Текст книги "В краю Сорни-най"

Автор книги: Юван Шесталов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Первые учителя не отступили. Выучили мансийский язык и по юртам, по домам пошли. Беседовали с родителями, разъясняли нужность учения. Не во все дома пускали учителя. Но кто-то уже понимал, разрешал заниматься с ребенком. Дети с любопытством заглядывали в окна школы. С интересом приоткрывали двери. А в школе сначала просто рисовали, слушали рассказы учителя о новом, чудесном мире, в котором они, дети, будут жить.

Алексей Васильевич Голошубин перевел с русского на мансийский пьесу и поставил ее на школьной сцене. С удивлением смотрели не только ученики, но и родители. «Емас рума! – говорили манси. – Хороший друг – учитель!»

Аркадий Николаевич Лоскутов рассказывал, как они боролись с вековыми предрассудками, царившими в крае.

– Надо строить культбазу. Построили. В нее входит больница с родильным отделением. И это сделали. Только никто почему-то не идет в больницу. В чем дело? Да что гадать – причина ясна! Охотники и рыбаки еще верят в волшебство деревенского колдуна, шамана. Он и прорицатель, и лекарь, и знахарь. А мы вроде его соперники. Непримиримые соперники. Как развеять дикое шаманское волшебство? Что делать? Наверно, надо быть тоже волшебником. И не слабее шамана! Ясное дело – словом не возьмешь. Деревенский колдун в этом деле, может быть, пока и посильней. Он и сказками, и легендами, и цветистыми заклинаниями оперирует, как хирург ножом. А мы в северных языках слабоваты. Ясно – учить языки надо. Но главное – это работа. Чтобы люди увидели все на деле, а не на словах.

Гостиница при культбазе. Приедет оленевод с кочевья или охотник с дальнего селения – милости просим. Гостю и чистая постель, и чаек покрепче. В читальный зал сводишь – пусть посмотрит, как другие листают книги, журналы, увлеченно занимаются новым, не свойственным таежнику делом. Вечером покажешь кино. Удивляется человек, приехавший из глухого урмана, удивляется, как это на белой, как снег, материи вдруг появляется жизнь. И люди ходят, разговаривают, кушают, а в магазинах – товару! Ах, это новое волшебство, небывалое в тайге волшебство! Шаман, конечно, так не может. Аркадий Николаевич – тоже шаман! А кто из них сильней? Подумать крепко надо! Пожалуй, что…

Ведешь гостя и в агрономический, зооветеринарный, краеведческий пункты. Таежник видит, что, в общем-то, делом занимаемся. И общественная баня с веничком, и электрическая лампочка в каждом доме. Разве сравнишь это с лучиной! Наяву, на деле увидели люди… И стали называть нас добрым словом «рума». Это значит «друг». Емас рума – хороший друг!.. Хорошие слова поплыли в адрес работников культбазы. И не только слова. И в больницу потянулись люди. Событием стало поступление в родильное отделение первой роженицы манси – Остеревой.

Женщины манси целыми толпами собирались около больницы, заглядывали в окна, вздыхали, судачили. Когда Остерева выписалась совсем здоровая, с ребенком в чистом белье и пеленках, подаренных ей больницей, ее встречала вся деревня. Ее не только расспрашивали и рассматривали, но даже ощупывали и гладили.

Случилось это 25 октября 1935 года. Целое событие. Почти историческое. Газеты писали про это.

И не случайно. Для сосьвинской больницы и ее врача Козина этот момент явился поворотным пунктом. До конца 1935 года в стационаре лечились уже 52 больных манси. Рос авторитет всей Сосьвинской культбазы…

Вот уже более сорока лет Аркадий Николаевич Лоскутов трудится в Ханты-Мансийском округе. Учитель, организатор первых национальных школ-интернатов, секретарь райкома партии, председатель окрисполкома…

Ныне А. Н. Лоскутов – директор Окружного краеведческого музея.

Среди многих интересных вещей, свидетельствующих о бурном росте хозяйства и культуры обновленной, разбуженной Югры, в этом музее хранится и такой документ:

«Мы имеем две культбазы, – докладывал делегатам второго съезда Советов Остяко-Вогульского (ныне Ханты-Мансийского. – Ю. Ш.) округа председатель окрисполкома товарищ Васильев, – имеем красные чумы, новые учебные заведения: педтехникум, медицинский техникум, курсы советского строительства…»

Это отчет о втором съезде Советов округа, состоявшемся в декабре 1934 года.

А за одиннадцать лет до этого на запрос Наркомата национальностей, решившего пригласить на Московскую сельскохозяйственную выставку 1923 года хоть одного грамотного ханты, Тобольский уездный исполком отвечал: «Грамотных ханты не имеется…»

Ликвидация неграмотности… В то время эта работа была не только необычной, но и поистине героической, требовавшей самоотверженности и веры в человека Крайнего Севера. Молодым это может показаться лишь фразой, сказанной для красного словца. Но, читая книгу прекрасного советского писателя Тихона Семушкина «Чукотка», еще и еще раз видишь, какую гигантскую работу проделал на Севере русский учитель, терпеливо и настойчиво искавший пути к взаимопониманию со взрослыми и детьми, к приобщению северянина к новой жизни.

Двадцатичетырехлетний Семушкин появляется впервые на Чукотке не как писатель, а как член экспедиции по ликвидации иностранной концессии. Через несколько лет, в 1928 году, ему, как знающему жизнь и язык чукчей, Комитет Севера предлагает организовать школу-интернат в заливе Лаврентия. Два года работы Семушкина в интернате послужили основой для создания книги «Чукотка», ценность которой, по-моему, будет особенно велика для будущих поколений как исповедь очевидца о первых днях великой культурной революции, предпринятой партией коммунистов в стране белого безмолвия.

Тихон Захарович пишет:

«…Пока разговор шел на общие темы, все чукчи сидели спокойно. Но когда речь зашла об интернате, они насторожились.

Около меня сидел старик Тнаыргын. Он очень внимательно, стараясь не упустить ни одного моего слова, выслушал и, когда я кончил, сказал:

– Мы не можем вместе с ребятами ехать в школу, нам надо охотиться, ходить за нерпой, капканы ставить на песцов. Если уедем, кто тогда даст нам еду?

Старик даже и представить не мог, что дети одни, без родителей, будут жить где-то вдали от стойбища, от своих родных яранг…

…По стойбищу распространялись благоприятные для нас слухи.

– Там детей, говорят, будут кормить мясом и чаем поить с сахаром.

– Их там будут учить читать и писать, – рассказывала чукчанка толпе женщин…

Мы хотели было уже выезжать в следующие стойбища, как услыхали новость, поразившую нас. По всему побережью пошел разговор о том, что русские построили много больших домов, отберут чукотских детей и запрут их в деревянные дома, а потом придет пароход, возьмет их и навсегда увезет далеко-далеко от Чукотской земли.

…Многие охотники перестали ходить на охоту, опасаясь, что в их отсутствие понаедут русские. Ясно было, что на нашем пути встал шаман, который повел разрушительную работу. Надо было вступать в борьбу с ним.

Эта борьба представлялась нам очень сложным и тонким делом… Требовалось что-то противопоставить шаману. Но что – мы еще сами не знали…

Мы отложили поездку в другие селения. На вечер назначили общее собрание. Послушать новости явилось все население…

В результате нашей месячной поездки по чукотским ярангам было завербовано тридцать пять детей – мальчиков и девочек»[11]11
  Семушкин Т. З. Чукотка. М., 1967, с. 43—47.


[Закрыть].

А вот еще одна история. Ее рассказала мне Нина Васильевна Попова, учительница моих младших братишек и сестренок, одна из тысячи комсомолок революции, понесших в заснеженные чумы слово Ленина.

Семнадцатилетней девушкой появилась Нина Васильевна в таежной деревушке, затерявшейся среди дремучих и диких лесов. Вековые кедры, молчаливый снег, река, закованная льдом. Точно все в этом краю оледенело, оцепенело.

Но нет. Глаза ребятишек так пытливы! Они точно полноводные озера, искрятся, плещутся. В них столько удивления, вопросов! Но как донести до них самое сокровенное, свое заветное слово! Ведь по-русски они плохо понимают. А некоторые совсем не понимают. «Надо постичь их материнское слово!» – решает она. И, взяв школьную тетрадку, идет по избам, записывая звучные таежные слова.

И она находит общий язык не только с шустрыми ребятишками, словоохотливыми женщинами, сдержанными мужчинами, но даже и с язвительным и едким старичком, которого в деревушке по-прежнему называют шаманом.

Однажды ночью интернат опустел. Точно вьюга белая, разыгравшаяся в ту ночь, подняла детей с теплых постелей и увела их в белизну снегов, заметая за собой следы. Но как ни резвилась вьюга, а следы остались. Следы быстроногих оленей и легких, летящих нарт. На них и укатили дети. Родители, послушавшись шаманов, сговорились и увезли детей в тайгу, в тундру, в свои кочевья. А шаманы, подогреваемые недобитыми белогвардейцами, распространяли вздорные слухи: «Неспроста русские построили культбазы. Вдумайтесь, люди, в это название. Слово «куль» – по-мансийски «черт», злой дух подземелья. «Чертовой грамоте» научат детей северян, злая сила вселится в них. И они навечно потеряют облик манси, облик настоящего лесного человека… Не теряйте, люди, человеческий облик, не отдавайте детей в чертову базу…»

Одна метельная ночь – и школа пуста. Плодотворная и большая работа, проведенная еще первыми энтузиастами, казалось бы, начисто зачеркнута. Кто виноват? Какая вьюга разбушевалась в душах простых охотников, рыбаков, оленеводов? Одни ли камлания шаманов виноваты? А может быть, и учителя, пропагандисты, агитаторы допустили какую-то оплошность, взявшись слишком горячо за дело? Может, надо быть поосторожнее с лесными людьми? А может, огульное охаивание шаманской деятельности, вроде: «Шаманы врут, не верьте им!» дало только отрицательные результаты? Требовалось, наверно, противопоставить шаману что-то весомое. Но что?

На каждом шагу – вопросы.

Она решила с шаманом не ссориться. Оружием борьбы выбрала дружбу, добрую беседу, слово. Многого ли достигнешь огульным охаиванием шаманских игрищ, лозунговыми призывами? Почуяв дружелюбие, таежники стали даже приглашать ее на свои лесные игрища, полные тайны и загадки.

С удивлением она смотрит «медвежий праздник», стараясь понять его сущность. Что это? Шаманское действо или народное искусство?

…Снег, снег, снег… Неужели разыгралась вьюга? Не может быть: ведь светит теплое весеннее солнышко. Снег, снег, снег. Малицы белые, щеки белые, ресницы белые. По щекам струями текут слезы. Нет, это не слезы – это на лицах тает снег. Снежинки над домом, снежинки на поляне. Играют в снежки олени, собаки, люди. Играют в снежки седые, как ягель, старики и озорные, вертлявые малыши. Снег, снег, снег. Смех, смех, смех. Начало «медвежьего праздника».

А вечером все собираются в большом доме. Там вся деревня. Люди сидят на скамейках, расставленных вдоль стен, на деревянной кровати, на шкурах и циновках, постеленных на пол. В дальнем углу «священный стол». На красной скатерти, средь дорогого сукна и шелка, «сидит» медвежья голова. В ушах у нее – серьги с «драгоценными» камнями, на груди – бисер, на лбу – разноцветные ленты. Перед «древним посланником неба» стоит рюмка. Старинная она, позолоченная. И бутылка спирту.

С одной стороны стола – охотник, приведший «медведя», «лесного духа», на человеческий праздник. С другой стороны – знакомый ей старичок. Он то играет на санквалтапе, то о чем-то поет, то говорит какие-то складные и непонятные слова.

Ужаснулась вначале Нина Васильевна, что ее, учительницу, посадили рядом с этим стариком, которого называют страшным словом: шаман. Потом, увидев приветливые глаза людей, успокоилась. «Не признание ли это? – подумала она наконец. – Ведь рядом с самим шаманом посадили!» Видно, не пропали даром ее беседы с женщинами на красных посиделках.

Красные посиделки… Было и такое. Соберутся вместе женщины. Сядут кружком. Каждая со своим делом. Кто мнет шкуру лосиных лап, кто выводит узоры по меху для легких и изящных кисов, кто бисером обшивает платье, кто плетет шерстяной поясок. Рукоделье у каждой свое, а беседа – общая. Зимний вечер-то длинный, слов много надо сказать. А в глухой деревушке какие новости? Вот и рады бывают женщины, когда синеглазка, учитель-най[12]12
  Учитель-най – по-мансийски учительница-богиня, героиня, женщина.


[Закрыть] появляется среди них.

Всегда она скажет что-то такое, над чем женщины потом, оставшись наедине сами с собой, долго думают. И про Советскую власть, и про Ленина, и про колхоз, и про новое солнце, которое будто бы горит от обыкновенного железного провода.

– Вот ты моего сына учишь, – говорила моложавая мансийка, вяжущая спицами шерстяной чулок с причудливыми узорами. – Кем он будет? Охотником? Так зачем тогда учиться? Отец его и без грамоты хорошо промышляет. Вчера соболя принес.

– Ты была в культбазе? Видела, там пушнину принимает человек из вашего народа? Он не только умеет шкурки считать, но и разговаривать по бумажке, торговать умеет, – отвечала молодая учитель-най. – Разве плохо быть приемщиком пушнины или продавцом?

Приемщиком пушнины? Наверно, это лучше, чем охотником. Дома сидеть… Разве это плохо? Отец-то вот месяцами в тайге пропадает.

– И даже купцами могут стать наши внуки? – спрашивала старая мансийка. – Купцы на ярмарке всегда веселые, жирные. Никогда только не видела мансийского купца. Неужели возможно такое счастье?

– Купцов, бабушка, теперь нет и не будет! – объясняла горячо, заливаясь румянцем, учитель-най. – А вот продавцом магазина можно стать. Люди Севера сами должны и торговать, и строить дома, и добывать рыбу… Так Ленин сказал. А чтобы торговать самим, надо учиться разговаривать по бумажке, то есть читать. Это не детская игра. Нет! Просто человеку невозможно все запомнить. Тут на помощь и приходит бумага. На ней все можно записать. И сколько дроби и пороху брал в долг охотник перед уходом на промысел, и сколько белок сдал.

– Верна! Верна! – соглашалась старуха. – Купец всегда в бумажку заглядывал. В бумажке долги находил. По бумажке богато жил. Наши внуки пусть учатся. Может, к ним тоже придет счастье…

– И учителем может стать мой сын? – отращивала еще одна.

– Конечно же! И учителем, и врачом, и ученым! – говорила Нина Васильевна.

– Учителем не надо! – о чем-то задумавшись, вступала в разговор молчавшая до этого женщина. – Больно уж хлопотливое занятие. Мы по тебе видим. Да еще шаман, греха не оберешься, злых духов позовет – болеть будешь. Язык-то у него плохой. Ишь, он говорит, что сам шайтан спускается к нему с неба и пьет с ним чай. Ты-то русская, бог у тебя другой. И шаманские слова для тебя нипочем. А если манси учителем будет? Нет, не надо!

Так и говорили часами женщины-манси и русская учительница.

На красных посиделках она знакомила их и с основами политграмоты, и с важнейшими навыками санитарии и гигиены, и с элементами нового быта…

А новый быт наступал. Строились для колхозников теплые рубленые дома, клубы, избы-читальни… Жители тайги и тундры видели, что жизнь меняется на их глазах. В школах-интернатах чисто и тепло. Детей хорошо кормят, одевают, обувают.

И положение в корне изменилось. Теперь они сами привадили детей в школу. И разговоры пошли совсем другие:

– Возьмешь ли нашего ребенка в интернат, а то как же он в темноте останется? Ученье – свет, да?

Люди потянулись в клуб, где учитель-най вместе с молодым избачом, приемщиком рыбы и другими комсомольцами стала устраивать беседы, читки, веселые вечера, на которых не меньше веселья, чем на привычном «медвежьем празднике». Даже шаман захаживал в клуб. Видно, за опытом. Люди от него уходили. Но учитель-най и виду не подавала, что победа на ее стороне. Вела себя по-прежнему скромно, приветливо, и это окончательно разоружало деревенского колдуна. На «медвежьем празднике» люди посадили их рядом.

Новое время – новые волшебники…

Много было на Крайнем Севере волшебников, но самым первым был русский учитель. Много было их, наших чудо-волшебниц, отдавших тепло души и лучшие годы своей жизни суровому Северу, его будущим певцам и строителям!

Что привело русских девушек в этот суровый и неустроенный край? Какая духовная сила давала им силу физическую, чтобы трудиться не год и не два в краю полярных ночей и вьюг? Ответ на этот вопрос можно найти в письме учительницы из Тюмени А. Белозеровой, опубликованном в «Правде» 14 декабря 1972 года.

«Люблю нашу Сибирь, – пишет она. – Наверное, потому пятнадцать счастливых и трудных лет и учительствовала в школах Ямало-Ненецкого национального округа…

В военном сорок втором году приехала я в село Кушеват. Была тогда комсомолкой, преподавала в начальных классах. А вскоре в наше село привезли детей – круглых сирот. С Украины, из Молдавии, из автономных республик. Чтобы разместить этих малышей, мы подготовили единственное подходящее здание. Воспитанников село окружило заботой и лаской, люди с ними делились всем, что имели. Мы шили детям белье, ремонтировали спальни и школу, мыли, чинили, белили, дрова заготовляли. Летом, конечно, никаких отпусков.

Я работала с третьим и четвертым классами. Учились там вместе и приезжие, и местные ученики – ханты, ненцы, коми, русские. Жили, помогая друг другу, и никто сиротства не чувствовал. А учителям чего только не приходилось делать!

Летом состояла я в бригаде рыбаков ханты и коми, работала с ними до самого октября.

Но мы с честью выполнили свой долг перед страной, перед фронтом и детишек растили, учили, воспитывали.

Мои первые учащиеся давно вышли в люди.

В военные, послевоенные годы многие коренные жители Крайнего Севера нуждались в одежде, обуви. Сейчас совсем другое дело. Быт и культура малых народностей Севера шагнули далеко вперед. Ненцы и ханты живут в благоустроенных домах, привыкли к электричеству, радио, газетам, журналам. Теперь родители сами привозят детей в школы-интернаты.

В 1970 году снова была в Салехарде, работала там в санаторно-лесной школе. И увидела детей развитых, активных, влюбленных в труд и спорт. Достаточно поработать с этими ребятами, чтобы убедиться в добрых переменах, которые произошли за минувшие годы. Скажу откровенно, мне полюбились юные ненцы своей непосредственностью, доверчивостью. Я получаю от них много писем…»

А отец продолжает свой рассказ:

– Коммунистом был я, конечно, еще не настоящим. Сейчас смотрю назад, думаю и вижу. А тогда я все же идола в реке не утопил. Газеты писали, что один молодой манси, которого хотели сделать шаманом, отрекся от своего бога, потопив его в проруби. Отречься – отрекся, шаманом не захотел стать. Это правда. Но Сорни-най, нашу «золотую богиню», темной ночи светлую красавицу, я все же снова посадил в святой ящик, что стоял в углу нашего нового дома. Что правда, то правда. Не могу кривить душой при заходящем огненном солнце. Унесем-ка свой ум в то далекое время!

Дела в колхозе были не совсем удачными. Рассердился я на нашего домашнего духа, Сорни-най. Это она, не верящая в коммунизм, во всем виновата. Из-за нее, наверно, мало ловим рыбы и премии не получим. Плохо работает бог, зачем тогда он нужен? Утоплю нашу богиню в проруби, решил я. Пусть она мерзнет и посылает в ловушки рыб, если не способна понять, как хорошо в теплом углу мансийского дома.

Поехал по дрова на своей белой лошади и захватил с собой «золотую богиню». Это кукла. Какое там золото! Лицо у нее деревянное, две дырочки – два глаза. Красный, мазанный кровью рот. Шелковый платок на ней еще не распался – недавно сам ухаживал за ней. И крепка была еще соболья шуба – недавно был охотником, а не начальником колхозным.

Ругать ее не стал: грех ругаться не только на божественного духа. А просто без слов толкнул ее в прорубь. Сам поехал в лес, чтобы вывезти срубленные дрова. На обратном пути лошадь моя провалилась в полынью. Сам чуть не оказался в ледяной воде.

«Мстит мне богиня и другие духи, от которых я отрекся, – подумал я со страху. – Сегодня она посягнула на душу лошади, завтра потребует более важную жертву. Будет мешать, как злой дух. И не успею я доказать, что колхоз лучше. И путь мой к коммунизму затруднится. И за что? Не смог сговориться с каким-то духом. Если богиня есть на самом деле, пусть будет моим другом, а не врагом. Пусть и духи помогают строить светлый коммунизм!»

Отвез ее домой, посадил на прежнее место и сказал ей: «Не буду больше приносить тебе в жертву ни белой лошади, ни оленя, ни теленка! Смилостивился, посадил тебя в угол теплого дома. А если не будешь помогать, тогда посмотрим! Пока сиди в своем углу и думай, как легче мне справиться с колхозным планом по рыбе…»

Не знаю, помогла ли мне богиня, но мои колхозники в тот год поймали много-много рыбы. Два колхозных плана за один год выполнили. И слава о нас пошла по всему округу. Приглашали меня не только в Ханты-Мансийск, а и подальше. Депутатом областного Совета избирали. Большим человеком ходил. О, не думай, что ради своей славы кипел! О людях никогда не забывал. Ради них и вертелся. В четыре часа вставал. Сам обходил все дома. Будил на работу. Сам ехал на рыбалку. И люди за мной тянулись. Рыба, она сама домой не приплывет – ее искать надо. Обловил одну речку, вычерпал ее живое серебро – другую надо искать. Все лесные речки облазишь. И в которой-то из них ждет тебя удача. Не пальцем указывал – сам пример подавал. Как рыбу надо ловить – сам показывал.

Позвала меня жизнь – и пошел я другие колхозы поднимать. По семь-восемь лет в каждом колхозе работал. Председателем избирали.

Я расту – колхоз мой растет, крепнет, набирает силы. Смотришь – и люди чаще улыбаются. Смотришь – и люди лучше одеваются. Смотришь, не смотришь, а чувствуешь – люди приветливо на тебя глядят.

Особенно приятно мне хантыйское село Теги. Там долго работал. Заговорил по-хантыйски быстро. Видно, языки наши такие близкие. И хантыйский язык мне стал как родной. А русский – трудный. Много лет уже говорю, а все слышу, что где-то не то слово ставлю, не тот звук произношу.

Тегинский колхоз мне особенно дорог. Будто сердце мое там. Приехал – касса колхозная была пуста, а когда переводили в другое место – колхоз был миллионером.

И переходящее Красное знамя района крепко держали…

Отец умолк, задумавшись. Он словно забыл о моем существовании.

– А что же Мирсуснэхум? – спрашиваю я. – Он вернулся в родные края?

Встрепенувшись, сощурив глаза, с лукавой улыбкой отвечает отец:

– Да как тебе сказать? Приезжает иногда. Долгие разговоры с такими вот, как я, стариками ведет. Что да как – расспрашивает. Кем он стал? Писателем. Обо всем могли ханты и манси мечтать, а вот что кто-то из их сородичей писателем станет – такого даже и в мыслях не было. Да и кто бы в такое поверить мог? Ты вот теперь все больше про современность думаешь. Что ж, открыли в наших местах нефть и газ – это хорошо. Но и старое не надо забывать. Без него нельзя понять новое. Я правильно говорю? Молчишь. Вот то-то же…

* * *

Одноногий гриб и день кружится, и ночь кружится. (Ум)

Мансийская загадка

Земля моя! Во все века люди меряли тебя и шагами, и зоркими глазами.

Они шли, шли, шли, а земля не уходила из-под ног, она была такой же твердой, а ноги человеческие подкашивались. Они плыли, плыли, плыли, а море все так же пенилось и пенилось, а вдали лишь синели волны, прильнувшие к синему небу. Опускались руки. И бездонные глаза устремлялись в небо. В них застыл ледяной вопрос: как родилась земля, откуда это чудо?

Ноги подкашивались, руки немели, глаза чувствовали свое дно… И тогда на все семь резвых ног становился ум, а быстрокрылые мысли расправляли семь могучих крыльев и летели, и летели…

И у древних манси рождалась сказка о сотворении Земли. Вот она. Слушайте:

«Живут старуха со стариком. Кругом вода, вода, вода… В хрустальных струях тонет ночью звездное небо. На зыбких волнах моря колышется и жаркое солнце, и ледяная луна, и маленький их домик. Старик со старухой начали уж было глохнуть от монотонного плеска волн. Но вдруг до их ушей, позаросших травкой, долетели неведомые звуки. Глаза старика надели любопытные лыжи и устремились за дверь. И видит старый: сверху летит железная гагара. Пролетела семь кругов, опустилась на волны. Поправила свои крылья и перья, прошедшие дальний путь, и нырнула в воду.

Долго ли была под водой, коротко ли была под водой, вынырнула. В клюве у ней ничего нету. Второй раз исчезла под волнами – вынырнула: в клюве у ней лишь тяжелый вздох. Отдохнула – третий раз нырнула.

Мерзлая рыба в котле сварилась – так долго была гагара под водой. Под шеей не красная полоска зари, а струйка крови. Лопнула даже железная шея железной птицы – так глубоко ныряла! В клюве у гагары крохотный кусочек земли. Тяжело дыша, принесла она этот кусочек к дому, прилепила его между бревнами и, расправив железные крылья, заскользила по воде. Семь раз повторила над домиком вечный путь солнца и растаяла в лазури неба…

Старуха со стариком остались. На третий день любопытные глаза старика выглянули за дверь и видят: у порога появился маленький кусочек земли.

Прожил старик еще три дня и опять выглянул: земля уже немного выросла. Удивленный происшедшим, он захлопнул дверь и стал рассказывать старухе сказку о рождении чуда вселенной – Земли.

Долго, видно, рассказывал. Потому что, когда вышли старик со старухой на улицу, моря уже не было. Куда оно делось? Конечно, под землей осталось! А его маслянистая вода в тягучий жир земли – в нефть превратилась.

Это море, видно, и нашли в нашем краю новые люди – нефтяники.

Хорошо, что нашли. У сказки – всегда хороший конец».

– Во всем виноват я! – решительно сказал отец, подправляя костер. – Помогал ему открыть подземное море.

– Кому?

– Кому, кому! Да Быстрицкому, которого потом назвали первооткрывателем. Для нас он был просто Геолог…

Хороший был мужик. Я ему даю лошадей колхозных, а он нам то бензин дает, то техникой поможет. А мы его людей рыбой, молоком снабжали. Наши колхозники становились каюрами-геологами. На оленях, бывало, они шли к нефти и газу. От самого Урала до Оби и дальше по тайге прокладывали просеки, которые называли загадочным словом «профиль». И сколько они покатались на олешках! И сколько они прорубили этих просек, пока не заговорило Березово газовым фонтаном! У-ух!..

Все теперь об этом знают. Много говорят о новых людях. А было время – не шумели о них по радио, не слагали сказаний и песен. Сейчас они именитыми людьми стали. Все их знают. Быстрицкий, говорят, лауреат, премию Ленина получил. А ведь в одно время работали. В одном районе. Я в колхозе – председателем. А он землю буравил, клад искал!

И отец рассказывает, как охотник о своей удачной охоте, о встречах с Александром Григорьевичем Быстрицким – начальником партии глубокого бурения, которая открыла в Березове первый газ Сибири.

– Невысокий, как мы, северяне, был мужик. Плотный. Но проворный, что рыба. Большую машину-лестницу привез. Около Березова поставили.

Это место как раз оказалось удачным. Газ вырвался, загремел, заплясал. Быстрицкий счастливый ходил: голубой огонь нашел! А могло быть и не так, и до сих пор наш край тихим мог быть. Люди говорили: «Не колдун ли он, не шаман ли? Как он поставил буровую туда, где голубой огонь?» Ведь потом, говорят, совсем рядышком пробурили, а газа не нашли. А Быстрицкий, счастливый, отвечал: «Пусть что хотят языки твердят, а газ-то есть, а нефть-то есть, а бензин-то есть!» Вот какой он! Хороший мужик…

Быстрицкий в том далеком пятьдесят третьем, действительно, пробурил опорную скважину в полутора-двух километрах от намеченной точки бурения, исходя из экономических соображений: рядом река, легче доставить тяжелые лебедки, буровые станки к месту бурения. И эта точка оказалась счастливой.

И сбылись мечты академика И. М. Губкина, который еще в 1932 году на уральской сессии Академии наук СССР утверждал, что на северо-восточных склонах Урала должна быть нефть.

Но нелегок был путь к этим богатствам природы. Лауреат Ленинской премии Александр Григорьевич Быстрицкий как-то вспоминал:

«Суровой была та зима. Мороз до 30 считали великим благом. Не ослаб он и в новогоднюю ночь. Но ни холод, ни праздник не остановили работы на берегу Вогулки: метр за метром удалялось долото от скованной стужей земли. Свободные от вахты шумным застольем встречали новый, 1953-й год. И когда ровно в полночь в доме установилась тишина, все ясно услышали далекий шум буровой, пробивающийся сквозь перезвон курантов. Каждый из нас наверняка тогда подумал: «Принесет ли удачу этот год?» Но никто не знал, что до «открытия века» осталось совсем немного…

Молчат теперь те, кто не верил, что здесь, на севере Тюменской области, могут быть найдены месторождения нефти и газа. Одни мешали нам шепотком из-за угла: «Машины увязнут в болотах, гиблое дело». Другие заявляли во всеуслышание, что поисковые работы в Западно-Сибирской низменности обречены на провал. Основываясь на том, что древнее, будто бы холодное море, дном которого в седые времена являлась эта низменность, не было богато растительным и животным миром, а значит, не могло служить источником образования нефти и газа. И мешали рьяно, настойчиво, с одержимостью, достойной лучшего применения.

Дать первый отпор скептикам помогло Березово. Затем – Шаим, Усть-Балык, Самотлор…»

– Хороший был мужик Быстрицкий! – продолжает отец.

В курчавых, коротко остриженных волосах ниточками инея белеет седина. На бледном, обветренном лице морщины. Но из-под тяжелых век озорно светятся чуть выцветшие, но еще голубые глаза.

– Да, вот как он нашел этот огонь, много народу стало, а рыбы мало стало. Сваришь ее – иногда пахнет, как машина. Хороший мужик Быстрицкий!.. И зачем он это сделал?

– А на каком горючем вы ездите? – спрашиваю я, удивленный поворотом рассказа.

– Бензин зажигаю. Мотор. Быстро лодка бежит!

– Так этот бензин из нефти, которую в округе добывают.

– Понимаю! – холодно откликается отец, всем своим видом показывая, что далеко не только это понимает. – Нефть – золото! И рыба – золото! Без мотора плохо, и без рыбы плохо!

– А как быть?

– Бензин в воду льют, нефть льют, солярку льют. Рыба задыхается, плачет… Как быть? Человеком надо быть! Хозяином на земле себя чувствовать, а не гостем!

Правильно говорит отец: хозяином, а не гостем надо быть на земле!

Речка, в которой плескалось босоногое детство, разве можно ее забыть? Деревья, которые шептали колыбельные песни, разве можно их забыть? Дом, единственный в мире дом, потолок которого «двигался», разве может сын забыть?

Потолок этот сначала кажется высоким-высоким. Недосягаемым кажется. День проходит, год проходит – видишь: ближе стал. Движется к тебе высокий потолок. Растешь. День проходит, год проходит – ты уже коснулся потолка. День проходит, год проходит – тебе уже тесно под ним. Такой потолок лишь в родном доме бывает. Лишь в отчем краю высокие потолки снятся!..

Но разве человек создан, чтобы сидеть только в своем гнезде? Пусть он ездит и в других краях свой потолок ищет!.. Сам был таким. Знаю! Настало время – и мне стало тесно в родительском доме. Позвала меня жизнь – и я пошел пытать силу. Трудной дорогой пошел, своей дорогой.