Текст книги "Грановский"

Автор книги: Захар Каменский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

Глава III
ИСХОДНАЯ ПОЗИЦИЯ – ОРГАНИЧЕСКАЯ ТЕОРИЯ РАЗВИТИЯ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

еятельность Грановского в области философии была четко локализована: он занимался только философией истории. Каковы же были содержание, роль и значение идей Грановского именно в этой области?

Чтобы ответить на вопрос, необходимо помимо прочего дать себе отчет в том, каково было состояние философии истории на Западе и в России в пору, предшествующую появлению на арене русской общественной мысли Грановского, т. е. в 20—30-х годах XIX в. Надо выяснить также, каковы были тенденции развития в этой области знания в 40-х – начале 50-х годов, когда протекала его деятельность.

Что касается философии истории на Западе, то ее можно рассмотреть в двух планах: во-первых, как собственно философию истории, высшим развитием которой для 20—30-х годов были шеллинго-гегелевская и утопическо-социалистическая традиции; и, во-вторых, как теоретические основания немецкой, английской и французской историографии этого времени (мы имеем в виду, разумеется, не всю западноевропейскую философию истории, а только ту традицию, в русле которой выступил Грановский; другие традиции, как, например, католический провиденциализм, русскую ортодоксальную и неортодоксальную религиозную философию истории, мы оставляем в стороне). Первым в этой традиции выступил в самом начале XIX в. молодой Шеллинг. Но в области философии истории он выдвинул лишь общие идеи, выводя их из философии тождества. Систематически развил эту традицию философии истории Гегель.

Философия истории Гегеля, как и вся его система, приобрела наибольшее влияние в 30-е годы, а с конца 30-х и в 40-х годах уже подвергалась критике. Но так или иначе, вся философская среда, литература, преподавание в годы формирования, обучения в Берлинском университете и начала профессорской деятельности Грановского были проникнуты идеями Гегеля как в позитивном, так и в негативном плане, т. е. как следование или как критика его концепции всемирной истории. Вся немецкая профессура, включая и названных в первой главе лекторов, которых слушал Грановский в Берлине, прошла школу Гегеля. Курсы Гегеля по этой дисциплине были отчасти им самим, отчасти его учениками по записям подготовлены к печати и за одиннадцать лет, как раз приходящихся на годы студенчества в Берлине и деятельность профессора в Москве Грановского, издавались трижды – в 1837, 1840 и 1848 годах.

Здесь было бы неуместно в подробностях излагать философию истории Гегеля со всеми ее гениальными идеями, диалектическими провидениями, провиденциализмом, националистическими и консервативными тенденциями. Но все же хотелось бы подчеркнуть, что в основе теории, к которой примкнет Грановский, лежит шеллинго-гегелевская философия тождества и ее специальное приложение к философии истории. Это приложение дало возможность понять всемирную историю как «прогресс в сознании свободы» (46, 19), рассмотреть историю как диалектическое развитие абсолютной идеи по определенным ступеням и в форме истории отдельных народов, как бы выполняющих ее «поручения» в определенный исторический период, благодаря чему этот народ становится на некоторое время «всемирно-историческим» (см. 46, 61; 68; 76). Энгельс отметил основное достижение и корни гегелевской философии истории: «Обнаруживающееся в природе и в истории диалектическое развитие, то есть причинная связь того поступательного движения, которое сквозь все зигзаги и сквозь все временные попятные шаги прокладывает себе путь от низшего к высшему, – это развитие является у Гегеля только отпечатком самодвижения понятия, вечно совершающегося неизвестно где, но во всяком случае совершенно независимо от всякого мыслящего человеческого мозга» (1, 21, 301).

Гегелевская философия истории, т. е. как учение об общих законах существования и развития человеческого общества, сконцентрирована во Введении «Философии истории», где он пытался в общих чертах обрисовать и саму историю Востока и Западной Европы. Что же касается западной историографии, т. е. историоописания, то она не претендовала на формулирование общей теории и имела задачей представить историю человеческого общества – историю отдельных народов, стран. Но даже в сочинениях историков, которые не стремятся к тому, чтобы углубляться в объяснение причин событий, не может не содержаться то или иное понимание историософских проблем. Философия истории неизбежно, хотя по преимуществу и имплицитно, присутствует в любом историоописании. Это верно вообще, даже и для самых ранних опытов историографии (например, античных), это тем более верно для того времени, о котором у нас идет речь – о 20—40-х годах XIX в. Новые и плодотворные идеи философии истории в последнее десятилетие жизни Гегеля и после его смерти (1831) возникали едва ли не в большей мере именно в историографии, а также в утопическо-социалистических построениях, а не в собственно философии истории.

С 20-х годов XIX в. на почве собственно историографии историки при описании и объяснении исторических событий стали обращать едва ли не главное внимание на социальные и политические движущие силы исторического развития. К. Маркс и Ф. Энгельс, говоря о подготовке открытия в 40-х годах XIX в. материалистического понимания истории (см. 1, 28, 423–424, 39, 176), отметили выдающуюся роль в развитии теории общественного развития французских (Гизо, Тьерри, Минье) и английских историков. Еще раньше выдающуюся роль в этом процессе сыграли представители англо-французского утопического социализма – Оуэн, Сен-Симон, Фурье. Утопический социализм сопрягал собственно философские положения – историческую закономерность, обусловливающую смену форм собственности и форм производственной деятельности, необходимость укрупнения производства, его планомерного регулирования, роль науки и техники в общественно-производственной жизни, провозглашение принципа распределения общественных благ по способностям и потребностям, необходимость обеспечения расцвета личности и т. п. – с критикой капиталистического способа производства и распределения, подавления личности, морального распадения общества. Правда, ко времени выступления Грановского этот классический «критически-утопический социализм и коммунизм», по мнению К. Маркса и Ф. Энгельса остававшийся на почве исторического идеализма, выродился в «реакционные секты» (см. 1, 4, 456–457) сенсимонистов, фурьеристов, оуэнистов. Овладел ли Грановский всем этим идейным богатством? Отрицательный на этот вопрос следует дать только относительно утопического социализма. Ни в обширной переписке, ни в сочинениях, ни в лекционных курсах (в теоретикоисторических введениях к которым он обозревал все, по его мнению, достойные внимания направления в философии истории и историографии) мы не встречаем следов его знакомства с сочинениями утопистов, хотя в зрелые годы он и выражал известные симпатии к социализму. Ничего не говорит об интересе к учениям утопического социализма и обширная исследовательская литература о Грановском.

Со всеми другими направлениями западноевропейской мысли, о которых мы говорили, Грановский был хорошо знаком. Философию истории Шеллинга и Гегеля Грановский изучал в молодости и особенно внимательно в Москве. В историко-теоретических вступлениях к своим лекциям он анализировал содержание и прослеживал ее развитие в левом гегельянстве.

Французских и английских историков Грановский читал еще в Петербурге. В 40-х годах, в Москве, он глубже знакомится с французской исторической литературой и идет по параллельным с нею путям. Подобно французским историкам, он изучал историю человечества, главным образом западноевропейского (средневекового и Нового времени, а позже и античного), преимущественно как историю жизни социально-политической. Особенно внимательно он изучает сочинения представителей немецкой традиции историографии (Нибур, Риттер, Ранке и другие).

Что же касается русской философии истории и историографии, то теория человеческого общества привлекала внимание русских мыслителей издавна. В начале XIX в. этот раздел философии разрабатывали разные школы и направления русской мысли. Если оставить в стороне официальную и церковную идеологии, то можно говорить о философии истории деистическо-материалистической школы русской философии (к ней тяготела философия истории декабристов), о взглядах диалектиков-идеалистов и теоретических идеях русских историографов.

Философия истории деистическо-материалистической школы русской философии сформировалась еще в XVIII в. и доминировала в передовой философии первых двух – двух с половиной десятилетий XIX в. Ко времени выступления Грановского она уже завершила цикл своего развития. Главными представителями были И. П. Пнин, А. П. Куницын, В. Ф. Малиновский и другие. Основой теории общества школы была концепция «естественного права» и «общественного договора». В свою очередь ее концепция теоретически обосновывала учение о человеке как произведении природы. Основные разработки этой теории касались проблем: происхождения общества; соотношения личности и общества; свободы и равенства, законосообразности и поступательности развития общества и других.

Другая школа философии русского Просвещения– школа русского диалектического идеализма зародилась в 20-х годах и достигла наибольшего влияния в конце 20-х – первой половине 30-х годов. Непросто дать обобщенную характеристику философии истории русского диалектического идеализма. Ибо она представлена работами многих и весьма разных ученых – И. Ф. Г. Эверса, молодого М. П. Погодина, И. И. Среднего-Камашева, К. Н. Лебедева, К. Зеленецкого, московских любомудров (В. Ф. Одоевского и Д. В. Веневитинова), А. И. Галича, Н. И. Надеждина. Отчасти в философско-методологическом отношении к ней тяготел и Н. А. Полевой. Школа выступала с критикой предшествующей историографии, которая, по словам Д. В. Веневитинова, была не более как «наука происшествий, относящихся до бытия народов» (42, 251), в то время как новая наука должна стремиться «связать случайные события в одно для ума объятное целое; для этого история сводит действия на причины и обратно выводит из причин действия» (там же). Создания новой науки – «теории истории»желал и Н. И. Надеждин (70, 44).

Если выделить наиболее существенные идеи, развитые в области философии истории этой школой, то они сводились к следующему [8]8
  Подробнее о любомудрах см, 53, о Надеждине см. 54.


[Закрыть]. Эта философия истории разрабатывала идею объективной исторической закономерности. Хотя трактовалась эта идея подчас в плане провиденциалистском, но некоторые авторы отмечали роль географического фактора. В работах некоторых представителей этой школы рассматривалась проблема специфики исторического развития относительно природного. Они находили эту специфику в свободной воле человека, основанной на его сознании, что переводило проблемы в плоскость соотношения необходимости и свободы. Многие авторы принимали возрастную схему истории человечества по аналогии с возрастами жизни индивида. Все эти идеи резюмировались в концепции развития рода человеческого.

Весьма злободневной и вошедшей в традицию русской мысли, впрочем, в еще более ранний период была проблема нации, роли отдельных народов в истории человечества. В полемике с Н. М. Карамзиным Полевой утверждал, что история есть прежде всего история народа, и под влиянием французских историков эпохи Реставрации доказывал справедливость борьбы третьего сословия с феодалами. Некоторые авторы применяли эти идеи в процессе обсуждения проблемы специфики русского исторического процесса.

Большое значение имел в развитии русской философии истории социальный утопизм. Исходя непосредственно из недовольства состоянием русского общества и человечества вообще, из констатации того факта, что люди нарушили некую свою родовую природу и впали в индивидуализм, в эгоизм, они требовали установления нового общественного порядка. В новом обществе родовая природа должна быть восстановлена и стать основой общества, где сама идея человечества как некоего гармонического целого будет реализована и где люди объединятся в сообщество нравственно совершенных членов этого общества. В этих построениях было немало оттенков, так что в них можно различить более консервативные (например, у В. Ф. Одоевского) и более демократические, радикальные (например, у Д. В. Веневитинова и А. И. Галича) тенденции. Но очень важно констатировать, что этот социальный утопизм формировался в русской философии 20-х – начала 30-х годов с явной антифеодальной и освободительной направленностью.

Несколько особняком стоит философия истории П. Я. Чаадаева. Возникшая в 1829–1831 гг., она, несмотря на свой общий религиозно-провиденциалистский характер, содержала ряд плодотворных идей (законосообразности истории, диалектики свободы и необходимости и др.) и имела также выход в социальный утопизм свободолюбивого, антикрепостнического и интернационалистского характера. В 40—50-е годы философия истории Чаадаева претерпела существенную и радикальную эволюцию, включив в свой состав и поле зрения социальные и экономические факторы как моменты объяснения хода исторического развития вообще, русского в частности.

И наконец, кружок Станкевича, и особенно сам его организатор и глава. Идеология этого кружка формировалась в той же традиции, что и взгляды любомудров, Галича, Надеждина, – традиции немецкого классического идеализма, главным образом Канта и Шеллинга, и лишь на завершающей стадии существования кружка и жизни Станкевича – Гегеля и младогегельянства. Философские идеи Станкевича вообще, его философии истории в частности могут рассматриваться как завершающий этап истории русского просветительского идеализма.

Как и с западноевропейской мыслью, Грановский был в разной степени знаком с отмеченными направлениями и представителями русской мысли – с одними меньше, с другими больше. Но если говорить о той традиции, в которой он воспитался, к которой примкнул и которую развил, – о традиции русского просветительского диалектического идеализма, то он усвоил ее.

И поскольку это так, мы имеем все основания сказать, что и самого Грановского следует считать деятелем заключительного этапа истории этой школы. Он начал свою деятельность в области философии истории как ее представитель, он начал свое развитие на ее основе, и он вышел за ее пределы, что знаменовало собой «своеобразное жизнеспособное распадение школы» (53, 5) на этом ответственнейшем участке ее учения – философии истории. Станкевич сыграл большую роль в формировании воззрений Грановского. Если мы попытаемся доказать в дальнейшем, что Грановский стремился синтезировать все прослеженные воздействия в некое теоретическое единство, то традиция в русской культуре совершенно отчетливо в этом синтезе видна: социальный утопизм в той мере, в какой он присутствует в построении Грановского, идет не от утопического социализма, а от традиции русской социальной утопии. В дальнейшем мы подробно остановимся на том, как Грановский отнесся к предшествующей философии истории. Но о его отношении к воззрениям Станкевича хотелось бы сказать сейчас, поскольку воздействие идей Станкевича Грановский испытал лишь в молодые годы, затем оно угасло отчасти под влиянием более мощных воздействий западной мысли, отчасти потому, что в той мере, в какой они вообще сыграли роль, они были усвоены именно в эти молодые годы. В общем виде мы уже говорили об их контактах, теперь нам надлежит сосредоточиться на этой теме уже под специальным углом зрения: какие именно идеи Станкевича оказали влияние на формирование философии истории Грановского?

Нет сомнения, что советы, какие давал Станкевич Грановскому, мысли, какие он сообщал ему в первые же месяцы пребывания Грановского за границей, были учтены и восприняты Грановским. К этим идеям следует прежде всего отнести взгляд Станкевича на мир, на род человеческий как на единое, на историю человечества, как на единый процесс и на науку о ней, как на монистическую теорию. «Я не понимаю натуралиста, – пишет Станкевич Грановскому в Берлин (14 июня 1836 г.) в письме, как бы дававшем общее направление его историческим занятиям, – который считает ноги у козявок, и историка, который, начав с Ромула, в целую жизнь не дойдет до Нумы Помпилия, не понимаю человека, который знает о существовании и спорах мыслителей и бежит их и отдается в волю своего темного поэтического чувства… Нет! Человек может знать, что хочет… и быть в единстве с самим собою, одушевить науку одною светлою идеею – и этого мы в праве ждать и требовать от тебя, милый Грановский…» (83, 446–447). Для достижения этой теоретической цельности в понятиях об исторической науке Станкевич советует Грановскому заняться философией (см. 83, 447). «Грановский! – восклицает он. – Веришь ли – оковы спали с души, когда я увидел, что вне одной всеобъемлющей идеи нет знания; что жизнь есть самонаслаждение любви и что все другое – призрак. Да, это мое твердое убеждение. Теперь есть цель передо мною: я хочу полного единства в мире моего знания, хочу дать себе отчет в каждом явлении, хочу видеть связь его с жизнью целого мира, его необходимость, его роль в развитии одной идеи. Что бы ни вышло, одного этого я буду искать. Пусть другие большемоего знали, может быть, я буду знать лучше, – и тут нет лишнего самолюбия. Пришло время. Лучше– я разумею – отчетливее, в связи с одною идеею, вне которой нет жизни» (83, 450). Нет сомнения, что Грановский воспринял от берлинских профессоров некоторые уже знакомые идеи, они упали на почву, взрыхленную пропагандой Станкевича, а тот факт, что Грановский находился в весьма смятенном состоянии духа, обнаруживает, что лекции берлинских профессоров оказались недостаточными для достижения того «единства знания» и «цельности человеческой натуры», к достижению которых призывал Станкевич.

Дальнейшая переписка Станкевича и Грановского показывает скорее взаимодействие и, так сказать, освобождение Грановского от духовного влияния Станкевича. Грановский спорит со Станкевичем по вопросу о чешском славянском движении (хотя по существу они одинаково оценивают его). Станкевич возражает на оценку Грановским мнения Гегеля о практической пользе истории (мы уже цитировали в первой главе соответствующие места из их переписки). Между ними возникает обмен мнениями о роли политических форм и государства в истории, об истолковании категории действительности в связи с ее интерпретацией московскими друзьями Станкевича.

Но не только отмеченные идеи Станкевича оказали влияние на мировоззрение Грановского, и не только они вызвали со стороны последнего горячее признание роли «учителя молодежи» в его духовном развитии, не этим исчерпывается преемственная связь идей двух мыслителей, ибо хотя Грановский и воспринял их впервые именно от своего друга, но эти же идеи, развитые более глубоко, разносторонне и конкретно, он стал усваивать из лекций берлинских профессоров и книг.

Главное же и специальное влияние Станкевича на Грановского состояло в том, что последний воспринял основную идею Станкевича – идею нравственно совершенной личности как условия совершенства общества, идею гармонии личности и общества; понятие о долге перед родиной – как понятие личной морали, личных устремлений. Грановский перевел этическую идею Станкевича в социологический план. «Никому на свете, – писал Грановский, – не был я так обязан: его влияние на меня было бесконечно и благотворно. Этого, может быть, кроме меня никто не знает» (8, 404).

Не следует думать, что это были преувеличения, вызванные скорбью по поводу смерти друга. Еще при жизни Станкевича Грановский выражался не менее энергично: «Я не легко и, признаюсь, не охотно поддаюсь чужому влиянию, но Станкевич имел на меня большое, более, чем кто-нибудь после моей матери… Из всех людей, с которыми я сходился в жизни, – а между ними есть много отличных во всех отношениях, – Станкевич самый замечательный. В нем соединяются высшие качества ума и сердца» (9, 38–39).

Это мнение важно не только тем, что оно высказано во время, когда Станкевич еще жил и оказывал влияние, но особенно тем, что здесь сам Грановский считает его влияние большим, нежели влияние его тогдашних университетских учителей (многими из которых он восторгался) и авторов изучаемых им книг. По сообщению Григорьева, Грановский писал ему после смерти Станкевича: «Ему (Станкевичу. – З. К.)было 27 лет, а в голове более гения, чем у всех русских ученых, вместе взятых» (9, 53) [9]9
  На теснейшую связь идей Грановского с воззрениями Станкевича указал И. С. Тургенев, который и сам подпал под воздействие главы Московского кружка. Важно также отметить, что воздействие Станкевича на Грановского, Тургенева, а также и на В. Г. Белинского шло именно и главным образом по этой линии – по линии подчеркивания идеи свободы личности, необходимости ее гармонии с обществом.


[Закрыть].

* * *

Подведем теперь итог нашему краткому рассмотрению ситуации, которая сложилась в философии истории накануне вступления Грановского в активную научно-преподавательскую деятельность, попытаемся уловить основную прогрессивную тенденцию мировой и русской науки этого времени.

Если бы мы захотели свести все это многообразие в единство, то ситуацию можно было бы охарактеризовать словами Энгельса о том, что объективная прогрессивная тенденция развития этой отрасли философии состояла в формировании материалистического понимания истории (см. 1, 39, 176). В своем конкретном проявлении эта тенденция выражалась в целом ряде идей и концепций, которые могут быть рассмотрены с этой высшей точки зрения, с точки зрения результата развития философии истории в это время.

К такого рода проявлениям относится прежде всего усиление внимания к роли экономики в истории народов. Результатом этой тенденции и было собственно материалистическое понимание истории, внедрение материализма в философию истории, когда исторический процесс осознавался материалистически.

К их числу относится также все более настоятельная проработка, формирование идеи классов и классовой борьбы, идеи эти, по словам Маркса, сами по себе были выдвинуты еще до него (см. 1, 28, 424–427). Здесь же Маркс говорит о том, как он развил эту тенденцию, но форма подготовки этой составной части материалистического понимания истории состояла именно в открытии «экономической анатомии классов», «существования классов» и «их борьбы между собою».

Большое значение в подготовке материалистического понимания истории имело обоснование законосообразности исторического развития, т. е. взгляда, по которому исторические явления и события подчинены определенным объективным законам. Разумеется, что размежевание материалистического понимания истории и ее идеалистического понимания осуществляется соответственно тому, как осознавались эти законы, но в процессе формирования материалистического понимания истории даже и само утверждение существования объективной исторической закономерности, хотя бы и в ее идеалистической форме, имело значение. Идея объективной исторической закономерности противостояла историческому провиденциализму, мистико-религиозному истолкованию истории как божественного промысла, т. е. отрицанию естественности этих закономерностей, утверждению их сверхъестественности, а также и историческому субъективизму, отрицающему всякую законосообразность исторических явлений и событий, ввергающих теорию исторического процесса в пучину произвола, а точнее говоря, отрицающему возможность построения какой-либо теории исторического процесса.

Материалистическое понимание истории формировалось также под воздействием диалектики в теории общества. До конца XVIII – начала XIX в. теория общества оставалась не только идеалистической, но и метафизической. Огромное значение для развития этой теории имело внедрение в нее диалектики. При этом особенность этого аспекта развития философии истории состояла в том, что если материалистическая ее переработка была произведена только Марксом и Энгельсом, то диалектическая ее интерпретация была осуществлена ранее, хотя и с позиций диалектики идеалистической. Великая заслуга шеллинго-гегелевской традиции в этой отрасли философии (я не говорю сейчас об их непосредственных предшественниках и вообще об истории проникновения диалектики в философию истории, которая в порядке отдельных прозрений может быть прослежена гораздо раньше) состояла в том, что в соответствии со своей методологией вообще она перевела философию истории на рельсы диалектики. Плодотворность этой работы была поистине грандиозной. Она преобразовала философию истории кардинальнейшим образом. Принцип противоречия дал импульс к теоретическому осознанию движущих пружин общественного развития, к постановке и рассмотрению соотношений индивида и коллектива, взаимодействию различных социальных слоев общества, т. е. теоретическому обоснованию классовой борьбы. Принцип развития привел к рассмотрению истории общества как поступательного процесса совершенствования человека и человечества, что дало импульс к построению социальных утопий. Была развита еще ранее поставленная проблема соотношения исторической необходимости и свободы и даже предложена концепция, по которой весь исторический процесс осознавался как прогресс в достижении свободы, что дало дополнительные стимулы к утопическим построениям.

Из сказанного видно, что процесс перестройки философии истории с принципов идеализма и метафизики на принципы материализма и диалектики, начавшийся еще до появления теории Маркса, был чрезвычайно значительным, породил множество глубоких, преобразующих эту отрасль философии идей. И мы видим, что их разрабатывали многие деятели науки самых разных школ и направлений. В 20 – х – начале 40-х годов процесс этот захватил и русскую философию.

Особо следует подчеркнуть значение русской традиции в формировании философии истории 40—50-х годов, сосредоточившейся помимо прочего на социальном утопизме, на идее нравственно совершенной и свободной личности как одновременно и цели общественного развития, и условии его закономерного хода по пути осуществления идеала человеческого общества.

Какова была роль в этом процессе Т. Н. Грановского? Как она должна быть оценена с точки зрения развития мировой науки и науки русской? Каково ее отношение к другим передовым построениям в области философии истории, которые были произведены в России 30-х – начала 50-х годов? Каково ее отношение к русской реакционной и консервативной философии истории, т. е. каково историческое место Т. Н. Грановского в развитии русской философской мысли?

Для того чтобы ответить на все эти вопросы, мы должны теперь изучить взгляды Т. Н. Грановского в их эволюции.

* * *

Читая первый курс, он чувствовал себя неуверенно, не владел материалом и не был доволен своими чтениями. Если раньше, в 1838 г., готовясь к чтению лекций, он думал, что для приведения в порядок материала ему достаточно будет «года лекций», то теперь он жалуется в письме к Станкевичу 25/27 февраля 1840 г.: «Я сам недоволен моими лекциями и ни за что не согласился бы прочесть еще раз то, что читал… Еще года два, и я буду хозяином предмета; теперь он владеет мною, не я им» (8, 381). Другое письмо к тому же адресату (от 25 ноября 1839 г.) показывает и недовольство Грановского первым своим курсом, и напряженную работу над ним. «Работы ужасно много, – пишет он, – более, нежели думал. Круглым числом я занимаюсь по 10 часов в сутки, иногда приходится и более. Польза от этого постоянного, упрямого труда (какого я до сих пор еще не знал) очень велика: я учусь с каждым днем. Только теперь начинаю понимать историю в связи… Я… вижу ясно все недостатки (в строении курса. – З. К.) – и чувствую решительную невозможность читать в этом годуиначе» (8, 365; 366).

Курсы последующих лет показывают, как интенсивно устранял Грановский недостатки первого опыта, как крепла его научная самостоятельность, и мы можем считать, что курс 1843/44 учебного года является уже адекватным выражением его взглядов в области философии истории и его собственно исторической концепции, как они сформировались в качестве исходной его позиции. Так определяется первый период эволюции взглядов Грановского: период формирования и формулирования исходной позиции—1839–1844 гг. Пренебрегая некоторыми формальными и содержательными различиями между курсами, мы изложим исходную точку зрения Грановского, опираясь на различные записи курсов этого пятилетия.

Философии истории были посвящены специальные историко-теоретические введения к курсам. Они включали в себя три составных элемента: историю философии истории, саму философию истории и историографию истории средних веков. Для нас наибольший интерес представляют два первых. Может показаться, что эти введения являются некоторой учебной компиляцией уже известных имеющихся в научном обиходе материалов. Однако этот взгляд был бы ошибочным. Теоретические введения Грановского к курсам 1839–1844 гг. представляют собой самостоятельное обобщение материалов, которые, конечно, были известны. Это видно не только по ткани собственно теоретических обобщений, но в особенности по тому синтезу, который осуществил Грановский относительно историко-теоретического и собственно теоретического материалов. Синтез этих двух элементов введений и показывает, насколько самостоятельно Грановский его осуществил. Анализ истории учений о теории общества дан у Грановского не сам по себе, а как историческая основа теории, которую он хотел изложить и которой сам придерживался. История показывала ее генезис так, что теория оказывалась как бы логическим завершением, последним по времени этапом этой истории, и, разумеется, это не могло быть сделано путем простой компиляции. Более того, теорию и исторический материал Грановский ставит в теснейшее и плодотворное взаимодействие: исторический материал обосновывает теорию, но и теория дает возможность понять историю, линии ее развития, связи и нарушение связей – возникновение нового. Без овладения теорией невозможно понять историю в такой связи ее моментов, как она представлена в очерках Грановского.

Сам он весьма ясно, хотя и с некоторой преувеличенной скромностью охарактеризовал свою позицию как отражение современной научной точки зрения в философии истории. Когда славянофилы и их единомышленники пытались опорочить его публичные чтения обвинениями в разного рода теоретических пристрастиях и антипатиях, он, по словам Герцена (запись сделана в Дневнике 21 декабря 1843 г., т. е. в разгар чтения публичного курса), отвечал им так: «…меня обвиняют в пристрастии к каким-то системам; лучше было бы сказать, что я имею мои ученые убеждения; да, я их имею, и только во имя их я и явился на этой кафедре, рассказывать голый ряд событий и анекдотов не было моею целью. Проникнуть их мыслию…» (цит. по: 47, 2, 320). Это замечание мы должны иметь в виду при чтении записи его курса 1843/44 учебного года: «Приступая к изложению истории Средних веков, я считаю нужным предпослать оному небольшое введение, где постараюсь изложить мысли, долженствующие дать общее мерило, кое может руководить нас при дальнейшем изучении истории. Эти мысли не[суть] мое собственное произведение или убеждение, а составляют общее ученое достояние нашего времени»(16, л. 3). Чтобы обосновать это, чтобы представить свою концепцию как вариант современной философии истории, Грановский и предпосылал очерку теории исторического процесса (философии истории) очерк истории этой теории.