Текст книги "Жареный плантан"

Автор книги: Залика Рид-Бента

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

– Возьми вот эту, – посоветовала Анита, издав досадливый стон, и сняла с полки бронзовую пудру. Я удивленно уставилась на подругу, и она вздохнула: – Она ближе всего к цвету твоей кожи.

– Нет, подходить должно идеально, – возразила я, – чтобы можно было скрыть пятно от матери. Элоиз трудно провести.

– Ничего лучше ты не найдешь, – вступила в разговор Рошель. – Я вообще не понимаю, как ты показываешься в школе без макияжа.

Я взяла у Аниты коробочку с пудрой и потащилась в сторону кассы.

– Зачем ты вообще связалась с этим Терренсом? – проворчала Анита. – И кстати, это он тебя подставил, он и должен платить за маскировку.

– Я ничего ему не сказала.

– Зря, – заметила она. – Парни гордятся своими засосами.

Я взглянула на Рошель, и та пожала плечами:

– Не спорь. Она права.

Была уже половина двенадцатого, и через стену доносились истошные крики: «Брэндон! Да! О, Брэндон!» Я лежала и слушала их, а мама храпела рядом на кровати. Вопли Шейлы меня одновременно удивляли и ужасали: такое самозабвение проявлялось у любовников, кажется, только в сексе, они почти умаляли друг друга о близости, потому что оба лишь во время соития чувствовали себя живыми, а как только оно заканчивалось, мир снова разваливался на части. Но секс ведь не всегда бывает таким яростным. По рассказам Аниты, ничего настолько серьезного не происходило, хотя мама относилась к половым контактам очень даже серьезно – по крайней мере, к их последствиям. Она никогда не говорила об интимных отношениях как таковых, а только твердила: когда страсть улетучивается, люди видят друг друга по-разному. Мужчины уходят, а женщины становятся жесткими.

«Как я. Хочешь закончить, как я?» – спрашивала она.

Я посмотрела на маму. Даже во сне у нее было суровое и озабоченное лицо. Когда в тот день я пришла домой, она обошлась без допроса, лишь буравила меня внимательным взглядом, под которым я изнывала от чувства вины – и она это знала, только пока не могла доказать. Мне хотелось разбудить ее и признаться: я целовалась два раза. Попросить накричать на меня позже, но сначала дать совет, рассказать о парнях, о том, как она жила в моем возрасте, за год до того, как стала жесткой и обрела стальной взгляд. Я хотела понять, действительно ли, удовлетворяя вожделение, необратимо меняешься, теряешь себя; есть ли какая-то романтика в том, чтобы слиться с другим человеком, как Шейла и Брэндон. Я знала, что у мамы есть ответы. И знала, что она способна вправить мне мозги, даже если я возненавижу ее за это.

Мама вздрогнула и дернула ногой. Возможно, во сне она падала. Рот у нее открылся, и дыхание стало глубоким и хриплым.

Я перекатилась на бок, чтобы мама не храпела мне прямо в ухо.

Противостояние

В тот день, когда бабушка обнаружила, что дедушка все еще видится со своей любовницей, она не оставила дома ни крошки еды. Она уложила остатки пирога с брокколи, курицы карри и риса с горошком в пластиковые контейнеры и снесла в баптистскую церковь, где по пятницам работала бесплатная столовая. После первого захода – унести все сразу она не могла – бабушка позвонила маме, чтобы излить душу. Так я и узнала о переменах: бабушка нарушила многомесячное молчание, установившееся по взаимному согласию.

В течение всего разговора мама листала журнал о недвижимости. Однажды, когда было скучно, а интернет снова не работал, я тоже заглянула туда и нашла на полях подсчеты – тогда мне показалось, что я нечаянно раскрыла интимный секрет, вторглась в чужие мечты. Теперь, глядя, как мама переворачивает страницы и загибает их за корешок журнала, рассеянно кивая в ответ на бабушкины жалобы, я притворялась, будто никогда не видела этих нацарапанных синей ручкой цифр. Даже из другого угла комнаты я слышала доносящиеся из трубки несвязные причитания. Бабушка кричала, что дедушка одолжил «паршивой девке» деньги, что женщины из церкви видели, как они в обнимочку прогуливаются по улице…

– Представляешь, каков подлец, Элоиз! Уж поверь мне, натуральный подлец! Вечно твердит, будто он на мели и не может наскрести сотню-другую долларов на продукты или взнос по ипотеке. А для этой бабы, значит, денежки нашлись? Охо-хо, пусть благодарит Бога, что я христианка, вот что я хочу сказать!

– Угу.

– И представляешь, какой стыд – сестра Ида и сестра Роза видели его с этой бабой! Как я теперь в церкви покажусь? О господи, какой же эгоист, он ведь только о себе и думает, а на остальных ему наплевать! Что обо мне люди скажут!

Мама не посоветовала ей вытурить загулявшего супруга ко всем чертям, чему нередко учила своих подруг, – только уставилась на какую-то страницу в журнале. Когда через полчаса бабушка закончила причитания, мама села рядом со мной и протянула меню ресторана с доставкой еды на дом.

– Я бы заказала что-нибудь китайское, – уронила она.

Я не стала открывать брошюру.

– Могла бы сказать, чтобы она ушла от него.

– Да говорила сто раз, с тех пор как была в твоем возрасте, может, на год постарше.

Я представила себе эту сцену: бабушка стоит у кухонного стола, сердито нарезая тимьян или перец и притворяясь, будто не слышит увещеваний семнадцатилетней дочери и не замечает ее вспухшего живота.

– Ужасно, что она отказывается прогнать его, – заметила я. – Тебе не кажется, что это ужасно?

– Может, и казалось бы, – ответила мама, – не будь все это так знакомо.

Субботний день я провела в торговом центре. В «Йорк-дейле», а не в «Итоне»: первый находился в десяти минутах от дома, второй – в сорока пяти, а мне нельзя было уезжать далеко на тот случай, если мама срочно затребует меня домой. Я ходила по магазинам и раздавала менеджерам свое коротенькое, на полстранички, резюме.

Занималась я этим втайне от мамы. Она считала, что единственная моя обязанность – учиться, именно потому она и отправила меня в школу в центре города, хотя в нашем районе тоже была неполная старшая школа, где я могла бы еще пару лет перекантоваться. Но большинство моих подруг уже работали. Аишани трудилась в «Макдоналдсе» на Лоуренс-сквер, и когда с двух зарплат она купила сотовый телефон, Рошель и Анита устроились продавать закуски в киосках кинотеатра «Сильвер-сити». Только мы с Джордан оставались не у дел. Мама уже купила мне телефон, чтобы легче было меня контролировать, а ни о каких других вещах я не мечтала. Я даже не представляла, как буду ходить на работу втайне от мамы. Мне просто нравилась сама идея иметь деньги, собственные деньги, – чтобы хоть чем-то распоряжаться.

В торговом центре я провела всего час. Мы уже две недели не виделись с Аишани и прочей компанией и договорились встретиться сегодня после полудня. Таков был план.

В двенадцать я двинулась к метро, но поезд встал на наземном отрезке пути между станциями «Лоуренс-Уэст» и «Гленкерн». Я сидела у окна и смотрела на заборы поверх невысокой желтеющей насыпи, отделяющие жилую территорию от железнодорожного полотна. Их я помнила с детства. Сейчас ограду

отмыли, а раньше ее покрывали граффити – в основном ругательства или логотипы музыкальных групп, но иногда я видела асимметричные сердечки или любовно выведенные надписи «Тесс и Райан», «Джош + Джессика». Ребенком я сочиняла истории об этих парах. В моем воображении они представали этакими детьми гранжа: фланелевые рубашки, рваные джинсы или парусиновые штаны с кучей карманов. Порой Тесс и Райан сбегали ночью из дома, перелезая через ограду; они шептались о своей любви, о планах на будущее, а потом на память о свидании выводили краской из баллончика свои имена на заборе. Или Джош рисовал сердечко, чтобы привлечь внимание обиженной Джессики: подружка застукала его с другой или он наговорил ей резкостей в пылу ссоры.

Замечтавшись, я чуть не пропустила свою остановку, но в последний момент увидела на облицованной коричневой плиткой стене белые буквы названия «Эглингтон-Уэст» и успела выскочить на платформу перед самым закрытием дверей. Я предполагала пойти в парк Фэрбанк и поболтаться на качелях, пока все не соберутся, – но вместо этого оказалась около коттеджа бабушки. Она открыла дверь в цветистом халате, с одного плеча сползала бретелька пурпурного лифчика.

– Значит, вот как ты теперь причесываешься? – спросила бабушка, оглядывая мои тугие кудряшки, стянутые головной повязкой с принтом. – Теперь такая мода? Ближе к натуральному, а?

У нее волосы были зачесаны наверх и закручены на мягкие бигуди. На лице ни тонального крема, ни помады. Раньше я видела бабушку без косметики только сразу после пробуждения, когда солнце еще не встало и весь дом дремал в сонной полутьме. После девяти часов утра бабушка уже всегда была при полном параде.

Войдя в прихожую, я в первую очередь заметила, что в доме тихо. Все приборы выключены: ни гула кондиционера, ни цитат из Библии по радио. Только четкое тиканье часов в гостиной. Я даже слышала скрип половиц под ногами. Потом обратила внимание на характерный запах: здесь недавно жарили соленую рыбу. Бабушка сразу пошла на кухню, а я стала снимать кроссовки и хотела опереться о стену, чтобы не упасть, но ладони прижались к висевшему у двери зеркалу в полный рост, о котором я постоянно забывала, даже когда мы жили здесь. На удивление, бабушка не напомнила мне аккуратно поставить обувь на коврик и не отчитала за то, что я заляпала пальцами зеркало. Меня охватило беспокойство.

Свернув налево, в гостиную, я замерла на месте. Прямо напротив меня, ссутулившись на укрытом пленкой диване, сидел дедушка. Я не ожидала увидеть его здесь после того, как бабушка звонила маме и поносила его на чем свет стоит. Но вот он собственной персоной: смотрит прямо перед собой, сложив руки на длинных ногах, – нехарактерная для него поза, скорее демонстративная. Сделав еще один шаг в комнату, я поняла, что он смотрит фильм с выключенным звуком. «Грязный Гарри». Я немного постояла, оторопело таращась на деда, затем поздоровалась:

– Здравствуй, дедушка.

Он перевел взгляд с экрана на меня в безмолвном приветствии и снова уткнулся в телевизор.

Тик-так. Тик-так.

Золотые часы, накрытые прозрачным куполом, стояли около стереомагнитофона в шкафу для техники. Я переступила с ноги на ногу. Бабушка медленно двигалась по кухне, необычно тихая, но меня передергивало даже от звука ее шагов.

– От вас с бабушкой давно не было вестей, так что…

На этот раз дедушка не повернул головы от телевизора.

– Кара! – Бабушка помахала мне.

Кухню и гостиную разделял обеденный стол. Я задвинула стул под столешницу, затем протиснулась мимо закругленного края и подошла к бабушке, которая стояла у раковины. Все поверхности были пусты. Ни серебристых мисок с бананами, манго или сливами, ни коробок с хлопьями, которые бабушка обычно расставляла на холодильнике, – даже тех, что она приберегала на случай моей неожиданной ночевки у нее дома, чего никогда не случалось. В сушилке стояла только что вымытая посуда: одна сковорода, одна тарелка, одна вилка и один нож.

– Я просто хотела проведать тебя.

Бабушка хмыкнула и вполголоса сообщила:

– Целый день с дивана не встает, представляешь себе? Целый божий день. Прикидывается, будто смотрит телевизор.

– Не понимаю, – ответила я. – Бабушка, дом принадлежит тебе. Неужели ты не можешь просто прогнать его?

– Ага, и вот так запросто заговорить с ним? – Она покачала головой. – Послушай, что я тебе скажу, Кара: я скорее умру, чем заведу разговор с этим мужчиной.

Я не нашлась с ответом. Доносящееся из гостиной тиканье действовало мне на нервы, и я обернулась на часы. Бабушка тоже посмотрела туда, но остановила взгляд на дедушке. Он так и сидел, глядя перед собой, словно находился в доме один. Презрительно наморщив нос и поджав губы, бабушка повернулась к сушилке. Тогда я поняла, что она не накрасилась сегодня не от горя, а от злости.

– Бабушка, если ты просто…

– Чем тебя угостить? – Она выдвинула ящик с приборами и достала нож и вилку. – У меня нынче разносолов нет, но могу разогреть готовые пирожки.

– Я не за этим пришла.

– Подожди здесь, я принесу.

– Ладно.

Она убрала сковороду и, шагнув ко мне, наклонилась ближе и прошептала на ухо:

– Представляешь, он ворует мои вещи.

Я заморгала:

– Что?

– Я знаю, что он спрятал мой фен и лиловые воскресные туфли. И переставил всю мебель. Хочет свести меня с ума, – прошипела она.

– Подожди, ты что, серьезно?

Но бабушка уже вышла из кухни и направилась в свою комнату в задней части дома, чтобы переодеться.

Гостиная выглядела как обычно. Все вроде бы стояло на своих местах, ничего не пропало: ни английские чашки из серванта, ни фарфоровые статуэтки с журнального столика, ни королевский штандарт Ямайки со стены. Но я все равно села рядом с дедушкой; полиэтилен смялся подо мной. Некоторое время я ничего не говорила – так всегда бывало, когда мы с дедом встречались. Мы сидели рядом, и если были перед телевизором, дедушка молча вручал мне пульт, давая возможность самой выбрать канал, переключив с вестерна на какой-нибудь ситком, но я обычно дожидалась, пока он досмотрит фильм. Даже теперь, чем дольше я сидела рядом с ним, тем спокойнее мне становилось. Спокойнее и проще. Наконец, прочистив горло, я взяла пульт и выключила телевизор.

– Короче, бабушка считает, что ты крадешь ее вещи. – С дедом можно было не выбирать выражения. – Не деньги или ценности, а всякие шмотки.

Он медленно и тяжело пожал плечами. Дедушка, высокий и худой, но тяжелый на подъем, был полной противоположностью бабушки, маленькой и громогласной, крепкой и по сложению, и по характеру, однако стремительной. Казалось, она способна находиться одновременно в нескольких местах, а дедушка будто вовсе никогда не двигался.

– Просто скажи мне, – продолжала я, – ты ведь не стал бы такого делать, правда? Прятать ее фен или переставлять мебель…

Ответ я уже знала, но мне хотелось, чтобы дед причмокнул с досадой и отмахнулся: мол, недосуг ему устраивать такие жестокие розыгрыши. Вместо этого он повернул ко мне голову и поднял брови.

Я слезла на пол и опустилась на корточки. Диван был чуть сдвинут назад: на том месте, где раньше стояли ножки, виднелись вмятины. Я подошла к одному из кресел – оно переместилось слегка вправо. Сервант – немного вперед.

Почти ничего не изменилось. Дед передвинул мебель так, чтобы гостиная выглядела одновременно точно такой же и совершенно другой; чтобы этого не заметил никто, кроме бабушки, знавшей точное расположение всего своего имущества. Я встала, руки у меня тряслись.

– Больше заняться нечем? Тебе не кажется, что ты староват для таких проделок?

– Нет.

– Тебе скоро шестьдесят лет.

– И что?

– Господи боже… – Дед зыркнул на меня уголком глаза, и я осеклась. – Поставь мебель на место, – велела я. – И отдай все, что спрятал. – Дедушка не ответил, и я подошла ближе: – Ты слышишь меня?

– А ты сказала ей, чтобы начинала готовить?

– Да ты издеваешься.

Он взял пульт и снова включил «Грязного Гарри». – Ты спятил, – решила я. – У вас обоих не все дома. – Сама ты спятила, – заявил он.

Я покачала головой:

– Дедушка, ты не прав.

– Все так, как есть. – Акцент стал проявляться сильнее: дед начинал злиться. – Что ты вообще понимаешь?

В глубине дома открылась дверь. Бабушка неторопливо прошла по кухне, не глядя в сторону гостиной. Она сняла бигуди, уложила волосы красивыми локонами и переоделась в узорчатое бирюзово-белое платье. Выйдя в прихожую, она снова позвала меня.

– Что еще, бабушка?

Она кивнула на шкаф у входа. В нем висело не меньше двадцати курток и пальто разного фасона и цвета – черные, зеленые, темно-синие. Внизу на двухъярусной подставке для обуви выстроились ряды туфель и ботинок, а на полке над вешалкой лежали головные платки и шарфы.

– Бирюзовая шаль пропала. Он специально прячет мои лучшие вещи: хочет, чтобы я выходила на улицу как чучело. Но я не могу плохо выглядеть, мне надо показать, что я в полном порядке!

– Это же твои вещи. Просто потребуй вернуть их. Бабушка пропустила мои слова мимо ушей.

– Тебе еще нравится тот сладкий лимонад?

Я вздохнула.

– Конечно.

– Я сейчас вернусь.

Бабушка вышла из дома, решительно хлопнув дверью, после чего снова воцарилась полная тишина. Я не двинулась с места и только повернула голову в сторону гостиной. Часы показывали четверть второго. С моего прихода минуло всего полчаса. В груди у меня зародился и тут же угас стон.

– Вижу, ты упрямо гнешь свою линию, – сказала я деду.

– Да что ты понимаешь, пташка, – откликнулся он, включая звук телевизора.

– Ничего, – едва слышно произнесла я. – Поверь мне: абсолютно ничего.

Иногда по вечерам, когда маме не сиделось дома от скуки или расстройства, мы ездили кататься на машине. Порой мама выезжала на Янг-стрит, мчалась в сторону Фронт-стрит и направлялась вдоль озера Онтарио к окраинам города. В другие дни мы огибали пригороды и гнали к черту на кулички, врубая на пустых дорогах музыку на полную громкость. В тот вечер мы двинулись по Шепард-авеню и по Янг-стрит, зигзагами петляя по улицам и переулкам, сворачивая в тупики. Дальние жилые кварталы я любила меньше всего, но мама как раз обычно стремилась именно туда. Мы проезжали таунхаусы во французском стиле и высотки, отделанные синим стеклом, а когда возвращались домой, мама надолго затихала: картины, увиденные по дороге, переполняли ее и чуть ли не душили. Ночью я просыпалась от ее всхлипов во сне.

Мне не хотелось повторений таких ночей.

Я пожаловалась, что голодна, и мама подъехала к окошку выдачи «Тако белл». Купив поесть, она остановилась на парковке, не заглушая двигатель, чтобы за едой слушать радио.

– Будь у меня работа, я могла бы иногда приглашать тебя на ужин, – обронила я.

Мама перестала разворачивать тортилью.

– Думаешь, я нуждаюсь в том, чтобы меня кормили?

– Да нет, просто угостить, – уточнила я. – В смысле, если я пойду работать…

– Лучше через несколько лет, когда построишь карьеру, купи мне дом, – перебила меня мама.

Разговор всегда возвращался к школе, к образованию, к будущему.

Мама начала есть, но уголки рта у нее оставались опущенными. Кусочки курицы и капли сметаны падали ей на колени, и бумажный пакет свалился под ноги, на замусоренный всяческой упаковкой пол. Мама выключила радио. Но такая тишина меня не успокаивала.

– Я сегодня видела бабушку, – сообщила я, пробуя буррито.

– Ты ездила к ней? – Мама прикусила губы изнутри, словно старалась сдержать гнев и прочие эмоции. – И как там?

– Напряженно. Тихо. Они с дедушкой не разговаривают.

Мама пожала плечами:

– Ну ясно.

– Нет, мама, они друг над другом издеваются.

Она поинтересовалась, что я имею в виду, и я рассказала обо всем, что видела. Мама медленно кивнула, пытаясь вытолкнуть языком кусочек салата, застрявший между коренными зубами.

– Я смотрю, со времен моей юности они изменили тактику.

– Они больше не орут.

– Думаю, им просто надоело орать.

– И ты не волнуешься?

– С чего бы?

– Ну не знаю. А вдруг они пришибут один другого или типа того?

Мама хмыкнула и снова откусила тако.

– Можешь не бояться. Они слишком ненавидят друг друга, чтобы убивать.

Мы смотрели телевизор, когда мне позвонила менеджер Крисси из музыкального магазина. Включился автоответчик, и она оставила сообщение, приглашая меня на групповое собеседование. Я не повернулась к маме, а продолжала сосредоточенно смотреть в экран, где маленькая черноволосая девочка рекламировала виноградный сок.

Я мечтала, чтобы Крисси заткнулась. А она щебетала бодрым голосом и в конце каждого предложения повышала интонацию, чего мама терпеть не могла. Назвав телефон и адрес магазина, Крисси наконец положила трубку. Я с облегчением вздохнула, но все же не решалась встретиться с мамой глазами.

– Ничего не хочешь мне рассказать? – спросила мама.

– Это просто собеседование.

– Я сказала, нет, Кара. Я тебя предупреждала, чем это заканчивается.

– Но ведь…

– Тебе нужно сосредоточиться на учебе. У тебя из рук вон плохие оценки по математике, а через два года поступать в университет. Возьмись за ум.

– Но, мама, – я наконец повернулась к ней, – разве плохо, если я смогу сама зарабатывать на учебу? Я хочу сказать, когда придет время.

– Деньги будут, – отрезала она.

– Ага, как же. Может, у тебя есть заначка?

У мамы дернулся уголок рта.

– Что ты сказала?

– Ничего. Просто спросила.

Зазвонил телефон, но ни одна из нас не двинулась с места. Мне все равно не разрешалось снимать трубку домашнего телефона: вдруг позвонит сборщик долгов, а я не сумею правильно соврать. Этот запрет мама не отменила до сих пор. Снова включился автоответчик, и после сигнала я услышала хихиканье. Ликующее, почти безумное.

Звонила бабушка. Давясь смехом, она поведала последние новости: как спрятала дедушкины книги в гараже, где ему не придет в голову их искать, а еще наготовила кучу еды и убрала ее в специально купленный маленький холодильник, который поставила у себя в спальне. Раньше, если кто-то выносил пищу дальше обеденного стола, бабушка заходилась криком и часами сердито расхаживала по коридору, а потому, представив, как она таскает в спальню судки с тушеной скумбрией и жареными пирожками, я в тревоге начала грызть ногти.

– С каких это пор ты взяла такую привычку? – удивилась мама.

– У меня нет такой привычки, – ответила я.

– Вот и прекрати.

Я положила руки на колени и сжала губы. Слушая бабушкину триумфальную речь, мама качала головой, а когда автоответчик щелкнул, обозначая конец сообщения, тяжело выдохнула и сказала:

– Отдаю ей должное. Она явно стала более изобретательной.

– Сумасшествие какое-то, – пожаловалась я. – Как тебя это не злит?

– Есть вещи, которые больше заслуживают моего гнева.

Я ничего не ответила. Продолжать тему смысла не было.

– Знаешь, от дома до «Йоркдейла» ехать всего десять минут, – пробормотала я. – Если в метро заминка, то пятнадцать.

– Кара, что я тебе сказала?

Я промямлила:

– Просто я считаю, что работа пойдет мне на пользу.

Мама выключила телевизор.

– Тебе ведь, кажется, еще надо что-то прочитать?

Я без слов встала с дивана и села за стол в кухне. Экземпляр «Скотного двора» лежал на другом стуле под папкой с тетрадями. Я принялась читать. Через двадцать минут мама окликнула меня и повернулась на диване ко мне лицом.

– Сходи на собеседование, а там посмотрим, – сказала она.

Я помолчала.

– Спасибо, мама.

– Что ты разулыбалась? – проворчала она. – Делай уроки!

Через неделю я снова поехала к бабушке, не зная, чего ожидать. Раньше они с дедушкой тоже часто ругались и он уходил в свою квартиру, надев первые попавшиеся ботинки, но к тому времени, когда я приезжала к бабушке, он уже снова сидел на диване.

И на этот раз он тоже сидел в гостиной на прежнем месте, положив ноги на журнальный столик и демонстрируя фарфоровым фигуркам и всему коттеджу свои дырявые носки. Радио по-прежнему не работало, даже телевизор был выключен, и часы тикали невероятно громко. Дедушка устроил себе гнездо из вороха газет и лотерейных билетов, то и дело напевая себе под нос:

– О да, о да, жду я не дождусь, когда обогащусь и с поганой жизнью распрощусь!

Бабушка сидела за обеденным столом, перед ней с одной стороны стояла на блюдце чайная чашка, с другой лежала на тарелке булочка с сыром. Она вслух читала Библию в кожаной обложке и с золотым обрезом. Книга принадлежала деду. У бабушки Библия была маленькая и потрепанная: дед над ней потешался, но бабушка ею гордилась. «Это значит, что я читаю Писание гораздо чаще, чем ты», – говорила она.

Я стояла под аркой между прихожей и гостиной, глядя на двух людей, которые существовали в параллельных вселенных, соединенных злобной гордыней. Как же до такого дошло? И что было ночью? Дедушка спал в соседней с бабушкой комнате или ушел в съемную квартиру, чтобы утром опять вернуться? Или оба забились каждый в свою часть дома? Мне хотелось узнать, но я слишком злилась для разговоров и слишком устала, чтобы разбираться в логике, которую вовсе не желала понимать.

Тик-так.

– О да, о да, жду я не дождусь, когда обогащусь и с поганой жизнью распрощусь!

Тик-так.

– «Говорю же вам, что за всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ в день суда». Матфей, глава двенадцатая, стих тридцать шестой.

Тик-так.

Так и не сняв обуви, я ринулась в гостиную, схватила часы с полки и грохнула их об пол. Без раздумий. Когда они упали, я тяжело выдохнула.

Часы не разлетелись на части, стекло не разбилось вдребезги, как обычно показывают в кино. Лишь купол слегка треснул, а на золотом корпусе появилась вмятина. Но хотя бы тикать перестали.

Бабушка встала. Дедушка не покинул свой пост на диване, но уставился на меня с гневом и тревогой. Меня трясло.

– Извините, – пролепетала я. – Простите меня. – Я попятилась обратно в прихожую. – Я оплачу ремонт. Извините.

А потом я открыла дверь, выскочила из дома и, добравшись до улицы, бросилась бежать.

Прелесть

Мы с бойфрендом встречаемся редко и всегда в кинотеатре. Рошель и Анита работают там в киосках, и я каждый раз говорю маме, что они бесплатно проведут меня в зал, только вот посещаю «Сильвер-сити» вовсе не во время их смен.

План никогда не меняется. Я ныряю в кинотеатр за пятнадцать минут до появления там моего кавалера, и он находит меня перед самым началом сеанса; в одной руке у него большая порция попкорна, в другой – огромная бутылка колы. Раньше он всегда улыбался и отмахивался, когда я пыталась сунуть ему деньги за угощение, но по возвращении домой обнаруживал за воротом футболки смятую пятидолларовую купюру, а в заднем кармане брюк – мелочь. Теперь он без сопротивления принимает от меня деньги, но всегда находит способ вернуть их мне: например, при следующей встрече роняет купюры на пол, так что мне ничего не остается, кроме как подобрать их, пока это не сделали другие.

Мне нравится кинотеатр, нравятся уютная темнота и интимная атмосфера, когда мы сидим рядом – моя рука на подлокотнике, его рука на моей – и оба смотрим на экран. Посреди фильма я вдруг ловлю на себе его масленый взгляд – Анита называет такой взгляд самцовым – и, бывает, позволяю бойфренду поцеловать себя, но отталкиваю, если он начинает меня лапать. А иногда я ем попкорн и притворяюсь, будто не замечаю намеков.

Во время последней встречи он признался, что кинотеатр ему надоел.

– Красуля, я хочу любоваться тобой, а для этого надо сидеть лицом к лицу. Давай куда-нибудь сходим.

Была среда, двадцать минут четвертого. Он ждал меня на автобусной остановке около своей школы, а я шла к метро от своей. Дорога до дома давала единственную возможность поговорить по-настоящему, а не просто набирать сообщения, держа телефон за спиной или в кармане.

– Ну пойдем, прелесть, – настаивал он.

Поначалу я спрашивала, почему он так меня называет, – он не британец, ничего такого. В конце концов он написал мне: «А разве ты не прелесть?» – и я закатила глаза, но не стала возражать.

Он канючил еще несколько минут, пока я не согласилась в следующий раз встретиться в другом месте. Он обрадовался, а у меня задрожали колени. Все тело словно согнулось в дугу, и на самом деле так и было: я прогнулась под его желания.

Мы сидим в «Бургер Кинге» через улицу от «Итона». Мой бойфренд пользуется большим вниманием. Девушки в очереди дерзко, но не без смущения оглядываются на нас, стремясь поймать его взгляд и заранее заливаясь румянцем от самой возможности. Он ест чизбургер с беконом, по-мальчишески ухмыляясь. Даже кетчуп в уголке его губ выглядит очаровательно. Он из Брамптона, дитя пригородов, и на этом свидании попросил меня показать нетуристические места Торонто. Я только такие и знаю: мы с мамой перебрались в центр совсем недавно, после того как университет выделил ей жилье. А раньше я ездила в школу за пять остановок метро отсюда и гуляла только в радиусе десяти кварталов от школы, пока не садилась на автобус, идущий на север, к дому.

Я провела бойфренда по разным районам, которые мы исследовали в девятом классе на уроках географии, когда месье Уайетт устраивал поисковые игры. А сюда мы завернули, потому что бойфренду потребовалось «заправиться» и он хотел посидеть около окна, глядя на толпу на улице, на мормонов, раздающих листовки, на Санта-Клауса с голым торсом, стучащего по перевернутым ведрам. Его готовность удивляться окружающему одновременно умиляет и раздражает меня. Он ведет себя так, будто этот «Бургер Кинг» чем-то отличается от такого же в их районе, и потому я прищуриваюсь, складываю руки на груди и в досаде испускаю глубокий стон.

– Ты чего? Заказать тебе что-нибудь?

Ему шестнадцать лет, он всего на год моложе меня, но до сих пор задает такие вопросы.

– Все нормально, – отвечаю я. – Не нужно все время пытаться мне угодить.

Через сорок пять минут я решаю закончить экскурсию в гавани, съев по мороженому. Это своего рода городская летняя традиция, и мне кажется, что ему она понравится. Когда он пишет мне после прогулки, интересуясь, когда мы снова увидимся, рядом со мной стоит мама. Я слишком долго не переплетала косички, они разлохматились, волосы у корней свалялись, и мама помогает мне распутать их. Телефон вибрирует, но я не отвечаю. Мама продолжает расплетать очередную косичку и, даже не глядя на меня, спрашивает:

– Кто звонит?

– Друзья.

Она отвечает не сразу, а потом замечает одержанным тоном:

– Раньше расчесывание не мешало тебе болтать с Рошель. Или с Джордан.

Я молчу. Может, сказать ей, что мы с Рошель в контрах, а потому я не общаюсь ни с кем из нашей компании? Отчасти это правда. Даже когда мы переехали в Норт-Йорк, всего в двадцати минутах езды от нашего прежнего дома, я виделась с подругами с Марли-авеню только по выходным, а теперь, когда мы перебрались в студию в центре города, встречаюсь с ними и того реже. Но мы по-прежнему перезваниваемся. Если наврать маме, что я с ними поругалась, она потребует подробностей. Придется притворяться расстроенной или обиженной, держать выдумки в голове, чтобы не проколоться. Сочинять небылицы мне надоело: теперь я доросла до искусства хранить секреты. Однако мне до сих пор почему-то проще смолчать, чем сказать правду.

Ханна и Джастин, мои приятели по драмкружку, не понимают моей скрытности.

– Кара, тебе семнадцать лет. Ты уже можешь водить машину, – заметил однажды Джастин. – Даже жить отдельно от мамы и работать в баре…

– Это только в девятнадцать, – поправила его Ханна.

– На самом деле в восемнадцать, но пить по закону разрешается с девятнадцати, – внесла ясность я. – Мисс Янсен постоянно твердит об этом в классе.

– Ну все равно, – отмахнулся Джастин. – Я к тому говорю, Кара, что ты уже взрослая и тебе позволено иметь бойфренда.

Теперь я сосредотачиваюсь на колтуне в конце косички. Вот возьму и ляпну как ни в чем не бывало: «Да это мой бойфренд звонит», словно мне и в голову не может прийти, что мама мигом взбесится и закатит убийственный скандал. Нет, ничего не выйдет. Слишком невозмутимо. Слишком по-канадски, в стиле моих новых одноклассников. Слишком по-белому.