Текст книги "Собрание сочинений в шести томах. т.6"

Автор книги: Юз Алешковский

Назавтра, в банке, мы еще кое о чем поболтали с Михал Адамычем; он передал мне кодовый номер счета в почтенном, сказал он, Лозаннском банке; приличную сумму я взял с собой для открытия счета в одном из банков Италии; договорились, что Михал Адамыч завтра же позвонит и передаст Марусе вместе с приветом рисунки Кандинского и две дорогие иконы, – о звонке я ее предупрежу; смогу ли, спрашиваю, провезти с собою штук тридцать?

«Это пустяки, в Шереметьево все снизу доверху схвачено не одним мной – такие, Володя, шастают нынче времена… в тот же Лозаннский банк я переведу на ваш номерной счет – не вздумайте потерять код – кое-какие денежки… на всякий пожарный его копию я тоже передам вашей Марусе… если нужно, считайте бабки своими и распоряжайтесь ими как знаете… учтите, в бывшей Стране Советов может случиться все, что угодно… не мрачнейте, возможно, жизнь и меня вынудит последовать за вами, если не устою на палубе нашего отечества, дрейфующего почти что без руля и без ветрил… не вздрагивайте, речь идет всего лишь об Италии… вот тогда и покатаемся на яхте по морям, по волнам… немедленно забудьте беспокоиться о предках… они, считайте, в полном уже порядке… уйдут с работы, будут жить-поживать в собственном домике, в хитром поселке Крутые Горки, где снесли деревню и постройки «Высшей Меры», – Гуталин обожал этот колхоз, один из первых… известите, пожалуйста, вашу даму, что ждем ее в интимнейшем из кабаков «У Есенина», за ней приедут… наряжаться не стоит… впрочем, абсолютно все женщины взирают на подобные советы свысока… простите, оставлять вам ее не жаль?»

«Говорить об этом трудно, но, раз такова судьба, лучше уж рвать разом, чем жилы вытягивать из сердца – оно, к сожалению, не двужильное». Такой вот был у нас разговор; я звякнул Г.П., а сердце снова – бац в пятки… неужели, думаю, встретимся последний раз и последний раз ее увижу?.. а ведь мне уже не попрощаться ни с Котей, ни с Опсом, ни с дачей, ни с леском – со всеми и со всем, ставшим мне родным, главное, с Марусей… не знаю почему, невыносимей всего было мне думать именно о ней; безумно боялся ей звонить… она безошибочно чуяла «нехорошее» и, как всегда, прямо сказала бы, что у тебя, Олух, непорядки, причем явно поганые, советую перебить масть настроения, забиться в норку, я обычно так делаю, потом смотрю – небо ясное, жизнь продолжается.

Если б звякнул, если б встретились, я бы не смог не поделиться планами… так, мол, и так, валю с концами… не смог бы рассказать ни о Г.П. (они были знакомы), ни о том, что втрескался, но, к сожалению, свои у нее в жизни планы и якобы безутешные перспективы, в которых нет мне места… возможно, Маруся стала бы меня разубеждать, отговаривать от свала и так далее… я, как не раз уже бывало, соскочил бы с решения… мне ведь никогда не приходилось жалеть, что прислушивался к доброжелательным советам подруги.

Есть, думаю, моменты, когда действовать надо, а не размышлять, взбивая омлет по-гамлетовски; короче, я все-таки позвонил, но был предельно краток.

«Спешу, дорогая… сложные дела… на днях Михал Адамыч кое-что тебе передаст… кодовый номер моего счета в Лозаннском банке притырь как следует – пусть лежит, целую тебя и, как бы то ни было, очень люблю…»

Вернувшись в банк, я звякнул Г.П.

«Если не возражаете, отужинаем со мной и моим старшим другом «У Есенина»… ждать будем на месте ровно через час… форма одежды – обычная… водила позвонит, когда подъедет к дому, до встречи».

39

Едем, верней, плывем с Михал Адамычем сквозь «особые московские» пробки на «мерсе» шестисотом… душе страшновато… продолжаем беседовать… Михал Адамыч явно старался отвлечь меня напоследок от въедливой тоски, нарочно изводящей душу всего двумя словами из миллионов слов: «последний раз»… «последний раз»… «последний раз»… надеялся я только на то, что отвяжутся они от сознания, когда взмоет самолетик выше туч и облаков – оттуда уже не увидать пространств родимых, не различить любимых существ, остающихся в памяти сердца.

«Согласитесь, Володя, что это смешно и исторически весьма двусмысленно, раз кабак «У Есенина», где действительно славно гульнем, куда и едем, держат, сами понимаете, что за крутые господа… что-что, а новейшую историю они знают назубок и в прошлом не раз посиживали… мы познакомились и подружились в лагерном бараке много лет назад.

«Даванем, Адамыч, – недавно говорит один из них, – косяка на Штаты… большие туда канали люди и мелкая всякая рыбешка для ускорения крутого – круче, блядь, не бывает – ихнего прогресса, ну и, конечно, свободы с гласностью демократии, вот что главное… со всех шконок Европы-матушки канали, а отморозки, паскуды, со всех слетались туда лагпунктов мира, чтоб урвать кусок… есть базар, что и сам Ротшильд, не говоря о Морганах с Рокфеллерами, однозначно въехал в данный знаковый проект… там же, точняк, было еще чумоватей, чем у нас в данный момент времени… то-се, менты, конкуренты-херументы, до сих пор разборки не утихают, глушилово, мочилово, дурь, чифирок, бляди… наши наколки, по сравнению с ихними тату, говно и заборные картинки с выставки тупых, слепых, голодных и холодных… сенату с конгрессом суммы немереные отстегивались для наведения гармонии промеж капиталом, трудом и поднимавшимися профсоюзами… коррупция бушевала небывалая… полиция у урок ползала в ногах… гляди сам: корпорацию ставил раком консорциум, а монополия не слазила с них обоих… тут, сука, и постоянный беспредел плюс электрификация, пароходизация, автомобилизация и асфальтизация всей страны – просто заебись, а не какой-то там ебаный Беломорканал… за большие бабки адвокатишки любой закон отпетушить были готовы… где была совесть, на ее месте в Вашингтоне громадный хер вырос, типа наш Ульянов, погоняло Ленин… возьмем за галстук одного папу Кеннеди: всем нам до него целый век ебаться надо со своим паленым спиртом… к тому ж страна у них подсела на фраерский сухой закон из-за плоскожопия бабского пуританизма… да я их всех, блядь, протестанток фригидных, перетопил бы на хуй в бассейне с самогоном, если б, конечно, был пьющим джентльменом… короче, без общака, сам знаешь, да без грева – отвечаю за свои слова – не очень-то капитализм построишь… рассмотрим поближе, еще раз подчеркиваю, папу Кеннеди… он тоже мантулил, как многие другие олигархи и банкиры вроде тебя, на той стройке капитала, поднимаемой исключительно стахановским трудом и регулярными получками… сначала бугром упирался, потом выбрался в видные прорабы, а там и нарядилой заделался… под конец официальной коронован был акулой в том же законе и конкретно мильонами тонн лимонов ворочал, ничем не брезговал… так что наш Япончик с ним рядом, считай, ледокол «Челюскин», во льдах застрявший, и танец недозамоченного лебедя, а не цыганочка с очами черными… каков же исторический результат?.. пожалуйста – Кеннедиев сынуля Джон, покуда неизвестные группировки не завалили его как ссучившегося президента, – Мерилинку Монро шворил с братцем в два смычка… дело не в этом, он всю уже страну, типа державу, держал в руках, а доллар подмял под себя все части света, кроме финансов матушки-России… правда, с Кубой обосрался, чего не могли простить ему серьезные люди и правильно сделали, только чересчур поздновато… и мы, люди, тогда держали Таганку, Бутырки, само собой, пересылки, но до нынешних губернаторов с корпорациями олигархов было еще далеко… ну а братан президента Кеннеди гулял по МВД, мафию перелицовывал в сторону общечеловеческой физиономии… но его заказали для пущего понту одному арабу, а тот его и глушанул на предвыборной тусовке… младшой же братан – он сам какую-то видную путану конкретно замочил в межобластном озере – поэтому до сих пор гуляет по сенату… вот почему я думаю, что там у них сверхдержава, а у нас, покнокай, что?.. у нас, Адамыч, все к буфету рвутся без очереди, как за водярой при Андропове… а народу – хули?.. народ пляшет и поет…

 
мы не знаем как у вас
а у нас в Финляндии
до хуя в любой кладовке
всякой барахляньдии…
 

Но ты не вскипай, не ссы в потолок, скоро так и у нас будет, как у них, – будет… велика Россия, век свободы не видать, а под нары ее уже не загонит никакой Гуталин и никакие не одолеют паленые доктрины… никто – за базар опять же отвечаю – ни хуя никакого четвертого Рима больше не увидит как своих ушей… пиздец – хватит с нас обоих Римов, а чужого вообще не надо, мы и на ворованное проживем… короче, хули говорить – не лучше ли чифирка заварить? – есть такая маза у королевы Англии».

«Такие вот дела, Володя, – говорит Михал Адамыч, – вы же видите: вся страна попала в непонятную еще в семнадцатом, но так не может быть, чтоб она из нее и мы вместе с нею не выбрались… я вам отчасти завидую… будем держать связь, приобретите там лучший из мобильников, раз уж мы ступили на порог очередного революционно-глобального достижения разума, поставленного, как это водится, на службу наукам, промышленности и, разумеется, обывателям всей планеты, ибо тупой электорат – это у нас сейчас святое… главное, не засветитесь, поболтайтесь поначалу в Италии, о чем я сам всю жизнь мечтаю… потом осядьте где-нибудь в Новой Зеландии… подженитесь по любви, возьмите фамилию супруги, нарожайте, простите за словечко, ньюзиков… вам светит университет и занятия самой темной из областей лингвистики».

40

Подъехали к «Есенину»… в вестибюле – совместный бронзовый бюст поэта и Айседоры Дункан, опоясанной натуральным шерстяным шарфиком, видимо, символизировавшим алкашество, повязанность чувств и случайную трагедию… уселись в кабинете… метр и пара красавчиков-официантов были первоклассно и тошнотворно предупредительны… тут чувствовалось, что с чем-чем, а с ресторанным сервисом страна скаканула назад – в тринадцатый, царствие ему небесное, в последний у России счастливый год минувшего столетия.

Когда, следом за знакомой по фоткам и мельканьям в ЦДЛ жирафоподобной моделью, на милых своих крылышках прилетела желанная Г.П., я ее познакомил с Михал Адамычем… на этот раз сердчишко не взмыло от радости, что вижу ее вновь, а кануло на миг в бездну, полную каких-то гадливых призраков неизвестности и необратимости… из бездны этой следовало выбираться, я и выбрался… стал перекидываться с жирафой замечаниями об общих знакомых… все пошучивали… Г.П., непонятно почему, выглядела такой необыкновенно веселой и счастливой, более того, расцветшей, что пришли на ум подаренные ей на день рожденья строчки меланхоличного Коти.

 
над яблонею паутинок сеть
березы с каждым днем грустнеют
но перед тем как пожелтеть
их листья светлозеленеют…
 

…Пришли стишки его на ум и в тот же момент – один, как говорится, к одному – вот что дошло до сознания: и Г.П. и старший мой друг, что называется, прикипели, верней, мгновенно приварились друг к другу… я различал в их лицах, в жестах, в ничего не значивших словах взаимную немоту предчувствия, вот-вот готового перейти в ясное чувство общей судьбы, что и называют любовью с первого взгляда… да, да, это была та самая немота быстро тающего одновременного неверия двух человек в счастливый случай, в сбывшуюся наконец-то мечту…

Думаю, спасло меня от нервозного запоя сведшее скулы сладостно-яблочное воспоминание… я ехал на автобусе домой… директор школы по новой, козел проклятый, велел не приходить без родителей из-за того, что я распространял на переменках похабную, тщательно анонимную пародию Коти на знаменитые стишки Степана Щипачева о любви…

 
любовью дорожить умейте
с годами дорожить вдвойне
любовь не капля молофейки
и не порнуха на стене
любовь тебе не струйка дыма
она и кайф и благодать
любовь – когда необходимо
на свадьбе тестю в жопу дать
в сортире тещу отъебать
любовью дорожить умейте
мы не в тюрьме не на войне
любовь – когда ты без копейки
а не за триста грамм корейки
мне на скамейке при луне…
 

Завучиха оттащила меня за ухо к директору… делать было нечего, пришлось взять на себя авторство… я ехал в автобусе, жить не хотелось, за окошком заледеневшим бежали почти невидимые зимние раздетые деревья… тянуло плакать и плакать от тоски… я уныло обдумывал все наилучшие виды самоубийства, увы, заведомо невозможные для такого, как я, гиперактивного, бесстрашного, одновременно очень бздиловатого, в общем-то, нелепо жизнерадостного коня… и вдруг под ногами, на полу автобуса, нахожу потерянный кем-то растрепанный томик: А. Дюма. «Три мушкетера»… я впервые в жизни почувствовал близость счастья единственности случившегося, вечно с тех пор живущего в памяти, вечно вопящего о приглашении не на казнь, а к жизни… это бабочка случайности влетела на крылышках потрепанных страничек сквозь заледенелое стекло прямо в одинокую мою душу… плевать мне уже было на директора, на школу, на ругань предков, на зависть к первобытным пацанам, самолично добывавшим огонь, дурея от похоти, бегавшим в лесных дебрях за девками и, слава богу, еще не знавшим ежедневных хождений в ненавистную школу…

Г.П. и Михал Адамыч увлеченно говорили обо всем на свете… впрочем, это был у них не содержательный разговор, даже не ритуальное, как у рыб или у птиц, предбрачное игровое общение, а спокойное любование тем, что только им двоим открылось, – той самой, что и у меня в зимнем автобусе, близостью счастья единственности случившегося… они были, на зависть мне, похожи на людей, всю жизнь готовых не пить, не есть, не спать – лишь бы завороженно любоваться колдовскою лунной дорожкой, осветившей разливанную тьму одиноких их жизней.

Пришлось мне сделать вид самца, положившего залитый глаз на жирафоподобную телку Михал Адамыча… он-то, думаю, топчась с ней в танго, ладно – ну что ему я, без пяти минут сгинувший куда-то в тартарары?.. ему простительно, пусть флиртует… а Г.П.? – для нее я мгновенно перестал существовать, как будто меня сроду не было и нет… какой я ни подлец и ни авантюрист, но это чертовски обидно, пропади все оно пропадом… хоть и отдалась она мне со страстным отчаянием, – как в бездну кинулась, – хоть втрескалась, но я всегда чуял, всегда знал, что трезво считаюсь ею временным подарочком судьбы, готовым в любую минуту сорваться с места и улететь подальше от бабьего лета дамской жизни… переубедить в этом Г.П. было невозможно… самое интересное – она оказалась права, а не я… вот что такое, оказывается, жутковатое величие женской интуиции…

Должно быть, тогда, в танго кабацком, вовсе не случайно нахлынули на меня мысли о Марусе и о странности наших отношений.

В тот последний вечер Г.П., удивившись, спросила: «С чего это вы, Володенька, сегодня такой кислый, да и цвет лица у вас землист?.. что-нибудь случилось?..»

«Хреново, дорогая, на душе… так и давит, так и давит маята какая-то захребетная – никуда от нее не денешься».

Попросил коньяку, глотнул, смешав его с «шампанзе», с трудом чем-то подавился, словно бы не нужна уже была мне хаванина даже для продолжения существования – не то что ради застольного кайфа.

А модель, прихилявшая вместо гейши с Михал Адамычем, – по виду, моя одногодка, – хоть и обладала всего лишь туповато лупоглазой наружностью дорогущего холодильника, набитого замороженными блюдами, неглупо въехала в моментально сложившуюся расстановку сил на нашей «раскинутой поляне» и так нервозно принялась меня кадрить, что стало тоскливо и немыслимо одиноко… показалось, что даже сгинули куда-то вихри, вчера еще гнавшие в открытое море приключений.

Поплелся в сортир, отлил, взглянул на себя… за какой-то час рыло мое постарело лет на десять… пожелай я в тот миг не обратить на это внимание и ошибиться лет на девять с половиной – все равно душа моя не дала б соврать… у души, если верить Михал Адамычу, никогда не пропадает безмолвный голос, называемый совестью… кто-кто, а совесть не способна ни извратить реальное положение дел твоей личности, ни исказить смыслы действительности, ни скурвиться с любой из неправд изолгавшегося разума… кто-кто, а он умеет хитрожопо завести в такие чащи лжи, что дергаешься ты в них, как муха в паутине, – на то он и разум, а не жопа с ручкой… я стоял, пялясь на себя в сортирное зеркало, к счастью, не имевшее памяти на лица, и уныло внимал безжалостному течению мыслишек… ведь безукоризненно точный взгляд на себя со стороны если и дается, то в крайне редких случаях… устоять перед ним я не смог, отважился взглянуть, мудак, и мне вообще все стало вдруг до лампы – словно кончилась жизнь, словно скончалась у меня на руках собственная моя душа… не следует ли повеситься, застрелиться, вынюхать пару сверхдоз?.. тогда самоубийство сделается всего лишь физическим фактом смерти души, происшедшей, как это, уверен, всегда случается за какое-то время до петли, до пиф-пафа, до серебряной пыли, что дороги впотьмах замела… вот и подыхай – ты сам себе теперь хозяин, не нужный ни старшему другу, ни обожаемой женщине… подонок, ты даже перетрухнул проститься с ней, с Марусей, с Котей, с любимым Опсом – так захотелось тебе, козлу, в открытое море приключений… вновь не мог не повторить, вперившись в зеркало, недавние – до знакомства с Кевином – мрачноватые, немного переделанные Котины стишки…

 
был сон я жизнь свою возненавидел
в чужой прихожей у трюмо стоял
и на себя смотря себя не видел
в бездонности беспамятства зеркал
 
 
дожру кусочек черствого бисквита
достану черный «Вальтер» и пальну
что ж наконец-то будем с жизнью квиты
один по безднам космоса гульну
 
 
прощай маманя Муза Олух пьянство
гори-сгорай кометы огнехвост
душа – в конфигурации пространства
начисто свободного от звезд…
 

Будь у меня в нажопнике «несчастье» – не задумываясь, пулю в лоб себе пустил бы, тем более такая вот жизнь и такой вот безысходный оборот судьбы вполне давали мне – как-никак живому еще человеку – право на легчайший из видов свободы выбора… ни хрена тебе теперь, думаю, уже не поделать… сжат ты, Олух, силами уныния до тех последних пределов точки, когда, пожалуй, алмаз перешел бы в полнейшую газообразность…

Стою в сортире и тупо продолжаю смотреть на рожу свою, словно оставалась она единственной приметой моего существования… потом и ее перестал видеть, как и мужиков – по известной нужде, но до нелепости конвейерообразно – снующих сюда-оттуда, отсюда-туда, расстегивая-застегивая ширинки… видимо, чувство абсурдности существования уже готово было завести ум за разум и врезать промеж глаз сознанием безысходности происходящего…

Вдруг кладет на плечо мое руку и обращается ко мне Михал Адамыч… мне стало стыдно… с полминуты назад вполне мог я вспыхнуть от ревности и обиды на то, что действительно перестал существовать для него как частная единица, доживающая последние дни своей жизни в своей стране и хотя бы поэтому смеющая рассчитывать на почтение друзей к себе, к даме моего сердца, покидаемой мною, ничтожной единичкой.

«Не думайте, Володя, будто не въехал я в ваше положение – въехал… уверен, что в жизни у вас не происходит ничего погибельного… позже поймете, что все оно к лучшему, – унывать не стоит хотя бы поэтому… судьба, подобно реке, выбирает сама себе пути к далекому неведомому устью… кстати, вот вам номерок для связи, запомните его, не теряйте, каждый раз отмечайтесь на ответчике – я непременно перезвоню… экстренный вызов – один гудок и отключка… если не отвечаю, – все ведь может быть, – повторите тот же звонок с одним гудком… сразу же сообщите свой номер… напоминаю, вскоре должны катастрофически расплодиться мобильники, купите, повторяю, самый лучший и сообщите его номер… я выберу время, побеседуем о том о сем – так вам будет повеселее… теперь так: во-первых, мне давно уже ничего не кажется… во-вторых, типа я несомненно влип – попал всерьез и надолго… поверьте, я просто ошеломлен, это, Володя, судьба… лет тридцать мечтал о такой минуте и, не обессудьте, дождался… если бы не вы, ее, возможно, и не было бы… спасибо – я осчастливлен… будьте умницей, пожалуйста, не считайте ни вашу даму, ни меня предателями… отвечаю ящиком самого лучшего коньяка: у вас все такое впереди, я очень редко пророчу, поэтому еще реже ошибаюсь».

Мы без всяких объяснений обнялись и ударили по рукам… занудивший у меня на него злой зуб – младший братан ревности поганой, дальний родственничек зависти, подобострастья, скупости и жлобства – перестал нудить… наоборот, душа неожиданный обрела покой… я не мог не подумать, что раз люди втрескались с первого взгляда друг в друга, то, как бы то ни было, это же действительно их счастье… они и выглядят оба отличной парой, век которую уже не забыть… слава Тебе, Господи, и его величеству Случаю… Г.П. теперь гарантировано все – от медового месяца на краю света до виллы под Ниццей, хотя не в этом дело… а мой друг встретил чудеснейшую из женщин… я ж, в конце-то концов, не собака на сене, не замкнутый на самом себе инфантил… даже если б не сваливал, всегда висели бы надо мной, как колун, слова Г.П.: «Володенька, вы счастье мое и отрада, но, увы, я вам не пара… выходит дело, мы – не два берега у одной реки… кроме того, я ручеек скудеющий, а вы… ничего не поделаешь, не вижу ваших берегов…»

«Володя, я всегда с вами, не брошу в любой беде, – возвратил меня к действительности Михал Адамыч, – рано утром заеду, будьте готовы… в случае чего, дверь никому не открывайте, сразу звоните по тому номеру… кстати, за вашей хатой присматривают мои люди… а теперь пошли обратно, нам есть за что врезать… как пошучивали в зоне, считайте, что мы с вами поссали на брудершафт – в знак высшего доверия двух мужиков друг к другу, чего женщинам никак не сделать».

Как это ни странно, я вдруг захохотал, но вовсе не истерически, а освежающе весело… и даже почуял благородную возможность не отравлять своим косорылием настроение Г.П., попавшей, слава Тебе, Господи, в руки настоящего джентльмена… если уж на то пошло, предатель не она, а я, козел, загнанный в угол, причем не обстоятельствами жизни, а самим собой, если не велением судьбы, – со временем прояснится, так это или не так…

Все же за столиком я был намеренно грустен и уныл: роль есть роль… пару раз Г.П. спрашивала, в порядке ли я… я каждый раз отвечал, что есть некоторые проблемки с делами, но ведь без проблем, сами понимаете, дорогая, бывает лишь безделье, особенно в наши времена… разберемся, все будет о'кей.

К сожалению, надраться нельзя было, нельзя… но легче и легче думалось о том, что все ближние вот-вот сделаются для меня неимоверно далекими и покажутся призраками прошлого, а само оно – хотелось в это верить – превратится в новенькое, подобное только что купленной тачке, настоящее, вдруг с места рванувшее в неведомое будущее… потом снова я топтался в танго с жирафой, на которую, бешено мне завидуя и облизываясь, пялили фары чуваки из новых и явно преуспевающие урки.

Вот так, словно ничего не происходило, словно завтра ничего не произойдет, прошел тот вечер; я попросил у Г.П. разрешения свалить домой из-за чудовищной боли в висках; простился со всеми как ни в чем не бывало; жирафа уже с кем-то вальсировала; водила Михал Адамыча довез меня до дома; первым делом звякнул предкам, сказал, что полностью очухался после падучей, на днях приступаю к интересной денежной работенке.

Затем звякнул дядюшке.

«Хэллоу, дарлинг Пол, итс спикинг Вован, ай эм ол райт энд файн… все о'кей, не бзди – погрузимся, как говорит Харон».

«Кто такой этот чмо?.. из какой команды и что за блядь его крышует?»

«Дядюшка, ты очумел, у Харона не может быть крыши, он всего такого выше: перевозит людей за бугор через речку Стикс».

Так сказал я и тут же спохватился, проклиная свою бессознанку, так и рвущуюся иногда если не выболтаться, то намекнуть на то, что должно произойти… хорошо, что дядюшка был пнем дубовым в отличие от тех двух бизнесменов.

«Так бы и сказал, что поябывает человек границу на замке, а то Харон, блядь, Харон… в гробу видал я твоего Харона, а впрочем… можешь познакомить его со мной, перетрем на вась-вась что к чему, мне нужны крутые люди… сам-то как?»

«Надеюсь, что все оно – к лучшему».

Скоро, думаю, вспомнишь, дядюшка, как верны были твои слова насчет гроба; тут он вновь предложил «синхронно посотрудничать», но не с ним, а в его турагентстве, «там все заподлицо с законом» – хер подкопаешься, дядя – это тебе не Коля из «Заготскота».

«Нет уж, – говорю, – ты сам учил, что наша жизнь – тюрьма и лагерный барак, а спать в нем спокойней тому барану, который ни хера не знает и ничего не делает, верно?»

«А ты, Вован, не такой уж лох, как думают про тебя пахан с матухой, тем более мы сейчас в натуре переходим на полную цивилизацию в данных методах проектов, советов, жалоб, пожеланий и сценариев… короче, как говорит знакомый пахан, нам чужого не надо, мы и на ворованное проживем… я теперь хорошо стою, тоже выше некуда, вроде твоего Харона, разве что могу двинуть в Думу… так что в случае чего, типа проблемы с неувязками или кто под ногами мешается, чтоб мне сгнить, разберемся и отмажемся… помни: на Лобном, сука, месте перелицую на хуй того пидараса, что на тебя наедет, перестрою крысеныша в цыпленка табака и нарисую ему общечеловеческое рыло, чтоб знал, гондон, цену нефти нашей и всенародного газа на душу населения».