Текст книги "Наша улица (сборник)"
Автор книги: З. Вендров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 22 страниц)
После "Правожительства" последовали рассказы о провинциальных прожектерах, обогачах аристократах и богачах выскочках, о "дипломированных обывателях", о разного рода отщепенцах. За повестью "На чужой земле" последовали и другие рассказы о жизни за границей, куда нужда и бесправие забросили большое количество еврейских и нееврейских эмигрантов, об их печальной судьбе в потогонных мастерских Лон.
дона и Нью-Йорка. Появился рассказ "Зорах и Буланый", рассказ о старом, николаевском солдате и старой заезженной лошади и другие произведения о бедных людях, мечты которых очень редко сбываются ("Дожил,..", "Златино горе" и др.).
В Вендрове самым счастливым образом сочетаются таланты публициста и беллетриста. В его статьях нетрудно обнаружить замечательные куски художественной прозы, точно так же, как в его рассказах встречаются публицистические раздумья и отступления.
И как писатель, и как личность Вендров был поистине самородком.
Нельзя не удивляться широкой образованности человека, который дальше экзаменов экстерном на аттестат зрелости не пошел. Из-за нужды и "процентной нормы" путь в гимназию, а тем более в университет был для него закрыт. Довольно рано проявив себя как способный корреспондент, Вендров все же не отказался от мечты об образовании. В Лондоне он вечерами посещал школу английского языка для иностранцев, а также народный университет. В течение двух-трех лет юноша так освоил английский язык, что уже мог справляться с работой переводчика и гида. Забегая вперед, скажем, что перу Вендрова принадлежат осуществленные в разные периоды его жизни переводы на еврейский язык произведений Киплинга, Джека Лондона, Марка Твена, Стейнбека и ряда других английских и американских писателей.
"Правожительство" вызвало в свое время огромный резонанс. Рассказы этой серии были переведены на русский язык, некоторые из них – на английский и немецкий.
В "Правожительстве" писатель выступает как мастер юмористического рассказа-происшествия. Он работает в этом жанре целеустремленно, с большим упорством. Ситуации, в которые по милости полицейского сапога попадают персонажи Вендрова, дикие, одна другой нелепее:
если девушка хочет получить образование, ей нужно обзавестись желтым билетом, то есть принять на себя клеймо проститутки, или же фиктивно вступить в брак; если муж стремится прокормить свою жену и детей, полиция гонится за ним по пятам, как за вором. Он вынужден прятаться на чердаках, по ночам выбегать в одном белье на мороз; если человек совершает героический поступок и, рискуя собственной жизнью, спасает утопающего, совершенно чужого ему человека, его за это не награждают, а карают, потому что закон запрещает ему жить в том городе, где он совершил свой героический поступок.
Значение "Правожительства" не исчерпывается протестом против национального угнетения. В нем протест против всяческого угнетения.
В Николае Романове писатель видел "обер-урядника", под владычеством которого тысячи более мелких урядников "топтали русскую землю" с ее просторами, с ее богатствами, с ее народом, с ее великими людьми.
Как же фронтальный рисунок происшествия уживается у Вендрова с лирическим изображением в других рассказах? Очень органично, ибо тема всюду одна – борьба обездоленного человека за право на жизнь.
В "Правожительстве" угнетенный поставлен лицом к лицу с угнетателем. Творческая энергия писателя была здесь устремлена на то, чтобы показать чего только не может случиться в царской России.
Этим объясняются столь многочисленные вариации происшествий.
Лирические рассказы – это развитие темы правожительства. Здесь "черта оседлости" сама по себе, убогие города и местечки, где людям, не допускаемым к продуктивному труду, "разрешается" прозябать в нищете и униженности. При рассмотрении обеих линий в творчестве Вендрова особенно рельефно выступает основной пафос его произведений – дело здесь не в правожительстве, а в праве на жизнь. И когда после Октябрьской революции еврейская беднота устремилась на работу в деревню, писатель увидел в этом утверждение права на жизнь для своего народа. Продуктивному труду еврейских народных масс Вендров посвятил немало восторженных очерков.
В 1941 году в Москве была издана книга рассказов Вендрова "На пороге жизни". В этой книге гармонически слились две основные струи его творчества. Писатель здесь поднялся до того благородного юмора, который не только высмеивает зло, не только отражает определенные жизненные ситуации, но в котором есть и нечто общечеловеческое, вечное.
"Лошадь – это тебе не человек, лошадь – она ласку любит", – говорит с той трезвостью, которая происходит от горького крестьянского опыта, белорусский мальчик Васька Лопух ("По дороге в страну чудес").
Книга "На пороге жизни" полна доброты, мягкости. Дети городских окраин, молодые рабочие, выигравшие свою первую забастовку, евреи, белорусы, поляки – образы их овеяны любовью. А в цикле "Юные годы" мы снова видим ироничного, а подчас и саркастического 3. Вендрова. С большим мастерством написаны у него портреты как "патриархальных" хозяев, так и предпринимателей новейшей капиталистической формации. Самодержцы на своих фабриках, похожих на тюрьмы, надменные обладатели огромных товарных складов, они становятся маленькими и ничтожными при встрече с теми, кто сильнее их. Шовинизм не мешает им поступаться своим национальным достоинством, когда речь идет о покупателе, который "стоит" десять миллионов.
Вендров любит народ, и именно поэтому ему чуждо сентиментальное преклонение перед всяким выходцем из бедноты. Наоборот, писатель отдает себе отчет в том, что при таком жизненном укладе, когда у человека нет уверенности в завтрашнем дне, когда все его помыслы направлены на добычу куска хлеба, деморализация пускает глубокие корни.
Даже внизу, на товарном складе, где "люди работали одинаково тяжело и жили одинаково плохо", даже там дает себя знать желание поставить кого-то ниже себя ("На суконном острове").
Эта рабская психология наиболее ярко выражена в образе безработного Фишла Крюка, который обивает пороги в поисках работы. За его подхалимством – "он был скользким, как угорь, и липким, как мед" – скрывается потенциальный хищник. В отличие от персонажа Диккенса Урия Типа, который "закончил свою карьеру в тюрьме", Вендров видит в Крюке будущего владельца большой фабрики "с машинами и рабочими, которых он безжалостно эксплуатирует".
Даже в семнадцатилетней красавице Шпринцл, лукаво посмеив?ющейся над экзальтированной любовью молодого переплетчика, как будто бы ей было, по крайней мере, "дважды семнадцать", писатель видит не просто прозаическую натуру ("Гретхен из Заречья"). В преждевременной практичности девушки, порожденной опостылевшим трудом и постоянной нуждой, он тоже видит гримасу несправедливого общественного устройства.
Хотя в книге "На пороге жизни" повествование ведется от первого лица и рассказывается в ней (в большей степени, чем обычно у Вендрова)
о событиях, которые, возможно, случились с самим автором, это все же не автобиографическое произведение в буквальном смысле. Здесь нет последовательного изложения событий, стремления к фактической достоверности. Писатель, много повидавший на своем веку, рассказывает о виденном, черпая материал из собственного детства и молодости, из своего ближайшего окружения. И все же эта книга во многом помогает понять Вендрова – человека и писателя. Молодой герой книги, жизненный путь которого ведет его, казалось бы, от провала к провалу, упрямо стремится вперед и никогда не бывает побежден морально. В своей строптивости и одновременно в слегка ироническом отношении к себе, во врожденной бескомпромиссной честности он, несомненно, похож на своего создателя.
"Стар тот, кто никогда не был молод", – писал Вендров в восемьдесят лет. Духовная молодость, как известно, не всегда совпадает с физическим возрастом человека. Если бы идеалом счастливой старости был рай, где "люди едят, пьют и ничего не делают", тогда Вендров был бы самым несчастным человеком на свете. Всей душой, всем своим человеческим существом Вендров сопротивлялся такому "раю". Писатель всегда находился в самой гуще жизни. Во время первой мировой войны он развивал большую деятельность по оказанию помощи беженцам.
После Октябрьской революции, обосновавшись окончательно в Москве, где его семья жила и раньше, а он не имел "правожительства", писатель работает в отделе печати Народного комиссариата путей сообщения и в других учреждениях. Одновременно он является штатным сотрудником "Экономической жизни", газеты "Гудок", печатается в ряде еврейских газет. Статьи, очерки, фельетоны... В годы Великой Отечественной войны Вендров работает в Радиокомитете в качестве редактора передач на еврейском языке для Америки и Англии. И снова статьи, очерки, фельетоны... Для Совинформбюро и для целого ряда газет. И все же писатель находил время для рассказов.
В вышеупомянутом произведении "Средство от старости" Вендров утверждает, что долголетие обеспечили ему три вещи: слабое здоровье, очки и вера. Ошарашив читателя этим парадоксом, он тут же, опять-таки в шутливой форме, находит ему объяснение. Слабое здоровье, мол, приучило его к воздержанности. Очки у него были в юмористической оправе. Он смотрел на мир не .сквозь "оптические" стекла, а "оптимистические", Что же касается веры, то это вера в человека, в прогресс, в разумный ход исторического развития человечества в целом. Переход от шутливого парадокса к серьезному размышлению увенчивается вопросом писателя, обращенным к самому себе: в чем, собственно, заключается творческий метод Вендрова. И Вендров отвечает скромно, достойно, исповедально: "Мой творческий метод очень прост. Я всегда писал и пишу о том, что я видел, что я думал, что я чувствовал, о том, во что я верил.
Я писал правду, так, как я ее видел, как я ее воспринимал, как я ее понимал. Вот это мой творческий метод".
Обращение к теме старости, конечно, ье случайно для старого человека. Удивляет другое – спокойный тон, ясность духа в последовавших один за другим очерках "Молодость – наше богатство", "Как долго жив человек" и в уже упоминавшемся "Средстве от старости". И все же мне довелось раз увидеть Вендрова в минуту слабости. Минута слабости иногда наилучшим образом характеризует сильного человека, и поэтому да будет мне позволено о ней рассказать.
Вместе с художницей Ф. И. Полищук, иллюстрировавшей его рассказы, я пришла к нему, как было условлено накануне, в одиннадцать часов утра, не имея представления о том, что ночью писатель перенес мучительный приступ холецистита. Когда мы подошли к его постели, он как-то безучастно посмотрел на нас, потом закрыл лицо руками и, по-детски всхлипнув, промолвил: "Может быть, вы знаете какую-нибудь дорогу покороче на тот свет!" Я задрожала от жалости. Но руки больного уже покоились на одеяле, а на лице его появилась не очень веселая, но все же усмешка. До чего же этот человек был верен себе: ведь даже жалоба, вопреки трагическому жесту, была выражена в шутливой форме. Тут же, внутренне подобравшись (не хватало только галстука), писатель порадовался особовыразительным рисункам и сделал несколько метких замечаний по остальным.
Спустя несколько дней писатель принимал уже за письменным столом редактора и меня, переводчика его книги. Вдумчиво выслушав некоторые наши замечания по оригиналу, он, нисколько не задетый, с чемто соглашаясь, с чем-то не соглашаясь, перешел к разговору о переводе.
Удачи он отмечал с живейшим удовлетворением, не скупясь на похвалы, но зато с какой безжалостной иронией он обрушивался на нас обеих за те места, которые его как автора не устраивали.
Не узнаём ли мы в последних произведениях 3. Вендрова и о его поведении в повседневной жизни того шестнадцатилетнего паренька, который без гроша в кармане скитался по белу свету в поисках работы и образования? Не узнаём ли мы здесь писателя – озорника и насмешника, который без устали добивался для угнетенного человека права на жизнь?
Р.Рубина
