Текст книги "Жареный плантан"

Автор книги: Залика Рид-Бента

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Annotation

Кара Дэвис родилась в Канаде, но стремится быть «настоящей» ямайской девочкой, разрываясь между необузданными характерами и вечными нотациями матери и бабушки, между оценками окружающих, которые считают ее то слишком распущенной, то слишком скромной, то слишком дерзкой, то слишком робкой.

Драматическая, смешная, колоритная история о том, как иногда искреннее стремление защитить близких оборачивается удушающим контролем, а забавная игра перестает быть шуткой.

Залика Рид-Бента

Свиная голова

Метель

До и после

Угорелая Кошка

Инспекция

Брэндон и Шейла

Противостояние

Прелесть

Вопрос веры

Торжество

Пьяная

1

2

3

4

5

Жареный плантан

1

2

3

4

5

6

7

Благодарности

notes

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

Залика Рид-Бента

Жареный плантан

Моей матери Рожен, без которой все это было бы невозможно

Свиная голова

В свой первый приезд на Ямайку я видела отрубленную свиную голову. Бабушкина сестра, которую в семье звали Тетушкой, попросила меня принести холодной газировки. Войдя в кухню, я открыла крышку морозилки, и там была голова: из приоткрытой пасти высовывался коричневый язык, кончик которого плавал в лужице ледяной воды, а на лежащих внизу бутылках застыли капли густой крови.

Я зажала рот ладонью, чтобы не вскрикнуть: в соседней комнате сидели мои двоюродные братья и сестры. Все они были не старше меня, но за пять дней, проведенных в Хановере^[1], я наслушалась невозмутимых рассказов о том, как они своими руками душат кур на суп, и насмотрелась, как от скуки ребята кидаются камнями в аллигаторов, недоуменно косясь на меня, поскольку я боялась присоединиться к их забаве. Мне больше не хотелось ловить их снисходительные взгляды, а потому я прикусила палец, чтобы сдержать возглас ужаса.

Два дня назад десятилетний Родни, мой ровесник, без предупреждения у меня на глазах свернул курице шею. Увидев резкое движение его рук и услышав короткий хруст костей, я завизжала и отшатнулась к стенке курятника. Когда я перестала орать, брат скривился и сморщил нос, словно не знал, как ко мне относиться – с раздражением, презрением или добродушной насмешкой.

– Чего струхнула-то? – спросил он. – Вы там, в Канаде, супов не варите, что ли?

– Варим, конечно, – промямлила я. – Просто мы покупаем уже мертвую курицу.

Родни ничего не ответил и ни словом не обмолвился о происшествии другим братьям и сестрам, однако скоро все они стали обращаться со мной с особой осторожностью. Играя с друзьями в «вышибалу», девочки больше не предлагали мне водить, а когда все лазали по деревьям, срывая спелые манго, то не свешивались вниз, держась за ветки ногами, и не уговаривали меня присоединиться к ним. В первые три дня они хотя бы дразнили меня с плутоватой ухмылкой: «Трусишь, да?», а потом кидались листьями и хохотали, глядя, как я пытаюсь стряхнуть их с косичек. Я куксилась и ворчала, задетая их издевками, но втайне радовалась, что меня принимают за свою и считают достаточно толстокожей для таких же насмешек, которыми они подначивали друг друга. Но после происшествия с курицей надо мной перестали подтрунивать и звали только в безобидные игры вроде догонялок, доступные, по их мнению, для канадских девчонок.

– Что так долго? – Моя мама подошла сзади и, не дожидаясь ответа, наклонилась и заглянула в морозилку. – Ясно, – тихо сказала она. – Тебя это травмирует?

Я не поняла, что она имеет в виду, но догадалась, что лучше ответить «нет», а потому покачала головой. Мама была под стать моим братьям и сестрам. Правда, я не видела, как она забивает на мясо животных, но у нас дома мама могла, не моргнув глазом, раздавить паука или с пол-оборота отбрить мужчин, пристающих к ней на улице. Еще не хватало, чтобы она подняла меня на смех из-за моей излишней впечатлительности.

– Элоиз! – позвала бабушка. Она вошла в кухню с заднего двора и встала рядом с нами, уперев руки в бока. С сильно выгнутой спиной, выставленной вперед грудью, выпирающим животом и широко расставленными ногами она напоминала голубя. – Я слыхала, Тетушка просила Кару принести попить холодненького. Вот только в морозилку лучше не лазать. Знаешь, что Бредда туда положил? Нашей пташке негоже такое видеть, еще напугается.

– Я уже закрыла крышку, – сказала мама. – Да и вообще, что страшного в мертвой голове? Это ведь не свинью забить у нее на глазах. Переживет.

– Кара у нас нежный цветок, она испугается.

Я услышала мамин глубокий вздох и внезапно вспомнила, сколько на кухне острых ножей, мечтая как-нибудь незаметно их спрятать. Мы приехали всего на полторы недели, а мама с бабушкой уже дважды разругались в пух и прах: сначала в аэропорту в день приезда, а потом еще раз дома. Тетушка даже пригрозила спустить на них псов, если обе не угомонятся, и добавила: «А я-то думала, Канада – цивилизованная страна. Что же вы лаетесь, как собаки? Тьфу!»

Неужели все дочери так люто ругаются с матерями, когда вырастают? От этой мысли на глаза мне навернулись слезы. Бабушка взглянула на меня.

– Вот видишь? Она уже плачет, и все из-за головы.

– Голова тут ни при чем, – возразила мама. – Кара по любому поводу плачет.

– Говорю же, нежный цветок.

Призрак свиной головы преследовал меня до конца нашей поездки. Когда мы ходили обычными туристскими маршрутами, например лазали по уступам водопадов Даннс-Ривер, я представляла, что голова ждет меня на вершине и голубоватая вода течет из пятачка и ушей. А в доме Тетушки мне не давала покоя дальнейшая судьба отрубленной головы, хотя бабушка всячески старалась выпроваживать меня с кухни и тем более не подпускала к морозилке. Ее обычно сморщенное лицо даже разглаживалось от волнения, что меня ничуть не успокаивало, а только раздражало.

Зато, вернувшись в Торонто, я всем рассказала о свиной голове. На школьной игровой площадке во время перемены я собирала вокруг одноклассников и с удовольствием наблюдала, как от ужаса и любопытства на их физиономиях вспыхивает румянец.

– Ты сама убила свинью? – поражались они. – Не испугалась?

– И тебе не было противно?

– Нисколько, – без малейших колебаний отвечала я. – Даже понравилось.

– А много было крови?

– Море! – Я хихикала и наклонялась к слушателям, которые еще теснее сбивались вокруг меня: – Полоснула по горлу, и кровища как хлынет!

– Фу-у! – с отвращением тянули дети, закрывали лица и съеживались, представляя зияющую рану и потоки темной густой крови. Потом вытягивали руки вперед и таращились на меня сквозь растопыренные пальцы.

– А тебя забрызгало?

– Ага. Неприятно было. – Слова приходили на ум сами собой, и с каждой репликой я чувствовала, как выдумка становится отчетливее и обрастает подробностями, словно я и правда вспоминаю реальный случай. В школе я часто рассказывала всякие небылицы. Эти истории вызывали ко мне интерес, начинали жить собственной жизнью и позволяли мне примерять разные личины и черты характера, делая меня объектом всеобщего внимания.

Единственным человеком, которого свиная голова оставила равнодушным, была Анна-Мэй, девочка из класса на год старше, со светлыми волосами, всегда заплетенными во французские косы. Некоторое время назад она переехала в наш город с фермы в Капускейсинге, где-то в Северном Онтарио, и однажды поведала нам, как они топили в реке слепых или больных котят. Ее дружно стали обзывать живодеркой. Когда она появлялась на чьем-нибудь дне рождения, именинника стыдили за то, что его родители пригласили такую гадину, а если в доме была кошка, все ребята по очереди таскали животное на руках, крепко прижимая к груди, или в целях безопасности запирали где-нибудь в подвале и не сводили глаз с Анны-Мэй, зорко следя за каждым ее шагом.

Так вот, эта девочка не проявила никакого интереса к россказням об убийстве свиньи, а лишь безразлично смотрела на меня. Друзья за пределами школы тоже относились к моим фантазиям скептически. Большинство моих дворовых приятелей либо недавно прибыли с Карибских островов, либо жили то там, то здесь, и никого из них, даже городских, а тем более деревенских, моя история совершенно не тронула. Правда, мне хватило ума не убеждать их, будто я сама зарезала свинью: я знала, что меня тут же раскусят, а заново завоевать их доверие будет куда труднее, чем впечатлить белых детишек в школе.

– А что же ты тогда делала?

Мы сидели дома у Джордан, в ее комнате, и, посасывая замороженный сок на палочке, выбирали, какой диск поставить: Rule 3:36 или The Marshall Mathers LP. Я лежала на кровати, свесив голову с изножья почти до пола, и разглядывала облезлые розовые стены с постерами Destiny's Child и Алии.

– Просто смотрела, – ответила я.

Рошель, которая сидела за письменным столом в углу комнаты и набирала пароль, чтобы войти в чат, оторвалась от компьютера и уставилась на меня:

– Ты закрыла глаза?

– Нет. Я все видела.

– И не испугалась? – спросила Джордан, чуть придвигаясь ко мне.

– Нисколечко.

– Ну да, как же!

– Честно! А когда она сдохла, я даже отрезала кусок мяса.

Аишани засмеялась:

– Не ври.

– Я не вру! Мне помогал Норрис.

– Ты не рассказывала нам ни про какого Норриса.

– Он работает на Тетушку и ее сына.

Анита зевнула и закинула руки за голову.

– Все равно не верю, что ты не испугалась, – заявила она. – Ты даже с лестницы спрыгнуть не можешь, как мы.

– А вот тут не испугалась.

– Я спрошу у твоей мамы, когда она придет, – пригрозила Анита.

– Да пожалуйста! Она подтвердит, что я не закричала.

К счастью, мама Аниты забрала ее раньше, чем приехала моя, и мне не пришлось волноваться из-за возможного разоблачения: я знала, что другие девочки не станут проверять мои слова. Когда мама заехала за мной, их подковырки уже утратили обидный оттенок. Похоже, меня больше не считали изгоем, и между нами установилась хрупкая гармония. Я радовалась, что меня приняли в компанию, – как недавно радовалась общению с двоюродными братьями и сестрами, пока они не сочли меня безнадежной.

В машине мама скользнула по мне взглядом усталых глаз. Мне было десять, а ноги все еще не доставали до пола.

– Как провела время у Джордан?

– Было весело, – ответила я. – Можно мне почаще к ней приезжать?

– Посмотрим.

По пути домой нам пришлось остановиться на заправке; мамина отделанная деревянными панелями колымага вечно требовала бензина и не столько облегчала нам жизнь, сколько добавляла новых хлопот, будто нам было мало старых. Помню, как мама с отвращением сморщила нос, впервые увидев машину, – но продавщица предложила такую скидку, что мама не смогла отказаться.

На заправке мама поставила меня в очередь к кассе и, пообещав купить шоколадку, пошла к холодильнику за молоком. Женщина передо мной расплатилась, взяла чек и направилась к колонке, как вдруг у кассы вырос какой-то мужик.

– Извините, – сказала мама, подходя к прилавку с пакетом двухпроцентного молока в руках. – Вы влезли вперед моей дочери.

– Угу, – буркнул мужик.

– Что значит «угу»? – возмутилась мама. – Сейчас ее очередь. Встаньте в конец.

– Едрёна вошь, – процедил нахал. Это был мускулистый, агрессивного вида кабан: бритый почти наголо, в тесной красной футболке с изображением черепа и костей. Меня так и подмывало сказать маме, чтобы не связывалась с ним. – Я бы уже давно заплатил, пока вы тут на меня наезжаете, – проворчал он. – Какого хрена вам надо?

– Чтобы вы не лезли вперед всех. Валите в конец очереди.

– Мама… – Я потянула ее за край джемпера, но она больно шлепнула меня по руке, и я отпрянула.

Кассирша, надеясь предотвратить скандал, примирительно подняла руки, успокаивая спорщиков, а очередь заволновалась, и люди позади нас стали нервно переминаться с ноги на ногу.

– Не надо, – прошептала я. – Не надо, не надо…

Наконец мужик бросил:

– Вечно привяжется какая-нибудь истеричка! – и выскочил из зала, с такой силой распахнув дверь, что она с грохотом ударилась о стену снаружи.

Мама гневно шваркнула пакет молока на прилавок и назвала номер своей колонки, после чего повернулась ко мне:

– Зачем ты пыталась меня остановить?

– Я просто хотела, чтобы…

– Чего ты хотела, Кара?

Я закусила нижнюю губу, мечтая провалиться сквозь землю, только бы спрятаться от сердитого маминого голоса.

– Чтобы ты не обращала на него внимания.

– Конечно. Ты ни на что не желаешь обращать внимание! Даже не знаю, в кого ты такая размазня. Если будешь спускать с рук хамство, тебя просто затопчут. Пойдем!

И она решительно вышла, даже не потрудившись забрать чек. Я смущенно улыбнулась кассирше и побежала следом за мамой к машине.

Примерно через неделю история об отсечении свиной головы добралась до учителей – и неудивительно, ведь мой рассказ с каждым разом становился все более кровавым и устрашающим. Мамино замечание насчет излишней мягкости характера постоянно крутилось у меня в голове, и я стала с новой силой приукрашивать свои описания.

– Вы когда-нибудь слышали, как визжит свинья? – спрашивала я. Одноклассники дружно мотали темноволосыми головами, и я наигранно передергивала плечами. – Просто жуть. Уж поверьте.

На каждой перемене и при любом удобном случае на уроках я сообщала восторженной аудитории новые подробности: как жирная и сильная свинья никак не давалась в руки и мы с Норрисом с трудом зажали ее в углу загона, как Норрис оглушил ее молотком, а я перерезала ей горло ножом, и поскольку перчаток на мне не было, теплая густая и липкая кровь потекла прямо по рукам… После школы, сделав домашнее задание, я шла вместе с Рошель и другими девчонками (а иногда и мальчишками из нашего квартала) в ближайший магазин, а на обратном пути, потягивая газировку со льдом, уверяла:

– Я не отвернулась, даже когда сдирали шкуру. Ни разу.

Так я быстро попала в число самых популярных учеников нашего возраста. Кроме меня, авторитетом также пользовались Саванна Эванс и Николас Ломбарди. Саванна была из семьи местных богачей; Ник со своими длинными ресницами и светло-каштановыми ангельскими кудряшками считался первым красавчиком, а я неожиданно стала самой безбашенной. Девочки приводили ко мне своих братьев и сестер, чтобы я напугала их страшными историями, а на школьной площадке мальчишки принимали меня в свои игры и закидывали теннисными мячиками с не меньшей силой, чем друг дружку.

Популярность во дворе волновала меня меньше школьной, но и там никто уже не считал нужным переводить мне слова с патуа^[2] чтобы лишний раз намекнуть, до чего же мне не повезло родиться в Канаде. В конце концов мне наскучила история про то, как я отважно наблюдала за убийством свиньи, и я принялась расписывать, как помогала Тетушке готовить свинину по-ямайски из освежеванной туши. После этого ребята из нашей дворовой компании перестали надменно объяснять мне, что словом «гинеп» на Островах называют испанский лайм, а при встрече вместо «Привет!» кричали «Чё как?» с колоритным ямайским акцентом.

Неделю я куражилась в школе, важничала на Марли-авеню и терпеливо ждала, когда завоеванный авторитет превратит меня в ту, кому действительно хватило бы духу зарезать свинью. Но об этом не приходилось даже мечтать: мне недоставало внутреннего огня, недоставало куража, который у моих друзей проявлялся в пренебрежении правилами и склонности к опасным выходкам и розыгрышам. Моя же дерзость ограничивалась байками о зарезанной свинье.

Я не подозревала, что мои рассказы стали известны учителям, пока однажды в понедельник на последней перемене не увидела в школьном коридоре маму. Класс выстроился перед выходом из кабинета, и когда мисс Какое, учительница-практикантка, открыла дверь, чтобы выпустить нас, я увидела маму, прислонившуюся к оштукатуренной стене: волосы, убранные в неаккуратный пучок, скреплены погрызенным карандашом, на полу возле ног валяется рваный рюкзак.

От одного взгляда на маму у меня задрожали руки. Ей не было места в моих историях, она не сочеталась ни с одной личностью из тех, что я сочиняла для себя в школе.

Мисс Какое повела учеников во двор, а мисс Голд задержала меня, положив ладонь мне на плечо, и поманила маму, приглашая войти в класс. В нашем кабинете занималось несколько классов, поэтому он был одним из самых больших в школе и делился на несколько частей: секции чтения, труда, естествознания, санитарный уголок. Я слышала, как мама шепталась с другими родительницами, будто в некоторых школах стены и потолки осыпаются, а иногда из-за недостатка места детей учат в бараках, но наша школа была совсем другой: просторные светлые помещения, свежая краска на стенах и куча нового оборудования, купленного на пожертвования благотворителей. Моих одноклассников обычно привозили на уроки няни в «рендж-роверах» и БМВ и лишь иногда родители, которые порой останавливались и предлагали моей маме работу.

– Я забираю своего ребенка из школы, – говорила тогда мама и гордо удалялась.

Я дергала ее за рукав:

– А почему мама Кэти спрашивала, не нужна ли тебе работа? Ты ведь и так работаешь.

– Помолчи, Кара, – с каменным лицом бросала мама вполголоса.

Мисс Голд отвела нас в дисциплинарный уголок, где, собственно, располагался только ее стол. Учительница села за него и указала нам с мамой на два синих пластиковых стула по другую сторону.

– Я сразу перейду к делу, миссис… извините, мисс Дэвис, – начала мисс Голд, сцепив пальцы. – По школе циркулируют слухи, пущенные самой Карой, будто бы она во время каникул на Ямайке убила свинью. Дети только об этом и говорят. История произвела настоящий фурор.

– Вы позвали меня сообщить, что моя дочь солгала?

– Так, значит, это неправда?

– Нет, – сказала мама. – Однако должна заметить, что на Ямайке дети часто присутствуют при забое скота и даже помогают взрослым. Но еще раз повторю: моя дочь не принимала участия в таких делах.

– Мисс Дэвис, если честно, даже неважно, правда это или нет. Беспокойство вызывает сам сюжет.

Мама покосилась на меня, но я опустила голову, чтобы не встречаться с ней глазами, и принялась прокручивать в мозгу свою историю: кровь, нож, молоток, визг. Рассказ больше не представлялся мне в образах, остались только слова, которые будто и не мне принадлежали.

– Как мы все поняли – мисс Какос, учитель физкультуры мистер Робертс и я, – Кару привлекает мысль об убийстве животных.

– Ну, дети с удовольствием давят червей, отрывают лапки мухам и прихлопывают пчел. Смерть их интригует.

– Я понимаю, что вопрос деликатный, и не хочу спешить с выводами. Однако, думаю, Каре неплохо бы посетить школьного психолога…

– Позвольте сразу прервать вас, – заявила мама, поднимая руку. Она чуть помолчала и улыбнулась с таким видом, как, бывало, улыбалась кассирам, официантам или нашей квартирной хозяйке, когда те действовали ей на нервы. – Знаете, мисс Голд, – продолжила она, – я ведь хорошо знакома с законом об образовании. И если не ошибаюсь, в подобной ситуации правила таковы: прежде чем отправлять ученика к школьному психологу, учитель обязан дать родителям возможность показать ребенка семейному врачу, а тот уж сам выскажет рекомендации.

Мисс Голд плотно сжала губы, и шея у нее пошла красными пятнами. Когда мама закончила, учительница откашлялась.

– Я все-таки думаю, что ситуация не настолько серьезная, – заметила она. – Просто я сочла нужным поставить вас в известность.

– Благодарю за беспокойство, и позвольте заверить, что вопрос будет решен, – пообещала мама, вставая. Я тоже вскочила. – Если не возражаете, теперь я отвезу Кару домой.

В машине мама повернулась ко мне, тыча пальцем в лицо:

– Ты хоть понимаешь, что натворила?

– Мама…

– Сейчас я говорю! – Она громко щелкнула пальцами, и я вздрогнула. – Эти люди и так считают нас отбросами общества, Кара.

Я открыла рот, хотя понятия не имела, что сказать, но мама тряхнула головой и, отвернувшись, откинулась на спинку сиденья.

– Еще не хватало, чтобы ты своим враньем усугубляла наше положение. Зачем ты болтаешь, будто убила свинью?

Я молчала, сгорбившись на пассажирском сиденье; взгляд блуждал по сторонам, словно ища выход, хотя я понимала, что никогда не смогу просто открыть дверцу и выйти.

Мама ударила ладонью по рулю.

– Я задала тебе вопрос!

– Не знаю зачем, – пробормотала я. – Прости.

– Маленькая лгунья. Если бы ты раскаивалась, то перестала бы сочинять всякую ерунду, – процедила мама. – Ума не приложу, как ты такая получилась. А во дворе ты кому-нибудь говорила?

Я стиснула левой рукой указательный и средний пальцы на правой.

– Только сказала, что я присутствовала при забое. Но там этим никого не удивишь. К тому же ты сама говорила, что на Ямайке…

– Неважно, – перебила мама. – Отвезу тебя к бабушке. Она сегодня не работает. А мне нужно вернуться в библиотеку. Сейчас мне некогда с тобой разбираться.

– Пожалуйста, не надо к бабушке! – взмолилась я. – Мы ведь живем на соседней улице. Если что-нибудь случится, я могу ей позвонить.

– От твоего нежелания ехать к бабушке мне еще больше хочется отвезти тебя туда. Пристегнись.

Прежде чем оставить меня перед дверью, мама велела мне пересказать бабушке все те байки про свиную голову, что я наплела одноклассникам и друзьям.

– И попробуй только смолчать, – пригрозила она.

Признаться бабушке было несложно, а вот результат этих откровений заставил меня кинуться в гостевую комнату и рухнуть ничком на кровать, зарывшись лицом в подушки с цветочками, аккуратно разложенные у изголовья. Даже через закрытую дверь я слышала, как бабушка звонит всему честному люду нашего района и живописует мои прегрешения.

– Вот ведь постреленок, – жаловалась она двоюродной бабушке моей подруги Рошель. – Я завсегда ей твержу: «Слишком уж много ты на себя берешь, гляди, как бы не надорваться!» И ведь еще совсем крохой была, а уже выдумывала всякую небывальщину! Мать ни в жисть не дала бы ей резать свинью, моя дочь не умалишенная какая!

И конечно, родители моих друзей все им рассказали, но те, само собой, даже не удивились. Когда по пути в магазин я наткнулась на дворовую компанию, подружки повели себя соответствующим образом.

– Привет, Кара, – поздоровалась Джордан, посасывая фруктовое мороженое.

– Мы собираемся пробраться в школу и залезть на крышу, – сказала Рошель. – Хочешь с нами?

– Нет, спасибо.

– Я же говорила, что она откажется, – заявила Анита, с ухмылкой проходя мимо и намеренно толкая меня плечом. – Трусиха!

После маминого визита в школу я опасалась, что мисс Голд уличит меня во лжи перед всем классом, но и два дня спустя мне еще задавали вопросы про Хановер. В итоге я стала повторять прежнюю историю без новых подробностей; я больше не наклонялась поближе в одних местах повествования и не повышала голоса в других, не понижала тон до шепота, чтобы напугать, и не таращила глаза в расчете на судорожные вздохи. Как-то на перемене я прислонилась к стволу огромной ивы во дворе, наблюдая, как мальчишки играют в «полицейских и разбойников», а несколько девочек пытаются сесть на шпагат, до боли растягивая ноги. Через пару минут я заметила, что ко мне направляется Анна-Мэй в сиреневом вельветовом комбинезоне. Сегодня она вплела в свои французские косички сиреневые ленточки, которые, пересекаясь крест-накрест, ныряли между прядями и туго скрепляли их. Она прислонилась к дереву рядом со мной.

– Никогда не видела тебя одну. – Голос у нее был куда мягче, чем я думала. Даже слишком мягкий для живодерки.

– Просто захотелось посидеть отдельно.

– Но ты ведь стоишь.

– Ну да, – сказала я.

– Ну да, – повторила она.

Некоторое время мы обе молчали, что показалось мне необычным, но никакой неловкости не было. Молчание даже умиротворяло. В тишине я смогла погрузиться в себя, услышать собственное дыхание и подумать.

Потом я взглянула на Анну-Мэй и впервые заметила, что кожа у нее светло-кремовая, а глаза зеленые. Держа руки глубоко в карманах, она медленно подняла голову и прижалась затылком к дереву, отчего чешуйки коры посыпались ей на волосы. У меня не возникло никакого желания сочинять безумную историю, чтобы привлечь ее внимание, или что-то изображать из себя. Хотелось просто поговорить с ней.

– Наверно, ужасно смотреть, как умирают котята.

– В первый раз их было шестеро. Меня вырвало, – призналась она.

Я представила, каково это – видеть, как существо размером с ладошку окунают в реку и удерживают под водой.

– Знаешь, а я ведь ничего такого не делала, – сказала я. – В смысле, не убивала свинью. Выдумала все.

Анна-Мэй улыбнулась:

– Вот и славно.

– Правда?

– Правда.

Прозвенел звонок, и школьники дружно застонали, застигнутые посреди игры, – теперь придется ждать до большой перемены, а тогда кто-нибудь обязательно потребует переиграть свой ход или начать все сначала. Мы с Анной-Мэй молча зашагали к ближайшим школьным дверям, переступая через катящиеся к забору теннисные мячики, оставленные мальчишками, которые сражались в «вышибалу» всего пару минут назад.

Метель

В конце третьего урока, перед самым обедом, директриса Каррингтон объявила, что из-за грядущей непогоды всех учеников распускают по домам. Сейчас улицы были едва припорошены снежной пылью, похожей на сахарную пудру, а тротуары обрамляли крошечные сероватые холмики высотой всего по щиколотку, но вскоре после полудня ожидался шквалистый восточный ветер, способный выворачивать деревья с корнями, и обильный снегопад, о котором все так мечтают под Рождество. Во время такой метели за круговертью снежинок не видно неба, а машины ползут по шоссе с черепашьей скоростью в беспросветной белизне. Потому-то директриса заранее отправляла нас по домам, пока мы не застряли в школе и не разгромили ее до основания.

– Ура-а-а! – радостно завыл весь класс. Даже я вместе с остальными в упоении колотила кулаками по парте. Объявление застало меня на углубленных занятиях по французскому у мадам Риццоли, и я бы обрадовалась даже землетрясению, только бы избежать дальнейших мучительных попыток изложить свои мысли на чужом языке.

– До-мой! До-мой! До-мой! – скандировали мы.

– Taisez-vous!^[3] – прикрикнула мадам Риццоли, уперев руки в бока. – Вы уже восьмиклассники, вот и ведите себя соответственно!

Мы сжали улыбающиеся губы, и плечи у нас затряслись от беззвучного смеха.

– Домой. Домой. Домой, – упрямо шептали мы.

– J'ai dit taisez-vous!^[4]

Из громкоговорителя все еще звучал искаженный помехами голос директрисы Каррингтон:

– Если в младших классах у вас есть братья и сестры или родители просили учителей в случае непогоды оставлять вас в школе, отметьтесь в канцелярии. Остальные свободны.

Мадам Риццоли повернула голову от радиоприемника:

– Итак, собирайте свои вещи и одевайтесь. À demain^[5].

– À demain, – повторили мы.

Ученики ринулись к двери, пихая друг друга в стремлении побыстрее вырваться на волю. Я подождала у своей парты, пока толпа рассеется и я смогу спокойно, никого не расталкивая, выйти из класса: спешить мне было некуда. В коридоре меня догнала Рошель: вся наша компания собиралась к ней домой, и она спросила, пойду ли я.

– Не могу. Мама записала меня на продленку, – ответила я.

– Ну и что? Уйди, и все. Училкам нет никакого дела до того, чем мы занимаемся.

Остальные наши подруги – Анита, Джордан и Аишани – уже забирали из шкафчиков свои вещи. К нам подошла Анита, собирая выпрямленные волосы в высокий пучок на затылке:

– Брось, Рошель, ты же знаешь, что она все равно не пойдет. Мамочку боится. Ей не разрешают даже выскочить в магазин через дорогу, чтобы в обед пирожок купить.

– Кара, я живу всего через две улицы от тебя, – напомнила Рошель, – так что приходи.

Я бывала дома у Рошель только в присутствии ее матери и не дольше пары часов: мама всегда забирала меня гораздо раньше, чем расходились остальные девочки. И как назло, каждый раз, когда за мной приезжали, мы с подругами занимались чем-нибудь интересным: играли в «правду или желание», смотрели фильм ужасов по телевизору или бесили соседей, звоня им в дверь и убегая. На следующий день девчонки со смехом вспоминали забавы, которые я пропустила. А когда я улыбалась вместе с ними, смотрели на меня с удивлением: «А ты-то чего лыбишься? Тебя там даже не было». Подруги продолжали хихикать, а я, кусая губы, наблюдала за ними. Чтобы не выпасть из круга избранных, необходима известная толстокожесть: способность стерпеть обиду ценилась не меньше умения ехидничать.

Аишани и Джордан одновременно повернули головы в мою сторону.

– Ну так что, Кара? – спросили они. – Идешь?

– Давай, – стала подбивать меня Рошель. – Ты вечно трусишь.

Никого из взрослых, которые могли меня засечь, в коридоре не наблюдалось, да и вообще Рошель не врала: здешним учителям было плевать на тебя, если ты не из их класса. Не то что в моей прежней школе в центре города, на Ферндейл-авеню, где зорко следили за учениками. Мне пришлось буквально умолять маму перевести меня подальше от злобных одноклассников, которые насмехались над моими пухлыми губами и таскали меня за кудряшки, и устроить в школу в нашем районе, где учились все мои подруги из соседних домов.

«И только попробуй влипнуть в какую-нибудь историю, мигом вернешься в центр, – пригрозила мать. – Даже если просто завалишь контрольную по математике. Ты меня поняла?» – «Да, мамочка».

Потирая ладонью шею, я взглянула на лестницу, ведущую в канцелярию.

– Я же говорила, что она останется, – ухмыльнулась Анита.

И вдруг мне ужасно захотелось стереть эту ухмылку с ее лица, и я заявила:

– Да плевать. Пойдемте.

Под взглядом прищуренных глаз Аниты я открыла свой шкафчик и начала собирать вещи. Кроме нас, все уже ушли. Рошель и остальные девчонки сбились в кружок: каждая в короткой зимней куртке с отделанным мехом капюшоном, свежевыпрямленные волосы распущены или собраны в хвост, джинсы в облипку заправлены в высокие замшевые ботинки. Я среди них выглядела чучелом: кожа да кости, слишком большой рот, – а подруги уже начинали приобретать формы, которые так нравятся парням на Островах, и умели вскидывать брови с игривым любопытством, привлекающим внимание мальчишек.

«Ну и вертихвостки, – ворчала моя мама. – Рано или поздно кто-нибудь из них залетит, вот увидишь».

Позади меня Джордан и Аишани никак не могли решить, насколько симпатичен Джамар, президент ученического совета; Аишани каждый раз произносила его имя с раскатистым «р». Она была индианкой – из самой настоящей Индии, а не из индейцев, – но тем, кто кичился островным происхождением, врала, будто у нее тринидадские корни^[6] а акцента нет только потому, что родилась она в Канаде. Однажды мы попросили ее назвать столицу Тринидада, и она брякнула: «Тобаго». Мы все сложились пополам от смеха, а чуть позже Аишани утащила меня в уголок, чтобы выяснить, над чем мы хохотали.

Я застегнула куртку и перебросила через плечо рюкзак.

– Ой, смотрите-ка, Кара пошла вразнос! Считает себя оторвой, потому что не слушается мамочку, – съязвила Джордан и засмеялась.