Текст книги "Газета Завтра 808 (72 2009)"

Автор книги: "Завтра" Газета

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

Анна Серафимова ЖИЛИ-БЫЛИ

Люблю пугать Руфину. Есть грех. Каюсь. Мне есть, что сказать в оправдание, и я скажу.

Нет, я не подлавливаю ее в темной подворотне, не выскакиваю из-за угла, наводя оружие и истошно вопя "кошелек или жизнь"! Я не пускаюсь в рассуждения со ссылкой на анонимные источники о повторении дефолта в продолжение финансового кризиса, что искренне ужасает пенсионеров, имеющих пару сотен на счетах в сберкассе. Нет, ничего уголовного в стиле "Чикого 20-х годов", ничего из области киндерсюрпризов.

В свое оправдание скажу, что страшилки для Р. заключаются в наших беседах, инициируемых ею же. Бывший преподаватель общественных наук, она по сю пору– общественница. Правда, раньше ей за беседы и лекции платили деньги. А сейчас– нет. Но Р. уверена, что еще будет платно востребована. Потому в разговорах-тренингах нуждается.

В этой нужде посильную помощь ей оказываю я, приглашаемая под разными предлогами, чтобы в итоге стать то ли слушательницей (в такие моменты она убеждена, что пребывает в ударе, столь убедительна и безупречна в логических построениях, что мне нечего возразить.) А то в качестве оппонента. Этого Р. не любит, раздражается и восклицает на любые опровергающие ее реплики: "Ну это же бред! Ведь бред же!" При этом источником бреда ею могут объявляться и статистические данные ("Что, я не знаю, кто собирает эту статистику и как ее обрабатывает?") И документальные кадры кинохроники ("Да нагнали статистов, массовку, вот и вся ваша достоверность.") И газетные статьи ("Боже правый! Вы вторую древнейшую в союзники берете?! Я вас поздравляю с такими аргументами!") Одним словом, все, что не совпадает с ее мнением, объявляется бредом и домыслами.

При этом источники своих умозаключений, называемые ею "достоверными данными", она засекретила. Проговорившись лишь однажды на этот счет, когда разговор зашел о богатствах чиновников, в том числе Черномырдина. Р. клеймила клевещущих на Виктора Степановича, приговаривая: "Человек живет на зарплату. Это мне известно из наидостовернейшего источника". От кого же? "От самого Виктора Степановича!" Я, признаюсь, обомлела. Где же он перед вами отчитывался? "Да вот здесь, на этом самом месте, где сидите вы, сидела я, а он сказал: живу на зарплату, шиковать не приходится, но не жалуюсь. Разговор был фактически с глазу на глаз: он был один на экране, а я одна у экрана."

Не пасуя пред такими именами, смею возражать. Улучив момент, когда Р. сама вырулит на тему, я наглым образом пользуюсь случаем, не отказывая себе в удовольствии наблюдать за чувствами страха, паники, сменяющимися на лице собеседницы небогатой гаммой.

Для того чтобы вызвать в Р. ужас, надо просто покритиковать американцев. Или усомниться в правильности их действий где бы то ни было. Просто сказать в ответ на ее слезы по поводу раненого в Ираке янки: а чего, мол, ему там было делать? Сидел бы дома и был бы цел-невредим.

Р. в такие моменты оцепеневает, начинает ловить ртом воздух. Но потом справляется, оглядывается, словно опасаясь, что американцы подселили своего Большого Брата не только к Кремлю, Госдуме, Генштабу, но и каждому из нас, затем громко чеканит: "Что же это вы, Анна, выступаете против демократических преобразований в мире, поддерживаете диктаторские режимы террористов?"

Сознаюсь, что постоянно борюсь с соблазном усилить страх Р., и не только усомниться в святости американцев, а даже ругануть Америку. Но, сознавая негуманность этого акта и возможную трагичность последствий, сдерживаюсь.

Как-то я чуть не вогнала ее в гроб. И сама перепугалась. Потому что зрелище хватающегося за сердце немолодого человека, вопрошающего "где мой валидол?" – не из приятных. А сцена произошла после рассуждений о суде над американкой, уличенной в бесчинствах в иракских тюрьмах. Р. истерично жалела "девочку, почти подростка", которую обвиняли в издевательствах. " Да все эти фото – монтаж и подделка! Зачем ей нужны такие грязные …?" И тут я возьми да скажи, что эта милашка – извращенка, расистка, под прикрытием бомб и танков явившаяся в страну с богатейшей культурой, историей, древнейшей цивилизацией, издевавшаяся над беззащитными, не могущими оказать сопротивление людьми. После этих моих слов у Р. и случился приступ.

Думаю, Руфина помогала составлять исковое заявление группе демократов, среди которых весьма активна престарелая сирена либерализма и гиена социализма Римма Мудракова. Группа свободолюбивых господ, совсем недавно требовавших выпустить слово на волю, с каковой целью и разгромили СССР, подали в суд на патриотическую газету, сформулировав претензии так: "Допускают в своих статьях антизападную риторику". Довеском к тяжким обвинениям демократы приписали "в публикуемых материалах выражают сомнение в успехах демократических преобразований в России." Действительно, разве газета, допускающая антизападную риторику и выражающая сомнение в успехах демократических преобразований в России, имеет право на существование, а ее сотрудники – на это же самое? "Развешивать на столбах, бить канделябрами и давить гадинов",– вот это по их, по-демократовски!

Еще можно ужаснуть Руфину, если сравнить американца и русского. Или СССР (сейчас Россию) и Америку. Мол, чего американцы до сих пор заходятся по поводу советского присутствия в Афганистане, куда наш контингент вошел по просьбе законно избранного правительства, а сами вторгаются непрошенно и во Вьетнам, и в Афганистан, и в Югославию, и в Ирак.

– Да вы понимаете, что говорите?!! – дрожащим от возмущения голосом вопрошает Руфина. А что я говорю? Я смею сравнивать себя с американцами, что выглядит в глазах америкофилки поруганием святынь. Я это прекрасно знаю и хулиганю: нет-нет да пугану Р., отозвавшись о предмете ее обожания без восторга. Что ж, грешна, каюсь.

Михаил Лобанов НА ПЕРЕДОВОЙ

В 1941 году я закончил 7-й класс Екшурской средней школы на Рязанщине, а через полтора года, семнадцати с небольшим лет, был призван в армию, направлен в январе 1943 года в Благовещенское пулеметное училище (под Уфой). Но закончить нам его не дали. Уже в середине июля нас по команде подняли с нар и объявили об отправке на запад. Я попал на Курскую дугу, участвовал в боях стрелком первой гвардейской стрелковой роты пятьдесят восьмого гвардейского стрелкового полка восемнадцатой гвардейской стрелковой дивизии тридцать третьего гвардейского стрелкового корпуса одиннадцатой гвардейской армии. 9 августа 1943 года был ранен осколком мины в бою в районе населенного пункта Воейково, что в двадцати четырех километрах восточнее Карачева (Брянская область). За участие в боях награжден двумя боевыми орденами – Красной Звезды и Отечественной войны I степени.

Вспоминаю, как мы шли ночью на передовую. Впереди небо было в трассирующем свечении, в бегущих друг за другом роящихся огненных светлячках, пунктирах, оставляющих за собой полудужия или же растягивающихся по горизонту. Казалось, что там – главное, и все вместе, с ними не страшно (еще не знал огромного пространства от окопов даже до санбата). Все там вместе, вся армия, все делают сообща что-то налаженное, почти праздничное, это чувствовалось по непрекращающемуся кружению (так казалось) трассирующих огней.

Прямо с ходу, неожиданно, мы подошли к окопам, а потом оказались в них. Чувство было самое обыденное, как на привале. Видимо, скоро будет рассвет, очень хотелось есть. Сухой паек был съеден двое суток назад, вспоминалась буханка хлеба, найденная накануне по дороге, эта буханка валялась на пути, странно было, что ее не подобрали до нас, тогда же я ее поднял, и мы жадно съели её. В окопе нас казалось мало, после того как мы шли ночью, но было уже привычно, здесь мы и должны были быть, все те, кто стоит рядом. Давно рассвело уж. Послышалось, но не мне одному, это я понял по лицам, далеко в стороне или далеко впереди что-то начало происходить. Понятно было лишь то, что там были наши, и только от них шло всё, что там делалось. Вскоре слева от окопа появились раненые, были видны согнутые спины, стоны раздавались где-то за нами. Над окопом неожиданно вырос лейтенант, шедший с нами ночью на передовую, в памяти остался чудовищно раскрытый рот: "Впе-е-р-е-ед!!!". Когда вылезли из окопов и побежали по ржаному полю, всё трещало вокруг от выстрелов, но никого во ржи не было видно, мы бежали за лейтенантом. Когда залегли, я в трех шагах увидел лежавшего неподвижного человека, немолодого, понял – убитый. Наш. Он лежал на боку, с подогнутыми к животу ногами, обнаженный от живота до колен, я подумал, что он мучился и сам разделся. Это меня почему-то больше всего удивило, но я не почувствовал никакого ужаса, как будто я уже видел это раньше. Попадались во ржи другие убитые, один – и этим он отличался от других, похожих друг на друга, – с разбитым черепом. Стреляли, перебегали. Непонятно, когда загорелась рожь, и сколько времени прошло, и когда появились самолёты. Их не было видно, но они летели где-то рядом, сзади, очень низко, и затихали в треске горящей ржи. После них жиденьким, почти безобидным казалось потрескивание. И вдруг, буквально в десяти-пятнадцати шагах, где начиналась непримятая рожь, выскочила фигура в зеленом френче, закричавшая что-то по-немецки, и тут же упала от соседнего от меня выстрела, сапогами к нам, с кобурой на боку, – это я рассмотрел, когда немец уже лежал в нескольких шагах от нас, удивительно тихий в такой же удивительно вдруг наступившей тишине.

Потом мы оказались в открытом месте – метрах в трехстах впереди два танка, странно, что не стреляют, не едут, а стоят, и около них фигуры людей… А потом вдруг – наступивший вечер, село с колокольней, всё горит… Нас собрал комбат, приказал накормить. Лейтенанта не было среди нас. Мне казалось, что всё теперь уже позади, все люди вокруг – хотя почти все другие, но те самые, которые должны были быть, и было спокойно перед тем, что ожидало нас завтра. Я уснул у стога сена.

Удивительно: не было никакого страха, когда я был на передовой, видел убитых, и сам каждую секунду мог быть убит. Но шли годы, десятилетия, и не переставало мне сниться, что меня отправляют на передовую, и я просыпался с чувством какой-то тоски, что ли.

В своих воспоминаниях, впервые опубликованных в книге моей "Надежда исканий" (1978), я подробно писал и о других, с моим участием, боевых эпизодах на Курской дуге – вплоть до того, как был тяжело ранен осколком мины. И всё, что было тогда, не столько даже вспоминается, а, говоря церковным языком, пребывает во мне. И особенно – картины немецкого отступления с мертвыми телами по дорогам, полям гитлеровских солдат, вблизи терявших казавшуюся до того таинственность врага.

Уже спустя много лет после войны я впервые поехал в Германию, и перед поездкой Вадим Кожинов полушутя-полусерьёзно сказал мне по телефону: "Вы скажите, что воевали на Курской дуге, но зла не помните". Наша русская природа – не мстительная, но наплывало на меня то военное прошлое, когда я находился рядом с ректором Лейпцигского Литинститута, по приглашению которого, мы, преподаватели и студенты Литинститута имени Горького, приехали в ГДР. Этот ректор, плотный, бюргерского склада, с тяжелым взглядом немец по фамилии Шульц воевал в России, был пулемётчиком, и меня не покидала мысль, когда я видел его, говорил с ним, – не он ли строчил из пулемёта во ржи в описанный мною день нашего наступления на Курской дуге в начале августа 1943 года, и сколько же выкосил он за войну наших людей.

Потом я был в Кёльне, где в институте славистики Кёльнского университета работал профессор Вольфганг Казак, автор известного "Лексикона русской литературы XX века". В юности он состоял в гитлерюгенде (союз гитлеровской молодежи), воевал против нас, в конце войны, восемнадцатилетним оказался в советском плену, затем вернулся в Германию. В разговоре по телефону он сказал мне, что знает меня, но не пригласил в свою Муху (дом под Кёльном), где днюет и ночует московская либерально-диссидентская публика – "источник его знаний о русской литературе". В институте славистики он привел меня в пустую аудиторию, и когда после своих замечаний об односторонности его "Лексикона…" я сказал, что писателей у нас навсегда разделили 3-4 октября 1993 года, что "апрелевцы-демократы" подтолкнули Ельцина к "решительным действиям", Казак по-молодому вскочил с места, метнулся вниз по лестнице (на какое-то совещание), и разговор наш закончился уже на ходу. Он знал, конечно, что, как и он, я воевал, и это, видно, вряд ли могло расположить его к собеседнику…

Сквозь смрад либеральной клеветы о нашей Священной войне, юбилейных игр вокруг 9 мая политиканов, гробящих нашу нынешнюю армию, сквозь пошлость, скотство "красивой жизни" буржуазных хищников, горит во мне режущий душу плач моей бабушки, получившей похоронки на двух своих сыновей: двадцатичетырехлетнего Мишу, капитана-артиллериста, и двадцатилетнего Костю, танкиста. А моя мать, вспоминая однажды своего младшего брата, сгоревшего в танке под Веной за неделю до окончания войны, сказала: "Я целый год не могла затапливать печку. Зажгу спичку – и о Косте думаю, как он, бедный, в танке горел…" И тихо заплакала. Я внутренне вздрогнул – как она, почти физически, чувствовала муки брата, и никогда никому об этом не говорила, первый раз вырвалось за четверть века…

7 мая 2009 года

Валерий Ильин ДВАЖДЫ УБИТЫЕ

Я писал эти строки накануне очередного праздника Победы в Великой Отечественной войне – праздника по-настоящему всенародного и весеннего.

Вместе с природой расцветает и наша национальная душа. Первая полынь уже серебрится в степи между Волгой и Доном. В 27 км от центра Волгограда у села Россошка расположены два солдатских кладбища: русское и немецкое. Тут-то и производятся ныне перезахоронения останков советских и немецких солдат, погибших в ходе Сталинградской битвы.

Именно в апреле, пока ещё не вошло в рост степное разнотравье, на земляных проталинах особенно бросается в глаза одна не очень-то весёлая примета весны: тут и там желтеющие разрозненные кости, отрепья ремней, портупей, подковки от обуви – рядом с бесчисленными копками вокруг. Ходишь, прикапываешь на место вывороченные комья дёрна и думаешь себе: «они открылись». Теперь до самых морозов будут маячить в степи странные субъекты: не грибники и не охотники, не фермеры и не гастарбайтеры, – в камуфляже, подпоясанные ремнями с пряжками с затёртой руной, в кепках на немецкий манер. Обязательный атрибут пришельцев – справная лопата с укороченным черенком и верещащий на разные лады металлоискатель, натасканный на всякий скрытый под землей железный «хлам да хабар» (это «феня» у них такая), размеры «ништяков», глубины залегания…

А в сторонке – непременно – невзрачный "Жигулёнок" или УАЗик, куда они то и дело челночат что-то сложить в багажник, а надо – и срочно "свалить" от лишних глаз. Копатели. Копачи. Бесславные рабы чужих реликвий…

Придёт в поле запоздалый фермер или агроном, обнаружит ямы – прямо по озимкам – а спросить-то уже и не с кого. Лесничий, местные жители наткнутся на развороченную лесополосу – а им бумагу под нос: мы, типа, поисковики, легальные в общем, ищем наших героических воинов. Бумага всамделишняя. Только пользуются ею, как прикрытием: чтобы не придирались, не мешали делать гешефт. А то и германскую бумаженцию со штампом предъявят. А что там, в этом фиговом листке, прописано? Может, о раскопках – и ни слова? Наши-то проверяющие – ни бельмеса… отступаются. А чьих же рук тогда раскопы с брошенными костями "русаков" (опять их подлый сленг)? Отвечают: "Это – не мы. Мы наши позиции не трогаем" ("взять"-то, мол, нечего!). Это, типа, неопытные полезли(!). Градация, однако! С деградацией.

Бывает, нарвутся и на машину ППС. Тут дело ясное: штраф. Тысяча, а то и две рублей. Оружие, взрывчатка? Упаси, боже! (Знают, за что посадить могут – не детки в песочнице копаются). Слезу пустят: время тяжёлое, металлолом вот собираем. А назавтра продадут на "птичке" (местная барахолка), или богатеньким москвичам, или тем же иностранцам русскую (а еще лучше и дороже – немецкую) каску – и "оправдают расходы"…

А что ищут-то? Да – всё. Лишь бы "гансовское": запчасти от техники, амуницию, награды, знаки отличия и, конечно, личные жетоны. Надо признать, что нацистская военная атрибутика обладает неким магнетизмом, особого рода эcтетикой. Одних только наградных знаков Третьего рейха – около пятисот: и ордена, и медали, и нарукавные наградные знаки, и войсковые эмблемы, а еще – петлицы с рунами, эмблемы на фуражках, погоны, кольца, пряжки ремней и прочая, и прочая… А поскольку эти полуистлевшие реликвии – ещё и с ореолом "Шталинградер Шлахт" (впрочем, это относится к любой железячке, найденной в наших степях: гильзе, ложке, зажигалке и пр.) – то приобретают они особый статус и… цену. Всё, что "из-под Сталинграда", идёт с молотка. Кстати, электронный аукцион копателей-"милитаристов" так и именуется: Молоток.Ру.

А раз кормится человек от мертвых врагов, то и поневоле начинает зависеть от них. Давно замечено: любой раб "копачки" хоть немного – да "фриц". Благоговеет перед их героями, их наградами и с презрением отзывается о нашей "сиволапой" народной армии, взявшей, мол, числом, а не умением. Но на деле – это уже моральные мутанты, для которых нет ничего святого ни на этой, ни на той стороне – только деньги, только "хабар". Память об убитых на войне они убивают снова.

Ежегодно на мемориал в Россошку приезжают тысячи туристов из Германии, Австрии и других европейских стран. Выполняя межправительственное соглашение и по поручению Германского народного Союза по уходу за воинскими захоронениями, мы, строители, смонтировали более 100 гранитных кубов, на которых выгравированы имена всех пропавших без вести немецких солдат и офицеров – по архивным данным… С нынешними их потомками мы общаемся искренно и нелицемерно. И вот, смотришь на этих стариков, уже взрослых внуков и правнуков: ищут, истово ищут имя "своего" на кубах, на гранитных досках на стене основного кладбища, где захоронены останки опознанных. Так важно человеку обрести место душевного покоя и памяти своих некогда воинственных предков. Кто-то находит. А бывает, что и нет, – нередки случаи, когда копачи "подняли" останки "ганса", забрали всё "ценное" – прежде всего личный жетон, и пошёл тот из рук в руки, на интернет-аукционы, питая басню о том, что немцы отвалят за посмертный жетон родственничка если не "Мерс" – так "Фольксваген" точно…

Самое страшное – когда молодежь, не видящая для себя достойных жизненных перспектив, пополняет ряды "черных копателей". Хотя в целом военно-патриотическая работа в области весьма активна. Действуют 30 поисковых отрядов. В начале марта на "русской стороне" поля состоялось очередное перезахоронение: обрели покой 316 советских воинов – увы, безымянных.

Уверен, похожая ситуация существует и в других регионах России, где прокатилась война. Не пора ли поставить жёсткий заслон на шакальих тропах мародёров и духовных дезертиров?

Сталинград – это символ войны и Победы, что дельцы давно "просекли" и, говоря их подлым языком, "раздербанили бренд", кто на что: на "сталинградские" колбасу, водку, пиво, сигареты и тому подобный позор. Желаете отобедать "по-фронтовому" – пожалте в кафе "Блиндаж", что на самом верху Мамаева кургана. Там великий ассортимент "боевых" блюд: от блинчиков "Окопных" до ассорти, опять же, "Сталинградского". Придёт этакий деньгастый немец-турист, а цены там, понятно, "туристические", поест-попьёт, крякнет сыто: "Йа-йа, Шталинград! Зер гут!" Мол, что было – то было, быльём поросло.

От великого мифа отщипывают свою мзду бесчисленные папарацци и кустари-подельщики, авторы "мемориальных" композиций из ржавых осколков и надраенных до латунного блеска гильз.

Фирмачи венчают свои бланки фотомотивами с главной высоты России. Оттуда же взывают к нам депутаты с дорожных рекламных щитов. И только главному герою истории, собственно городу, – отказано в его настоящем имени. А почему? Да зовись наш город Сталинградом – думаю, экстремисты разных мастей, грозящие сегодня оттеснить русских за черту Волгограда, поостереглись бы трепать языком. Потому как само слово Сталинград мистически заряжено убойной силой нашего оружия и солдатской доблести. А, может, потому, что город есть… и его нет? Разве скопище рекламных щитов, казино, иноязычных вывесок, банков, иномарок и торгово-развлекательных центров при закрытых заводах – и есть город-герой? Талдычат: "город, в котором хочется жить". Что до меня, так я родился в Сталинграде, о чём есть чёткая запись в метрике. На память. Если отшибёт.