Текст книги "Наша улица (сборник)"

Автор книги: З. Вендров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

он говорил по-английски и тут же переводил на еврейский.

Прислушавшись к моему английскому, он удивился:

– Как хорошо у тебя получается "ти-эйч", совсем как у настоящего американца! – заметил он с завистью. – Мне это "ти-эйч" никак не дается.

Он был занят своим английским произношением в такой же степени, как в свое время – русским. По-английски он говорил, соблюдая все правила грамматики. Но в разговоре его отчетливо слышалась еврейская напевность, а злополучное "ти-эйч" так и не получалось.

И все же ничто не могло заставить его говорить поеврейски.

– Если будешь говорить на "жаргоне", никогда не научишься говорить по-английски.

Он никак не мог понять, почему я говорю по-еврейски.

– Ведь ты как будто интеллигентный человек и хорошо знаешь английский язык – и грамматику, и произношение, – а говоришь на "жаргоне"! Зачем тебе это нужно? Ты должен помнить: здесь Америка... Говори поанглийски!..

1941

ПО ДОРОГЕ В СТРАНУ ЧУДЕС

1

В том, что мое имя не стоит в одном ряду с именами Стенли, Левингстона, Вамбери, Пржевальского, МиклухиМаклая и других всемирно известных путешественников, открывателей неведомых материков и племен, виноват Кирилл Зубила, один из шестидесяти тысяч русских урядников, которые под господством обер-урядника Николая Романова топтали русскую землю.

Если бы не этот проклятый урядник с густыми рыжими усами, вы бы теперь вместо рассказа о несостоявшемся путешествии вокруг света читали бы, возможно, волнующее описание моих странствий в далеких краях, повесть об удивительных приключениях и великих открытиях.

Во мне сильно бунтовали мои тринадцать лет – бунтовали против отца, против ребе, против учителей и наставников, против всех, кто старался сделать из меня человека.

Я же хотел быть путешественником, открывателем новых земель или вождем индейского племени, освободителем негров, ковбоем вмиссурийских прериях,золотоискателем в Аляске, морским пиратом, плантатором в Индии; мне хотелось летать на воздушном шаре и охотиться в горах Аризоны, – да мало ли что еще можно сотворить, сбросив с себя тяжелое иго добропорядочности и благочестия!

Я чаще и чаще начал подумывать о том, чтобы удрать из дома и совершить кругосветное путешествие.

Но куда бежать? К какой части света мне прежде всего направить свои шаги? Это не так-то легко было решить.

Мой любимый друг, бравый капитан Майн Рид, мужественный человек, прошедший сквозь огонь и воду, советовал мне раньше всего пуститься в Северную Америку, к Красной реке или к Скалистым горам. Ну, и остров Борнео, конечно, тоже небезынтересен для молодых путешественников.

Мой второй друг, хотя и не такой близкий, как Майн Рид, – Фенимор Купер, мне нашептывал: "Если ты хочешь кое-что увидеть и научиться чему-нибудь стоящему, отправляйся в Мексику к краснокожим или в резервации для индейцев между рекой Миссисипи и Скалистыми горами, иди по стопам честного, героического Бумпо, познакомься с Кожаным чулком, с охотниками-индейцами Чингачгуком и Ункасом, учись у них смелости, стойкости и верности".

А с титула моей любимой книги "Приключения капитана Гаттераса" смотрел на меня мой самый любимый друг Жюль Берн, с гениальным лбом и глазами, заглядывающими в будущее. Он как будто говорил: "Что такое прерии Северной Америки и вековые леса Канады в сравнении с джунглями Центральной Африки и чудесами природы Полинезии и Занзибара?"

А Софья Верисгофер щурила свои веселые глаза и завлекательно улыбалась мне. "Франц и Ганс – вот с кого ты должен брать пример! Эти мальчики, почти твои ровесники, сопровождали на корабле доктора Гельда в его научной экспедиции по морям и далеким странам. Где они только не побывали, чего только не видали, с кем не воевали!

Они объехали Центральную и Южную Африку, Австралию и Индию, посетили Яву и Цейлон, Борнео и Гвинею, Полинезию и Маврикию, Равнину Смерти и Остров Дружбы, Зондские острова и Плавучий остров, Капштадт и Сидней, Мадагаскар и Занзибар .. Воевали с неграми, дружили с малайцами, пировали с готтентотами, сталкивались с папуасами, сенегальцами, с людоедами и землеедами, встречались с бушменами, с даками, с амакошами, с малакошами, видели карликов... Спасались от питонов и змей, убивали крокодилов и акул, стреляли в китов, тигров, леопардов, пантер, кенгуру, бегемотов и слонов, шакалов и летающих собак... Боролись с ураганами и наводнениями, с дикарями, убивали хищных зверей, собирали научные коллекции и открывали новые острова, а потом возвратились на родину здоровыми, бодрыми и прославленными... Да, четырнадцатилетний Ганс и шестнадцатилетний Франц вот по чьим стопам ты должен идти!"

Но дорога в страну чудес, куда звала меня Верисгофер, была мне известна не больше, чем дорога в индейские резервации в Северной Америке, и шансы добраться туда были одинаковы, поэтому я решил пока бежать к дяде Нафтоле в Бранчиц, в деревню, которую отделяли от моего родного города всего двенадцать верст. А оттуда мы с двоюродным братом Юдкой уже вместе отправимся в кругосветное путешествие. Через много лет мы вернемся обратно, обросшие бородами, как Жюль Берн, нагруженные золотом и драгоценными камнями, как золотоискатели Калифорнии, и покрытые славой, как Франц и Ганс. .

У меня были еще дяди по пути в Индию и Полинезию, но Бранчиц со всех точек зрения представлял собой самое лучшее место для первой остановки на моем большом пути:

дорогу в Бранчиц я хорошо знал, и семья дяди Нафтоле была мне ближе, чем семьи других родственников.

Каждый раз, когда дядя Нафтоле привозил в город для продажи голландский сыр со своей молочной фермы, которую он арендовал у бранчицкого помещика, он заезжал к нам. Жена дяди Нафтоле, тетя Либа, болезненная женщина с приплюснутым носом на бледном плоском лице и с большой мясистой бородавкой на левом виске, часто наведывалась в город к доктору и жила у нас неделями.

Старший сын дяди, Рувим, разбитной парень, который всеми силами старался походить на городского молодого человека, тоже был у нас частым гостем. В нашем доме устраивались смотрины единственной дочери дяди Нафтоле – Добы, ядреной, крепко сбитой девицы с высокой грудью, пылающими щеками и туго заплетенными светлыми косами, уложенными вокруг головы.

Раз в год, накануне судного дня, дядя Нафтоле являлся к нам со всем своим хозяйством: с болезненной женой, с крепко сбитой дочерью, со всеми своими рослыми сыновьями, которые носили имена колен израильских – Рувим, Шимон, Леви, Исаак, Иегуда, а также со связанными курами для праздничной трапезы, с ведерными чугунами для варева, с лошадьми и жеребятами. Даже их кудлатый пес, держась всю дорогу на расстоянии, чтобы хозяева его не заметили и не прогнали обратно домой, прибегал вместе с ними.

У нас в эти дни бывало шумно, как на постоялом дворе.

Здоровые деревенские парни, наряженные в суконные костюмы, отдающие затхлым запахом лежалых вещей, в новых картузах пз плотной материи, в цветных гуттаперчевых воротничках и синих галстуках, в скрипучих городских ботинках, в которых парни, привыкшие к просторным сапогам, чувствовали себя словно в колодках, – они заполняли собою дом, как будто их было не пять, а целых пятнадцать.

С засученными рукавами на сильных руках Доба по целым дням стояла у печи, быстро и ловко задвигала и выдвигала оттуда ведерные чугуны, готовя пищу для большой семьи хороших едоков.

По вечерам начиналась возня – приготовление постелей. Спали на кожаных кушетках, на крашеном деревянном топчане, на скамейках, а также за печью. Для двух младших сыновей дяди Нафтоле, для меня и моего маленького братишки стелили общую постель, составленную из сдвинутых табуретов, стульев и снятой с петель двери.

Патт втихомолку ворчал: "Превратили дом в корчму".

А мне все это очень нравилось. Шум за столом, как на свадьбе, сутолока, когда приходило время спать, вносили разнообразие в мою монотонную жизнь, на время освобождали меня от ига "быть человеком".

Кроме того, в моем распоряжении оказывались две лошади, которых я два раза в день водил поить к колодцу, и жеребенок, подпрыгивавший с веселым ржанием, словно мальчишка, которого на целую неделю отпустили ив хедера; под коэй командой находился и большой сонливый пес Свирепый – кроткий, как овечка, хоть садись на него верхом.

Дядя Нафтоле и его домочадцы были мне ближе всех, и поэтому, когда передо мной встал вопрос, куда бежать, я для первого этапа задуманного мною кругосветного путешествия выбрал дом дяди Нафтоле в Бранчице.

2

С суковатой палкой в руке, с тремя баранками и засохшим куском сыру в одном кармане, с ножиком и куском пемзы в другом я шагаю по дороге, ведущей в Бранчиц.

С обеих сторон дороги тянутся широкие ровные поля и луга. Я не умею отличать одно растение от другого. Для меня здесь все рожь или трава зеленая, обрызганная синим, розовым, бело-голубым, усеянная белыми цветочкам"

с желтыми пуговичками посередине. И все это, такое светлое, живое, радует глаз. И все это источает удивительно сладкие запахи, которые я не знаю, как назвать. Я только знаю, что мне хорошо..

И все же что-то мешает мне в полной мере наслаждаться красивыми красками, пьянящими запахами и чувством свободы, которой я так жаждал. Уж очень маленьким и затерянным чувствую я себя в окружающем просторе.

Я шагаю по узкой тропинке на обочине дороги, и мне начинает казаться, что путь мой тянется очень долго, и кто знает, какие испытания ждут меня впереди... В душу закрадывается сомнение, правильно ли я поступил, удрав из дому. Что будет, когда там заметят мое отсутствие?

И что я скажу дяде Нафтоле и тете Либе? Как они меня примут? Не отправит ли меня дядя обратно домой е первой же оказией? – одолевали меня вопросы, над которыми я раньше не задумывался. Чем ближе я подхожу к лесу, тем неуверенней чувствую себя. Вокруг, правда, ясный день, но лес – это все-таки лес... За свои тринадцать лет я наслышался достаточно страшных историй о диких зверях и лесных разбойниках. Все это всплывает в моей памяти. Не только перед густым лесом я робею. Меня тревожит и возможная встреча с собаками и с деревенскими мальчишками, когда я буду проходить через деревеньку, лежащую на пути в Бранчиц.

"Может быть, вернуться домой, пока не поздно?"

Но я отбрасываю эту трусливую мысль, как отбрасывают ногой камешек с дороги: хорош путешественник, нечего сказать!

Ускоренным шагом, с отвагой, порожденной страхом, я вступаю в лес первые джунгли на моем длинном пути.

Лес вовсе не так страшен, как это кажется на расстоянии. В лесу продолжается та же самая дорога, она делит его на две половины. По обеим сторонам дороги стоят высокие прямые сосны. Одинокие березы, белые и стройные, качают ветвями с зеленой листвой, отбрасывают солнечные блики на песок. Живительная прохлада, щебетание птиц, лесные шорохи и звуки заставляют меня забыть страх, который мне раньше внушал лес.

Деревню я тоже прошел благополучно.

Бедная и беспризорная, как слепой нищий у обочины дороги, лежала маленькая белорусская деревушка у пыльного большака – низкие искривленные хатки с соломенными, опаленными солнцем, омытыми дождями и высушенными ветрами крышами, похожими на большие шапки, глубоко надвинутые на маленькие детские головки.

Стоял сенокос. Песчаной проселочной дорогой тянулись к деревушке телеги, груженные доверху сеном. На расстоянии колес не было видно, и казалось, что лошади запряжены не в телеги, а в стога. Наверху, на плывущем сене, сидели, свесив босые ноги с засохшей на них грязью, загорелые мальчишки в льняных рубахах. Любопытными взглядами провожали они чудного паренька, который один шагает по дороге, – панич не панич, – а потом отворачивались и причмокивали губами: "Но!" – не столько для того, чтобы поторопить лошадей, сколько для того, чтобы показать свое равнодушие ко мне.

В самой деревушке людей почти не было. Кое-где сидел на завалинке какой-нибудь дед в овчине и в валенках и грел на солнышке свое старое тощее тело. Там и сям глядели из-за плетней любопытные глазки беловолосых и русых детей с измазанными личиками. Закусив край рубашонки из домотканого полотна и засунув грязный пальчик в нос, стоял на самой середине улицы, как будто его там нарочно поставили, совсем крошечный мальчик. Его обнаженный, сильно вздутый животик, тонкие кривые ножки, большая круглая голова и худая, согнутая в локте ручка, с засунутым в нос пальчиком делали его похожим на маленький самовар с чайником наверху. Дремавшим в тени сарая собакам с посеревшей от пыли, взлохмаченной шерстью, видно, лень было даже тронуться с места, не то что полаять. Приподняв голову, чуть приоткрыв глаз и слегка порычав для порядка на прохожего, собака снова погружалась в дремоту, как бы давая понять, что свой собачий долг считает выполненным.

– Папич, дай баранку!

Девочка с двумя белыми, тоненькими, как мышиные хвостики, косичками протянула мне свою худую ручку; пара смеющихся голубых глазок, смотревших на меня из-за изгороди, как бы говорила: "Это я просто так, на всякий случай, я знаю, что баранок никто не дает". Навстречу мне попадались крестьяне на телегах. Они проезжали мимо не оглядываясь, словно я был обыкновенным пешеходом, а не отважным путешественником на пути к богатству и славе.

Когда добрых три четверти дороги остались позади, меня нагнал мужик на телеге. Сдержав живой бег пузатой клячонки, он спросил:

– Куда, хлопчик, идешь?

– В Бранчиц, к дяде.

– Не до Нахтоли часом? Ага, Нахтолю я знаю, как же, соседи, можно сказать. Ну-ка садись, подвезу. Только я сверну за версту до Бранчица. Там ты уж добежишь пешком.

"А вдруг он лесной разбойник... Завезет меня в чащу и убьет", промелькнула у меня мысль. Но будь что будет!

Во время кругосветного путешествия мне еще и не такие опасности придется преодолевать.

Только теперь я почувствовал, что голоден. Я достал из кармана баранку с кусочком засохшего сыра и начал есть. Вторую баранку я дал вознице.

Если он лесной разбойник, мой дар, может быть, смягчит его сердце.

– Добрая баранка! – причмокивая губами и разглядывая угощение со всех сторон, сказал возница.

Он поднес было баранку ко рту, готовый отхватить добрый кусок, но вдруг остановился.

– А может, привезти подарок Анютке, а? Она любит баранки, – и, еще раз посмотрев на баранку, мужик решительно сунул ее за пазуху.

На развилке он остановил лошадь и сказал:

– Ну, хлопчик, слезай. Ступай дорогой влево, придешь прямо к дому Нахтоли.

Он стегнул лошадь и укатил.

3

Еще издали я увидел дочь дяди Нафтоле Добу. Она стояла около крыльца и, держа руку козырьком над глазами, смотрела на дорогу, стараясь разглядеть, кто это к ним идет.

Когда я подошел ближе, она хлопнула короткими руками по тугим бедрам и воскликнула:

– Ой, чтоб ты здоров был! Это Зямка дяди Хаима! – и исчезла.

Не успел я подойти к дому, как на крыльце уже появилась вся семья дяди. Впереди, в застегнутой до самой шеи жилетке поверх белой рубахи, с длинной фаянсовой трубкой во рту, стоял сам дядя Нафтоле. Рядом с ним болезненная тетя Либа в телогрейке. Из-за их спин выглядывали все пять сыновей. Доба побежала мне навстречу.

– Милости просим! Гостя бог послал, – как мне показалось, с насмешкой встретил меня дядя Нафтоле.

– Смотри, он пришел пешком! – удивилась Доба.

– Наверно, убежал из дому, – высказал предположе[ние двоюродный брат Юдл, мой ровесник.

– Ну-ка, выкладывай, что ты там натворил, – начал допрос дядя.

Я растерялся. Какие бы сомнения ни одолевали меня дорогой, такого приема я не ожидал. Я не знал, кому раньше отвечать под градом сыпавшихся на меня со всех сторон вопросов и предположений.

– Чего вы хотите от мальчика? Что вы набросились на него? Иди ко мне, Зямеле, расскажи, что там у вас случилось. Наверно, поссорился с уродом?

Я готов расцеловать тетю за спасательный круг, который она мне бросила. Несколькими месяцами раньше описанных здесь событий отец, после трех лет вдовства, привел хозяйку в дом. Это была женщина лет сорока – маленькая, худенькая, с зеленовато-бледным, похожим на маску личиком, с мертвой рыбьей улыбкой и с маленькими черными глазками, смотревшими в разные стороны. Голосок у нее был скрипучий, и речь ее изобиловала шипящими звуками: "Шмотрите, чтобы вы были ждоровы..." Ее белые маленькие ручки физически недоразвитого ребенка, с толстыми синими венами, как у старухи, ее мелкие осторожные шажки, ее необыкновенная аккуратность во всем, что касалось собственной персоны, ее преувеличенная чистоплотность избалованной кошечки, которая то и дело облизывается, – все это было призвано служить доказательством благородного происхождения.

То, что я испытывал к ней, нельзя назвать ненавистью.

Ее лимонное личико и недоразвитые ручки, не то детские, не то старческие, с бледными подвижными пальчиками вызывали во мне презрение, смешанное с физическим отвращением. Я никак не мог заставить себя поверить, что она моя мачеха. Мачеха представлялась мне в виде сердитой черной женщины огромного роста, с длинными костлявыми руками, злыми глазами и ртом, неустанно извергающим проклятия... Маленькое, скрипучее существо, которое вертелось по дому, как чужое, не притрагиваясь ни к какой работе, было просто "она", "урод", "красотка", "несчастье".

Такими именами нарекли ее соседки, я же с первого дня появления мачехи в доме окрестил ее "пигалицей".

Мачехи я нисколько не боялся. Скорее она боялась меня – крепкого, подвижного, как ртуть, мальчишки, от которого можно было ожидать чего угодно. Но теперь, когда тетя Либа подсказала объяснение моему бегству, я мигом сообразил, что только этим могу привлечь на свою сторону дядю Нафтоле, а то он, чего доброго, велит запрячь лошадь и немедленно отправит меня домой. Строгий допрос дяди в сочетании с мягкими словами тети, полными сочувствия, возбудили во мне жалость к моей собственной особе. Я уже сам готов был поверить, что меня, бедного, одинокого сироту, преследует злая мачеха, ядовитая змея...

– Я не могу больше оставаться дома. Она меня мучает, есть не дает, бьет меня...

– Бедные Зелдины сиротки... – пожалела тетя. В ее словах прозвучала искренняя боль. – Такая змея, такое ничтожество издевается над детьми Зелды, над покинутыми сиротками, горе мне! Ну-ну, Зямеле, не принимай близко к сердиу. Побудешь пока у нас.

– Хватит! -с деланной строгостью прикрикнул на нее дядя. – Дзй ему лучше покушать, он, наверно, проголодался в дороге, этот путешественник!

– Отец знает, что ты ушел к нам? – вдруг вспомнил Левик, парень со шрамом на щеке.

Мое молчание и опущенные глаза ответили лучше слов.

– Ах, та-ак? – почесал дядя Нафтоле в своей седоваторыжей бороде. Стало быть, ты беглец, ушел из дому, не попрощавшись? Нехорошо, скверная история!

– Ничего страшного! – снова взяла меня под защиту тетя. – Когда ты в воскресенье, бог даст, будешь в городе, ты скажешь Хаиму, что мальчик у нас.

– Глупости! А до воскресенья? Ведь Хаим бог знает что подумает!

– Смотри какой преданный родственник, – с досадой сказала тетя. – Если бы Хаим так заботился о своих сиротах, как ты заботишься о нем, он не взял бы к себе в дом такую кикимору.

– Все-таки надо ему сегодня же послать с Федором записку, – решил дядя.

– Посылай не посылай, делай что хочешь, только мальчика оставь в покое. Идем, Зямеле, в дом, я тебе дам чего-нибудь поесть. До ужина еще далеко.

Через несколько минут передо мной на столе стояла глиняная миска с горячей картошкой и холодная простокваша, сдобренная несколькими ложками сметаны, и я уплетал свой первый завтрак на моем долгом пути вокруг света.

4

Каждый день дядя Нафтоле или кто-нибудь из его сыновей возит молочные продукты в город, и каждый день отец через них передает, чтобы я возвращался домой.

– Отец сказал: хватит тебе дурачиться. Пора вернуться домой и взяться за дело, – говорят они мне каждый раз.

Одна только тетя Либа слышать не хочет об этих наказах.

– Подумаешь, какой его там ждет дом! Он еще достаточно хлебнет горя с этим уродом. В школу ему теперь ходить не надо – каникулы, так пусть пробудет у нас все лето.

– Ты, видно, хочешь из этого сорванца сделать законченного бездельника, – недовольно откликается дядя.

Он считает, что тетя меня балует.

– Отвяжись, прошу тебя! – теряет терпение тетя. – Ты посмотри, как ребенок выглядит. У этой косоглазой красотки от него ведь и половины не осталось, горе мне!

Дай ему хоть немного прийти в себя.

Я делаю жалостное лицо: пусть дядя видит, что от меня и в самом деле половины не осталось.

Но дядя Нафтоле упорно не хочет этого замечать.

– Смотри, Либа, ты портишь парня! – предупреждает он тетю.

– Ничего, пусть мои дети будут не хуже его! Увидишь, какой из него выйдет человек, с божьей помощью.

Мое сердце полно благодарности к доброй тете.

Домой? Куда домой? Я теперь нахожусь на расстоянии не в двенадцать, а в двенадцать тысяч верст от своего дома.

Учителя, товарищи, мои домашние, пигалица – все, чем я жил до побега, удивительно быстро, быстрее, чем я мог себе представить, потеряло в моем воображении свои живые очертания. Если бы не наказы отца, я бы и не вспомнил, что у меня был когда-то другой дом.

Я душой и телом в новом мире. Теперь я уже могу отличить пшеницу от ржи и гречиху от овса; цветы клевера не сойдут теперь у меня за птичье молоко, а цветущую гречиху я не приму за поле, на котором растет сметана, как подшучивал надо мной первое время мой двоюродный брат Рувим, который старается походить на городского.

Босой, в подвернутых выше колен штанах, в рубашке с расстегнутым воротом и засученными рукавами, я ношусь по деревенской улице, по полям и лугам, забираюсь далеко в лес.

Поля эти, конечно, не просто поля бранчицких крестьян, а лес не просто лес бранчицкого помещика, где хищными зверями можно считать разве лишь комаров и зайцев...

Нет, передо мной прерии Индианы и Миннесоты, девственные леса Канады... Я не я, и Юдка не Юдка, мы – ковбои, объезжающие диких лошадей на ранчо Северной Америки.

Набросив мешки на спины наших мустангов, чтобы мягче было сидеть, мы несемся галопом к выгону – эй, эй!

Нередко мы с Юдкой отправляемся в ночное. Разумеется, мы не просто пасем лошадей.

С карманами, набитыми сырой картошкой, едем мы тихонечко лесом, выслеживая лагерь краснокожих. В лесу уже совсем темно. Между деревьями повис беловатый туман. Мы то и дело нагибаем головы, уклоняясь от влажных веток, которые хлещут нас по лицу. Тучи комаров кружат над нашими головами, наполняя лес однообразным звоном. Тихо приближаемся мы к знакомому лугу. Там и сям торчат на нем почерневшие пни, похожие на культяпки; одинокие дубы кажутся в ясном свете луны словно высеченными из камня: ветка на них не шелохнется, не дрогнет листок. Вокруг костра из трескучего сухого валежника растянулись темные фигуры ребят. На их лица падают медно-красные отблески пламени, и в глазах отражается огонь. В темноте из леса доносится фырканье пасущихся лошадей. Юдка стреноживает наших лошадей и отпускает их. Он бросает на землю мешок, вытягивается на нем у костра и начинает совать в горячую золу картошку.

Я вовсе не в бранчицком лесу, вокруг меня джунгли Южной Америки. Не Петька и не Ванька растянулись у костра рядом со мной. Нет, это мексиканские охотники или же разбойники. А может быть, я нахожусь в лагере первых американских поселенцев, прибывших на первом парусном судне "Мейфлауэр"... Выбор велик...

Время, однако, не стоит. Колосья поднимаются все выше, наливаются все полнее. Пшеница наряжается в золото. На полях убирают рожь, и дядя Нафтоле, возвращаясь из города, привозит то платок для своей единственной дочери, то новые картузы для мальчиков, то библию в переводе на разговорный язык для тети Либы – все говорит о том, что приближаются осенние праздники.

И тогда... тогда дядя вместе со своей болезненной женой, с крепко сбитой дочерью, с пятью сыновьями, вместе со своей лошадью, жеребятами и кудлатой собакой повезет в город также и меня – прославленного путешественника, вождя индейцев, отважного ковбоя...

Но нет, этого не случится! Прежде чем дядя, который мне вовсе не дядя, а предводитель враждебного племени, успеет полонить меня, мы с Васькой Лопухом удерем в Занзибар.

Встреча с Васькой Лопухом – самая счастливая случайность в моем путешествии вокруг света.

Познакомились мы с Васькой как будто самым обыкновенным образом, но при несколько необычных обстоятельствах. Дочь дяди Нафтоле, Доба, часто брала меня с собой в имение, когда шла на ферму доить коров. В имении было на что посмотреть. Большой барский дом с мезонином, с круглыми белыми колоннами, с широким крыльцом и тянущейся вдоль всего дома застекленной террасой с цветными стеклами представлялся мне волшебным замком. А яркие, многокрасочные цветы около террасы, большие серебряные шары на белых колонках, в которых все отражается головой вниз, золотистые песчаные дорожки между цветочными клумбами... Да ведь так, наверно, выглядят дворцы индийских магараджей или южноамериканских богатых плантаторов...

Однажды, когда я стоял возле коровника и издали любовался великолепием помещичьего дома, моим глазам представилось поразительное зрелище: через открытые двери барских покоев выпорхнул на террасу с цветными стеклами светлый ангелок – сплошной муслин, голубые ленты и белокурые локоны. В своем белом легком платьице и в светло-голубых коротких чулочках, ангелок с такой легкостью порхал по террасе, что казалось, вот-вот он расправит крылья и улетит.

– Ой, Доба, смотри! – воскликнул я в упоении, указывая рукой на девочку.

Доба подняла голову от подойника, посмотрела в ту сторону, куда я показывал, и бесстрастно заметила:

– Это паненка Ванда. Ей недавно исполнилось десять лет.

И снова принялась доить, как будто перед ней был не чудесный ангелок, а обыкновенная девчонка. Кто знает, как долго я простоял бы с открытым ртом в изумлении перед белокурой девочкой, если бы не увидел нечто такое, что еще больше потрясло мое сердце: крестьянский мальчишка моих лет, с лицом, густо усеянным веснушками, и с шапку темно-рыжих волос, вывел из конюшни, которая находилась как раз напротив коровника, удивительную, шоколадного цвета лошадку – маленькую, на коротких ножках, с маленькой головкой и крошечными настороженными ушками, с коротко подстриженной гривой, которая щетинилась на короткой толстоватой шее, – настоящая игрушечная лошадка, только живая.

Потешно подстриженная челка на ее лбу с белыми пятнами и длинный-предлинный хвост до самых копыт делали ее похожей на маленькую девочку, которая нацепила на себя мамино платье не по росту. Смешно и мило!

В кои-то веки увидишь такую лошадку, разве лишь в цирке. Для какого мальчишки такая лошадка не стала бы предметом мечтаний?

Хотя лошадка шагала спокойно и послушно, мальчик вел ее так, как опытные конюхи ведут горячих, норовистых коней. Одна рука у самых удил, вторая держит уздечку, тело откинуто назад: трудно, мол, удержать горячего коня...

Одним прыжком я очутился около мальчика.

– Ой, какая лошадка!

– Ло-шад-ка! – мальчик посмотрел на меня с насмешкой, – пони это, а не ло-шад-ка. Шотландский пони.

Нелли ее зовут. А ты чей будешь?

– Я из города.

– Городской? – Серо-голубые глаза мальчика быстро смерили меня взглядом. – В школу небось ходишь?

– Как же? В четвертом классе городского.

– Ишь ты! – В его голосе послышалось почтительное удивление. – Наверно, хорошо знаешь грамоту?

– Я же говорю тебе: в четвертом классе.

Васька отпустил узду и всею пятерней забрался в свою шапку густых волос.

– Эх, дол-жно быть, хорошо – уметь читать и писать!

Какое там читать и писать, – для меня теперь ничего не существовало, кроме Нелли. Я бы охотно променял всю свою четырехклассную премудрость на одну такую лошадку. Хоть бы раз прокатиться на ней!

– Ой-ой, какая лошадка... то есть какая пони. Настоящая картинка! – все больше воодушевлялся я. – Чья она, твоя?

Взгляд мальчика стал еще насмешливее, как будто В моих словах была дикая бессмыслица.

– Мо-я-я! Ну и сказал! Разве это крестьянская лошадка? Это пони паненки Ванды. Подарок пана ко дню ее рождения, из самой Шотландии привезли. Страна такая есть по ту сторону моря. А ты говоришь – моя!

Нелли, видно, наскучило стоять на месте и прислушиваться к разговору, который ее нисколько не занимал.

Не долго думая она зашагала дальше на своих коротких ножках, как бы говоря: "Оставайтесь на месте, если вам Не надоело нести вздор! А меня вывели проветриться, и я пойду гулять".

Мальчику, однако, не хотелось уходить.

– Стой, Нелли, – сказал он. – Посмотри, что у меня есть...

Засунув руку в глубокий карман своих холщовых штанов, он достал кусок сахару и дал лошадке.

Нелли влажными губами слизнула с его ладони сахар и, нагнув голову, слегка толкнула мальчика в плечо, то ли благодаря его за угощение, то ли прося еще.

Мальчик потрепал ее по шее.

– Это очень трудно научиться читать и писать? – повернулся он ко мне.

– Ни капельки не трудно. Дай мне только покататься на пони, и я тебя научу читать и писать. Да это раз плюнуть.

Глаза мальчика засияли.

– В самом деле? И цифры тоже научишь писать?

Хорошо, дам тебе покататься.

Но тут же спохватился:

– На Нелли не могу. На другой лошади, если хочешь.

– Нет. На Нелли.

– Я тебе говорю – нельзя! Нелли никого, кроме паненки, никогда на себе не носила. Она сразу почувствует чужого, сбросит тебя.

– Ну да, сбросит! Не вижу я, что ли, какая она смирная!

– А я говорю, норовистая? Конечно, смирная. Но нельзя. Закапризничает. Ни один мальчик еще никогда не сидел на ее спине, понял?

Нельзя сказать, что я понял, но уступить пришлось.

– Ладно, пусть на другой лошади. А как тебя звать?

– Васька. Васька Лопух. Я под конюхом Антоном.

Подконюший, – с важностью представился он. – А тебя как зовут?

Так и договорились: я буду учить Ваську читать и писать, а он меня ездить верхом.

5

Васька не знал даже азбуки, но зато он знал много такого, что мне казалось важнее умения читать и писать.

Познания Васьки в одном только лошадином деле превышали все, чему я научился у всех своих учителей и наставников, вместе взятых.

Васька улучил момент, когда Антона, старшего конюха, не было в конюшне, и представил мне одну за другой всех благородных лошадей бранчицкого барина: Демона, верховую лошадь пана, чистокровного молодого цараба на тонких жилистых ногах, с длинной гордой шеей, изогнутой как гриф какого-то редкого музыкального инструмента; Леди, верховую лошадь пани, коричневато-рыжую "англичанку" с поджарым животом, как у гончей, с сухими ногами, забинтованными желтыми бинтами, с длинной и вытянутой мордой – как лицо девушки-вековухи, и с культяпкой вместо хвоста; трех "орловцев", серых, в черных яблоках, с могучими шеями, с густыми гривами и длинными хвостами – настоящая удалая русская тройка. Но особенно Васька гордился аргамаком панича Стасика с кличкой "Вихрь", который, кроме Антона и панича – он кавалерист, – не подпустит к себе никого, даже самого губернатора Все это были лошади высокого происхождения, "чистых кровей", как говорил Васька. Он называл по именам их предков и высокую цену, которую заплатили за каждую из них.