Текст книги "Грановский"

Автор книги: Захар Каменский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

2. ЕСТЕСТВОЗНАНИЕ И ФИЛОСОФИЯ ИСТОРИИ

Что же и как обобщил профессор в этой речи и чего из своих мыслей, рождавшихся в процессе анализа исторических событий, все-таки обобщить не смог? Каков был материал, на котором были сделаны эти выводы и обобщения? Этот материал мы находим прежде всего в тех дополнительных разделах введений к курсу и самого курса, о которых мы уже говорили, – в разделах о происхождении и первых шагах истории человечества. «В тесной связи с историей человечества, – говорил Грановский, – находится самый театр действия (человечества. – З. К.) – земля» (19, тетр. 2, л. 8). Указав на руководства по геологии, Грановский выступал с критикой библейской версии сотворения мира, пытался найти решение вопроса в естествознании. «Сказанное о творении мира, находящееся в святом писании, не может удовлетворить науке, – говорил он, – ибо вообще божественное откровение не имело целью давать ответы на вопросы человеческого любознания; и потому нисколько не должно приходить в смущение, когда наука не сходится с некоторыми повествованиями Святого писания, не касающимися предметов веры» (23, тетр. 2, л. 8).

Стремясь отделить веру от знания и основать последнее на самостоятельных независимых от религии началах, Грановский заключает, что в вопросе о происхождении Земли по сравнению с Библией дают «более удовлетворительные результаты– наблюдения над самой землей» (19, тетр. 2, л. 8–8 об.). В очерке истории геологических учений с XVI в. Грановский становится на эволюционистскую точку зрения в вопросе о происхождении Земли и жизни на ней. Опираясь на авторитет Кювье и его теорию катастроф, Грановский говорит: «…геология нам показывает, что земля, т. е. ее кора и на ней развивающаяся жизнь органическая, не достигла с самого начала совершенства»; «органическая жизнь на земле развилась, когда земля была несколько образована», и «уже при большем устройстве явился человек, как ее совершеннейшее произведение» (23, тетр. 2, л. 10–10 об.).

Все это звучало и материалистически, и конечно же совершенно антиклерикально. Правда, при обсуждении следующей – антропологической – проблемы Грановский от естественнонаучной (тогда еще бедной и неразвитой) ее трактовки возвращается вновь к религиозной. Но в высшей степени характерна логика этого отступления. Пытаясь сначала решить проблему рас и их происхождения естественнонаучно, классифицируя по антропологическим принципам племена человечества, Грановский задается вопросом о том, происходят ли все люди от одной пары или от нескольких. Верный своему историческому методу, он обращается к истории обсуждения этого вопроса в научной литературе и указывает на борьбу двух направлений в его решении. Его собственное мнение выразилось в следующем суждении: «…все великие мыслители полагали одно начало всему роду человеческому; и мы будем держаться того же мнения, полагаясь не столько на авторитет этих писателей, сколько на слова Библии. Различие племен суть не что иное, как видоизменение одного и того же рода» (23, тетр. 2, л. 11).

Таким образом, логика этого возвращения на религиозную позицию состоит в том, что если он в науке нашел достаточное объяснение вопроса о происхождении жизни и человека, то он не нашел его для решения вопроса о проблеме рас. Но по этой логике получалось, что, когда соответствующие данные наука добудет, надо будет вернуться к решению и этой проблемы. «Итак, – заключал Грановский введение, – вот почти все, что естествоведение открывает нам о первобытных временах нашей планеты и самого человеческого рода; нужно еще истории много ожидать от успеха этой науки» (23, тетр. 2, л. 11об.).

Стремление к пересмотру старых традиционных представлений, основывающееся на данных современной науки, обнаруживается и в мнениях Грановского об истории первобытных человеческих обществ, о которых он говорит в разделе «История первобытных человеческих обществ» (см. 19, тетр. 2). Грановский рассматривает здесь происхождение семьи и государства, их взаимоотношение, их развитие, происхождение и развитие различных социальных групп («каст») и т. п. Он опирается на данные современной ему антропологии, этнографии, географии, но утверждения его часто наивны, ибо в то время наука мало что знала об этом предмете. И здесь Грановский иногда выступает как противник «материальной философии», прибегает к авторитету Библии.

Рассмотрение проблем первобытного общества Грановский начинает с вопроса о древности цивилизации. По этому поводу, говорит он, существовало два мнения. Первое, выдвинутое романтической школой XIX в., заключалось в том, что человечество утратило былую цивилизацию. Согласно второму мнению, древние люди были дикими, а цивилизация возникла в ходе истории. Теория романтической школы «не подтверждается ни фактами, ни сказаниями Святого писания. Но также трудно согласиться со вторым мнением; оно есть плод материальной философии, оно представляет первобытного человека… без всякого внутреннего содержания и образующегося под внешним влиянием» (19, тетр. 2, л. 11 об., тетр. 3, л. 2). Грановский сам не решает этого вопроса, ссылаясь на отсутствие достаточных научных данных, он отмечает лишь, что культура Америки и Океании, первобытные культуры вообще стали объектом исследования «не a priori, а по данным географии и этнографии современной» (19, тетр. 3, л. 2 об.) [14]14
  Неправ был редактор первого издания Сочинений Грановского, когда, публикуя запись лекции Грановского «Об Океании и ее жителях», говорил, что этой теме «не находилось места в университетском курсе» (3, 564).


[Закрыть].

В вопросе о происхождении общества и государства Грановский солидаризуется с Аристотелем, который, по формулировке московского профессора, «говорит, что государство, по своей природе, существует прежде отдельных лиц. Значит, человек рождается уже готовым членом государства» (19, тетр. 3, л. 3).

Согласно утвердившейся в то время в науке точке зрения, Грановский считал, что «государству предшествует семейство, самая естественная форма общежития» (19, тетр. 2, л. 3). Мнения, что «семья» есть «отношение, с самого начала включающееся в ход исторического развития» и что она «вначале была единственным социальным отношением», придерживались в «Немецкой идеологии» К. Маркс и Ф. Энгельс. Но уже в «К критике политической экономии» Маркс уточнял это мнение и считал «частную семью» развившейся из «родовой» (1,3, 27, 73, 37, прим.). «До начала шестидесятых годов, – писал позже Энгельс, как бы объясняя свою и Маркса позицию 40-х годов, – об истории семьи не могло быть и речи. Историческая наука в этой области целиком еще находилась под влиянием Пятикнижия Моисея. Патриархальную форму семьи, изображенную там подробнее, чем где бы то ни было, не только безоговорочно считали самой древней формой, но и отождествляли – за исключением многоженства– с современной буржуазной семьей» (1, 22, 215); «изучение истории семьи начинается с 1861 г., когда вышла в свет работа Бахофена „Материнское право“» (там же).

На данных современной науки Грановский рассматривал вопрос о переходе от семьи к государству, о двух формах государства – «патриархальной и кастической». Патриархальная семья размножается в племя, потом в род [15]15
  Это – та же фактическая ошибка современной Грановскому науки о первобытном обществе; дело обстояло на самом деле наоборот: род разложился на семьи, но это стало известно много позже.


[Закрыть]. Разрушение патриархального состояния происходило по причинам экономическим и социальным: «Столкновения племен кочующих за пастбища и стада рождали войны, и неминуемое следствие войны есть рабство побежденных. Тогда патриархальная форма правления становится неудовлетворительной… С другой стороны, полигамия, издревле введенная в Азии, нарушает, так сказать, родственные отношения между мужем и женой, а вследствие того и детей к отцу. Таким образом, патриархальное правление при большом народном развитии становится невозможным» (19, тетр. 3, л. 4 об.). Конкретнее развитие патриархальной семьи Грановский прослеживал на истории Китая, Вавилона, Ассирии, Персии, Мидии.

Для объяснения происхождения «кастического устройства» и самих каст наука, по мнению Грановского, обладает еще меньшими историческими данными, нежели для объяснения патриархального. В Индии и Египте это устройство – исходный факт истории. «…Должно предположить, – говорит Грановский, – что касты образовались в древнейшие эпохи у народов, еще живших наравне с природой, и притом занимавшихся земледелием, а не скотоводством» (19, тетр. 3, л. 5). Пытаясь и здесь в экономическом быте искать объяснения истории, Грановский выводит различие каст из различия общественной деятельности их представителей, закрепляемой по наследству. Подражая преемственности в природе, «народ должен был, естественно, устроить преемственность ремесла – пастуха, воина и жреца. И это даже легко объяснимо по опыту; отец занимается известным ремеслом, сын его, живя с ним, помогает ему, учится у него и по смерти отца занимает его место» (19, тетр. 3, л. 5–5 об.).

Из соотносительной общественной значимости видов деятельности выводит Грановский преобладание одной касты над другой. «В гражданском обществе, – говорит он, – первенство всегда приобретается знанием, опытностью, оружием и богатством. Таким образом, каста жрецов естественно должна была стать выше, как посредница между богами и людьми, и притом, как каста людей более образованных». Силу служителей культа Грановский выводил традиционным образом из обмана: жрецы «пользовались невежеством народа, приписывали себе власть входить в совещание с богами, прикрывали обман таинственностью и т. д.» (19, тетр. 3, л. 5 об.). Царь в этих обществах отнюдь не был помазанником бога; он избирался воинами, и функции его ограничивались жрецами. Таковы две первоначальные государственные формы в истории человечества.

Грановский отмечает, что формы народной жизни гораздо более разнообразны, и это разнообразие он не берется объяснить. Однако, намечая решение этого вопроса, Грановский уходит от той объективно-идеалистической и в конце концов мистической конструкции, которую он создавал в начале 40-х годов. Согласно его взгляду того времени, особенность народов определялась особенностью их «духа», их «идеи», происхождение которых «непроницаемо, сущность таинственна…» (4, 43). Теперь он пытается объяснить различие форм народной жизни уже не различием их таинственного «духа», а с помощью «науки», исходя из условий их жизни, хотя он далек от того преувеличения роли «географического фактора», которое было свойственно некоторым писателям XVIII в. «В чем же заключается национальная особенность народов? – спрашивал Грановский. – Этого наука еще не объяснила. Одно из важнейших условий развития государственного быта народа – это географическое положение страны, поэтому связь географии с историей очень важна. Ее уже высказал Аристотель; в XVIII в., в котором преобладала материальная философия, Монтескьё приписывал слишком большое влияние почве на развитие человека; и это потому, что не сознавал живого организма в каждом народе» (19, тетр. 3, л. 6—боб.). В другой записи мы читаем: «Из предыдущего изложения мы видим, в какой тесной связи находится человек с природой, какое влияние имеет на него почва, климат и вообще все географические условия» (20, л. 2).

Мы проследили идеи введения к курсам древней истории и первого его раздела потому, что в них отчетливо проявляются тенденции мысли Грановского конца 1840-х и начала 50-х годов, зародившиеся в курсах и печатных работах более ранних лет. Они важны, поскольку показывают путь распадения идеализма органической теории изнутри.

В целом эту тенденцию поиска нового объяснения исторической закономерности можно было бы охарактеризовать как возрастание значения, которое Грановский придавал материальным условиям жизни общества при объяснении его развития (его «прогресса», пользуясь его терминологией) и функционирования. Сами эти материальные условия, по Грановскому, весьма многообразны и по-разному воздействуют на жизнь и историческое развитие народов. Как же обобщил Грановский то, что нам уже известно, и что было сделано Грановским в его речи 1852 г.?

Прежде всего о выводах, которые Грановский сделал из применения данных естествознания к изучению истории. Он стремился обобщить то, что по этому поводу было сказано не только им самим, но и различными учеными – знаменитым немецким историком Б. Г. Нибуром, которому Грановский посвятил специальную статью, вслед за ним историками К. Ш. Фориелем, братьями Тьерри и другими учеными в доказательство исторического значения «человеческих пород»; учесть то, что известный натуралист В. Ф. Эдвардс выяснил в вопросе о «физиологических признаках человеческих пород»; использовать то, что сделали ученые в области этнографии, а также Ш. Л. Монтескьё, Риттер, К. М. Бэр – в вопросе о влиянии «географических условий, климата и природных определений вообще на судьбу народов» (3, 19–20). Изложив эти данные науки 30—40-х годов XIX в., Грановский делает вывод: «…история, по необходимости, должна выступить из круга наук филолого-юридических… на обширное поприще естественных наук». Он говорит о «важности естествоведения в приложении к истории», утверждает, что существует «естественная» необходимость, «лежащая в основании всех важных явлений народной жизни» (3, 19; 23).

Центром этого обобщения является понятие «естественной необходимости». Грановский, не склонный к дефинированию, не определяет это важнейшее для его взглядов понятие. Но мы можем уяснить его и дать его определение как положительно, так и негативно – из противопоставления прежним его представлениям об исторической необходимости. Это негативное определение может быть извлечено из противопоставления естественной необходимости, необходимости логической, выводимой «из законов разума», т. е. той необходимости, которая утверждалась шеллинго-гегелевской философией истории, необходимости, определяемой «абсолютным духом». Так вот, «естественная необходимость» не есть «логическая».

Но если она не есть «логическая», то какова же она, каково ее позитивное определение? Ответ на этот вопрос вытекает как из приведенных материалов курсов конца 40-х – начала 50-х годов, так и из контекста, в котором Грановский говорит о естественной необходимости в речи. Естественная необходимость в этих контекстах выступает как необходимость, вытекающая из зависимости человечества от антропологических, физиологических, этнографических, географических условий его существования. Это, конечно, более широкое понятие, чем необходимость «природная», поскольку здесь принимается во внимание не только природа в смысле земли и физиологии человека, но и этнография, в известном смысле – социальные отношения (вспомним «касты» и т. п.).

Такова эта «естественная необходимость», и именно относительно нее Грановский и заключает: эта необходимость «принадлежит к числу главных, определяющих развитие наших судеб, двигателей истории» (3, 23). Это уже принципиально отличный от обобщений предыдущих лет вывод. Сопоставление позиций трех периодов дает отчетливое представление о линии эволюции во взглядах Грановского.

В курсе 1839/40 учебного года совершенно определенно заявлено, что история развивается под воздействием абсолютной идеи, ее эманаций в «духе народа» и независимо от «внешней (по отношению к „абсолютному духу“. – З. К.)необходимости». Во втором периоде Грановский отходит от столь определенного объективного идеализма, допуская, что поскольку природа является «подножием» истории, то целый ряд проблем, как, например, проблема народа, может быть решен лишь с учетом таких естественных наук, как антропология, геология, география. Наконец, теперь, на заключительном этапе, Грановский приходит к выводу, что именно естественная необходимость является главной основой и двигателем истории.

Этим позициям в теории исторического процесса соответствовали позиции относительно философии истории Гегеля: от критики отдельных положений ее в первом периоде Грановский переходил к углублению этой критики во втором, а в третьем периоде уже определенно высказывал неудовлетворенность его философией истории в целом.

Ранее Грановский утверждал, что после Гегеля философия истории не двинулась вперед (если не считать некоторых идей Цешковского). Затем он писал об отдельных идеях историков, которые в сущности пошли далее Гегеля. В речи же говорится о целой плеяде зарубежных историков, высказавших новые идеи, и о необходимости создания новой теории. Преобразования здесь только начаты, многое еще неясно, не изведано. И среди возникающих теперь теоретических проблем особенную важность имеет заботившая его и ранее проблема специфики исторического относительно естественного.

Естественная закономерность, думает Грановский, есть одна из главных, «определяющих». Одна, но не единственная, она отнюдь не исчерпывает всей совокупности закономерностей исторического развития, и потому ее постижение и понимание ее значения отнюдь еще не решает дела создания современной и совершенной теории исторического процесса. Помимо естественной закономерности, выражающей в основном связь истории и природы, существуют еще специфические законы истории, ибо ее «содержание… составляют… дела человеческой воли, отрешенные от их необходимой, можно сказать роковой основы» (3, 23), той самой основы, которая и регулируется «естественной необходимостью». Но основа истории не есть еще сама история во всей своей полноте и специфике. В поисках полноты и специфики Грановский, правда, ссылался на Творца, Провидение, но они по существу ничего не объясняют в истории, их действия не улавливаются методами, которыми теперь Грановский считает необходимым изучать историю. Творец и Провидение не «задействованы» в его теории исторического процесса, и, как мы сейчас увидим, фактически он ищет объяснения специфики истории не на этой религиозно-мистической почве.

И вот на основе этих двух выводов – что существует естественная необходимость и некая специфическая историческая – Грановский переходит от известной нам критики слабых сторон философии истории Гегеля к отрицанию философии истории вообще. «Слабая сторона философии истории, в том виде, в каком она существует в настоящее время, заключается, по нашему мнению, в приложении логических законов к отдельным периодам всеобщей истории» (там же). В «умозрительном построении истории», провозглашающем «логическую необходимость», «нет места» ни «естественной» необходимости, ни лежащим вне ее специфическим закономерностям истории. Правда, теперь даже и эту «логическую необходимость» Грановский трактует более рационально, нежели в первых своих лекциях, где она была сильно мистифицирована. Теперь в сущности логическую необходимость он понимает в значительной мере как диалектическую и в этой связи проявляет глубокую мудрость. Он высказывает здесь правиль ную мысль, что диалектику, ее законы нельзя рассматривать как всеобщий инструмент исследования, заменяющий собой конкретные исследования специфического материала, вскрытие специфических закономерностей. Но в то же время от этих всеобщих закономерностей не следует открещиваться как от не имеющих отношения к науке и к способам постижения действительности. «Общим законам», т. е. логической или диалектической необходимости, подчинена земная жизнь человечества, и с их помощью постигаются цели исторического развития. Но «всякое покушение… провести резкую черту между событиями логически необходимыми и случайными может повести к значительным ошибкам и будет более или менее носить на себе характер произвола…» (3, 24).

Итак, для определенного употребления необходимо оперировать и общими законами, логической необходимостью, но они не могут заместить, не могут вытеснить специфических законов истории, которые должны объяснять конкретные исторические события.

Чрезвычайно важна вот какая особенность дальнейших рассуждений Грановского. Он утверждает, что философия истории дискредитировала себя по опытам своих приложений, и это сказано в столь общей форме, что ничто не мешает нам понимать эти слова как оценку и собственного его теоретического развития, т. е. понимать их не только как критику других, но и как самокритику: его собственный опыт приложения философии истории к практике исторического анализа показывает несостоятельность философии истории в этой ее форме. Поэтому мы вправе считать приведенное место из речи о слабой стороне философии истории объяснением того, почему сам он, так долго представлявший ее своим слушателям высшей наукой, объясняющей историю, а Гегеля – как наиболее крупного и последнего ее представителя, теперь отказывается от той философии истории, которую сформулировал Гегель.

Именно в этом контексте, в таком понимании мы читаем в речи следующие рассуждения: «С конца прошедшего столетия философия истории не переставала предъявлять прав своих на независимое от фактической истории значение. Успех не оправдал этих притязаний. Скажем более, философия истории едва ли может быть предметом особенного, отдельного от всеобщей истории изложения(курсив мой. – З.К.). Ей принадлежит по праву глава в феноменологии духа, но, спускаясь в сферу частных явлений, нисходя до их оценки, она уклоняется от настоящего своего призвания…» (3, 24). «Лучшим подтверждением высказанного нами мнения, – продолжает он, – о невозможности отдельной философии истории могут служить чтения Гегеля об этом предмете… Это произведение знаменитого мыслителя не удовлетворило самых горячих его почитателей, потому что оно есть не что иное, как отрывочное и не всегда в частностях верное изложение всеобщей истории, вставленной в рамку произвольного построения» (3, 24–25).

Не присоединяется Грановский и к направлениям, возникшим как реакция на выявившийся к середине XIX в. кризис философии истории. Это сформировавший во Франции целую школу «фатализм», который «снимает с человека нравственную ответственность за его поступки, обращая его в слепое, почти бессознательное орудие роковых предопределений, и эмпиризм – „повествовательная школа“, которая (особенно в лице ее представителя – французского историка Баранта) не поднимается „выше источников“ и выступает против „цели науки“ – „понять… внутреннюю истину волнующихся в бесконечном разнообразии явлений…“» (3, 25; 26).

Но что же предлагает сам Грановский, отказавшись от гегелевской и вообще умозрительной философии истории, от фатализма и эмпиризма? Тут ясности нет. Грановский не предлагает отказаться в области истории от теории вообще, от необходимости выявлять общие законы истории, и этим он резко противостоит развивающемуся в те годы эмпиризму и позитивизму, к числу сторонников которого его иногда относили. Он критикует подобное предложение «повествовательной школы». Более того, вчитываясь в формулу отречения от философии истории, мы видим, что Грановский не отрекается от нее самой, но лишь от ее гегелевской формы, от того, чтобы она была «предметом особенного, отдельного от всеобщей истории изложения».

Следовательно, если излагать ее не отдельно, а вместе с историей, т. е. в форме всеобщей (отличающейся от всемирной) истории, то она имеет право на существование? По-видимому, так, ибо Грановский очень определенно и очень настойчиво (по меньшей мере трижды на протяжении речи) говорит о предмете философии истории: ее «настоящее призвание» заключается «в определении общих законов, которым подчинена земная жизнь человечества, и неизбежных целей исторического развития», в достижении «ясного знания законов, определяющих движение исторических событий», в «уяснении исторических законов» (3, 24; 26; 28).

Но как же можно столь сложную задачу решать не «в отдельном от всеобщей истории изложении», а в недрах исторического изложения, всегда прикованного к истории того или иного народа в тот или иной период времени? В такой форме это невозможно. Да и вообще ученику Гегеля не могло не быть известно неоспоримое положение Гегеля, сохраняющее свое значение до сих пор, что формой науки является система. Но система не может быть развита между прочим, как нечто побочное относительно основного, главного изложения. Отвергая старую форму постижения «общих законов» исторического развития – философию истории, Грановский не обретает новой, адекватной, по его мнению. В данном контексте пафос разрушения превалирует у него над пафосом созидания. И он видит некоторые пути, на которых, по его мнению, надо искать это новое. Это прежде всего поиск адекватного метода. «Ни одно из исчисленных нами воззрений на историю не могло привести к точному методу, недостаток которого в ней так очевиден» (3, 26). Ясно, правда, что надо «идти далее» по пути освоения в науке истории «способа исследования», принятого в «естествоведении». Но именно потому становится не менее ясной и недостаточность этого способа, ибо «у истории две стороны» – «свободное творчество духа человеческого» и «независимые от него, данные природою, условия его деятельности». Вторая сторона подвержена «естественной необходимости», а первая специфическая? Выход из кризиса, путь, по которому следует идти в поиске новой теории исторического процесса, полагает Грановский, – это путь синтетической теории, которая охватила бы и естественные и специфические закономерности. «Новый метод должен возникнуть из внимательного изучения фактов мира духовного и природы в их взаимодействии. Только таким образом можно достигнуть до прочных, основных начал, т. е. до ясного знания законов, определяющих движение исторических событий. Может быть, мы найдем тогда в этом движении правильность, которая теперь ускользает от нашего внимания» (там же).

Как настоящий ученый, Грановский обрисовывает всю трудность ситуации и нисколько не претендует на постижение абсолютной истины. Напротив, он ясно понимает, что, разуверившись в старой философии истории, он сейчас может лишь в самом общем виде сформулировать задачу будущей теории: она должна быть теорией постижения «законов, определяющих движение исторических событий», учитывающей связь истории с природой. Наметив некоторые связи истории человечества с природой, он заполняет пустоту в постижении специфики общества фразеологией о творце и провидении, которая, разумеется, могла удовлетворить лишь слушавшее его начальство, но не может считаться его собственным, действительным мнением о специфике исторического развития. Но обобщения, сделанные в речи, не вбирают в себя того богатства материала и, так сказать, малых, частных обобщений, которые Грановский делает в самом процессе исторического анализа относительно специфических законов исторического развития.

Мы имеем в виду прежде всего то, что пишет Грановский о социально-политической стороне исторической жизни человечества и что должно было бы быть выведенным за пределы «естественной необходимости», если вместе с Грановским считать, что она относится лишь к «роковой основе» истории; о расслоении общества на «касты» – сословия, классы, о их борьбе, о постепенностях и революциях. Все это, конечно, специфика истории, и притом не привнесенная извне, как у Гегеля («логическая»), а ее собственные, имманентные законы. Однако всему этому огромному материалу, которым Грановский владеет применительно к истории человечества от первобытности до эпохи европейских революций середины XIX в., в его обобщении места не нашлось.