Текст книги "Собрание сочинений в шести томах. т.6"

Автор книги: Юз Алешковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 61 страниц) [доступный отрывок для чтения: 22 страниц]

«Нет, ни разу, мне эта явь казалась невозможной».

«Но решение-то, черт побери, зрело в вас предпринять какие-то действия или вы тупо робели?»

«Вы всегда казались мне вечно недоступной, как Афродита».

«А как же множество неосторожно называемых вами в болтовне с Котей «телок и теток»?»

«Никаких с ними не было проблем, кроме одной, моей лично проблемы: полнейшее после всего отвращение от занятия нелюбовью… но ведь вы не телка и не тетка – вы действительно чистейшей прелести чистейший образец… я и сейчас щиплю мочку уха… елки-палки, думаю, не глюки ли меня одолевают?»

«Не хотите ли вы сказать, что влюблены?.. можете сказать «нет», я не обижусь, это нисколько не изменит моего к вам греховного отношения».

«Влюблен – не то слово… а другое не могу отыскать – не срабатывает память… в языке, может быть, и нет другого слова».

«Со мной тоже происходит что-то такое, близкое к неверию в самделишность происходящего… я буквально обалдела первый, поверьте, раз в жизни, хочу верить, не в последний… думаю, что чувство полнейшего счастья возвращает психику к состоянию абсолютно животного покоя, как это временами случается с Опсом… взгляните на него… дрыхнет пузом вверх – это образ предельного блаженства и безоглядного доверия ко всему миру, ко всем живым тварям… удивительное, согласитесь, дело: мы располагаем злющей дюжиной точных слов для определения наших бед, скорбей, несчастий, невезух, прочих ран души и тела, а обрисовать время радости, счастья, бесконечного покоя, то есть всего самого в жизни драгоценного, не умеем, не можем – нет у нас, видите ли, для этого слов… на самом-то деле все это, Володенька, не нуждается в усложнении – оно так просто, что, к сожалению, совершенно не поддается пониманию… так неужели, ангел вы мой, в мозгу нашем, как, впрочем, и в собачьем, установлены пределы понимания самого сложного и самого простого, что для меня, как для женщины, одно и то же?.. и не из-за этого ли подлинные поэты и поэтессы гораздо потрясней описывают лирические свои беды, трагизм жизни, любви, эпохи, провались она пропадом, чем наслаждение, словленное с обожаемым существом, с таким, например… о господи, что я болтаю, что я болтаю?.. вы согласны или не согласны?.. не молчите».

Вместо того чтобы пылко и безраздумно согласиться, я, как казенно-бюрократически выражаются большие знатоки любовного делопроизводства, «запечатал ее уста долгим поцелуем»… но я ж ведь, если честно, и не жаждал разговаривать… и вообще, темы такого рода «альковных» наших разговоров невольно перепутывались с состоянием постоянной возбужденности, ясное дело, меня не покидавшим и продолжавшим жить в существе моем собственной жизнью… я что-то бормотал, башка была легка, как высушенный баушкой китайский фонарик.

«Вы, – говорю, – правы, увязывая невозможность полностью выразить словесными средствами счастье и радость любви… я тоже часто думал о странности того, что все, скажем так, злое поддается выражению, причем с самыми тонкими поэтическими оттенками, а наивысшее из гармонических состояний настолько невыразимо, что люди тыщи лет обходятся одними монетками «счастья» и «любви», не теряющими ни крупицы своего золотого достоинства… совсем заговорился… прошу вас – умоляю вас – давайте обвенчаемся, моя жизнь действительно у вас в руках, мне страшно подумать о разлуке».

«Не смешите, ангел мой, мне уже поздно думать о своем будущем, а о вашем необходимо… безумно жаль, что в прошлом не встретила такого, как вы, кем бы вы там ни были – землекопом, водителем автобуса, учителем, бухгалтером и так далее… и давайте уж удовольствоваться настоящим без громких слов и далеко идущих планов… и повторять незабываемое: не жалею, не зову, не плачу, все пройдет, как с белых яблонь дым… мне страшно думать не о будущем, а о том, что вот этой минуточки могло не быть… Господи, слава Тебе, она есть… вы тоже скажите это, но только про себя».

Странно, в башке моей возникла вдруг совершеннейшая пустота… лежу, хлопаю ушами, нем, как рыба, полууснувшая в тишайшей темной заводи… немного погодя я объяснил Г.П., что такое со мною бывает, временно летят перегревшиеся пробки, а когда подостынут, сами врубаются.

«Вот и славно, обнимите меня, Володенька, и поцелуйте до потери сознания… не знаю, как вам, а мне оно так иногда надоедает, что хочется стать рыбой, птицей, собакой или даосом, владеющим тайнами временной отключки от действительности… вы о чем-нибудь думали?»

«Полное было безмыслие, а над ним, как птица, парило новое для меня, милое, правда, немного грубоватое слово «блаженщина»… боюсь его вспугнуть – это вы».

«Молчите, молчите, лучше уж я вас расцелую… не нужно думать, что-то формулировать и зря пытаться выразить невыразимое… я просто произношу вслух или про себя: Господи, как бы то ни было, за все Тебе безоглядное спасибо – абсолютно за все… это и есть выражение счастья существования… впрочем, мало ли на белом свете видов счастья?»

Нас крутило и носило в водоворотах времени… на неких берегах дни перепутывались с ночами, ночи с днями, голодуха любовная с голодухой натуральной… ну кроме всего прочего, мы и Опса не оставляли без внимания.

Сам он явно понимал, что не след совать в происходящее свой вечно трепещущий нос, немного похожий на медвежий… совершенно аристократичная тактичность крайне нетребовательного и ненавязчивого поведения Опса так поражала, что порою начинала смущать… и тогда просто невозможно было не почувствовать неловкости, не подумать о явном наличии в существе башковитой собаки умения делать вид, что ничего необычного вокруг не происходит… вероятно, из-за незнакомства с чувством смущения жизнь людей казалась Опсу точно такой же обыкновенной, как у него самого и у любой живой твари…

«Знаете, Володенька, на самом-то деле я прекрасно понимала, что испытывает возмужавший мальчишка, почти мужчина, млея, краснея, но пялясь и пялясь на понравившуюся ему женщину… но, повторяю, я была круглой идиоткой… ведь над мужчиной и женщиной всегда властвует человеческое, к сожалению, временами довольно мудацкое, свойство – пребывать в рамках сужденных нам судьбою жизненных ролей, так?.. при этом в каждой и в каждом из нас смешаны два пола… не отвечайте, иначе я потеряю нить мысли, с нашей сестрой это случается… так вот, мне надо было не мямлить, а взять инициативу в свои руки, пользуясь, черт возьми, хотя бы некоторым превосходством, скажем так, моего знакомства с амурной силой… нечего было раздумывать и словно бы не замечать вашей втресканности… мне же ничего не стоило подтолкнуть вас к самому краю пропасти – и пропади все оно пропадом… не в геенну же огненную падать – мы вместе бросились бы в открытое море приключений, как сейчас, вот и все… вместо этого я стыдила себя, корова: ты же не нимфоманка, тем более не педофилка, мало ли кто на тебя пялится?.. каждому давать – не успеешь скидавать… юноша уже и без тебя имеет подружек».

«Никогда, поверьте уж, не думал о них так, как о вас, умолчу уж о чувствах».

«Подождите немного, дайте хотя бы досказать… надо было мне сразу, с год назад, пожалеть вас вместе с собою и сбежать сюда же, послав к чертям все свои принципы и дурацкие соображения… в конце концов, есть что-то замечательно заботливое в благородном желании чистосердечно и небесстрастно сделать чисто бабий подарок юноше, измученному втресканностью в тебя, в маменьки ему годящуюся… надеюсь, я не отбила вас на время у невесты?.. вот и славно… помню, я читала, как ритуальное посвящение юнца в мужика довольно эротично происходило в жизни полудиких племен… впрочем, вы оказались не желторотым птенцом, а вполне удалым молодцом… презираю себя за то, что, раззявив варежку, туповато соответствовала природной женской роли, что ждала, дура, ждала и ждала, когда же это наконец решитесь вы меня покорить и обрадовать… вероятно, и не дождалась бы… иногда ваш брат, рыцарь, в пику умной природной агрессии, как сказал бы Конрад Лоренц, склонен к довольно затяжному глуповатому платонизму… за это жизнь может надолго, если не навсегда, вывести человека за пределы действия могучего инстинкта, чтобы завести черт знает куда… сегодня никакой не замечаю и не желаю замечать разницы в возрасте… я вовсе не взбесилась, а просто, как теперь говорят, въехала наконец-то, что в иных ситуациях жизни ум совершенно ни к чему – наоборот, он способен все исказить, все испортить… более того, Володенька, в данный момент я не замечаю в себе никакого ума – есть только блаженство в каждой из клеточек тела, в каждой… Господи, прости глупую бабу за мелочность былых упреков».

23

Через пару дней мы отправились с Г.П. на станцию; мебельный являл собою тотальное торжество дефицита, дожившего до агонии Системы и самого себя вместе с нею; магазин был совершенно пуст – одни голые стены и тройка поддатых маляров, сонливо отдиравших старые обои; маляров я понимал; сам знаю, есть в быту ряд работ, не будящих ум, не тешащих душу, но располагающих беспокойного человека к сонливости, к ленивой мечте, к полному прекращению даже самой примитивной умственной деятельности.

Мы зашли к директору; прямо в лоб многозначительно говорю ему:

«Вас рекомендовали хорошие мои знакомые… если можно, мне нужен очень хороший диван-кровать, лучше бы кожаный, причем сегодня же, не светлый, итальянский, вместе с доставкой, назначьте цену».

«Извините, господа, тут у меня уж с месяц – ни чая, ни кофе, но завтра придут урки евроремонта, простите, турки, и вскоре я откроюсь, так что присядьте прямо на стол».

Мы познакомились; окинув меня натасканным на крутого клиента оком и знаком попросив черкануть адрес, Эдик кому-то звякнул.

«Это я, запиши… тут два шага от меня… угол Чехова и Толстого… возьми репу-то в руки – ну те это, которые «Свадьба» «Войны с миром»… повтори, тупло жмыховое… о'кей, сегодня будет в жилу… большой диван-кровать «Милано-артисто» или «Ромео-Джульетта», матово-угольковый… пара однотонных пуфов… журнальный стол, тоже, падлы, в тон… напольная лампа «Неаполь»… не перепутай, как вчера, унитаз ты с колючей проволокой, а не бугор рабочего коллектива… пока… ну вот, господа, только для вас… пять штук баксов, это не выше крыши за такие крутые, как говорится, суперизделия с гарниром… не обмыть ли нам покупку?.. знакомство – святое дело, все будет не ленинским, а люксовым путем, как доктор прописал, совсем поговорить не с кем… а то канали, сука, к перестройке семь червонцев лет, наломали дров на историческом лесоповале – вон, в магазине ни табуретки нет… при этом я угощаю… раз почин ваш, то магарыч мой, и весь иван сусанин до копейки… пса можем взять с собой, там все у меня схвачено: кухня, порядок, сервис, никакого мата, ни рока, ни блядей».

Я взглянул на Г.П., она приветливо сказала, что мата не боится, росла в садике, на дворе и в детском доме.

«О'кей, – говорю, – только закон есть закон: обмыв не за тобой, а за нами… вот когда возьмем тут кое-чего еще, – тогда, пожалуйста, поляна – твоя».

«Подписано – понеслась».

Мы пересели в новый джип Эдика, в обалденный «мерс»; забегаловка действительно оказалась люксовой; хозяева – армяне, муж и жена; там мы слегка поддали, полакомились какими-то потрясными закусками, потом пошли травки, отличные, с зернышками граната люля-кебабы; а Опсу хозяева выдали поглодать баранью кость с хрящиками, – словом, не преминул я в тот раз добавить: жратва, Эдик, не хуже, чем в «Арарате», если заказ держал Михал Адамыч; имя моего покровителя и старшего друга произвело на мебельного босса такое впечатление, что он «исключительно категорически» распорядился притаранить пузырь французского шампанского за свой счет и еще один приличный мосол для Опса.

Между прочим, Опс умел ювелирно уделывать любую кость… концы ее с удовольствием обгладывал, а до твердющей, как железная болванка, части не дотрагивался, – знал, что это вредно и обойдется себе же дороже… если бы Г.П. или мне вздумалось побеспокоить в нем вековечный слепой инстинкт, то он оскалился бы, обнажив клыки и рыком зверским извещая, что немедленно готов начать отстаивать право на персонально принадлежащую ему вкуснятину ценою всей своей жизни и наших драгоценных искусанных тел…

Потом мы поболтали о трудностях перехода к свободному рынку, о том, сем, пятом и десятом; Эдик, устроитель бытовых наших дел, гордо поведал, что бизнес он ведет с крутыми итальянскими коммуняками, которым принадлежит пара огромных клевых фирм, замастыривающих обломную мебелишку под Миланом.

«Если б быдловое наше туполобово доперло в Кремле, что коммунизм им надо было заказать для нашего государства, соответственно, и для народа у хитрожопых итальянцев-коммуняк, то и перестраивать ни хера не надо было бы… они нам все давно уж перестроили бы и выстроили за гораздо меньшие бабки, чем заплатили мы за ебаную советскую власть и фуфловый социализм, не говоря уж о миллионах угробленных трупешников… вот и вся ебучая бухгалтерия времени… а так – кому его, коммунизм-то, на хер было строить, когда одних – к стенке, других – на войне, третьих – в лагерях, а остальные в глубокой жопе всесоюзного похуизма, то есть произошло чисто историческое крысятничество… главное, отныкали паскуды у крестьян землю, а у работяг с фраерюгами – кровные птюхи и сахарки… вот и навозводили мы, блядь, от слова «навоз», всякого говна… короче, ебись все оно в доску, кроме профита, как говорили в старину запившие краснодеревщики… извините уж, Галина, ряд вольных выражений – ваше здоровье… разрешите приложиться к великодержавной ручке?»

Посмеялись, посудачили, договорились, что остальную обстановку приобрету «категорически и исключительно в данной точке снабжения, доставка на дом – фри, плюс бонусы на приложения, типа вот какой наконец-то бизнес пошел у нас в одной отдельно распавшейся империи».

Только на дивную женщину, заметил я, смотришь с еще большим восхищением и счастьем, чем в детстве на новый велосипед или на случайно и задарма доставшуюся ценнейшую марку… за столиком я всячески старался удерживать фары свои настырные, чтоб не рвались они пялиться на обожаемую Г.П., но они меня не слушались… взгляд опережал сознание, на которое было ему начхать… иногда наши глаза встречались, в моих сразу темнело… приходилось закрыть их и вновь открыть, чтобы уверовать в реальность и счастья, и присутствия рядом Г.П…. и от всего – от красоты ее лица, загоревших рук, голоса, башку кружившего, от прекрасной холодной водяры новых времен, радовавшей достоинством возвращенных ей качеств, – водяра эта, между прочим, не брала, а всего лишь слегка превышала крепостью своею пыл сердечный и градус крови, – короче, от всего, главное, от жизни, переставшей быть скучной, доверчиво допустившей сразу к нескольким, не известным мне прежде сладчайшим измерениям, состояние мое сделалось райским – не могу назвать его иначе.

24

Обратно тачку вела Г.П., так как не перебрала, вроде меня, да и проселки дачные не кишели гаишниками; в двух буковках ее имени чудились мне атомные ядрышки, хранящие в себе уйму энергии небесной; Г.П. считала, – я ее понимал, – что гораздо интересней потрепаться с приблатненным дельцом, чем выслушивать в ЦДЛ высокочиновную писательскую пошлятину; правда, там у нее было много замечательных знакомых, отрадно с которыми общаться.

Позже, когда водила с грузчиком привезли и вправду чудесную мебелишку на дачу, я возвратил Опсу все его подстилки; решил непременно кого-нибудь поднанять для присмотра за домом, когда уезжаю в город.

Ночью Г.П. не спалось; она посчитала возможным сойти с заоблачных наших высот до скучноватых, но необходимых дел земных.

Г.П. всегда меня очаровывала еще и тем, что каждый ее вполне бытовой жест был аристократичен и прост; иначе говоря, отмечен врожденным артистизмом манер; за четверть века жизни мне посчастливилось встретить всего пяток личностей, неизменно сохранявших сие дивное качество в пору цепного распада нравов: баушку, детсадовскую воспитательницу, учителя ботаники, отчасти Котю, Михал Адамыча и Г.П. – вот, собственно, и все; а качества благонравных манер, каким-то образом жившие в Марусе, во мне, в школьных друзьях и в премилых знакомых, к сожалению, были перемешаны с хамоватым сленгом и хулиганистыми буйствами юности.

Иногда мне хотелось спросить Г.П. о родителях, но не спросил; если, думаю, сама она помалкивает насчет причин своего сиротства, значит, не стоит расспрашивать – это ее больное место.

«Вернемся, Володенька, к отаре наших овец и баранов… мы с Котей плюс бывший наш кормилец начисто разорены… Опс, естественно, ничего об этом не знает, но что-то такое чует… он, как сказал бы большой собачник, академик Павлов, безусловно сообразил: раз все оно есть, следовательно, так тому и быть – будем любить и хозяйку, и Олуха, жрать, пить, дрыхнуть, поднимать ножку, класть кучки, искать куда-то запропавших блох, постоянно все обнюхивать, вылизывать лапы и остальное хозяйство… Володенька, я ведь мать, я хозяйка, никогда не считавшая, как говорите вы с Котей, бабло… я должна заботиться о доме, о сыне, в конце концов, о его папаше… мы же, черт бы нас побрал, люди, а не просто домашние животные Всевышнего и ангелов Его… всех нас они – имею в виду Небеса – обожают, верней, очеловечивают, любят, кормят, поят, с непозволительным, на мой взгляд, либерализмом позволяют блудить когда попало, с кем попало, берегут от хворей, укрывают от дождя… словом, относятся к нам так, как мы с вами – к Опсу и к прочим живым тварям… не собираюсь жаловаться, но чувствую себя сегодня какой-то несчастной псиной, жестоко выброшенной из дома за многолетнюю избалованность, совсем не знающей, как теперь быть, как существовать… не презирайте меня хоть вы… у перепуганного деятеля отнята машина, он лишен всех пайков и синекурных зарплат, с бодуна боится, что сейчас придут, арестуют и повезут в клетке весь секретариат Союза писателей через Красную площадь, а читатели заплюют их с головы до ног… казенная машина – черт с ней, но сам-то он слегка стебанулся, капризничает, ждет, когда его напоят, накормят, обстирают, считая такое привычное положение вещей общечеловеческим перед ним долгом всего народа, как перед Шолоховым номер два… у нас есть своя тачка, но нечем платить водиле… я дрожу от ужаса, когда сажусь за руль, чтобы съездить на рынок за картошкой и ряженкой… никогда не предполагала, что жене дважды лауреата, десятилетиями купавшейся в совковой роскоши, придется сбывать ценные вещички… и поделом, поделом – это возмездье за годы социального разврата на фоне бедственного безденежья миллионов… это Володенька, не удар судьбы, а действительно законное возмездье за бездарно и праздно тянувшуюся, за совершенно безлюбовную мою жизнь… а судьбу я благодарю только за то, что и мне блеснула любовь на мой закат печальный… если без лирики, то я обязана кормить двух мужиков, одного пса, кроме того, баловать вас бараньим жарким да картофельными котлетками с грибным соусом – вы же умирали от них с Котей… по глазам вижу, от чего еще умирала ваша милость… так вот, Володенька, у меня есть ценные вещички, тайно и лично мне завещанные покойным свекром на черный, как сказал он, день… наверняка чуял служака партии, что однажды Система с треском рухнет, многие пойдут с ее руинами ко дну, то говно, которое легче воды, не утонет, иные не только выплывут, но и разбогатеют… он явно был в меня влюблен, но в отличие от вас – ни взгляда никогда себе не позволял… правда, однажды удрученно признался: «Сморозил я, – говорит, – что не сделал тебе, Галя, предложение, сморозил – отомстила мне блокада… надо было умолить, возможно, ты согласилась бы… а я зеванул, упустил шанс, не посмел ухватиться за тебя – за единственную соломинку всей моей идиотской жизни… предложил выбор своему ослу, втрескавшемуся в тебя по длинные свои уши: или, объявляю, делаешь, писатель херов, предложение, или я нахожу новую для нашей Галины семью… конечно, он перетрухнул ослушаться – вопрос был поставлен ребром… да, да, Галя, тем самым, из которого сделаны все мужики, потому что баба явно первичней нашей мудозвонской шоблы… но ты-то, – говорит свекор, – ты-то что нашла в бездарном склизняке, мною зачем-то зачатом, поэтому и выращенном, затем сопаткой тыркнутом в писательскую кормушку?.. красива, башковита, не жлобка, не курва хитрожопая, дочь благородных родителей – так на хер же он тебе, дело прошлое, сдался?.. ведь последнее слово было за тобой, так?..» разумеется, свекор понимал, что круглой сироте, бывшей детдомовке, потом бездомной наивной провинциалочке, невозможно было не ухватиться за первое в жизни предложение молодого знаменитого литератора… а знаменитость не могла не знать, что после детдома и общаги меня терзает страх перед одиночеством и неустроенностью, что инстинктивно тянусь к бытовушному покою… кроме того, сама я, знакомая лишь с детдомовской враждой, крысятничеством и ненавистью, считала, что любовь не обязательно начинается с первого взгляда… она, думалось-мечталось, может родиться сразу после интимной близости сударя Терпения с сударыней Привычкой… потом младенчика я выкормлю, всячески стану холить и лелеять, ну а потом все будет у меня с любовью, как у Татьяны с солидным супругом в генеральских погонах… никакая любовь, конечно, так и не родилась, потому что я, к ужасу своему, так и не смогла привыкнуть к мужу, а терпеть его надоело… не пришла любовь – пришли, повторюсь, тиражи, деньги, слава, лауреатство, квартира, дача, халявые дома творчества, приемы, приглашения в посольства, машина с водилой, тряпки, курорты, выезды за бугор, Сандуны, косметички, заказы в спецраспределителе ЦК, «Березка»… короче, однажды свекор мой откровенно рассказал, как в былые зверские времена пожелал он подстраховаться на всякий пожарный случай… ему обрыдло смотреть, как занимаются этими делами вышестоящие коллеги, да и быть всего лишь исполнителем начальственной их воли – тоже… поначалу он был человеком порядочным, но демонстрировать в те времена принципиальную честность значило оказаться в числе если не врагов, то чужаков, не допускаемых ни до кормушек, ни до карьеры… вокруг все грызли друг другу глотки в борьбе за экспроприацию экспроприированного, следовательно, надо было заделаться, подобно другим ловкачам, партийной сволочью и карьеристом с ушками на макушке… вот он и заделался, стал, как Поскребышев у Гуталина, доверенным шестерилой местного туза в каком-то из вшивеньких райкомов партии… потом хозяин потащил его за собой в Питер, где сволочной вождище хитроумно вырубил все былое начальство – таких же, кстати, палачей, как сам он, дорогой их друг, отец и учитель… потом Гитлер, Сталин, Рузвельт и Черчилль наблефовались, сыграв в хитрожопый политический покер… началась вторая мировая бойня… хозяин свекра в это время ракетообразно взлетел наверх – стал одним из секретарей питерского горкома, а свекор? обзавелся собственной шестеркой… тайком от своего потомка – совесть-то мучала, – порассказал уж он мне, вылакав бутылку, как все они там в Питере погужевались во время блокады, когда несчастные люди пачками дохли от голодухи, холодрыги, хворей… некоторые, озверев, не брезговали пожиранием себе подобных… сытых баб, как выражался, всхлипывая, пьяный свекор, поставляли для боссов самолетом из Москвы, поскольку местные комсомолки сплошь были кожа да кости… какая уж там страсть?.. у каждой из юных блокадниц ни сисек, ни задниц – одно желание быстрей дать, досыта пожрать и чего-нибудь такого бациллистого уволочь со стола для ближних, типа сало, масло, ветчина… столы у них там, сами понимаете, ломились от всяких яств… честно говоря, лучше бы мне не знать такой вот изнанки народного бедствия… за все завещанные мне камешки и цацки шестерка старшего помощника горкома платил хлебом, сахаром, мукой, жирами, лекарствами… представляете, даже в самиздате – его мне поставлял один из ухажеров, генерал-гэбист – ничего подобного не читала о блокаде, не слышу об этом и сейчас… а сесть, самой описать все, что узнала от свекра, уже поздно и, согласитесь, неприлично по отношению к человеку, судя по всему, если не раскаявшемуся, то прозревшему и проклявшему себя вместе с партией палачей и мародеров… сыну он не доверял ни слова… знал, что тот не преминет продать родного папашу в нужный момент… и продал бы, не сомневаюсь, привлек бы к себе внимание – к потомку, якобы трагично, но мужественно вскрывшему гнойные нарывы прошлого… свой клад свекор хранил в надежном тайничке… открыл его мне… надеюсь, не думаете, что примеряла перстеньки-колечки, брошки-сережки-браслетики?.. видел Бог, тогда я разрыдалась: было тошно, стыдно, страшно… потом начисто забыла о завещанном – не вспомнила о нем даже после похорон свекра… ведь устроены мы были при «развитом» социализме с волкообразным лицом намного лучше, верней, в тыщу раз бессовестней, чем миллионы людей… какой там к чертовой матери социализм, когда мы обитали в коммунизме для избранных… оставим эту тему… вам я полностью доверяю, поэтому прошу совета: как быть?.. конечно, я могла бы предложить чужие, в общем-то, сокровища, скажем, Алмазному фонду… но это же смешно – сегодня все в руках бандитских мафий… меня немедленно замочили бы, как Зою Федорову, укротили бы, как Ирину Бугримову, а цацки и камешки расхищены были бы точно так же, как расхищают все, что можно дорасхитить, вывезти на аукционы, бодануть нефтяным шейхам, выкачать и выкопать из недр… думать об этом невозможно… я должна выжить, чтобы помочь Коте встать на ноги и, как сейчас, быть рядом с вами… потом можно подыхать, поблагодарив Небеса за счастливый зенит неудавшейся личной жизни… предлагаю, Володенька, заснуть, новая лежанка – прекрасна, у вас хватка интеллигентного волка, молодец, спасибо… простите, отвлеклась, разболталась, но с кем же мне еще, друг мой, поговорить, как не с вами?.. к черту – мне обрыдли все эти темы… рада, что вы разбогатели… кстати, я попросила Котю не беспокоиться, солгала, что погощу у друзей в Твери… не пронюхал ли он о нашей связи?.. о, это было бы трагично».

Я успокоил ее, сказав, что не вижу ничего противоестественного в наших отношениях, если мы чистосердечно от них чумеем.

«Раз так, немедленно целуйте!»