Текст книги "Наша улица (сборник)"

Автор книги: З. Вендров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

Но к чему философствовать? Нужно во что бы то ни стало устроиться хотя бы на одну сегодняшнюю ночь".

Почти час добирался я до Большого Сухаревского переулка – последний адрес, записанный с моей книжке.

Не чуя ног от усталости, я медленно поднялся на второй этаж и робко нажал кнопку звонка.

Дверь отворила толстая женщина с сильно напудренным и нарумяненным лицом, с папиросой в крашеных губах. Приветливо улыбаясь, она с излишней развязностью пригласила широким жестом:

– Пожалуйте, молодой человек!..

Я переступил порог и остановился: не спутал ли я опять адрес?

Но толстая дама не давала мне долго думать:

– Пожалуйста, пожалуйста, проходите дальше... Милости просим... Снимите пальто!..

Я не трогался с места. Прислушиваясь к смеху, звукам пианино и топоту танцующих ног в соседней комнате, я пробормотал:

– Здесь живет мадам Айнбиндер? Или я, может быть, не туда попал?

– Здесь, здесь. Проходите, пожалуйста. Не стесняйтесь.

Подхватив под руку, толстая дама ввела меня в небольшой ярко освещенный зал.

– А, гость... Сюда, сюда, красавчик!.. Вот этот меня угостит... Ко мне подойди, ко мне!..

Полуобнаженные девушки окружили меня со всех сторон, приглашая каждая к себе.

Ошеломленный, подавленный, я бормотал, вырываясь из их рук:

– Оставьте меня... Я перепутал адрес... Не туда попал... Отстаньте, а то я устрою скандал... Отпустите, говорю!

Мадам смотрела и улыбалась. Но убедившись наконец, что я и в самом деле не туда попал, крикнула:

– Эй, Степа, укажи ему на дверь!

Здоровенный рыжеволосый и скуластый верзила схватил меня за шиворот, рванул дверь и вышвырнул на лестницу, бросив мне вслед пальто и шапку.

– Вот тебе, брандахлыст! Шляется тут всякая шантрапа!..

На улице ждала меня холодная осенняя ночь...

1912-1960

НА ЧУЖОМ ПИРУ

1

В настоящее время Марьина роща является составной частью Дзержинского района – одного из многих благоустроенных районов Москвы. Асфальтированные, обсаженные деревьями улицы, универмаги, школы, клубы, кинотеатры, больницы – все как и в других районах советской столицы. В конце прошлого века Марьина роща была такой же органической частью Москвы, как и сейчас, но по каким-то непонятным административным соображениям считалась деревней. Первая половина бесконечно длинной Александровской улицы (ныне Октябрьской) была частью города Москвы, а вторая половина той же Александровской улицы проходила через деревню Марьина роща.

Деревня с благозвучным названием "Марьина роща"

весной и осенью утопала в грязи, летом задыхалась от пыли, а зимой лежала под сугробами никогда не счищаемого снега.

Одноэтажные и двухэтажные домики – в большинстве своем деревянные были до отказа набиты беднотой:

всякого рода ремесленниками, грузчиками, точильщиками, шарманщиками, тряпичниками. Находили там приют также и социальные отбросы большого города – воры, скупщики краденого, фальшивомонетчики, сутенеры и другие темные личности, для которых встречи с представителями власти не были желательны.

Как и в любой другой деревне, всю "власть" в Марьиной роще представлял один-единственный урядник. От него легче было скрыться, а в случае нужды и поладить с ним, чем с многочисленными представителями власти в огромной Москве.

По этой именно причине "швейцарские подданные" предпочитали Марьину рощу любой другой части Москвы. Здесь они вносили ежемесячную дань уряднику, а при случае обходились платой одному только дворнику дома.

Парадный ход дома Смирнова на углу Сущевскою вала и Александровской (трехэтажный, неоштукатуренный большой дом, – пожалуй, самый большой в Марьиной роще) не охранялся швейцаром в ливрее с позументами и в фуражке с золотым околышем. Дом Смирнова вообще не имел "парадного" и "черного" хода. Единственный, далеко не парадный вход вел на полутемную грязную лестницу, пропитанную неистребимыми запахами кислых щей, белья, кухонных отбросов и кошек.

На первом этаже, там, где теперь помещается аптека, была ночная чайная для извозчиков. На верхних двух этажах жила "чистая публика": мелкие акцизные и почтовые чиновники, трактирные музыканты, официанты и... евреи, обитавшие здесь на правах "швейцарских подданных", если не считать дантиста Перельмана, занимавшего на втором зтаже квартиру из четырех комнат, одну из которых он сдавал мне за двенадцать рублей в месяц.

"Административные единицы" дома Смирнова состояли из старшего дворника Михея – крайне ленивого мужика, которому его флегматичность нисколько не мешала быть себе на уме, и его племянника, младшего дворника Кондрата. Михей выписал его к себе для того, чтобы устроить на работу, и благодарный племянник исполнял всю работу по дому и за себя и за благодетеля дядю.

Михей не признавал никаких напитков ниже сорока градусов. По этой причине он был лучшим другом своих "подданных", у которых в любое время можно было выжать лишний полтинник на водку.

2

Михей справлял свои именины. В дворницкой, окошко которой чуть поднималось над мостовой, собралось лучшее общество Марьиной рощи: дворники из соседних домов, важный кучер в плисовых шароварах и в кумачовой рубахе, выгнанный за пьянство бывший барский повар, отставной городовой, вся грудь которого была украшена серебряными и бронзовыми медалями, фонарщик, молодая прачка с руками, сморщенными и бледными от постоянного пребывания в воде, судебный курьер и два ночных сторожа со своими женами.

На белом, некрашеном столе возвышалась целая батарея бутылок с водкой и разными наливками – подарки гостей имениннику; стояли тарелки с нарезанной колбасой, кислой капустой, селедкой, салом. На самой середине стола красовались два огромных пирога – один с капустой, другой с рисом и яйцами. Закуску, как и бочонок пива, примостившийся тут же у стола на табурете, заготовил сам виновник торжества за счет проживавших в его владениях бесправных евреев.

Пир был в самом разгаре. Дым из трубок и козьих ножек тяжелой тучей висел под низким сводом дворницкой и валил как из трубы в маленькое открытое оконце, которое было не в силах очистить воздух в тесном, переполненном до отказа подвале.

Два раза чуть не доходило до драки. Один раз – между отставным городовым и бывшим поваром из-за того, что последний назвал городового "гороховой душой". Второй раз – между тем же поваром и одним из ночных сторожей, жену которого повар щипал под столом за ногу. Но стараниями хозяина мир оба раза был восстановлен. Вместо того чтобы сцепиться, враги благодушно потчевали друг друга водкой и целовались, и все же никто не был уверен в том, что пир окончится без потасовки.

Но пока гости еще не были достаточно пьяны, не пришло еще время пустить в ход кулаки и бутылки. Даже не начали "играть песни". Пока это была лишь веселая, более или менее в меру выпившая компания, где все говорили разом и несколько громче, чем говорят трезвые люди.

Каждый из гостей рассказыват о себе какую-нибудь историю, призванную убедить присутствующих в том, что именно он самое важное лицо в этом обществе. Бывший повар расписывал изысканные блюда, которые он готовил, когда служил у его превосходительства действительного статского советника Михаила Александровича Ефремова; однажды он простой ухой, приготовленной по собственному рецепту, утер нос французскому повару из ресторана Било, специально приглашенному барином, чтобы приготовить обед в день именин его дочери. Кучер хвастал своим умением объезжать самых норовистых чистокровных лошадей и кутежами, которые его барин, первой гильдии купец Афанасий Ферапонтович Троебрюхов, закатывает в загородных ресторанах "Яр" и "Стрельна". Бывший городовой восхвалял отвагу и силу, проявленные им и его начальством во время облав на преступные элементы. Курьер суда уверял, что задолго до того, как суд выносит приговор, он может точно сказать, кто из подсудимых угодит на каторгу, а кто отделается двумя-тремя годами тюрьмы. Прачка похвалялась тем, что из-за ее руки спорят целых три пожарных и один кузнец.

Сам виновник торжества, Михей, не уступал своим гостям в беспардонном вранье.

Не смотрите, что он всего-навсего дворник. Если бы не проклятое вино, он теперь уже был бы – фью-юи! Этот свист должен был показать, как высоко мог бы вознестись Михей.

Хоть он и не более чем старший дворник, но человек грамотный, был старостой в своей деревне, – как говорится, человек с положением. Смутил зеленый змий. "Что греха таить, иногда, бывало, заработаешь рубль-другой на стороне... Делал людям добро... Но если человеку не везет, так не везет..." Говорили, будто он, Михей, общественные деньги растратил. С трудом выпутался... Адвокат – хороший человек, помог, но раздел его до рубахи. Что Михею оставалось делать? Пошел в город и стал дворником. Но это ничего не значит, все равно он ведет компанию только с лучшими людьми дома. Многие даже здороваются с ним за руку: "Здрасьте, Михей Данилыч". Да, он не кто-нибудь!

Надув мясистые щеки, Михей обводил гостей выпученными глазами, словно говоря: "Вот каков я есть, Михей Данилыч!"

В окно подвала видны были ноги проходивших по двору людей. По этим ногам Михей узнавал жильцов дома и каждого из них "представлял" гостям:

– Вот возьмите хотя бы этого! Образованный... В банке служит... А здоровается со мной за руку: "Мое почтение, Михей Данилыч..." Потому Михея уважают...

На горе мне, я оказался одним "из лучших людей"

дома, с которыми вел компанию Михей.

Увидев в окно мои ботинки и нижнюю часть полосатых брюк, он высунул голову и позвал:

– Данил Ефимыч! – Михей давно уже заменил привычным русским Данилой еврейское имя Давид. – Данил Ефимыч, пожалуйте сюда на одну минуточку.

У меня екнуло сердце. Наверно, Михей собирается сообщить мне, что ожидается облава и поэтому мне лучше некоторое время не ночевать дома.

У Михея трудно было узнать, является ли тревога настоящей или же она служит только средством выжать лишпин полтинник на водку сверх месячной мзды. Я сделанным спокойствием спросил:

– Что хорошего скажете, Михей?

Михей улыбнулся в свою бороду-лопату.

– Вы, Данил Ефимыч, не беспокойтесь. К нам пожалуйте! Именины справляем.

Я засунул руку в карман: как не порадовать Михея хотя бы пелковым в день его именин?

Но Михей остановил меня:

– Нет, нет, Данил Ефимыч! Не извольте беспокоиться.

Никаких благодарствиев. Вы только уважьте выпить с нами стопочку и поздравить по-приятельски!

Из-за спины Михея выглядывали его гости, очевидно любопытствуя: в самом ли деле молодой барин в приятельских отношениях с Михеем и спустится в подвал выпить с ним или это не более чем пустое бахвальство?

Я не знал, как поступить: общество в подвале было чрезмерно велико и, как мне казалось, слишком весело настроено. С другой стороны, как не пойти, когда от Михея зависит "быть или не быть" мне в Москве? Никогда нельзя знать, что способен выкинуть Михей в пьяном виде. Он тут же может приказать тебе убираться вон из "его" дома.

И я решил: черт с ним, спущусь на минутку!

Смешанный острый запах махорки, водочного перегара и распаренных человеческих тел ударил мне в лицо, как только я переступил порог подвала.

– Вот, будьте знакомы... Мой приятель, сын первой гильдии купца Данил Ефимыч.

Один за другим все присутствующие подали новоиспеченному сыну первой гильдии купца шершавые руки. Женщины протягивали свои потные ладони не сгибая, лопаточкой, и важно поджимали при этом губы: и мы, мол, знаем обхождение в хорошем обществе.

– Ну, а теперича выпьем! – сказал Михей, как только церемония представления была окончена.

Рюмки мгновенно наполнились.

– Будем здоровы, Данил Ефимыч! Нет, нет, это не пройдет, Данил Ефимыч! – завопил Михей, увидев, что я только пригубил водку. – Пей до дна, и никаких! – решительно заявил он.

Чтоб поскорей отделаться от веселой компании и выбраться из душного, накуренного подвала, я проглотил рюмку водки, закусил коркой черного хлеба, поблагодарил и собрался уходить. Но Михей и слушать об этом ке хотел.

Как же так? Ведь это кровная обида. Я должен еще раз выпить и закусить как следует-колбасой, салом...

попробовать пироги, собственноручно испеченные жено"

Михея... Разве он может отпустить своего лучшего друга, самого близкого приятеля с одной рюмкой водки и корочкой черного хлеба. Да ни за что!..

Недолго думая он еще раз наполнил мою рюмку и положил на тарелку понемногу из всего, что было па столе.

– Откушай, Данил Ефимыч, будь моим гостем, самым уважаемым гостем...

Запах капусты с луком, поджаренной на постном масле, вызывал у меня тошноту, но из вежливости я еще раз выпил, закусил кусочком пирога и опять стал прощаться.

Михей, однако, не мог допустить, чтобы я ушел, не чокнувшись со всеми его гостями.

Я понял, что мне не уйти до самого конца торжества.

И я чокался с Михеем, с кучером, с ночными сторожами, с отставным поваром и с отставным городовым. "Дамы"

требовали, чтобы я с ними тоже выпил. Молодая прачка, чокнувшись со мной, подмигнула мне и многообещающе улыбнулась.

Выпив со всеми, я подумал, что теперь наконец могу уйти. Но не тут-то было. Михей, уже изрядно пьяный, и разговаривать со мной не стал. Он запер дверь и положил ключ в карман брюк. Потом подошел ко мне, хлопнул по плечу и крикнул:

– Гуляй, душа!..

И сколько я его ни упрашивал, сколько ни уговаривал отпустить меня все впустую.

Я достал из кармана рубль и подал его Михею:

– На, это тебе опохмелиться завтра утром!

Михей отстранил мою руку:

– Н-нет, бр-ра-т! Михей у пр-ри-ятеля на вод-ку не берет.

Я попытался улизнуть через открытое окошко.

Михей схватил меня за ногу и уже далеко не по-приятельски сказал:

– Слу-шай, бр-ра-тец, ты с Михеем живи л-ладно...

Не ссорься с Михеем... А то... знаешь, я хоз-зяин в этом доме... Что захочу, то с тобой и сделаю, понял?..

Этого "тонкого намека" было достаточно, чтобы я покорился.

Тем временем пир шел своим чередом, все веселее, все шумнее.

Каждый потчевал соседа по столу водкой и пивом. Чем дальше, тем больше краснели и потели лица, тем тяжелее ворочались языки. Вдруг откуда-то появилась гармонь.

Бывший кучер заиграл камаринскую, все встали с мест:

мужчины затопали тяжелыми сапогами, женщины закружились, хлопая в ладоши.

– Где Данил Ефимыч? Где мой приятель-первогильдеец? – вдруг вспомнил обо мне Михей. – Возьмите его в хоровод!

Через секунду я уже кружился со всей компанией в хороводе. Моя правая рука была крепко зажата в огромной лапе отставного городового, а левая – в потной руке охмелевшей молодой прачки.

Наплясавшись, еще выпили. Пьяные гости с мокрыми от водки и пива усами лезли ко мне целоваться; жена одного из ночных сторожей все время почему-то обращалась ко мне с просьбой не обижать ее, называя не иначе, как "барин" и "господин хороший"; пьяная прачка со словами "кр-расав-чик, милай!.." кидалась мне на шею.

Проходил час за часом. Висячая керосиновая лампа начала коптить, и воздух в подвале стал еще удушливее.

Гости пили без особой охоты, только потому, что в бутылках еще оставалась водка, шумели и пьяными голосами вразброд пели до хрипоты.

Я тихо сидел в углу подвала и благодарил бога, что про меня забыли. Тошнота подступала к горлу, от жары, дыма и копоти стучало в висках, голова была как свинцом налита.

Об уходе я уже и не думал.

На все мои просьбы у Михея был один ответ:

– И н-не го-вор-ри... Давай выпьем...

Поэтому я решил лучше молчать, по крайней мере пить не заставят.

Было уже далеко за полночь. Гости устали и наконец угомонились. Кучер сладко храпел под столом. Отставной повар и отставной городовой, которые всего час назад чуть не хватались за ножи, приникли теперь один к другому головами и мирно похрапывали друг другу в лицо – повар басом, городовой фистулой, как флейта. Курьер из суда спал сидя на стуле. Голова его низко склонилась на грудь.

Лицо его было бледно-зеленым, как у утопленника. За столом продолжали сидеть только два ночных сторожа, прохлаждаясь пивом. Сам хозяин, уронив тяжелую голову на подоконник, издавал клокочущий храп. Я неоднократно пытался достать из его кармана ключ от двери, но он каждый раз просыпался и рычал:

– П-шел, убью!..

Я опять садился на ящик в углу. У меня болела голова.

Глаза смыкались от усталости.

Вдруг сильно затрещал звонок. Несколько секунд было тихо. Потом звонок зазвенел еще сильнее и настойчивее.

Михей встрепенулся и поднял одуревшую от слишком обильной выпивки голову.

– Звон-нят, что ль? – пробормотал он и снова упал головой на подоконник.

Теперь звонок уже трещал беспрерывно.

Я стал трясти Михея за плечо:

– Михей, слышишь? Кто-то обрывает звонок. Идь посмотри, не урядник ли это, а может, околоточный из города приехал. Уж очень настойчиво звонят.

– А? Что? Звонят, говоришь? – Михей с трудом приходил в себя. – Ну что ж... Р-раз звонят, надо откррывать...

Эх, черти! И поспать человеку не дадут...

Вздыхая и широко зевая, он снял с гвоздя у двери ключ от ворот и пошел открывать. Вслед за ним и я выскочил в сени и спрятался за дверью. У меня не было никакого желания встретиться с урядником или, что еще хуже, с представителем городской полиции.

Михей отпер калитку, и я сразу услышал раздраженный голос и звонкую пощечину. Такой голос мог принадлежать только начальству.

– Ах ты, каналья! Сукин ты сын! Ты пьянствуешь, а я стой здесь целый час за воротами! Рррасшибу! Морду разобью!

И звук новых пощечин, сдобренных крепким ругательством, ясно донесся до моего слуха.

Вслед за тем тот же сердитый голос заговорил уже с меньшим раздражением:

– Иди, мерзавец, надень шапку и отведи пьяного, вон валяется у самых твоих ворот, в вытрезвитель при участке. Да живо!

Михей как подстреленный скатился вниз по лестнице.

Хмель с него как рукой сняло, словно он никогда в жизни и капли в рот не брал. Губы у него были в крови. Правый глаз слезился и стал как бы меньше. Но Михей всего этого не замечал. Ошеломленный, он вертелся по дворницкой, мелко крестился и бормотал:

– Ах ты господи! Куда девалась моя фуражка? Пропащий я человек... Он меня еще и оштрафует... Тьфу... Все зубы выбил... Где же моя фуражка, ах ты боже мой? Вот она, проклятая!..

1911-1955

НОЧНАЯ ВСТРЕЧА

1

В одно морозное утро мой родственник Борис Левитин, тот самый заботливый родственник, который хлопотал о моем устройстве в жизни, случайно встретившись со мной на улице, воскликнул:

– А, Давидка, вот кстати! Я к?к раз собирался написать тебе открытку. В будущее воскресенье, пятого, день рождения моей Рахили, приходи, у нас будут гости. Встретишься с земляками: Эпштейны будут, Карасик обещал быть, приглашены Поляк с женой. Приходи же! Приятно проведешь вечер.

По правде говоря, у меня не было особой охоты ходить в гости к Левитиным. Я жил у черта на куличках – в Марьиной роще, а он, как полноправный московский житель, на Таганке. Вот и ходи к нему на званые вечера, а потом тащись поздно ночью через весь город в Мгрьину рощу! И общество, которое соберется там, тоже не бог весть как меня привлекало. Не принять приглашения, однако, нельзя: как-никак родственник и старается меня устроить. Правда, до сих пор ему ничего существенного не удалось сделать: его знакомые, полноправные евреи-купцы, не проявляли особого желания принять на работу "бесправного" еврея: "Метут выйти неприятности с полицией..." Подготовить кого-нибудь из их детей в гимназию или репетировать тупого оболтуса, уже поступившего в гимназию, – это пожалуйста! Но принять на службу человека без правожительства, к сожалению...

Борис утешал меня: все же лучше давать уроки вМсскве по три рубля за час, чем где-нибудь в провинции за три рубля в месяц. И потом надо только запастись терпением:

он еще найдет для меня такую должность, что все позавидуют мне.

– Хорошо, забегу, – сказал я Левитину.

– Не забегай, а приходи непременно. И без опоздания!

– Хорошо, приду непременно и без опоздания.

В назначенный день у Левитиных собралось человек двенадцать пятнадцать гостей. В меру выпили, закусили и после ужина, как водится, играли в девятку.

Около часа ночи гости стали расходиться. А мне так не хотелось уходить, просто с места не мог двинуться!

Здесь тепло, светло, чисто и уютно – удивительно приятно!

И хозяйка такая славная, улыбающаяся, – я бы сказал, тоже уютная. А тут еще единственный сынишка Левитиных – пухленький, довольно избалованный, но все же очень милый ребенок – вцепился в меня ручонками: "Пусть дядя Давид не уходит, пусть останется у нас!" И вот приходится оставлять этот уют, это тепло и тащиться в Марьину рощу, в маленькую холодную каморку с голыми стенами и замерзшими окнами! Но что делать? Надо ведь когда-нибудь уходить!

Я спустил мальчика с колен.

– Ну что ж, пора и мне...

По моему лицу и по тону, которым я произнес эти слова, нетрудно было догадаться, что мне очень не хочется уходить.

– Знаешь что, Давид, – сказал Левитин, – переночуйка у нас сегодня!

В другой раз он не сделал бы такого необдуманного предложения. В те годы никто не торопился предложить ночлег еврею, не имевшему правожительства. Если же этот еврей был настолько бестактен, что сам набивался скоротать ночь у какого-нибудь знакомого, ему вежливо давали понять, что в Москве можно найти немало других мест, где можно переночевать. Люди были на все готовы, даже денег взаймы дать, лишь бы избавиться от непрошеного гостя.

Особенно осуждать за это не приходилось: кому интересно рисковать штрафом в триста, а то и в пятьсот рублей из-за гостя? Таким образом, приглашение Левитина можно было объяснить только его исключительно хорошим расположением духа. Семья его была здесь, в Москве, дела шли неплохо, в карты ему в тот вечер необычайно везло, гости с деланным восторгом расхваливали сынишку, восхищались его декламацией – одним словом, сплошная радость. Левитин видел, что, в противоположность ему, я расстроен и подавлен; вот он и предложил мне остаться на ночь у них. А мне и хотелось остаться, и вместе с тем я не мог решиться: а вдруг нагрянет облава и Левитина оштрафуют из-за меня? Зачем подвергать его такому испытанию?

– Не буду вас беспокоить. Пойду в свой собственный "отель". Так лучше...

Я говорил, а в душе надеялся, что меня будут упрашивать.

Но первое побуждение, которое, как известно, почти всегда бывает хорошим, у Левитина уже прошло. В самом деле, с какой стати ему напрашиваться на возможные неприятности?

– Как знаешь, мой милый, – сказал он с кислой улыбкой.

Когда Левитин вдруг начинал называть меня "мой милый", это означало одно из двух: либо ему казалось, что я собираюсь попросить у него денег взаймы, либо ему хотелось поскорее от меня избавиться.

Мне ничего не оставалось, как только одеться и уйти.

Но мальчик ни за что не хотел меня отпускать, повис у меня на шее и захныкал:

– Пусть дядя ос-та-нет-ся... Я не хочу, чтобы дядя уходил... А то спать не пойду...

Ну как же матери в такой торжественный день не доставить удовольствия ребенку? К тому же мадам Левитина приехала в Москву совсем недавно, не представляла себе, что такое облава. Глядя с нежностью на своего малыша, она сказала:

– В самом деле, Давид, оставайтесь у нас! Куда вы потащитесь так поздно? Я постелю вам здесь, на диване.

Не беспокойтесь, приготовлю вам постель на славу, выспитесь не хуже, чем дома. А ты что скажешь, Борис? – обратилась она к мужу.

– Ведь я уже раньше сказал, – ответил Борис, явно недовольный тем, что жена так настойчиво упрашивает меня остаться. – Маруся! Постели-ка молодому барину в столовой, на диване.

И я остался ночевать у Левитиных.

Было уже около двух или трех часов ночи. Я только успел уснуть, как услышал звонок. Я сразу вскочил, словно в мою теплую постель вылили ведро холодной воды. Этот звонок, видите ли -" особого рода звонок, был мне хорошо знаком: продолжительный, резкий, нетерпеливый. Одним словом, полицейский звонок, который... ну, не могу вам точно описать... Вы меня все равно не поймете, разве только, если сами жили в Москве без правожительства. Одно только могу сказать: как бы сладко я ни спал, этот звонок меня сразу разбудит. Вообще-то я сплю очень крепко, можете хоть учиться на скрипке играть над самым моим ухом – не разбудите... Но стоит только раздаться полицейскому звонку, как я немедленно вскакиваю, точно пожарник при сигнале тревоги.

Я подскочил к дверям спальни Левитиных и постучал:

– Борис, слышишь?

Первой проснулась мадам Левитина.

– Боже мой! Что случилось? – тревожно спросила она.

– Не пугайтесь, Рахиль Исааковна, это я...

– Что с вами? Почему вы не спите? Что вам нужно?

Наш разговор разбудил Левитина.

– Что такое? Как ты очутился здесь? – спросил он спросонья.

– Мне кажется, полицейский обход, – ответил я. – Полиция в доме.

Услышав слова "полиция", "обход", Левитин окончательно проснулся, соскочил с кровати и выбежал в столовую. Вслед за ним, в капотике и в туфлях на босу ногу, вышла и Рахиль Исааковна. Но, увидев меня в одном нижнем белье, она ахнула и быстро скрылась за дверью.

Левитин, тоже в одном белье, вертелся по столовой испуганный, встревоженный, словно он сам не имел правожительства.

– Вот тебе и на! – говорил он. – Этого еще не хватало... Ведь я говорил... говорил... Все она, ее выдумки:

"Здесь переночевать..." – возмущался он, словно жена, а не он первый предложил мне переночевать у них. Каково было у меня на душе – вы сами можете себе представить.

Я не столько беспокоился за себя, сколько за них, за Левитиных. Мне что? Вышлют – обратно приеду. Но их-то оштрафуют на триста, а то и на пятьсот рублей! Зто не пустяк!

– Нельзя ли как-нибудь договориться с ними? Кто в вашем участке делает обходы – околоточный или сам пристав? – спросил я.

– "Договориться"! – в сердцах передразнил меня Левитин. – С цепными собаками шестого участка он хочет договориться... Наш пристав готов выложить четвертной билет из собственного кармана за удовольствие оштрафовать еврея на пятьсот рублей.

– Так нельзя ли мне спрятаться где-нибудь?

– Спрятаться? Вы в самом деле хотите спрятаться? – язвительно говорил Левитин, переходя вдруг на "вы" – доказательство сильнейшего раздражения. – Не беспокойтесь, от них вы никуда не спрячетесь. Я-то этих черносотенцев знаю. Не впервые они приходят ко мне с ночным визитом.

В его голосе и во взгляде была такая злость, будто я самолично пригласил полицию явиться сюда с визитом в три часа ночи.

– Разве в садовой беседке переждать? – вдруг вспомнил он.

– В какой беседке?

– Я ж тебе говорю, в какой: в беседке, что в саду.

И не мешкай! Они уже на лестнице. Обуйся скорей, накинь на себя мою шубу и беги по черной лестнице в садик. Сиди в беседке, пока я тебя не позову.

– Убери отсюда постель, – сказал я, – а то поймут, что здесь кто-то спал.

Накинув на себя шубу Левитина, я выбежал на черный ход и в несколько прыжков очутился в беседке, радуясь за Левитина, которому не придется платить штраф, а также и тому, что мне посчастливилось избежать встречи с полицейскими ищейками.

Но вот беда: прошло немного времени, и у меня озябли ноги. Впопыхах я не успел надеть калоши, а башмаки были тонкие. В садике лежал глубокий, нетронутый снег: ни одна живая душа не ходила туда зимой, и я, пробираясь по сугробам, набрал полные ботинки снега. А тут дело не одной минуты... Дом большой, евреев в нем немало, может пройти часа два, а то и три, пока проверят все квартиры. Чувствую, что ноги у меня совсем окоченели: мороз трескучий. Да и простудиться боюсь. Я подумал: будь что будет. Вышел из беседки, оглянулся, набрал горсть снега, слепил снежок и бросил в-окно Левитиных на пергой sгaже... Тут же открылась форточка, и из нее высунулась голова Левитина.

– Тсс... Зто я. Выбрось мне, пожалуйста, мои калоши.

Ноги мерзнут.

– Хорошо, – сказал Левитин. – Только сиди тихо. От нас уже ушли, теперь они у Выгодских.

Через минуту в открытую форточку полетела сначала одна калоша, потом другая. Но пока я добрался до калош, я снова набрал полные ботинки снега. Кое-как вытряхнув снег и надев калоши, я стал быстро шагать взад и вперед по маленькой беседке, чтобы хоть сколько-нибудь согреться. Вдруг слышу идут! Вернее, не идут, а бегут! Я так и обмер. Кто, кроме полиции, может явиться сюда в три часа ночи? Я забился в угол лицом к стене, как будто это могло скрыть меня от глаз полицейских, и жду: вот схватят меня за шиворот. Кто-то рванул дверь. Но вместо ожидаемого: "Эй, ты там, выходи-ка!" – я услышал испуганный крик:

– Ой, мама!

В дверях беседки стояло странное существо... Широкое и белое, оно как будто держалось в воздухе, так как ног его не было видно. Странное существо тяжело дышало. Что это не полицейский, сразу стало ясно. А если не полицейский, так чего, казалось бы, пугаться? Но, поверите ли, у меня зуб на зуб не попадал от страха.

Я все же набрался храбрости и спросил:

– Кто это?

– Я, – ответило странное существо. – А вы кто?

Вместо того чтобы ответить на вопрос, я предпочел снова спросить:

– Кто это "я"?

Но "оно" тоже не ответило на вопрос и в свою очередь спросило:

– Вы еврей?

– Вот тебе и на! А кто же я такой, по-вашему? Не будь я евреем, я бы не сидел в садовой беседке, то есть сидеть-то я, возможно, и сидел бы, да только в теплый летний вечер, а не в три часа ночи в лютый московский мороз.

Я решился подойти поближе. Вижу, стоит молодая девушка в черной юбке, голова и плечи у нее укутаны ватным одеялом в белом пододеяльнике. Из одеяла, как из белой рамы, выглядывает матово-бледное миловидное личико, на котором еще не стерлись следы испуга. Черные глаза девушки доверчиво смотрели на меня. "Я уверена, – говорили они, – что вы порядочный человек и ничего плохого со мною не случится".

– Не бойтесь, – сказал я, – я не вор и не убийца, хотя и прячусь зимней ночью в заброшенной садовой беседке.

И я рассказал ей вкратце мою историю.

Девушка рассмеялась тихим, грустным смехом:

– Выходит, что мы оба герои одной и той же трагикомедии: раз бесправные, значит, преступники... Моему зятю – Выгодскому из двенадцатой квартиры, он женат на моей сестре, – пришла в голову та же гениальная мысль, что и вашему родственнику: он велел мне переждать полицейский обход в садовой беседке.

Мы разговорились. Я рассказал, каким образом попал в Москву, чем занимаюсь и каковы мои планы на будущее. Девушка, со своей стороны, тоже рассказала свою биографию: зовут ее Соней, родом из Витебска. В прошлом году окончила гимназию, мечтала поступить на медицинские курсы, но не попала: помешала процентная норма [При царизме в высшие учебные заведения евреев принимали только пять процентов из общего количества поступающих; в столицах – три процента.].

Придется пока поступить в зубоврачебную школу. Она собиралась поехать учиться в Варшаву или в Юрьев – там легче поступить в высшее учебное заведение. А тут такое горе – внезапно умерла мать. Тогда сестра забросала ее письмами: "Приезжай да приезжай! Немного рассеешься, отдохнешь, а потом поедешь учиться". Ну, она и приехала в Москву. Целую неделю уже здесь. Вдруг ночью – обход!