Текст книги "Гуманная пуля"

Автор книги: Захар Оскотский

Подобное явление нельзя было себе и вообразить в благополучную по– ру, когда гуманная пуля только набирала разгон. В самом деле, шайка преступников, которая в 1900 году вздумала бы, к примеру, угрожать мировой морской торговле, располагая парусным фрегатом, построенным по чертежам 1845 года, вызвала бы всеобщее веселье. Она была бы не– медленно уничтожена или захвачена первым же посланным против нее бро– непалубным крейсером. Шайка террористов, располагающая в 2000 году самой примитивной атомной бомбой образца 1945 года, смогла бы шанта– жировать все человечество.

А если ядерные технологии пока еще слишком сложны и дороги, чтобы ими могли воспользоваться преступники "негосударственного" уровня, то наладить в частных, тайных лабораториях производство нервно-паралити– ческих веществ и выращивание смертоносных бактерий – дело уже нехит– рое. Сектанты из "Аум Синрикё" даже для безумцев оказались слишком нетерпеливы. Им приспичило поэкспериментировать с небольшими дозами зарина в токийском метро, и они выдали себя. А если бы, не дай бог, набрались выдержки, поднакопили зарина и возбудителей сибирской яз– вы, то вполне смогли бы осуществить запланированный ими конец света в одной отдельно взятой Японии или хотя бы в одном отдельно взятом То– кио.

А процесс идет еще дальше, до логического предела. Маньяку, возо– мнившему себя сверхчеловеком, становятся не нужны и вовсе никакие приверженцы. Ему достаточно убежденности в своей, персональной исклю– чительности, в своей личной призванности вершить судьбы мира, да не– которого запаса технических познаний. В современных условиях такой "избранник" сумеет обойтись вообще без всякого оружия. Например, про– никая в компьютерные сети, он может во имя лично ему пригрезившегося "нового порядка" устроить глобальную катастрофу похлеще чернобыль– ской.

Перспективы здесь – мрачные. Энтропийное, смертное начало, прояв– ляя себя в различных формах фашизма, религиозного фанатизма, тотали– тарного сектантства и прочего безумия, и дальше будет стремиться ос– тановить движение гуманной пули к ее Цели – бессмертию, прервать ее полет даже ценой всеобщей гибели.

На что остается надеяться? Единственная надежда проистекает все из того же обстоятельства: безумие н е с п о с о б н о к научно-техни– ческому прогрессу. Даже Германия, высочайшая научная держава своего времени, под тяжестью фашизма в считанные годы скатилась до того, что вынуждена была от электроники отбиваться механикой. А нынешним мрако– бесным режимам, террористическим движениям и скатываться-то неоткуда. Для них любые самостоятельные разработки, хотя бы и механические, не– посильны. Все, что они могут, – это подбирать за наукой демократичес– ких стран ее вчерашние достижения, прежде всего в области оружия, по– ка она сама продвигается дальше и дальше вперед, прокладывает новые пути.

Вот этот неуклонно увеличивающийся разрыв – не то чтобы внушает оптимизм, но все же дает некий шанс. Даже в борьбе с противником, в отличие от прошлых войн куда более многочисленным, всепроникающим и трудноуловимым, способным захватить в свои руки средства массового поражения. Хотя, в любом случае, победа над безумием в XXI веке будет оплачена ценой бесчисленных человеческих трагедий.

Наука и сталинский социализм

Ну конечно, сталинский, ведь никакого другого мы и не знали. Имен– но его, уже после смерти Сталина, мы именовали то «реальным», то «развитым». Именно он, не вынеся попыток реформирования, скончался в перестроечных судорогах. Каковы были его отношения с наукой?

Краткий, однозначный ответ не получится. Если в случае гитлеров– ского фашизма мы наблюдали систему с внутренней логикой, дающую ре– зультаты вполне предсказуемые, то сталинский социализм был куда более непоследовательным. И дело не только в том, что СССР просуществовал гораздо дольше третьего рейха, сменилось несколько эпох. Внутри каж– дой социалистической эпохи отношения режима с наукой были достаточно противоречивыми. В целом, они складывались тем лучше или тем хуже, чем больше приближалось к реальности или, соответственно, отдалялось от нее мышление очередных "вождей".

Здесь необходимо вспомнить короткий период социализма, предшество– вавший сталинскому, – ленинский. Как угодно можно относиться к В.И.Ленину. Можно считать его идеи беспочвенной утопией. Можно обви– нять его в жестокости и авантюризме. Можно называть горе-пророком, ни одно из предсказаний которого не сбылось (вроде близкой победы все– мирной революции, после чего из золота, в знак презрения к символу богатства, построят «общественные отхожие места на улицах самых боль– ших городов мира»). Но нельзя отрицать одного: Ленин был и великим прагматиком, способным не только учиться на собственных ошибках, но в каждой конкретной, казалось бы, гибельной для него ситуации быстро находить спасительное р е а л и с т и ч е с к о е решение.

Николай Валентинов, один из самых суровых критиков Ленина, близко его знавший, писал: "Жизнь Ленина была борьбой двух начал – утопизма и реализма. В последние годы его жизни реализм явно оседлывал и по– беждал утопизм". Тем более любопытно попробовать отвлечься от эмоций и по возможности беспристрастно взглянуть на интересующие нас отно– шения Ленина с наукой.

Сейчас принято выставлять Ильича некоей демонической, а чаще то– го – комической фигурой. Осмеиваются даже его знаменитые напутствия коммунистической молодежи: "Учиться, учиться, учиться!… Коммунистом стать можно лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество". А напрасно осмеиваются. Ленин говорил всерьез. Его собственная теория требовала, чтобы социа– лизм превзошел капитализм в производительности труда, и он быстро осознал: одним энтузиазмом "освобожденных" рабочих и крестьян тут не взять, нужны самые передовые наука и техника.

Ортодоксальный марксист, Ленин вряд ли смог ознакомиться с неопуб– ликованными заметками Маркса, опровергающими ортодоксальную марксист– скую теорию о прибавочной стоимости и эксплуатации. Но стремление к реальности немедленно повело его тем же путем, – к осознанию, что не прибавочный труд рабочих масс, а наука становится главным источником общественного богатства. В "Очередных задачах советской власти", на– писанных в марте-апреле 1918 года, – сквозь обычную ленинскую брань в адрес политических противников ("лакеи денежного мешка, моськи, га– ды"), сквозь рассуждения о диктатуре пролетариата, всенародном учете и контроле, расстреле взяточников и жуликов, – отчетливо пробиваются наметки пути, по которому он собирался повести "отвоеванную большеви– ками" Россию: образовательный и культурный подъем населения, овладе– ние последними достижениями науки, новейшая техника, освоение природ– ных богатств страны. Всё вместе, по его мнению, должно было породить "невиданный прогресс производительных сил".

Много раз со смаком писали о том, как не любил Ильич интеллиген– цию, какими непечатными словами ее аттестовал. Все верно: и не любил, и не доверял, и всевозможные шариковы и швондеры – взметенная вихрем революции чернь – кулаком и наганом вдалбливали паршивым, безмозоль– ным интеллигентикам, сколь малого стоит их книжная премудрость. Но практицизм брал свое. Ведь не из гуманности, не из-за одних хода– тайств Максима Горького, из сугубо практических соображений больше– вистская власть в голодухе Гражданской войны стала подкармливать уче– ных. (Правда, спохватилась об этом уже после того, как в 1918-1919 годах из 45 тогдашних академиков Российской академии наук голодной смертью умерли семеро.)

Узнав о согласии крупнейшего математика В.А.Стеклова сотрудничать с советской властью, – согласии, правда, вынужденном, на которое Сте– клов пошел ради сохранения науки и помощи бедствовавшим коллегам, – Ленин воскликнул: "Вот так, одного за другим, мы перетянем всех рус– ских и европейских Архимедов, тогда хочет мир, не хочет, а перевер– нется!" Фраза эта, кажется, стоит в ряду тех, которые произносят на– показ, для истории. Но слова Ильича, возможно слишком звонкие, не бы– ли полностью фальшивыми. У них имелось вполне реальное обеспечение: Архимедов не Архимедов, а вот российских Гефестов большевики перетя– нули к себе почти сразу.

В годы Первой Мировой войны созданием и производством всех воору– жений для русской армии ведало Главное Артиллерийское управление (ГАУ), во главе которого с начала 1915 года стоял талантливый, энер– гичный генерал Алексей Алексеевич Маниковский. К 1917 году под руко– водством ГАУ были расширены старые и построены новые казенные заводы по выпуску оружия, взрывчатых веществ, снарядов, взрывателей и т.д. Технологии на этих заводах были самыми передовыми в России и не усту– пали зарубежным. По существу, сложился российский военно-промышленный комплекс.

Маниковскому и его сотрудникам, военным инженерам, технической элите страны, приходилось постоянно преодолевать сопротивление чинов– ничье-бюрократической системы. Они вели изнурительную борьбу с наглым хищничеством и воровством предпринимателей. Дикий российский капита– лизм показал себя во всей красе. Громче всех вопя о патриотизме и подкупая чиновников вплоть до министерского ранга, предприниматели рвали из казны военные заказы на самых выгодных условиях, с огромными авансами, а потом срывали поставки. Даже наконец изготовленные (почти всегда с задержками), гораздо более дорогие военные изделия частных заводов оказывались намного хуже качеством таких же изделий, выпущен– ных казенными заводами.

Неудивительно, что идея огосударствления экономики, как спаситель– ной перспективы для России, овладевала умами руководителей и сотруд– ников ГАУ. И в ноябре 1916 года правительству был направлен подписан– ный Маниковским доклад. Посвященный, казалось бы, специальному вопро– су, "Программе строительства новых военных заводов", он в действи– тельности представлял собой ультимативное требование немедленной пе– рестройки всей экономической (а следовательно, и политической) жизни России. Фактически – требование установить в стране диктатуру руково– дителей военной промышленности, причем не только на период войны, но и в дальнейшем в мирное время. Это была программа сформирования госу– дарственно-монополистического капитализма. ГАУ требовало ограничить аппетиты буржуазии в интересах государства в целом. "Программа" пре– дусматривала обязательность выполнения частной промышленностью госу– дарственных заказов, механизмы государственного регулирования цен, плановое распределение сырья и т.д.

В обстановке конца 1916 года, когда царское правительство утрачи– вало контроль над страной, "Программа" ГАУ, конечно, была неосущест– вима. Но после Октябрьской революции Маниковский вместе со многими своими сотрудниками, военно-техническими специалистами, перешел на службу советской власти. Главное Артиллерийское управление русской армии стало Главным Артиллерийским управлением Красной армии.

Генерал Маниковский вряд ли сочувствовал всей политической про– грамме большевиков. Но, прекрасно знавший и косность царского бюро– кратизма, и хищничество отечественного капитала, он, по-видимому, признал в большевиках именно ту силу, которая сможет обеспечить могу– щество и целостность России.

Известно, что на стороне белых сражались примерно 40 процентов офицеров бывшей царской армии, а на стороне красных – примерно 30 процентов, и без них Красная армия не победила бы в Гражданской вой– не. Но без специалистов ГАУ она вообще не смогла бы воевать. Без них не удалось бы использовать даже имевшиеся на складах военные запасы. В русской (а впоследствии и в советской) армии боеприпасы хранились в разобранном, точнее, в несобранном виде: отдельно – снаряды, отдель– но – взрыватели, гильзы, порох и т.д. Чтобы подать в войска готовые "выстрелы", как говорят артиллеристы, необходимо было запустить сбо– рочные производства на арсеналах.

А использовали не только запасы, на всю Гражданскую войну их бы и не хватило. Под руководством ГАУ была организована работа военных за– водов, которые оставались на окруженных фронтами территориях, под– контрольных советскому правительству. В 1918 – 1920 годах, например, были изготовлены 1,3 миллиона винтовок, свыше 15 тысяч пулеметов, около 900 миллионов патронов и т.д. Если вспомнить, в каких условиях эти результаты были достигнуты – распад страны, развал транспорта, острейший дефицит сырья, топлива, электроэнергии, наконец, просто голод, – их следует признать поразительными. Одним принуждением за– ставить русских военных инженеров работать с такой эффективностью вряд ли удалось бы. По добровольному выбору, исходя из собственного понимания блага России, ковали они оружие для той братоубийственной войны.

Чрезвычайно успешный опыт привлечения на свою сторону российской инженерной военной элиты вдохновлял большевиков. Неудивительно поэто– му, что единственной научно-технической организацией, которую посетил В.И.Ленин, пребывая у власти, был именно Артиллерийский комитет ГАУ. 18 июня 1920 года его знакомили здесь с последними изобретениями со– здателей артиллерийских приборов. Сопровождал Ленина Максим Горький, ведавший деятельностью ЦЕКУБУ – центральной комиссии по улучшению бы– та ученых, попросту – по их подкормке и обогреву. Расчувствовавшись от увиденного, Ильич заявил: "Эх, если б у нас была возможность по– ставить всех этих техников в условия идеальные для их работы! Через двадцать пять лет Россия была бы передовой страной мира!"

Фраза опять-таки кажется слишком звонкой, произнесенной в расчете на запись и сохранение в истории. Но обращает на себя внимание то, что "вождь мирового пролетариата" говорит уже не о всемирной револю– ции, а о развитии России. И понимает, что для ее процветания глав– ное – "поставить всех этих техников в условия идеальные для их рабо– ты". И намеченный им срок звучит вполне реалистично.

В том-то и дело, что это были не просто слова умиленного "вождя", а конкретная программа, которая уже осуществлялась. До объявления НЭПа она стала первым мостом между революционной утопией и реаль– ностью.

Один из парадоксов нашей истории: в стране, из которой бежали, спасаясь от голода, войны, чекистских расстрелов, тысячи инженеров, ученых, деятелей искусства (впоследствии способствовавших колоссаль– ному творческому скачку Запада), в то же время готовились, создава– лись условия для работы "Архимедов", причем именно с расчетом на перспективу в два-три десятилетия.

Академик Борис Раушенбах не без удивления вспоминает, что именно в 1918 – 1919 годах, в самый разгар Гражданской войны, когда судьба большевистской власти висела на волоске, в Советской России, которую Раушенбах называет "государством-концлагерем", были организованы Сельскохозяйственная академия и большой физический институт (по-види– мому, Раушенбах имеет в виду Физико-технический институт, основанный в Петрограде под руководством А.Ф.Иоффе). "Организованы с расчетом на дальнюю перспективу, – пишет Раушенбах. – И, действительно, через несколько десятилетий они превратились в мировые центры и дали вели– колепные результаты".

А ведь, кроме отмеченных Раушенбахом, создавался еще целый ряд на– учных организаций, нацеленных в будущее. Достаточно вспомнить, что в конце 1918 года под руководством Н.Е.Жуковского и А.Н.Туполева был основан Центральный аэрогидродинамический институт, знаменитый ЦАГИ, сыгравший выдающуюся роль в развитии авиации, в том же 1918 году – Государственный оптический институт, в 1922 году под руководством В.И.Вернадского – Радиевый институт и т.д.

Инициатива всегда исходила, разумеется, от самих ученых, но власть с готовностью шла навстречу, все вопросы решались с невиданной быст– ротой. Так, по настоянию Жуковского, научно-технический отдел Высшего Совета народного хозяйства 30 октября 1918 года распорядился начать практическую подготовку к созданию ЦАГИ, а уже 1 декабря 1918 года Положение о ЦАГИ и смета были утверждены заведующим НТО ВСНХ Горбуно– вым, было выделено здание в Москве, Жуковский и Туполев получили на руки все необходимые документы и 20 тысяч тогдашних, невесомых рублей на первый месяц работы.

В последнее время мы так привыкли оплевывать советский период сво– ей истории и идеализировать царскую Россию, что иных читателей, пожа– луй, удивит следующее утверждение: именно советская власть сделала нашу страну великой научной державой. Между тем, это святая правда, которая подтверждается любыми источниками. Предреволюционная Россия вообще не имела сильной фундаментальной науки. Неплохо обстояли дела с гуманитарными дисциплинами и чистой математикой, для которых не требовалось больших средств и организационных усилий. Но уже физичес– кие науки были явно неразвитыми из-за отсутствия дорогостоящей экспе– риментальной базы. Корпус инженеров был весьма квалифицированным, но слишком малочисленным по масштабам страны. Как ни отмахивайся, а ста– новление и подъем науки и техники начались с большевиков, с Ленина.

Молодая советская наука развивалась, хотя и в трудных материальных условиях, но поразительно быстро и уверенно. Оказалось, что сам фено– мен огосударствления науки – при сохранении достаточно высокого уров– ня ее автономии в кадровых и профессиональных вопросах – может не только не препятствовать, но и способствовать успешному развитию. Тем более, что сразу возникло совпадение господдержки науки с традицион– ной устремленностью русской интеллигенции «служить народу». Совпаде– ние, примирявшее многих ученых с революцией, внушавшее надежду, что кровавое безумие осталось в прошлом, а в заботах о будущем страны власть и наука теперь союзники.

И нельзя забывать: одновременно с созданием сети научных организа– ций формировалась система образования, признанная впоследствии едва ли не лучшей в мире. Причем и в этой области самыми либеральными, са– мыми прогрессивными решениями были самые первые. Реформа высшего об– разования, проведенная Наркомпросом под руководством А.В.Луначарского в 1918 году, вводила бесплатное обучение и выборность профессуры. До 1921 года государственный контроль за деятельностью вузов ограничи– вался финансовыми и административными вопросами, не затрагивая ни учебные программы, ни преподавательский состав.

С 1922 года контроль начал распространяться на подбор преподава– тельских кадров и на содержание обучения, но это относилось прежде всего к гуманитарным наукам и экономике. В дела факультетов естест– венных и технических наук, с которыми были связаны основные надежды власти, она в то время почти не вмешивалась. Места, освободившиеся после смерти или эмиграции старых ученых, занимали молодые талант– ливые исследователи, независимо от их идеологических убеждений (так выдвинулся, например, Н.И.Вавилов). Эти молодые профессора принесли на старые кафедры новые идеи и дали мощный толчок развитию возглавля– емых ими научных направлений.

Известный противник советской власти В.В.Шульгин, совершивший в 1925 году нелегальное, как ему казалось, путешествие по СССР (втайне от Шульгина поездке содействовало ОГПУ), писал, что в стране царил поощряемый властями настоящий культ науки и техники. Шульгин увидел в этом прежде всего некую замену отсутствующей политической жизни, от– влечение умов. Конечно, были и заданность, и отвлечение, но главен– ствовали, пожалуй, все-таки преклонение перед наукой, да искренняя, кажущаяся теперь непростительно наивной вера в то, что только комму– нисты, овладев достижениями науки и техники, смогут использовать их правильным образом – для победы нового строя и всеобщего счастья. Как пелось в комсомольской песне двадцатых годов: "Грызи гранит науки, как Ленин завещал! Мозолистые руки задушат капитал!"

Да, в двадцатые уже сформировалось первое поколение советских на– учно-технических интеллигентов, искренне принявших новую идеологию. Их энтузиазм питали вера в социализм и чувство причастности к строи– тельству нового мира. Более того. Среди части этой интеллигенции бы– товало убеждение, что сама революция и даже красный террор необходимы были, в конечном счете, для устранения последних преград свободному научно-техническому прогрессу, что путь гуманной пули можно и должно расчистить пулями свинцовыми.

Не могу отказаться от искушения привести обширную цитату из поэмы Владимира Луговского "Комиссар", написанной в том же 1932 году, ко– гда в Калуге Константин Эдуардович Циолковский развивал свое видение будущего перед Александром Чижевским (о чем Луговской, разумеется, не знал). Итак:

 
Когда окончилась гражданская война,
Я жил в Смоленске…
Я был инструктором военных курсов,
Купил себе багровые штаны
И голодал с чудовищным уменьем,
Но это не мешало мне читать…
 

Дальше идет беседа героя поэмы с его другом, Сережей Зыковым, ко– миссаром Чека, который

 
…поздно возвращался с операций,
А иногда подолгу пропадал.
Но, приходя, стучал в мою каморку,
Входил, огромный, черный, шишковатый,
Побритый до смертельной синевы…
Комиссар, отлучившийся на время от мясорубки, и, как видно, осмыс– ливающий свое ремесло, спрашивает героя поэмы:
"Скажи подробно,
Как, из чего устроен человек?"
«Ну, мясо, кости, – я ответил, – кровь»,
«А дальше что?»
«Бесчисленные клетки».
«Что значит клетка?»…
 

В своих объяснениях герой поэмы доходит до строения атома. Комис– сар поражен:

 
"Ты не врешь?
И здесь, и здесь – все это электроны?
Все, все из электронов состоит?
Все одинаково, – материя, товарищ?!"
"Материя, но в миллиарды лет
Прошедшая мильоны превращений,
Кипевшая в огне гигантских солнц,
Где атомы рвались и создавались…
Рожденная земной корой для жизни
В начальных клетках и живых белках,
Заполнивших потом моря и сушу,
И через бесконечный ход смертей
И жизней, изменявших формы жизни,
В слепом движенье и слепой борьбе
Принесшая земле свой лучший цвет -
Прекрасный, гордый разум человека,
Который понял всю громаду мира
И осознал впервые сам себя.
Он начал жизнь в тревоге и борьбе
И продолжал ее в борьбе и рабстве,
Порабощенный силами природы,
Нуждою, жадностью своих владык…
Сквозь собственность, религию, насилье,
Сквозь казни, пытки, войны государств,
Сквозь все, что создали и защищали те,
Которых ты уничтожал".
 

И воодушевленный комиссар отвечает своему другу:

 
"Ты прав!
Которых я уничтожал, товарищ.
С наганом, динамитом, пулеметом
Они засели на дороге жизни,
Они хотят остановить ее.
Кого остановить? Природу?
Закон развитья, как ты говоришь,
Закон движенья новой формы жизни,
Которая приводит человека
К тому, чтоб гордо завладеть землей,
Наукой и, быть может, всей вселенной?
Да если человек теперь дошел
До этих слов, до этих самых мыслей
И знаний, о которых ты сказал,
И, создавая все богатства мира,
Их отдавал бездарным господам,
Которые друг с дружкою грызутся
И делят меж собою шар земной, -
Да это, брат, немыслимая вещь,
Да это, брат, позор для человека,
Для всей природы – горе и позор!
Вот мы, голодные, сидим вдвоем,
И холод, брат, до ужаса, и темень…
А будущее, брат, – оно за нами,
И ничего им с этим не поделать!…"
 

Поначалу кажется, не только рассуждения героев поэмы, но даже ин– тонации напоминают гуманистические мысли седобородого калужского Про– рока. И вдруг, сходство взрывается чудовищным выводом о необходимос– ти – во имя победы разума – уничтожать классовых врагов. И ведь это Владимир Луговской, поэт огромного таланта! Позднее, в пятидесятых, к концу жизни, он сам многое переосмыслит. А тогда – вот таково было время, таковы были эти люди, такова их вера.

Мог ли компромисс между утопическими целями и реальными средства– ми, компромисс, главным результатом которого был НЭП, продлиться дольше, чем он продлился в нашей истории? Об этом спорили и будут спорить. Современный социал-демократический публицист В.В.Белоцер– ковский, говоря о годах расцвета НЭПа, отмечает: «Ленин и его сорат– ники, вопреки расхожему мнению, не обманули крестьян: дали им землю и – чего даже не обещали! – свободу хозяйствования и рынок» («Свобод– ная мысль», N1, 1999). Юрий Буртин считает НЭП вполне жизнеспособной формой конвергенции и показывает, что сам Ленин к концу жизни рассма– тривал НЭП не как отступление от социализма, а как сам социализм, во всяком случае, его начало («Октябрь», N12, 1998).

Ясно только, что компромисс НЭПа создавал не самые плохие перспек– тивы для научно-технического прогресса, а успешный научно-технический прогресс мог бы, в свою очередь, благотворно влиять и на экономику, и на моральный климат, и даже на политическую обстановку в стране.

Конечно, разбраковка наук по степени их полезности для социализма, а заодно и разбраковка ученых, начались еще при жизни Ленина. Для юношей и девушек "классово чуждого происхождения" в 1921 году были введены ограничения на поступление в вузы (хотя в первое время они явно соблюдались не слишком строго, о чем свидетельствуют организо– ванные в 1924, а затем и в 1929 году "чистки" студенчества).

Тогда же доблестные чекисты принялись фабриковать первые дела, в сценариях которых задействовали инженеров и ученых. Но и это еще не превратилось в систему. Приливы чередовались с отливами. Так, извест– ное дело профессора Таганцева, закончившееся в августе 1921 года расстрелом 61 человека, среди которых было немало представителей на– учной, технической и творческой интеллигенции (в том числе поэт Нико– лай Гумилев), вызвало недовольство правительства. Опасались, что по– добные кровавые спектакли оттолкнут интеллигенцию от власти. Ленин раздраженно писал о Петрогубчека, сфабриковавшей дело: "Негодна, не– умна". Осенью 1921 года руководство и часть кадров Петрогубчека были сменены.

Поэтому большую группу философов, историков, социологов, чьи взгляды были сочтены враждебными советской власти, в 1922 году целыми и невредимыми выслали из страны ("философский пароход"). А знаменитый экономист Василий Леонтьев, ставший впоследствии в эмиграции лауреа– том Нобелевской премии, вспоминает, как в 1922 году его, студента Петроградского университета, вместе с друзьями неоднократно задержи– вали чекисты, в том числе и за такие "преступления", как расклейка плакатов с требованием свободы печати и демократии в государстве. По меркам того времени это сулило верный расстрел. Но в Петрограде 1922 год стал не только нэповским, но, до известной степени, "оттепель– ным". Чекисты ограничивались назидательными беседами, порой перехо– дившими в длительные дискуссии с задержанными студентами, после чего всех отпускали по домам.

Молодежь искренне увлекалась наукой, молодежь стремилась к высшему образованию. Даже тем, кто разделял идеологию режима, наука представ– лялась не менее могущественной силой преобразования мира к лучшему, чем революционная борьба. Выходцам из «бывших», «эксплуататорских» классов и сословий, сквозь все препятствия пробивавшимся на студенче– скую скамью, наука и техника, казалось, давали возможность работать в России и для России, не идя на компромисс со своей совестью. Органи– зованная под руководством выдающихся ученых и инженеров старшего по– коления, оставшихся в СССР (Павлова, Вернадского, Иоффе, Карпинского, Обручева и многих других), сеть научных и проектных организаций к концу 20-х годов создала условия для развития всех направлений науки и техники и превращения Советского Союза в передовую державу.

Но у власти в стране к этому времени находились уже другие люди. И новая правящая верхушка обнаружила неприятное для себя обстоятельст– во. Хотя инженеры и ученые добросовестно работали для процветания страны, а значит для укрепления режима, оказалось, что заставить на– уку руководствоваться одними политическими идеалами и довольствовать– ся только ролью "производительной силы" не так-то просто.

Внутри самой науки неизбежно возникают собственные движущие силы и собственные критерии. Важнейшим (в конечном счете, единственным) кри– терием оценки научной деятельности является и с т и н а. Та самая, которая, как мы уже говорили, для настоящего ученого подчас дороже ценностей жизни, ибо только в следовании истине вектор его усилий совпадает с явственно им ощущаемым вектором полета гуманной пули.

А времена изменились. То, что в эпоху ленинской идеократии, допус– кавшей компромиссы с реальностью, в том числе и с реальностью научных истин, вызывало у власти раздражение, становилось абсолютно нетерпи– мым при переходе к сверхтоталитарной сталинской системе. Новый "вождь" и "отец народов" испытывал патологический страх перед любым проявлением независимости. В конце 20-х, после удушения НЭПа, стес– ненная до предела экономическая независимость оставалась только у крестьянства, а куцая, лишь в рамках профессиональной деятельности, независимость мысли – у научно-технической интеллигенции. Крестьян– ство выморили голодом, поморозили в ссылках и поработили, загнав в колхозы. А над инженерами и учеными органы ОГПУ принялись ставить собственные эксперименты. Отрабатывались оптимальные способы покоре– ния.

В 1929 году ОГПУ сфабриковало дело Академии наук, а в 1930 году – еще более громкое дело "Промпартии". Десятки видных ученых и инжене– ров обвинили в контрреволюционном заговоре и вредительстве. При этом чисто технические специалисты, такие, как теплотехник Рамзин, при ус– ловии "сотрудничества со следствием" (т.е. при согласии оговорить се– бя и своих коллег), еще могли рассчитывать на помилование и будущее возвращение на волю. А такие выдающиеся ученые-экономисты, как Алек– сей Чаянов и Николай Кондратьев, были обречены.

Они продержались до самого конца НЭПа. Чаянов искренне верил в возможность свободной кооперации российского крестьянства и его про– цветания в нэповских условиях. Кондратьев явно не исключал нэповский СССР из мировой экономической системы, где действуют общие законы развития. Сталинское уничтожение НЭПа означало гибель и для них, и для всех независимо мыслящих экономистов. С этого времени разрыв с реальностью, а с ним и репрессии против интеллигенции, непрерывно на– растали.

Не менее важное значение имел другой эксперимент карательных орга– нов: в 1929 – 1930 годах группу заключенных авиаконструкторов во гла– ве с Н.Н.Поликарповым и Д.П.Григоровичем заставили во внутренней тюрьме ОГПУ проектировать новый истребитель. Полученный результат – прекрасный для своего времени самолет И-5 со скоростью полета около 300 км/час – убедил в эффективности "шарашек". Значит, интеллект мож– но было использовать в наиболее удобной для властей форме: лишив его всех прав и окружив решетками и конвоем.

К концу двадцатых – началу тридцатых в советской науке, да и во всей стране, остался один-единственный человек, который позволял себе открыто говорить то, что думает, и которому все прощалось: великий физиолог Иван Петрович Павлов. Принудительное внедрение в науку вуль– гаризованного марксизма вызвало его резкий протест. В своих письмах руководителям страны он обвинял их в "величайшем насилии над научной мыслью", заявлял, что "диалектический материализм при его теперешней постановке ни на волос не отличается от теологии и космогонии инкви– зиции".