гы. Себя ты уже отмазал, – осклабился мент.

– Чтобы я сидел, за меня каждый месяц заносят в Следственный комитет годовой бюджет твоего конвойного полка. Вон он – бывший дольщик! Руку протянуть. Короче, быстрей соображай, ехать десять минут осталось. Работать будешь начальником охраны кабака, полторашка зелени плюс халявный стол. Ну?

Конвойный нервно играл желваками, сопоставляя перспективы и риски, как вдруг из стакана раздался жалобный стон, нечленораздельный, но судя по интонации, протестующий против столь крутого поворота судьбы.

– Засухарись, сука! – Прапорщик размашисто вдарил кулаком по стакану с Довгием, срывая зло за окончательно упущенную выгоду.

Воронок въехал в подвал Мосгорсуда.

МАЛЬЧИКИ КРОВАВЫЕ

Первого октября из суда Костю вернули рано, осталось дождаться только Латушкина и можно было садиться ужинать. Вскоре тормоза отворились, но вместо крепко сбитого, словно кусок сырой глины, Андрюхи на пороге появился скрученный матрас, скрывавший за собой арестанта, от которого видать было лишь тонкие ручонки, крепко вцепившиеся в полосатую ношу. Рассмотреть нашего нового сокамерника удалось лишь после того, как он наконец избавился от матраса, погрузив его на шконку и облегченно вздохнув. Маленький тщедушный парнишка с незамысловатой хитрецой в глазах, больших и беспрестанно моргающих, скрывал напряжение за защитной улыбкой плотно сжатых губ. На вид ему трудно было дать больше пятнадцати. Однако во взгляде отражалась завершенная тюремная адаптация: немало сидел, немало видел. Страх был разменян на смирение, боль на привычку. Его большая голова с короткой жесткой прической заметно косила на правый бок, будучи тяжелым бременем для жилистой, но слишком тонкой шеи. В багаже у парня числился один пакет с вещами. Из еды ничего не было.

– Здорово! – вновь прибывший прищурился, протянув нам руку. – Роман.

– Привет, Рома. – первым откликнулся Костя. – Откуда?

– С один семь.

– Скинхед? – усмехнулся я очевидной догадке.

– Ага.

– Вас уже судят?

– Ага.

– В раскладах?

– Ну, да.

– В чем обвиняют-то?

– Девятнадцать убийств, восемь покушений, ну и там по мелочи: пять сто шестьдесят первых (ст.161 УК – грабеж), – парень дежурно оглашал подвиги, кидая косые взгляды в сторону холодильника.

– Сколько-сколько ты говоришь у тебя сто пятых? – мне показалось, что я ослышался, хотя лицо Кости вытянулось не меньше моего.

– Девятнадцать, – вздохнул скинхед, почесав затылок, и добавил. – Групповых.

– Резали?

– Резали.

– Сколько, думаешь, дадут?

– Лет пятнадцать, – Рома нервно защелкал пальцами.

– Ладно, давай с дороги чайку, покушать чего. – Костя пропустил скинхеда за дубок.

Ромка был удобным арестантом, габарито-емким, покладистым и тихим. Единственное, что раздражало в нем – это постоянное щелкание пальцами, которое заразительным нервяком раздражало тюремное спокойствие. Это весной ему исполнилось двадцать. С тюрьмой он свыкся, то ли оттого, что сидел уже год и четыре, то ли оттого, что воля была беспросветней тюрьмы. До посадки за семь тысяч рублей в месяц Роман работал курьером в виртуальном магазине: доставлял закомплексованным гражданкам силиконовые вставки для бюстгальтера. Рассуждал он просто, здраво и по-детски прямо.

– Рома, ты помнишь свое самое яркое впечатление в жизни?

– Когда в Астрахани с отцом отдыхал. Мне тогда четырнадцать лет было. Еще батя был жив, – парень уткнул глаза в дубок. – Рыбачили, раков ели…

– Политические убеждения остались?

– Сейчас нет. За те, которые были, я сижу. Привели они к тюрьме и трупам. С нелегальной иммиграцией надо бороться по-другому. Не чурки виноваты, а государство. Здесь я встречал хороших людей нерусских, которые разделяли мою точку зрения.

– Для тебя что самое желанное на воле?

– Хотелось бы увидеть маму. Прогуляться в лесу. Подышать сосновым воздухом.

– Какое у тебя самое большое разочарование в жизни?

– Раньше я думал, что друзья – это на всю жизнь, выручат, помогут. Попав в тюрьму, я понял, что кроме мамы, бабушки и тетки, я никому не нужен.

– Мечта есть?

– Нет никакой мечты.

– Какое у тебя самое любимое блюдо?

– Мама готовила на воле шарлотку, пирог из яблок. И мясо под сыром, очень вкусно.

– Сколько нужно денег для счастья?

– Миллион долларов, за эти деньги можно осуществить любую мечту и желание.

– Живность дома была какая-нибудь?

– Кошка, Белкой звали. Я ее любил.

– Кто такой Путин?

– Президентом был, сейчас премьер. Человек из спецсулжб, поэтому власть в России принадлежит милиции, ФСБ. Короче, мусорам. И они занимаются беспределом. И столько гастрабайтеров в России им выгодно, так же, как и наркотики. Они обладают возможностями решить вопрос за два дня, но не хотят.

В тюрьме чувство жалости приходит редко. От жалости отвыкаешь, довольствуясь ее суррогатом – презрением. Презираешь безволие, панику, малодушие. Презираешь арестантов, сдавшихся ментам, беде и болезни. Презираешь сломленных, раздавленных и трусливых. Да, и трудно здесь кого-то жалеть. Обычно жалеют животных, но из домашних здесь только мусора. Кого еще жалеть, не опошляя святое сострадание коростой презрения? Может, этого мальчика, этого сироту, который живет памятью об отце и маминой шарлотке, который нервно щелкает пальцами и полночи смотрит в потолок хрустальными от слез глазами?