Текст книги "Собрание сочинений в шести томах. т.6"

Автор книги: Юз Алешковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 61 страниц) [доступный отрывок для чтения: 22 страниц]

44

Я продолжал всячески отгонять от себя мыслишки о реакциях предков, Г.П., Маруси, Коти и Опса на «понтомиму» своей гибели при какой-то разборке; все остальные знакомые были мне до фонаря.

Чаще всего вспоминал милую морду ушастого Опса и то, как по-щенячьи возились мы с ним на полу… вот спит он, облаивая кого-то во сне, за кем-то гонясь, что-то в пасти принося то себе, то хозяину и, несомненно, переживая приснившиеся перипетии прошлых охотничьих жизней… вспоминался и нюх его гениально чуткий, вместе с тем избирательно действенный, не то что ум человека, – нюх, различающий средь мириад разнообразных молекул невидимые нами молекулы благотворных и вредных веществ…

В общем, думать обо всем таком иногда было грустно, и становилась немила завидная моя, на чей-то взгляд, независимая жизнь, обеспеченная бабками.

До того как забежать в нечто вроде международного клубешника, где крутились-вертелись обоеполые интеллектуальные двуногие, я с прежним, как некогда, азартом захотел поболтать с Михал Адамычем; номер его телефона никак не желал намертво врезаться в память… кстати-то, меня всю жизнь удивляла неспособность накрепко запоминать цифры, причем с такой скоростью, с какой запоминал я и постигал не просто смыслы разноязыких слов, но грамматические и прочие основы любого языка, а также идиомы и «высокосортное» косноязычье… неспособность запоминать цифры доводила порою до нервозности и диких страхов…

Бумажонку с номером телефона Михал Адамыча и банковского счета хранил я в простеньком амулетике, оставшемся от баушки и висевшем на крепком черном шнурочке.

Проклиная себя за то, что не купил «могильник», как говорила одна моя приятельница, Оля, выбираю автомат, затерянный в каком-то трактире, вдали от муравьиных троп туристов… звоню, наговариваю на ответчик, что с час буду сидеть и ждать ответного звонка, четко сообщаю здешний номер… настроен я был лирически, ибо действительно скучал по чуть ли не родственно близкому мне человеку… сижу в тихом трактирчике, славное винцо цежу, обгрызаю подгоревшую корочку пиццы, газетенки читаю итальянские и английские, много чего в них выискивая насчет России… в газетенках – все то же: крайм, убийства, мафиозный раздел собственности, забастовки, задержка получек, разворовывание взятых в долг миллиардов, приобретение за копейки фабрик, заводов, газет, пароходов… популистские бредни политиков и доморощенных политологов… подобно амебам, размножающиеся астрологи, гипнотизеры, экстрасенсы, гадалки и знахари… демонстрация протестов фанатиков утопии… в Москве впервые после Второй мировой войны «роллс-ройсов», «мерсов» и прочих «майбахов» стало больше, чем в любой из столиц мира… растущее обнищание масс на фоне купеческих размахов нуворишни и жулья, диктующего высокие цены на продукты, ширпотреб и коммунальные услуги… дорожные пробки… грызня в Госдуме… бесконечные дебаты, блядь, дебаты, блядь, дебаты… реформы топчатся на месте, а законодательство кажется бегущим впереди их, ибо отстало на несколько кругов, что бывает при совместных забегах стариков и молодежи… коррумпированность – на одном из первых мест в мире… апофеоз гласности при вскрытии фурункулов прошлого… сказочное торжество свободы и демократии… беспредельный разгул грязно-желтой прессы… слияние бандитов и мафий с ментами и кураторами прокуратур… казарменная дедовщина… беженцы… быстро прогрессирующее обнищание крестьян, рабочих, служащих, научных кадров и интеллигенции… массовая эмиграция ученых…

В Италии, думаю, при таком положении дел давно бы уже устроили пару революций… идем дальше, дальше и дальше, как назвал красножопо лживую свою пьеску продажный один спец по наведению либерального глянца на политику, экономику и фуфловую философию бесноватых садистов прошлого и лично на трижды проклятого моего тезку… читать было все тошней, тошней и тошней…

Конечно, думаю, свалить оттуда теперь нетрудно, но, свалив, невозможно не переживать, невозможно не думать о судьбах страны и ее народов, то ли наказанных непонятно за какие грехи, то ли, не ясно почему, избранных для какой-то неведомой, немыслимо страдальческой миссии… как ни старался я, просматривая газетенки, равнодушествовать – все настырней и настырней доставало меня недоуменье.

Три четверти века возглавляли коммуняки превращение огромного – в одну шестую! – земного пространства в пустыню, правда, ощерившуюся ракетно-ядерным оружием… КПСС, ее лидеры и крупные партаппаратчики – больше никто, – имей они немного ума, чести и совести, обязаны были признать историческую ответственность своей преступной организации за многолетнюю внутреннюю и внешнюю политику, массу всякого рода злодеяний и многомиллионные жертвы… но где уж там… не в краеведческих музеях, а на местах, ждущих покаяния и самоосуждения, – как торчали, так и продолжают торчать гранитно-бронзово-железобетонные памятники… если бы все невинные жертвы режима получили краткосрочную командировку с того света в перестроечную действительность, считая дни прибытия и отбытия за один день, то удивление их и возмущение были бы беспредельными… ведь в конечном счете именно недальновидный ум, нечистая совесть, честь, никогда не существовавшая у партии коммуняк, и умело насаждавшаяся ими вера в заведомо ложное учение – привели миллионы граждан к вырождению всех основ нормальной жизнедеятельности общества и государства… да, именно из-за всего такого, а вовсе не из-за многолетних происков нечистых сил империализма, капиталистического окружения, спецслужб, международного сионизма, всемирных банков, Рейгана с Тэтчер и недремлющей их агентуры во всех сферах совковой жизни… в результате: самоубийственное распространение унылого стиля существования, точно называемого похуизмом, всеми народами бывшей империи, оболваненными агитацией и пропагандой… отсюда уродства перестройки, омрачающие радость освобождения от трупных ядов «передовой советской действительности»…

Так, читаем дальше… участившиеся разборки, принявшие характер национального бедствия, превосходящего сицилианское и приснопамятное чикагское гангстерство… Голливуд оккупировал всероссийский экран – не за горами смерть русского киноискусства… рекордно низкий уровень деторождаемости на фоне резкого повышения среднего количества смертей на единицу населения… расцвет подпольной торговли внутренними органами государства и трудящегося населения… олигарх нагло диктует из своего отгроханного «Версаля» цены на паленые лекарства… лавина проституции, наркомании, изнасилований… нал – за недвижимость на курортных побережьях Европы… необъяснимые случаи людоедства, совершенно не мотивированного традиционным русским желанием закусить… национализм и ксенофобия поднимают головы… в знак памяти о генерале Ермолове митингующие ветераны требуют отдать под суд министра обороны за провал чеченской войны… постепенная легализация гомосексуализма на фоне растущей либерализации отношения интеллектуальной элиты к движению за права сексуальных меньшинств… по сведению агентства «Ассошиэйтед Пресс», неуправляемо болен президент государства, опустивший железный занавес финальной сцены исторической катастрофы марксистско-ленинской утопии, замеченный анонимным источником информации в злоупотреблении крепкими спиртными напитками и служебным положением…

Чего б, думаю, Ельцину – народная кликуха Борис Свободунов – не поддавать, когда лидеры Запада, серые кардиналы мира и придворные их жополизы не перестают ему внушать, что он есть воплощение загадочной души русского человека?.. вот она и бесконтрольно поддает, эта душа, отчасти из-за эйфории, вызванной прекрасной непредвиденностью происшедшего… да, поддает, загадочная, как и всякая иная, простая, незлая, загульная русская душа бывшего партийного пахана Урала, духовито громыхающего, слава Тебе, Господи, не ракетно-ядерными бомбами, а деревянными ложками… кроме того, оказавшись на посту президента, он не мог не растеряться из-за политической недалекости своей личности, некомпетентности собственных шестерок и бездумного подобострастья «прорабов перестройки», угодного лидерам Запада и их политологам… в угоду превратнодушной идеологии «либеде» (либеральной демократии) отменил смертную казнь, открывшую зеленую улицу неслыханной беспредельщине… распустил аппетиты продажных чиновников… наверняка перетрухнув бескомпромиссного единоборства с бывшими номенклатурщиками и вооруженными до зубов урками, не осмелился разогнать ни преступную парторганизацию, ни начавшую бурно организовываться преступность… правильно, выходит дело, сказал мне перед свалом тот же Михал Адамыч, что если Россию не спасет нефть, а нынешнюю пьянь и все ее алчное кодло не сменит сравнительно нормальный деятель, поддержанный деловым аппаратом, финансистами, бизнесменами и обывателем, тоскующим по славе сверхдержавы, порядку да сытости, то страшновато, Володя, думать, что в конечном счете ждет Россию и всех нас вместе с нею…

Вдруг звонок; спокойно иду в телефонную будочку.

«Да, – говорю, – безумно рад вас слышать… я в полном порядке, осваиваюсь… хотя бы в двух словах: как вы там?.. как все прошло?»

«Сами понимаете, были чувства и слова… похоронили, помянули, умнейший Опс, обнюхав гроб, ничего не мог понять, расчихался, словно намекал на туфту происходящего… дамы, естественно, рыдали… родители погибшего – в заботах о новой жизни… на поминках дядюшка покойного устроил с кем-то драчку… с другой стороны, Володя, как сказал он после мордобития и заключения мировой, поссать да не пернуть – что свадьба без гармошки… пришлось моим парням потоптать кое-кого, потом пили, вспоминали, пели… есть и новости, думаю, они вас повеселят… моей будущей жене звякнула забугровая благодетельница… эта крыска бешенствовала… ее законно взяли с поличным прямо в банке, куда пожелала она вложить приличную сумму… обнаружили при домашнем обыске фальшаковые иконы и прочие вещицы… мы с Галей живем на даче, хотя ежедневные пробки ужасны… если в двух словах, мы счастливы… никогда не перестану славить, так сказать, случай, – никогда… если б не он, то до смерти вековать бы мне бобылем, ни разу в жизни не изведавшим истинной любви… думаю, что случай много чего значит и для Создателя, и для букашки, но это не телефонный разговор, поболтаем, если встретимся, что очень вероятно… Котя улетел в Англию по приглашению друга… хорошенько там поездите, нахавайтесь от брюха, как говорят на нарах, всяческих красот… ну а я что? – я ввязан в совершенно новое для себя большое дело, как, впрочем, вся Россия, но живу-то, вы это знаете, не ради бабок… звоните даже издалека, я действительно надеюсь однажды с вами увидеться… поверьте, дорогой дружище, это возвеселило бы не только меня…»

Разговором я был растроган, но удержался – не рассопливился… просто был рад любви друзей, вспыхнувшей у них так, словно только и ждала она поднесения к себе вечного огонька… а собственное одиночество начал я вдруг ощущать как нечто спасительное – как крышу, стены, теплые полы домишка, милосердно меня приютившего в пору бродяжничества по белу свету.

45

Я, что называется, с легким сердцем отправился в клубешник – закадрить в международной тамошней тусовке даму для легкомысленного же с нею приключения; наших русских, ни старых, ни новых, там вроде бы не было; не знаю уж почему, но проблема эта – узнают, не узнают? – мало меня беспокоила; потолкался, попробовал перекинуться парой слов с итальянами, французами, немцами и англичанами, подобно мотыльку, мимолетствуя от звуков к звукам речей разноязыких, – получалось, по-моему, совсем неплохо.

Потом попалась мне все-таки в этом сборище скромная фигурка миловидной китаянки; типа завалиться в отель – не могло быть и речи; неторопливый «средневековый» приступ азиатской твердыни устраивал меня больше, чем воинственно самцовая активность залетного рыцаря великой сексуальной революции.

Прогулочки, тихие кабачки, киношки, естественно, потрясная Римская библиотека – за пару недель мы так сблизились с Илиной (если на итальянский манер), что я стал забывать о романтичном одиночестве – лучшем из состояний тела и души, как считали мы с Котей; а уж он умел поэтизировать не только лирические, но и трагические свойства существования.

Разумеется, я не без удовольствия представлял, как занимаюсь пылкой нелюбовью с новой знакомой, полукитаянкой-полуиндонезийкой; но в данном случае секс был всего лишь частью дела.

Я давно уже мечтал въехать в китайский без всяких словарей, чтобы вжиться в музыку древнейшего языка; потом уж проникнуть в волшебные миры иероглифов, осваивая языковую цивилизацию – идеальную копию действительной, – словно бы созданную Святым Духом во всех языках для людских нужд – от коммуникационных, бытовых и ремесленных до поэтических, религиозно-философских, культурных, научных, технологических, политических и прочих.

Илина потрясена была скоростью, с которой усваивал я китайский, не имевший ничего общего с иными языками Старого Света, не менее далекими от языка Поднебесной, чем звездные миры от земли, но тем не менее, казалось мне, имевшими один Божественный родниковый исток; для меня все это было истинно любимым делом; а Илина охотно усложняла нисколько не нуждающуюся в исследовании идиоматику – обожаемую мною часть языковой цивилизации.

Чтобы не испугать Илину непонятностью таинственно феноменальной своей способности, я стал притормаживать, точней, начал пробовать обходиться почти без услуг прелестной своей проводницы по райским пространствам китайского… вот и бродил, исцарапывая в кровь мозги, трясясь иногда от страха и призраков, по словесным чащам, пробивался сквозь них к свету значений, смыслов и символов… все они казались мне если не родными, как наши языковые «сады», «рощи», «леса» и «вершины», то необыкновенно близкими, иногда родственными, подобно языкам иным, всегда манящим то ли вверх – к макушкам, то ли вниз – к корням, к истокам, точней, к недостижимым и непостижимым своим тайнам…

Время шло и шло, становясь мимолетным в прошлом, непредставимым в будущем и настолько тягостным – из-за однообразного времяпрепровождения – в настоящем, что я слинял в одиночку в предгорье Альп, где и пообстоятельней подумал насчет происхождения «скуки» от «скученности»… о том подумал, что вот прошли тысячелетия… человечество так расплодилось, что скученность населения, особенно в городах, резко возросла и стала вызывать протест в натурах некоторых людей, нуждавшихся в одиночестве, ценивших его необходимость… возможно, это был первый требовательный, «экзистушный» вопль одухотворенно преображавшегося человеческого интеллекта, почуявшего, что в мире становится все больше и больше тел на душу населения… сей вопль и породил в натурах людей, преимущественно творческих, страсть обретения одиночества, драгоценного для искусств, наук и, между прочим, для любви, нуждающейся в особом, в драгоценном виде одиночества – в интимности… тут все было ясно, может быть, поэтому я подумал о Творце Вселенной, пребывавшем до поры до времени, как уверяют физики-теоретики, в некоем центре средоточия Самого Себя – в точке абсолютного одиночества, эталоном которого является «Один Я», естественно, хранящийся в Небесной палате мер и весов… видимо, состояние абсолютной «скученности в себе» порядком Творцу поднадоело и Он решил выйти из Себя… взял и вышел… произошел так называемый первичный Взрыв – и понеслась космическая круговерть вселенского существованья…

Словом, одиночество в предгорьях Альп мне надоело; тем более задергали какие-то смутные дурные предчувствия, и я махнул обратно.

Илина изучала латинскую литературу, балдея от классиков древности; папаша – один из новых китайцев – никогда не отказываел ей в бабках; не как жлобина и альфонс говорю об этом, а потому, что Илина установила демократичный – не ради новомодного феминизма – твердый порядок оплаты кабаков, увеселений и так далее; у меня хватило ума не возражать; как-то само собой получилось, что не возникло у нас цепной реакции чувств, раскочегаренных похотью и приведшей к потрясающему взрыву; поддавая и на словах хулиганя, мы обходились без всяких «амур-тужуров»; сей способ общения был мне знаком и иногда сообщал унынье настроению; к тому же из-за разлуки с Г.П., как от удара, продолжало ныть все тело – именно тело, а не душа.

Однажды, в настоящий день моего, всамделишного Владимира Ильича Олуха, рождения, сидели мы у меня в номере, поддавали «шампанзе», как любила говорить Маруся, и закусывали свежими черешенками; вдруг Илина пропела куплетик, охотно выученный с моей помощью на нашем великом и могучем.

 
девчонки милые
мы очень хилые
куда ж мы денемся
когда разденемся…
 

Пока, несколько отупев, хлопал я ушами и прикидывал что к чему, она с себя все тряпки скинула, потом меня быстренько подраздела, причем так просто, что каждое ее движение было исполнено неслышной, словно бы ритуальной музыки… потом присела ко мне на колени… нежно прикладывая оба соска к губам моим, к щекам, к глазам, шутливо и необыкновенно волнующе шепнула: «О, мистер Ник, – так она меня звала, туфтового, – умоляю, разрешите одиноко увядающей девице вас изнасиловать, но ради Небес – ни слова ни маме, ни папе, ни полиции нравов…»

Некоторое время, с полгода, мы славно резвились, а потом Илине и мне, получившему «почти что новую яшмовую шкатулку» – так шутливо она выразилась, согласно древнему поэтическиму канону, – потом «амур-тужуры», видимо, поднадоели нам обоим, скучно стало и ей, и мне.

Обрадовавшись такому обстоятельству, я самолично перевернул очередную страничку свободы… позвонил, сказал, что срочно улетаю по делам… наугад тыкнул пальцем куда-то в карту… именно таким образом успел я объехать чуть ли не всю Италию, восхитился ею и полюбил всей душою… так вот, тыкнув пальцем в карту, попал прямо в Бомарцо, в крошечный стариннейший городок под Римом, и с удовольствием туда свалил.

46

Бомарцо стоял на верхотуре высоченного крутого холма и был похож на огромное гнездовье ласточек… казалось, их там намного больше, чем людей… снял двухэтажную квартирку с балконом… дивный был с него вид: волнистая дымка тумана над зеленью просторной равнины и далекие предгорья… их рельеф говорил не о географии, тем более не об истории, а воспринимался внимающей душою как безмолвно звучащая музыка, словно он и был одним из древних ее прародителей… жизнь течет внизу неторопливая, как тыщи лет назад, если б не автомобильчики с мотоцикликами… о мопедиках умолчим – в наше время это невинное слово может показаться неполиткорректным активистам инквизиции «либеде», жаждущим еретиков, в кострах горящих… нигде, слава богу, не видать толп туристов, лишь ласточки снуют вокруг, увлеченные праздным и веселым расчерчиванием пространств воздушных, особенно перед закатом.

Там же, то есть на земле, брал я тачку напрокат; носился на ней по окрестностям, бродил по деревням и другим крошечным городишкам; торчал часами в храмах, разглядывая иконы, картины и фрески старых мастеров; охотно болтал с хозяевами крошечных же кабачков, где по-человечески, как в старину, поили и кормили; и меня по-прежнему не покидало чувство того, что где-то совсем рядом, чуть ли не на виду, ясно, что на земле Италии, покоятся, хранятся, не желая быть найденными, ключи от таинственного моего дара.

Мне нравилось убивать время жизни, ротозействуя в музеях и бродя по старинным развалинам или бешено летая на тачке то в Бергамо и в Венецию, то в Рим, в Сиену, во Флоренцию – обратно в Бомарцо; летал, нисколько не боясь на виражах перекувырнуться; ведь изощренно наращиваемая скорость сообщает бесчувственному уму острейшую, как самому ему кажется, иллюзию близости чуть ли не к самому оргазму, видимо, достижимому только в смертельной аварии.

Бывало, несясь со скоростью под двести километров, размышлял я о техпрогрессе, в частности, о всевозможных орудиях ускорения – от колеса до ракет и синхрофазотронов, – созданных человеческим разумом специально для его бессознательно непримиримой войны со Временем… усовершенствование их потребовало таких огромных затрат энергии, что сегодня уже видны язвенные симптомы постепенной гибели атмосферы и биосферы планеты, не говоря уж о необратимом истощении земных недр… вот – установлены скорости, намного превышающие скорость звука, преодолевающие силы земного притяжения и позволяющие одолевать ближние пространства небес… вот – элементарные частицы разгоняются до околосветовых скоростей на сконструированных гениями орбитах… а Время как было, так осталось невидимой твердыней и неразгаданной непостижимостью… ясно было одно: каких бы скоростей ни достигали аппараты и самые мощные компьютеры, созданные человеком, – всепроникающее и всеприсутственное Время неубиваемо, сколько бы и как бы ни старались мы его убить… в старину то же самое регулярно пытались сделать люди с тем, кого они считали Богом, к примеру, с Дионисом… его убивали – он вновь воскресал, точней говоря, не умирал… так же поступили и с Христом, но, поняв, что с Богами не сладить, взялись за убивание Времени, ибо бессознательно всегда относились к нему как к Богу, действительно невидимому на глазах у вся и у всех…

Не заметив, как промелькнуло время, оказывался в Риме… по старой привычке покупал на красивом, удобном, огромном и суетливом вокзале русской и местной прессы, потом валялся в Бомарцо на балконе… блаженство – быть окруженным лишь степенно плывущими облаками и снующими ласточками да просматривать вести с родины… между прочим, было ясно, что это я для нее подох… она для меня и на чужбине продолжала быть живым родным пространством… чувству этому, несравненно более глубокому и, если уж на то пошло, более мистическому, чем всякие прочие «измы», как бы их ни дезодорантили и ни прибарахляли, – не мешала любовь к чужим языкам, священным камням, комфортабельным условиям городской жизни, жратве, вину да и к почитаемым душой прочим плодам итальянского крестьянства – плодам более древним, чем язык, мифология и религия… это нисколько не принижало моего чувства родины… его и не нужно было, что называется, питать, по одной простой причине: оно само себя подпитывало не завистью к чужим превосходствам, не глухой враждой к малознакомому укладу жизни, а любовью к данной, к малой, но великой части Творенья… ведь она, маленькая, величиной с географический сапожок, обожаемая всем человечеством часть, до того душевно и практично обживалась тысячелетиями и, слава богу, продолжает обживаться, что я и родине своей желал того же самого, высокодостойного обживания пространства, дарованного судьбой и историей…

Продолжал почитывать постсовковую прессу, болея за Россию, желая ей свободы, добра, народного благоденствия, словом, нормальной жизнедеятельности… естественно, доставали меня недоумочные, зачастую разрушительно уродливые, явно провальные, безнравственные и просто преступные дела перестройки, продолжавшие оставаться вопиюще безнаказанными или неисправленными.

Вдруг – фотка на четверть страницы: менты, машины, труп на необыкновенно черном, точней, немыслимо бесцветном асфальте, вблизи от дверей знакомого кабака… лицо дядюшки узнаю… Господи, Господи… лужица крови под ним… узнаю в дверях фигуру вышибалы-гардеробщика Ези, Езикова, бывшего лектора райкома партии, отволокшего червонец в спецзоне за растление малолеток, где ему буквально оторвали яйца, потом отпетушили и по инвалидности назначили завом петушиного инкубатора без выхода на общие работы… он стоял с разинутым от удивления звероподобным хавальником… сердце екало-бухало, воротило от чтения… все равно читаю газетный чей-то, под самой фоткой, репортерский штамп: «…практически неживой труп опознан… паспорт был выдан гражданину Пал Палычу Жирнову, уголовная кликуха Падла Падлыч, данная ему в кулуарах преступного мира ярыми врагами и конкурентами… до момента физической смерти возглавлял одну из многочисленных преступных столичных группировок…»

К тому времени я уже успел приобрести мобильник; звоню, наговариваю пару слов на ответчик; Михал Адамыч ответил минут через пятнадцать.

«Это, – говорю, – я, приветствую вас… читал свежую газетку, сами понимаете, крышу срывает от всего такого, то одного валят, то другого… говорить можем?..»

«Совершенно свободно… нас, милейший Володя, весь этот бедлам почти перестал удивлять… разборки есть разборки… вы-то там как?»

«Нормально, временами гнетет тоска, но не ностальгия… Италия прекрасна, отсюда пока что никуда не тянет».

«Тогда я за вас спокоен… все-таки это лучше, чем мандражить и маяться… не находите?»

«Конечно, лучше».

«Вы заметили, что от многих проблем, если, конечно, не от всех сразу, жизнь сама нас избавляет?»

«Весело сказано «если не от всех сразу»… поверьте, счастлив за вас обоих».

«Спасибо, жаль не могу передать этих слов… ей-богу, никак не могу поверить, что случившееся не примерещилось… большой вам привет от Опса – он не сомневается в том, что верно чует… стоит Гале произнести «Володенька» – радостно заводит пропеллер своего обрубка… президенту бы такое чутье при подборе придворных кадров!.. странное дело, смотря на Опса, Галя ничего не понимает, но как-то успокаивается – сие совершенно непостижимо… словно в мире существует невидимое нами поле информации о состоянии пропавших ближних… хотите, сообщу правду, взяв страшную клятву кочумать?.. поверьте, она обрадуется».

«Ни в коем случае… вот прилетите сюда отдохнуть или обзавестись виллой, тогда и встретимся – то-то будет сюрпризик и гулево».

«Если честно, Володя, – предложи Аладдин обменять свою пещеру на мою любимую женщину, – да послал бы я его вместе с сокровищами куда подальше… повторяю, вы – мой, вы наш спаситель… звучит цинично, но крах Соньки был для меня меньшей неожиданностью, чем ниспослание подруги, по которой тосковал всю жизнь… вот и думай после этого о иерархии ценностей».

«Ну и слава богу, Михал Адамыч, ведь и она мечтала о том же, типа о вас… если бы вы только знали, как хотелось бы увидеться и поболтать!»

«Куча дел, но надеюсь выбраться из них… если удастся… мне как-то враз все это поднадоело… раньше я сам помогал всяким директорам и секретарям химичить для пользы делу, плану, работягам… помогал всячески наябывать тупую, дебильно самопарализованную Систему, а теперь столкнулся с тем, от чего сам Фридрих Мракс ворочается вокруг Карла Энгельса, – с абсурдностью самой мутной воды, вот с чем, Володя, я столкнулся – с парадоксами происходящего… звоните, не стесняйтесь, всё в порядке, не скучайте, мы действительно часто вас вспоминаем».

У меня, помню, аж зубы заломило – жизнь бывшего Владимира Ильича Олуха в чужой шкуре показалась бесполезной и никчемной жизнью, не привязанной к какому-нибудь ценному начинанию… взвыть захотелось прямо на солнце, не дожидаясь выхода луны… «когда ж луна взошла на темный трон небес», как чирикал Котя в третьем классе, я уже успел надраться, позавидовав нефуфловой смерти Николая Васильевича Широкова.