Текст книги "Газета Завтра 198 (37 1997)"

Автор книги: "Завтра" Газета

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

ЯСНОПОЛЯНСКИЕ ВСТРЕЧИ

Владимир Бондаренко

Когда-то в Ясную Поляну к великому писателю земли Русской Льву Николаевичу Толстому приезжали на поклон многие писатели самых разных взглядов. От Тургенева до Мережковского…

Может быть, эту яснополянскую традицию и решил продолжить нынешний директор музея-заповедника Владимир Ильич Толстой, праправнук нашего классика.

Владимиру Ильичу удается на редкость многое. То ли судьба благосклонна, то ли Ясная Поляна давно заждалась своего хозяина и сама потворствует всем его начинаниям, но за годы директорства нынешнего Толстого дела музея явно пошли к лучшему…

Знало старшее поколение рода Толстых, кого предлагать министерству культуры на место руководителя музея. Милейший, добрейший, интеллигентнейший, влюбленный в свою жену Катю и в своих детей, Владимир Ильич оказался решительным, уверенным в себе и даже в чем-то жестким директором. Ему мало хорошего толстовского музея, он замахивается на большее – на новый центр современной русской культуры, он хочет из Ясной Поляны влиять, в самом прямом и хорошем смысле, на современный литературный процесс.

Долго по Москве ходили слухи, что Толстой вместе с Анатолием Кимом задумали новый литературно-художественный журнал. И не просто еще один из толстых журналов, а журнал нового типа. Никто не верил в его рождение в пору, когда и старые известнейшие журналы еле выживают. Но появился первый номер “Ясной Поляны”, и все любители литературы ахнули, замерли, затаились. Случайность или на самом деле новая традиция? И вот сейчас вышел второй номер, в работе – третий…

Подробнее о журнале я расскажу в следующем номере “Дня литературы”, а сейчас поделюсь впечатлениями о другом, столь же трудновыполнимом замысле Владимира Толстого, который тем не менее уже второй год блестяще реализуется.

Дело в том, что праправнук Льва Николаевича не только любит и ценит своего великого предка, но любит и ценит современную русскую литературу. И будучи знатоком русской прозы, он не может и не хочет делить по непонятным причинам Распутина и Маканина, Белова и Битова, Бородина и Кима, Курбатова и Басинского, Личутина и Быкова, Бондарева и Астафьева… Писатель имеет право ясно выражать свою гражданскую позицию, быть приверженцем той или иной идеологии, но цена его как писателя определяется книгами… И на книжной полке у Владимира стоят рядом творения этих блестящих мастеров русской прозы. Одних книжных полок ему мало. Он с непосредственностью провинциала заманивает к себе на яснополянские встречи наших ведущих художников слова самых разных политических взглядов.

Планка высоты определяется сама собой как в журнале “Ясная Поляна”, так и на яснополянских встречах. Скажем, журнал начинается малоизвестными вариантами из великих толстовских творений… Как после этого поместить по протекции или ради эксперимента какие-нибудь пробы пера или поиски жанра? Трудная досталась доля Анатолию Киму, выбирающему современную прозу для “Ясной Поляны”! Эта яснополянская планка высоты определяет и встречи писателей под раскидистой сосной. Как-то неловко и себя восхвалять, и поносить кого-то, и делить писателей на кланы и союзы, когда прямо за тобой окна кабинета великого старца. Он как бы наблюдал за нами, решал: примет у себя или откажет, как пустомелям и болтунам. Лев Николаевич не очень любил так называемых “литературных людей”.

Может быть, поэтому и на первых, прошлогодних, и на этих сентябрьских встречах “литературные люди” из разных газет, телекомпаний, секретариатов сами не появлялись. Никто не кричал: “раздавите гадину”, никто не боролся с шовинизмом. Таких борцов просто не было, их дух Льва Толстого не допустил.

Мне понравилось, что не было ни одной телекомпании. Не знаю, звал Владимир Толстой телевизионщиков или нет, но их присутствие сняло бы некую высокую мистику яснополянских встреч. Это был гамбургский счет современной литературы. В прошлом году центром дискуссии о судьбах русской литературы были выступления Владимира Личутина и Андрея Битова. Сегодня яснополянская планка высоты поддерживалась Леонидом Бородиным и Владимиром Маканиным, Валентином Курбатовым и Анатолием Кимом, Тимуром Зульфикаровым и Львом Аннинским… Важным было и то, что в Ясную Поляну приехало много молодых талантливых писателей, легко отбросивших былое противостояние своих старших собратьев. Антон Уткин и Владимир Карпов, Владислав Отрошенко и Олег Павлов, Петр Алешковский и Владимир Сотников… Может быть, эти чтения под сосной и дадут импульс новым творениям молодых прозаиков России?

Да и что им было делить? Все равно к Толстому никакие постмодернисты, садомазохисты, ревизионисты и прочие выпендрежники не поехали. Петр Алешковский и Антон Уткин свою современную реалистическую прозу могут свободно печатать и в “Москве”, и в “Новом мире”, и в “Нашем современнике”, и в “Ясной Поляне”. Так же, как Михаил Попов и Александр Сегень, Петр Паламарчук и Сергей Сибирцев. Встречи становятся традиционными и, естественно, приурочиваются к дню рождения Льва Николаевича Толстого – 8 сентября. Когда-то великий музейщик Семен Гейченко сделал неотъемлемой частью пушкинского Михайловского ежегодные Дни поэзии. С трудом, но они проходят и в наши тревожные годы. Сейчас Владимир Толстой закладывает новую яснополянскую традицию, превращая день рождения Льва Толстого в праздник всей русской культуры. Так писательские яснополянские встречи плавно перетекли в открытие фотовыставки одного из лучших фотохудожников мира Павла Кривцова. Тем более, что среди работ Кривцова, кроме чудного яснополянского цикла, который будет целиком опубликован в будущем номере “Дня литературы”, немало и портретов лучших писателей России: Леонид Леонов, Юрий Бондарев, Евгений Носов, Виктор Астафьев, Валентин Распутин… Такую выставку обязательно надо бы провести по городам России, а для начала показать и в Союзе писателей на Комсомольском проспекте…

После открытия фотовыставки Кривцова – концерт нашей народной певицы Татьяны Петровой. На другой день – премьера прямо в Ясной Поляне спектакля Тульского академического театра “Семейное счастье” по прозе Льва Толстого. А еще поездки – в Никольское-Вяземское, второе имение Толстых, в Поленово… Все – усилиями худенького, влюбленного в свое дело не меньше, чем в свою любимую жену, настойчивого в воплощении замыслов Владимира Ильича Толстого. Он осел в Ясной Поляне надолго и всерьез. Не случайно он отказался от тульской пятикомнатной квартиры и предпочел поселиться в самой Ясной Поляне, в чудном деревянном доме на окраине деревни. Думаю, этот дом со временем станет еще одним памятником литературы. Гостеприимный дом для русской литературы, построенный каким-то изобретательным умельцем: с балконами и террасами, с потайными комнатами и подземными люками, с резной мебелью и дубовыми потолками. Говорят, этот дом предлагали купить Александру Солженицыну, когда он вернулся в Россию. Но, думаю, соседство с яснополянским мудрецом давило бы на Александра Исаевича. А вот приехать на третьи яснополянские встречи ему было бы полезно. Как и другим нашим патриархам литературы – Юрию Бондареву, Евгению Носову… В данном случае можно и поучиться у молодых прозаиков мудрости соучастия, взаимодействия, взаимопонимания… Под сенью яснополянской сосны много мудрых мыслей пришло бы в голову.

ВОЮТ МАТЕРИ У ТЮРЕМ…

Александр Синцов

Когда сына арестовали, она попала в автокатастрофу, переломала ноги. Спустя полгода едва выкарабкалась из инфаркта. А потом вдруг вся покрылась экземой. Кажется, что она помечена этими незаживающими язвочками на руках, на лице. Сын будто опять заразил ее родовой горячкой. Хотя уже тридцать лет прошло, как он отпочковался, а ее откачали, вытащили с того света после полного переливания крови.

Младенчиком он был обыкновенным, но уже в первом классе в него закралась какая-то тайна, так что ей все хотелось к нему в душу “залезть” – так она говорила, и посмотреть, что там?

А духовно он от нее оторвался еще раньше, кажется, в ясельках, когда она со всей страстью кинулась от пеленок к “служебной деятельности”, определив, наконец, его в “детское учреждение”. Тогда она с облегчением перестала чувствовать его. Потом спохватилась, устрашившись одиночества, но ласковость в нем уже окостенела, он никак не хотел целовать ее, а если и тискал, то слишком шаловливо и грубо.

Он рос и взращивал эту тайну в себе.

Она давно смирилась, думала, что у всех так бывает.

Он уже учился на третьем курсе заочного юридического, имел “ауди”, говорил ей, что занимается частной адвокатской практикой. Она верила. Настораживало ее только обилие “черных” друзей у него. “Валера, у нас в городе что, вторая Чечня?” – спрашивала она. Он говорил, что они отличные, смелые ребята.

Местная газета писала про убийства, но она думала, что “сплетница” просто подражает столичным.

А потом пришла милиция с обыском, и она узнала, что сын – организатор покушения на одного “нового” в их городке и уже сидит в тюрьме.

Именно тогда, через неделю после обыска, в Москве, куда она приехала “хлопотать”, ее и сшибла машина.

Только через два месяца на костылях она смогла опять прийти к сыну с передачей и повыть у тюрьмы вместе с другими матерями.

Тюрьма – старый острог с новейшими телекамерами на углах и у въездных ворот – была теперь ее клубом. Еще издали, на подходе, выцеливал ее волоокий глаз объектива, брал на мушку, вел до дверей в приемное отделение. И она опять скандалила с контролером, не могла понять, почему можно только “фабричную выпечку”, а не любимые сыном пирожки ее собственного изготовления.

Вообще, она теперь стала часто ссориться по мелочам – в автобусе, электричке, во дворе, и совсем потеряла интерес к битве за “народную идею”, чем занималась последние пять лет. Она еще ходила на заседания Движения, выступала там так же горячо, как прежде, в защиту обездоленных, но уже не могла затеять ни одной громкой акции в своем городке, на которые была большая мастерица.

На даче у нее был отменный, культурнейший малинник, смородинник, а нынче вдруг, в столь урожайный год, она не “закрутила” ни одной банки варенья, все раздала – соседям, в больницу, в церковь, в редакцию местной газеты…

Она теперь жила в мире недосказанности, юридических крючков и лжи.

Правды не было ни в письмах сына из тюрьмы, ни в ее “кассациях”, ни в прокурорских отписках. Не будет правды и в суде – она чувствовала – и в приговоре.

Правдива была только ее боль, потому она дорожила своей болью, жила ею, понемногу от нее сходила с ума.

Ее нисколько не успокаивало, что жертва ее сына – выжил. Киллер не попал в голову, его спугнули. И уже через месяц этот крутой “подранок” снова сидел в своем офисе и под прикрытием рекламного агентства опять держал лапу на перевалке маковой соломки из Таджикистана в Москву.

В каждом из кольцевых московских райцентров есть такие заставы.

Потому здесь и происходят бои столичных заказчиков с местными перехватчиками. Бьется молодежь насмерть, как на войне. Бывшие пионеры стреляют в пионеров, комсомольцы – в комсомольцев. И вот чада, единственного, хорошо пристроенного этого “нового”, вдруг находят с тремя дырками. И у его матери, бывшего главного идеолога района, нынешней хозяйки местной газеты, отнимается речь.

Немая редакторша не первой молодости вдруг начинает не в меру краситься и пудриться по утрам. Бывшая голосистой повелительницей в семье, становится жалкой наймичкой, с невиданной страстью стирает и перестирывает, задумывает капитальный ремонт совсем новой квартиры.

Ее-то сын на свободе и жив, но она чувствует его кабалу, которая пострашней острожной. Хотя знающие люди и успокаивают ее, передают верные сведения из воровских законов, что дважды в одного не стреляют, но она не верит, а лишь благодарит за помощь и изображает облегчение.

По ночам ей не спится, и она сочиняет сценарный проект на двухсотсерийный (!) фильм о судьбах русских женщин, вклеивает в текст иллюстрации, беспощадно выкрамсывая их из энциклопедии. Ездит с бумагами на “Мосфильм”, над ней там посмеиваются за глаза как над очередной шизой. Она не замечает этого, продолжает сочинять какие-то неправдоподобные счастливые истории.

Через несколько месяцев от ее душевной травмы остается только сильное заикание.

Нынешним летом она уже пишет свои “Июньские тезисы” и приносит к нам в редакцию:

“За последние три-четыре года в стране осознанно и весьма профессионально был создан и незаметными для простого обывателя шагами укрепился неведомый доселе по своей изощренности и цинизму криминальный режим, насаждающий и использующий идеологию криминального мира как основу государственной власти. Использующий криминальные элементы в судебном, карательном и других аппаратах государственного регулирования. Большинство бандитов уверены (поговорите с любым), что ими никто не управляет, и что чуть ли не они сами управляют чиновниками и государством – разумеется, никто из них не задумывается, кому и по каким причинам было выгодно создать такую ситуацию (уж не они ли сами ее создали?). Чтобы управлять беззаконно и неограниченное время – нужен террор. Как создать террор в государстве, где официально вроде бы “демократия”? Как сделать так, чтобы все боялись в отсутствии концлагерей? Надо лишь внедрить криминальную идеологию во все сферы человеческого бытия!

Надо твердо понимать, что даже если бы завтра поймали убийцу Листьева, на этом дело не кончилось. Концепция террора заставляет найти оправдание содеянному – если убийство успешно состоялось, убитый автоматически становится героем (пример Листьева). Если убийство сорвалось, существует два варианта – все тот же Березовский и Федоров.

Березовский втягивается в олигархию, всячески содействует укреплению режима, получает, соответственно, все блага от режима: безопасность, доступ к госресурсам, власть (при этом неважно, что об этом думают люди) – он хороший, но чуть не стал жертвой случайного криминала.

Федоров – переходит в оппозицию к режиму, его карьера кончена, его имя очернено, его предприятие разорено, сам он непонятно где живет, он плохой, так ему и надо, не будет заниматься своими черными делишками (при этом неважно, что об этом думают люди – еще вчера он вроде бы был очень хороший)…”

После опубликования этих “тезисов” в районной газете к редакторше пришла с трехлитровой банкой малины “рябая” мать замыслившего убийство. Они обнялись и плакали, соединенные страшным родством.

В порыве просветления редакторша даже написала письмо прокурору, чтобы сыну “рябой” заменили меру пресечения на подписку о невыезде. Стала просить сына простить стрелков. Но сын сказал: “Мама, это не твое дело. Ты устала, я понимаю. Съезди куда-нибудь. Денег я тебе дам”.

Но она ездит теперь только на дачу новой подруги.

* * *

От автора: обе женщины – друзья нашей редакции, одна из них даже публиковалась в “Завтра”, о другой мы писали. Но по понятным причинам сейчас я не называю их имен.

Егорьевск

ПРИДЕМ – РАЗБЕРЕМСЯ

Константин Ли

Автор этих заметок – один из тех одиноких русских молодых людей, коих в большом количестве наплодил на улицах наших городов ельцинский режим. Ранняя комсомольская юность закончилась у него бродячей молодостью: студенчество оборвалось на третьем курсе, семья – на четвертом году супружества, собственное дело – в зародыше. Было падение вниз, потом толчок о дно и подъем к свету. Короче говоря, у Константина Ли хватило сил отряхнуть прах “демократических преобразований”, личных бед и, написав несколько очерков уездной жизни последнего времени, появиться с ними у нас в редакции.

1.

Я шел мимо единственной светящейся палатки и вдруг услышал звуки, которым сначала не придал значения. Но через несколько шагов я остановился. Какая-то возбуждающе-нервная, приятно-волнующая дрожь пробежала по спине и вырвалась через руки. Закурил последнюю сигарету, пустую пачку сунул в карман. Еще пьяная моя голова вдруг заработала с невероятной скоростью. Догадки моментально переросли в уверенность, желание – в действие. Все еще стоя спиной к источнику этих звуков, я, переработав очередную порцию “явского” дерева, вновь прислушался. Да, это был храп.

Буквально через секунду после того, как меня осенила эта догадка, я уже знал, что буду делать дальше.

Подошел к ларьку. Продавец, молодой парень лет двадцати, развалившись на топчане, спал. Руки подметают пол, рот ловит ворон, грудь, как настольная книга, открыта на любимой главе. На прилавке полупустая бутылка водки, пластмассовый стаканчик, огрызок “сникерса”. В общем, вполне нормальный, не отличающийся оригинальностью пьяный заснувший продавец.

Всю эту картину я наблюдал сквозь запотевшее стекло закрытой форточки, которое в данный момент интересовало меня больше всего.

Постучал. Никакого эффекта. Постучал сильнее. Храп чуть стих, но через пару мгновений возобновился с еще большей громкостью.

Железная дверь не поддалась. Нажав на окошко, убедился, что и оно закрыто. А как насчет покрепче? Рассмотрев повнимательнее механизм удержания рамы окошка в закрытом положении, я нашел ее оригинальной, до совершенства простой и в то же время вполне надежной. Весь замок состоял из столовой вилки, воткнутой в щель со внутренней стороны форточки. Парень знал свое дело – вилка была из нержавейки, и загнуть ее без лишнего шума было невозможно.

Ножа я не носил, а из всего, что могло бы пригодиться, в карманах я обнаружил только ключи от моего сарайчика с частичными удобствами. Голова трезвела и стала работать медленнее. Еще раз осмотрев окошко, я буквально сразу понял, что минуты через три у меня будет и закурить, и выпить, и закусить. Рама была плотно закрыта и подперта столовым прибором, это верно. Но вот начинка этой рамы – стекло, крепилось тремя гвоздиками, и эти гвоздики, вот они, снаружи, у меня перед носом.

Три гвоздя – три минуты, никакого шума, никакого сломанного инвентаря – погнутой вилки – и стекло у меня в руках. Через секунду оно утонуло в снегу на крыше палатки.

Я обчистил все в радиусе, равном длине моей руки, умноженной на два. Люблю геометрию. И рыночную экономику. Об одном пожалел: от геометрии у меня голова большая, а от рыночной экономики руки короткие. Не смог я влезть со своей головой в окошко и радиус моих действий оказался невелик: не смог дотянуться до кассы. Остатки пиршества – недопитую водку и кусок шоколада, решил оставить – пусть парнишка, когда проснется, опохмелится, а остальное уж извини, брат, разделил по-братски.

2.

Всех преступников тянет на место преступления, всем это известно с детства. Знаю об этом и я. Теперь уже не из книжек и фильмов, а по собственному опыту. Тянет, как детей к запрещенной родителями вазочке, как альпинистов к вершине, на которой уже был сломан не один человеческий позвоночник, как к любимой женщине, с которой только вчера поссорился, распрощавшись навсегда. И я, как художник, сотворивший гениальную картину и выставивший ее на всеобщее обозрение и вдруг испугавшийся, что ее не поймут, не примут, решил пойти посмотреть на реакцию зрителей, да и на свое произведение – так ли оно на самом деле совершенно.

Хоть и был уверен, что меня никто не видел, все же решил замаскироваться. Грязная рабочая телогрейка, черная вязаная шапочка, валенки и подросшая за ночь щетина составили весь мой камуфляж.

Стрельнул по дороге у мужика “Беломор”, хоть в кармане и лежал дорогой “PARLAMENT”. Береженого все бережет. Вот и мое поле деятельности. Штук пять мужиков местного прикида кучкуются, сердце у меня расходится. Но я иду, курю и, стараясь беззаботно улыбаться, протягиваю руку Женьке, моему старому дружку, одному из тех пяти.

– Что за толпа, больше трех не собираться, – плоско произношу дежурное приветствие. Мужики, все знакомые, кивнули в ответ. – Есть чего опохмелиться? – этот вопрос здесь как пароль, как ответ на вопрос о здоровье, он никого и ни к чему не обязывает, задавая его, все знают ответ: “Да откуда, сам болею”. Так было и в этот раз.

– Во, видал, Серегу бомбанули. – У Женьки все продавцы в палатках были Сереги. Считавшийся “авторитетом” среди этих пяти и еще нескольких им подобных, он не вправе был не знать “элиту” своего района, состоявшую из палаточников и продавцов продовольственных магазинов, у которых можно было взять иногда под “тады” бутылку водочки.

– Как бомбанули, когда? – удивление, как мне показалось, получилось почти настоящим, похмельным.

– Да никак, – продолжал другой из пяти, – ночью подошли четверо, в окно автомат – и все.

Теперь я удивился уж точно по-настоящему, но поймал себя на том, что это удивление, вылезшее на мое лицо, какое-то не подходящее к услышанному. Я улыбался. Взяв, как мог, себя в руки, я взглянул на ларек. Железные ставни, которые должны были спасти и уберечь от меня табачно-алкогольно-продовольственную продукцию этой ночью, были сейчас закрыты. Около железной двери стояла белая “девятка”.

– Много унесли?

– Много. Все. Весь товар и выручку – миллион двести.

– Миллион восемьсот, – с неопровержимой уверенностью вставил еще один из пяти.

– Бутылку Сереге оставили, сказали, чтоб выпил за удачу.

– Милиция приезжала?

– Какая милиция, вон машина стоит, хозяева приехали – Принц Витька, никакой милиции не надо. – Женька знал не только Серег-продавцов, но и всех Принцев. Я тоже знаю Майка Тайсона. И он меня. Но мы просто об этом молчим.

Вышел Серега (пусть будет Серега), я его не узнал, а скорее почувствовал как родного, с которым был разлучен долгие годы. Выражение его физиономии было однозначно: нервный стресс вследствие испуга. Не думаю, что он так сильно испугался тех четверых, державших его на мушке сегодня ночью, хотя все восприняли это именно так. Я был склонен думать либо о его хороших актерских способностях, либо о страхе перед своим Принцем, что для меня было более очевидно.

– Мужики, есть чего закурить?

Во, даже сигарет не оставили, бессовестные! Я, у которого на душе уже стало легко и спокойно, совсем расслабившись, достал пачку “парла” и угостил погорельца, закурил сам, предложил Женьке. Четверо затянулись “Примой”.

– Блин, первый раз под дулом был. Думал, хана. Ведь как хозяина просил дать пистолет, отстрелялся бы. А то теперь спрашивает, как выглядят. А черт его знает, все в масках. Да тоже сам сглупил, надо было закрыться да спать, да ведь ему норму подавай.

Ну Серега, ну молодец. И руки дрожат, и волосы дыбом, и язык не слушается. Напугали.

У меня тоже такое бывает. С перепоя.

– Нет ничего выпить, братки?

Нет, Серега, это не ко мне. Я бы с радостью, у меня полно, но я тебе не дам. Не потому, что я жадный, нет. Ты бы понял, я знаю, ты ведь сам такой. Спроси у хозяина в качестве возмещения морального и психического ущерба, а мне пора. Отозвав Женьку в сторону, предложил ему выпить. Отказаться он не мог. Привычка. Дают – бери.

С Женькой я знаком уже лет десять. Он года на три старше меня по возрасту и лет на пятнадцать по стажу употребления винно-водочного ассортимента, и, наверное, поэтому, хотя он и выше меня на полголовы, в драках я его побиваю. Все считают нас братьями, какими-то там юродными, мы не отрицаем, и даже как-то во время очередного загула решили это закрепить. Мы резали друг другу руки тупым ножом, соединяли кровоточащие раны и целовались, называя себя кровными братьями и торжественно повторяли какие-то клятвы…

– А ведь это я палатку взял, – совершенно спокойно, не понижая голоса, затягиваясь сигаретой, как бы мимолетом сказал я Женьке по дороге ко мне домой.

– Ладно, давай, – усмехнувшись и с небрежной повелительностью махнув рукой, ответил Женька. – Молчи громче, – взял. Слушай, ко мне вчера Макс приезжал, на работу к себе зовет… – дальше пошел знакомый уже, женькин монолог, в котором меняются со временем только имена работодателей, о том, что его зовут в какую-то фирму, президентом которой его приятель, что он подумает об этом предложении, так как есть другие. Мне стало еще легче, Женька не поверил, да, наверное, просто не мог себе и представить, что такое крутое дельце мог сделать я без него. Убеждать я его не собирался.

3.

Сначала я почувствовал ужасную резь в районе почек, потом начал просыпаться от боли в моей единственной нижней челюсти, а полностью проснулся – от удара по моему красивому затылку.

Нет, я уже не спал и, судя по тому, что я ощущал, понял – меня били. Били сильно, точно и молча. Очень больно. Кто и за что? Я лежал на полу лицом вниз и старался подтянуть ноги к груди, локтями закрыть почки, ладонями виски. Но удары сыпались в таком порядке и с такой интенсивностью, что все мои попытки защиты еще более возбудили этих садистов. Что надо мной трудился не один человек – это я уже просек. Единственное, что просек. Все остальное для меня было покрыто не туманом, как у всех нормальных, еще живых тварей, а жидкостью красно-бурого цвета, маслянистой на ощупь, с запахом человеческой плоти с температурой выше комнатной при нормальном отоплении и с учетом заделки оконных щелей на 10-15 градусов по Цельсию.

Ой, попали в глаз. Промахнулись, значит, по челюсти-то. Да и то верно, били бы с двух сторон, а то ей, бедной, и осталось только что вылететь.

– Хорош пока, парни!

Ну наконец-то, хоть я узнал, что это люди. Человеки. Да вообще-то, кто же другой еще так может. Порадовало, что “хорош”, сгрустнулось после “пока”.

– Э, придурок, вставай.

Если это мне, так скажите тогда, какому месту первому вставать. Сначала все мои внутренности и внешности разбросали по углам, а теперь “вставай”. Соберете – встану.

– Посмотри, дышит?

“Парни, я сам-то в этом не уверен”.

– А что с ним будет, алкаши от этого не умирают.

“Алка-а-аш. Сам ты алкаш. Я зем, “ABSOLUT” попиваю, а ты алка…”

– Мужики, выпить дадите, встану, – на одном дыхании выпалил я.

Мужики услышали следующее: “Му…Ы…А…Ну”. На звуке “ну” у меня челюсть открылась в последний раз, закрыть я ее уже не мог, да и ходила она как-то странно, не сверху вниз, а справа налево и чуть с юго-запада на северо-восток. Может быть, это все-таки сон?

– Вставай, падла!

“Ой, почки. Честное слово, ребята, встал бы, да не могу. Дышу через раз, нет, пожалуй, через два, в легкие вонзилось несколько моих собственных ребер, голову не поднять – челюсть отвалится, на руке один из вас, идиотов, стоит”.

– Сима, давай, берем его, времени нет.

“Вот это другой разговор. Сами нагадили, сами убирайте, только аккуратнее, ребятки, и повнимательней – всего меня берите”.

Взяли под руки, подняли и выматерились, обругав мой, как им показалось, лишний вес.

Значит, все подобрали, но извините, парни, помочь я вам ничем не могу, мне очень больно и я теряю сознание”.

4.

Очнулся, лежа на чем-то твердом. Странно. Странно не то, что на твердом, а то, что очнулся.

После третьей попытки открылся один глаз, второй не захотел, а, может, не смог.

Дальше все происходило, как во второсортном фильме ужасов или в дешевом детективе с заезженным сюжетом. Кто-то приходил и уходил, смотря на меня, кто-то цокал языком, кивая головой, кто-то злорадно-брезгливо улыбался, плюя мне в ноги. Иногда приходил какой-то дядя и делал мне укол то в правую, то в левую руку, после чего я ловил кайф то с девчонками из Лас-Вегаса, то с крокодилами из Воркуты. В промежутках между этими путешествиями моя голова размышляла об утраченном теле, со всеми прилагающимися к нему аксессуарами. Уколов я не чувствовал, пятки не чесались, в туалет уже не ходил, кажется, целую вечность, и ничего, никакой сырости не ощущаю, хотя одних вакцин в меня всадили литра два.

С головой Доуэля хоть разговаривали, да и ей иногда давали поболтать о том о сем, а мою бесцеремонно игнорируют. Челюсть не открывается, язык, похоже, я съел.

“Раннее, весеннее, солнечное утро. Еще не до конца проснувшись, не открыв глаз и не потянувшись навстречу прекрасному, новому дню, я нежусь в теплых, ласковых ручонках веселого солнышка, улыбающегося мне и всему миру своей доброй, милой, желтозубой улыбкой…”

Тьфу, какая дрянь. Каждое утро я начинаю с сентиментальной разминки, а каждый раз заканчиваю ее травмой.

Желтозубая улыбка…

Да, у этого типа были действительно желтые зубы. Он стоял сейчас у меня в ногах и держал во рту сигарету, широко раскатав свои губища.

– Помнишь, как тебя зовут?

– А ты что, экстрасенс? Или следователь?

Я действительно хотел узнать, кто он, я не шутил и не дерзил, но они этого, наверное, не поняли. Желтозубый устало, лениво ухмыльнулся, а я получил хорошего тумака по затылку. Мне это кое-что дало: он не шарлатан и не мусор, боль все же я ощущаю, вопросов мне больше задавать не стоит.

– Ну ладно, через неделю принесешь мне десять штук и можешь ехать лечиться.

– Десять чего, яиц?

Да, долгое молчание сказывалось не в мою пользу, но и в этом случае я тоже хотел уточнить, правильно ли я понял предложение. Мне объяснили, через мой затылок, что это не предложение и что десять штук это не десяток яиц.

– Тогда давайте уточним все до конца: неделю считать по-новому или по-старому стилю, и за чей счет я поеду лечиться?

5.

В общем наш разговор тогда получился не таким коротким, как Он предполагал, и закончился не с таким результатом, на какой он рассчитывал. Хотя одно вышло так, как Он хотел: я поехал лечиться, и вот уже полгода после этого работаю с желтозубым в одной команде. Под началом у меня четыре точки, в том числе и та, серегина, который оказался Юркой и который еще три месяца будет пахать бесплатно, через день, отрабатывать проспанное. Говорит, что он даже бросил пить. Дурак.

Женька за последнее время очень вырос в глазах своих корешей. Он может запросто поздороваться с хозяином палатки, взять у него бутылочку, а иногда и вместе с ним ее тяпнуть. Я как-то раз намекнул ему, что могу устроить на работу к себе, но, как я и предполагал, ему уже предложили вакантное место в инофирме, где директор его двоюродный племянник, уехавший в Канаду лет восемь тому назад, и что он ждет вызова для подписания контракта.

Я сейчас живу в двухкомнатной квартире, пока еще не моей, и тихими вечерами, в одиночестве, иногда стараюсь вычислить, кто меня застучал: Женька, с кем вместе пили, тетя Вера, которой раздарил все кексы и конфеты, дядя Гена, которому предлагал выпить со мной коньяк стоимостью в одну его пенсию?

Желтозубый молчит, глупо, притворно посмеивается, предлагая замочить мне всех троих. Наверно, так и сделаю, только наоборот. Я обязан всем троим не только тем, что кто-то из них предал меня в мою же пользу, но и тем, что такие, как они, просто необходимы: это дополнительные глаза, уши и руки – то, что нужно мне сегодня.

Сегодня рано утром меня разбудил телефонный звонок взволнованного продавца одной из “моих” точек. Из всего, что он мне прохрюкал, я понял: пятеро с оружием, в масках только что ограбили “точку”. Вынесли почти все, его не тронули.