Текст книги "На семи дорогах"

Автор книги: Юсуп Хаидов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

– Стой и не шевелись, если даже придется отдать аллаху душу!..

Снова свечи запылали весело и ярко.

Операция, длившаяся около получаса, прошла успешно.

Зашив разрез, Иванов спокойно и глубоко вздохнул, и тут взгляд его остановился на пальцах человека, державшего свечи. Вместе с ними горели и кончики его пальцев, однако он выдерживал боль и, почернев лицом, стоял не шевелясь.

Семен Андреевич велел ему выбросить догоравшие, чадящие огарки, взял в свои ладони обгоревшие пальцы, чтобы смазать их мазью, и подумал: «Как можно довести человека до такого состояния? Как можно совершенно подавить волю, чтобы он беспрекословно, словно автомат, подчинялся другому? Но нет, это наверняка временное состояние. Оно напоминает гипс, наложенный на рану. А потом кость срастается, а гипс ломают и выбрасывают.

Такие люди, как этот многотерпеливый Байхан, сжегший себе пальцы, всегда были и будут. В конце концов, люди с сильным характером и твердой волей всегда были необходимы обществу и государству.

Но с этим джигитом не все получается складно. Его характер был закален ненужным способом, основу которого составляет страх, а основное содержание – слепая, без рассуждений преданность одному человеку.

Страх – начало ненависти.

Слепая вера не может быть прочной. Придется тебя перековать, Байхан!

И тогда основой твоей веры будет истина, а ее содержанием – уверенность в будущем.

Так и будет!»

Двое вооруженных басмачей подошли с двух сторон к Иванову, и доктор очнулся от сладких дум, которым готов был предаваться до самого утра.

В этот же момент Менджак, едущий на гнедой кобыле, проследовал между Ивановым и Байханом, разъединив их.

Ночь Иванов провел под стражей. Вконец измученный всем происшедшим, он лег и прикорнул прямо на земле, около больного.

К утру больному стало лучше.

Его глаза, которые закрылись прошлой ночью, уже примирившись с вечным сном, открылись и оглядели огромный мир, столь желанный для молодого сердца, которому только восемнадцать лет.

Взгляд парня, разбросав брови, словно крылья, взлетел в пространство, присел на сияющую утреннюю звезду и оглянулся оттуда назад, на родную землю.

Старик не мог прийти в себя от радости. Плача и смеясь, он повторял, обращаясь к Семену Андреевичу:

– О, добрый человек! Добрый человек! Иванов похлопал его по плечу.

– Все будет хорошо, отец. Только запомни: твой сын должен лежать, не поднимаясь, еще по крайней мере семь дней...

Загибая пальцы, Иванов подробно перечислил, что необходимо сделать больному.

Старик, внимательно выслушал указания Семена Андреевича, взял его руку и провел сначала по своему лицу, а затем по лицу сына.

Они попрощались.

– Пойду, – сказал Иванов, но не успел сделать и двух шагов, как за ним последовала охрана.

– Нельзя!

– Я сделал то, что от меня требовалось, не обманул, – произнес Иванов.

– Останься здесь: таков приказ сердар-аги.

– Если ты не его нукер, так ты его пленник! – проговорил другой стражник, старавшийся выглядеть старшим.

Из соседней палатки вышел Чоллек в наспех надетых грязных сапогах:

– Что за шум?

– Шум подняли твои нукеры, – произнес Иванов. – Я собирался уходить, а они прицепились и не отпускают.

– Вот как? Если собрался уходить, то должен в ножки поклониться, разрешение попросить.

– У кого?

– У меня, дохтор, у меня! – ухмыльнулся Чоллек и ткнул себя пальцем в грудь.

Иванов нахмурился. Подхватив свой чемоданчик с хирургическим инструментом, он твердой походкой пошел прямо на Чоллека и остановился перед ним:

– Я подчиняюсь только советскому народу н советской власти. Понятно тебе?!

– Понятно, – ответил Чоллек на удивление спокойным голосом, так что нукеры удивленно переглянулись. – Я тоже веду борьбу, нас тоже пули не щадят.

Иванов пожал плечами.

Ты хороший дохтор, я убедился в этом. И потому хочу, чтобы ты здесь остался и помогал нам.

– Это подло, – произнес Иванов и с ненавистью посмотрел на Чоллека.

– Бывает подлость и похлеще, – равнодушно от« ветил Чоллек и сделал шаг назад.

Покинуть стан басмачей Иванову не удалось.

Некоторое время поразмыслив и сопоставив факты прошедшей ночи, Семен Андреевич пришел к выводу, что между этим подонком Чоллеком, оперированным парнем и его отцом нет и не может быть ничего общего.

«Тогда почему же Чоллек, рискуя собственной жизнью, так хлопотал за этого парня?» – Иванов снова и снова задавал себе этот вопрос, но ответа найти не удавалось.

Между тем Чоллек совещался со своими джигитами. Следовало снова пуститься в путь. Ведь как-никак, а он жених!

Среди груды награбленных вещей Чоллек выбрал себе самый красивый халат – красный, из блестящего шелка, новенькие сапоги и богатую шапку, которая пришлась как раз впору.

В это же время Иванов подошел к юноше, чтобы проверить его состояние.

Старик, желая, чтобы голова сына лежала повыше, принялся подгребать под голову юноши песок. Потом слегка приподнял голову сына левой рукой, а правую протянул в сторону дохтора, что-то тихо говоря ему.

Иванов увидел благодарную улыбку на губах парня, ответил дружеским кивком и дотронулся до широкого козырька своей кепки.

Внезапно все пришло в движение: Чоллек отдал приказ собираться.

Повинуясь насилию, Иванов сел на того же коня, на котором приехал из села, сзади него ловко спрыгнул на круп коня Иламан.

Вскоре они двинулись в путь, пересекая огромные золотистые барханы из песка, навстречу восходящему солнцу.

Всадникам удалось нащупать тропу, которая затвердела после недавно прошедших весенних дождей и кони мчались во весь опор.

Так прошел час, Пескак остался далеко позади.

Неожиданно Иванов натянул поводья коня. Разгоряченный конь, не желая отставать от других, не захотел замедлить темп, но, повинуясь человеку, повернулся, кусая поводья, и бешено заплясал на месте.

Всадники, во главе с Чоллеком скакавшие впереди, приостановились и повернули коней, чтобы узнать, что случилось.

Чоллек подъехал вплотную к Иванову и, привстав в стременах, вперил в него свинцовый взгляд.

– С этого места я не тронусь ни на шаг, – громко произнес Иванов.

– Ну-ка, только попробуй не тронуться. Смотри, как бы тебе и впрямь не остаться здесь навеки, – с угрозой в голосе сказал Чоллек.

Иванов сначала побледнел как мел, затем лицо его валилось багровым румянцем.

Чоллек положил руку на маузер, молча наблюдал за ним.

– Если не хочешь ехать с нами дальше, то почему

поехал от Пескака? Разве не мог разыграть эту истерику там?

– Там у меня был пациент, которого я оперировал. Если бы ты убил меня там, на его глазах, он мог бы от волнения умереть. А теперь моя смерть не причинит никому никакого вреда.

Семен Андреевич, собрался слезать с коня, но тут ему показалось, что кто-то крепко ухватился сзади за его пиджак. Обернувшись, доктор увидел, что его держит Иламан, который сидел сзади. Мальчик не отводил немигающий взгляд от руки Чоллека, вытащившей из кобуры маузер.

– Пусти, сынок! – промолвил Иванов и слез с коня.

Не обращая никакого внимания на Чоллека, доктор расчесал волосы, потом стряхнул пыль с фуражки и снова надел ее.

Чоллек продолжительное время пребывал в нерешительности, исподтишка наблюдал за своими нукерами. Он заметил, что у некоторых во взглядах сквозит сочувствие к Иванову. Это чувство, Чоллек понимал, возникло у нукеров недавно, и вызвано оно было добротой, простотой и человечностью доктора.

«Если даже я убью сейчас доктора, я не смогу убить сочувствие к нему. Поэтому уничтожить Иванова нецелесообразно», – подумал про себя Чоллек.

– Так и быть, мы тебя освобождаем, дохтор, – громко произнес Чоллек. – Тебя все равно убьют местные власти, когда узнают, что ты был у нас. – С этими словами Чоллек тряхнул поводья коня.

Остальные басмачи двинулись за атаманом.

Иламан, сидевший на крупе коня позади седла, которое занимал Иванов, несколько раз оглядывался назад. Он не пересел в пустое седло и даже не подобрал поводья, которые болтались где-то под животом коня.

* * *

Джомарт-бай был весьма солидным и представительным человеком.

Сапожники-мастера говорили, что когда они тачают ему сапоги, то на это еле-еле хватает целой шкуры теленка, А на шапку ему необходим был каракуль ягненка, который не менее двух недель сосал вымя матери.

На сытом и надменном лице Джомарт-бая выделялась всегда аккуратно подстриженная, ухоженная борода, коричневатая с проседью. С бородой сочетались загнутые кверху усы, которые придавали лицу Джомарт-бая свирепость. Взгляд отличался надменностью и высокомерностью.

Бай считал себя сильнее всех, богаче всех, красивей всех, и никто не мог разубедить его в этом.

Но то, чего не могли сделать люди, сделало всемогущее время, то самое время, которое шестьдесят лет назад научило маленького Джомарта ходить, потом бегать по земле, кататься на резвых и своенравных скакунах, которые неслись быстрее ветра, – короче, то самое время, которое прежде было для Джомарт-бая другом и союзником, теперь все чаще ставило ему подножки и висело на плечах тяжелым грузом.

Правда, последние месяцы как будто были для него благоприятны. Стояли светлые весенние дни, часто приносившие дождь, множились огромные и без того отары овец – их было у него больше шести тысяч.

Однако ничто в этом году не радовало, ничто не могло поднять настроения Джомарт-бая. Многое, беспокоило его: и батраки, которые день ото дня становились все более строптивыми и несговорчивыми и тревожные слухи, и новая власть.

Докатилась весть, что в далекой России скинули белого падишаха. Напрасно Джомарт-бай уверял себя и других, что не верит в это, что такого быть не может, что если не завтра, так послезавтра великий падишах снова взойдет на трон.

Многие баи, такие же как он, бежали со всеми своими пожитками и домочадцами за границу, это тоже раздражало Джомарт-бая. Не спеша следовать их примеру, он думал со злобной ненавистью:

«Трусливые душонки, они предали и покинули свою родину в трудный час, а что их может ждать там, зa рубежом?

Белому падишаху это не понравится, когда Николай снова взойдет на трон. А это непременно будет!»

Нужно сказать, что, хотя Джомарт-бай и бравировал всем своим поведением, собственных овец он велел согнать в более укромное место, расположенное в глубине пустыни. Впрочем, и там ему не удавалось уйти из поля зрения советской власти, которая крепла день ото дня.

Не проходило и двух-трех дней после того, как он, покинув со своей отарой старую низину, перебирался на новую, – как его догоняла налоговая бумага, от которой у него волосы вставали дыбом.

Наконец Джомарт-бай заставил перегнать свои отары в отдаленную местность, прозванную Берк, что означает твердый. Пески Берк действительно были твердыми, жесткими, словно наждачная бумага. – Местность представляла собой почти правильный круг километров семи-восьми в диаметре, окамленный по краю песчаными буграми.

Даже при малейшем дуновении ветра песок с бугров поднимался, образуя бушующее море.

Как гласит туркменская поговорка, «щенок похож на отца, сын на дядю». Сын Джомарт-бая походил на своего дядю, которого звали Сулейманом.

С детства Сулейман был болезненным и щуплым. Именно по этой причине Джомарт-бай решил сделать из него муллу и несколько лет назад послал его в Бухару, где определил в медресе – мусульманское духовное училище.

Только у каждого человека бывает свое призвание, и хорошо, если жизненные обстоятельства не препятствуют ему. Так, к счастью для него, случилось у Су-леймана. Он оказался способным учеником, чем в какой-то мере возмещал свою физическую хилость и беспомощность. А чем бы еще он мог заниматься в жизни, если не служением аллаху?..

Сулейман особенно не задумывался над тем, что по годам ему пора бы обзавестись семьей.

Несколько лет назад до Джомарт-бая окольными путями дошло известие, что его сын стал джазидом.

Откуда было Джомарт-баю знать, что джазид – это последователь джадидизма, мелкобуржуазного националистического течения? Джомарт и слов-то таких не слыхивал. Он понял сообщенное ему так, что сын напрочь порвал с мусульманской религией.

Джомарт-бай разволновался и послал сыну письмо, чтобы тот немедленно приехал.

Но ответа от Сулеймана не последовало.

В эти тревожные дни жена Джомарт-бая простудилась и сильно захворала. Охая от невыносимых болей она думала, что, видно, не придется ей больше увидеть единственного сына. Увы, эти печальные мысли оказались пророческими. Вскоре она покинула этот мир.

Приехав б Берк и обосновавшись здесь, Джомарт-бай, не пожалев немалых затрат, послал за сыном специального человека. Наказ Джомарт-бая был коротким:

– Если не найдешь его в Самарканде, езжай в Мары. Езжай куда хочешь, но без Сулеймана не возвращайся.

Дочери Джомарт-бая Арзыгуль исполнилось восемнадцать лет. Широкая и крупная в кости, здоровая и всегда веселая, она внешностью походила на отца.

Смуглое лицо девушки украшали огромные черные глаза, при одном взгляде которых суровые пески Бер-ка, казалось, по-весеннему расцветали. Ее черные толстые косы, по две с каждой стороны, доходили до пояса. Пониже ушей в них были вплетены дорогие серебряные украшения филигранной работы.

Арзыгуль вся светилась красотой. Однако эта красота, не теряя своей прелести, подчинялась строгой и суровой воле отца.

Улыбка Арзыгуль никого не могла оставить равнодушным. Девушка была похожа на одинокую светлую звездочку в небе, до которой никто не мог дотянуться рукой, – ею оставалось только любоваться.

Арзыгуль с детства баловали. И тогда ее любили, хотя она была еще ребенком. Детство Арзыгуль прошло в песках. Она любила играть со сверстниками – мальчишками и девчонками. Отличалась силой и ловкостью: иногда боролась с мальчишками и побеждала их. Побежденному сыпала в рот песок, а вокруг долго не умолкал детский смех.

Когда Арзыгуль повзрослела, эти забавы были забыты. Став невестой на выданье, она попробовала шить и вышивать. Женская работа у нее, однако, никак не получалась.

Бросив шитье или вышивку, она выбегала из дому и прыгала на жеребца, приученного к верховой езде, который всегда стоял привязанным близ дверей.

Гикнув, Арзыгуль уносилась в пески. Ее особенно радовало, когда после возгласа жеребец поднимался на дыбы.

Хотя и с большим опозданием, но Джомарт-бай наконец понял, что белый падишах никогда больше не вернется на трон. Понял он и всю безвыходность своего положения: граница к этому времени была уже надежно перекрыта.

Но Джомарт-баю не хотелось лишаться своего богатства, которое он копил всю жизнь.

Спасти богатство можно было только одним путем: деньгами или оружием открыть себе путь через границу и перейти на ту сторону.

Однако несколько попыток, предпринятых Джомарт-баем, оказались безрезультатными. «Этих проклятых пограничников не купишь ни деньгами, ни золотом, их никак не перехитришь», – думал бессонными ночами Джомарт-бай.

Теперь ему оставалось ждать возвращения пропавшего сына, чтобы обсудить с ним многочисленные вопросы. Кто же, как не сын, может быть опорой стареющего отца?

Вечерами Джомарт-бай взбирался на песчаный бугор, обдутый вечными ветрами, и подолгу смотрел на дорогу, ожидая, не покажется ли на ней сын. Обводил взглядом горизонт, затем, устав, садился на остываю-щий песок.

Вот и на этот раз, когда солнце висело низко над горизонтом, разбросав по бархану красноватые отблески лучей, Джомарт-бай снова пришел на облюбованное место.

В руках старика была тростниковая дудка, к концу которой была приделана гильза. До сих пор, пока ему не перевалило за пятьдесят, он не брал ее в руки, и дудка лежала на дне сундука, завернутая в тряпицу.

По привычке Джомарт-бай сначала внимательно оглядел окрестности.

Недалеко от маленького песчаного бугорка вылезла из норки крыса. Присев на задние лапки, она сложила передние, словно бы в знак почтения к Джомапт-баю. По какой-то ассоциации старику припомнилась Бухара тех времен, когда там правил эмир. Да, люди эмира, в толстых халатах были похожи на крысу и внешне так же почтительны и вежливы, как-она...

С разных сторон, оставляя на песке прерывистый след и взрыхляя его ровную поверхность, проскакали тушканчики. Громко, почти оглушительно прочирикала маленькая птичка с длинным хвостом и длинным клювом.

Джомарт-бай, не без труда взобравшись на самую вершину бархана, сел на песок и стал наблюдать за заходившим солнцем. Затем размял свои крупные, все еще сильные пальцы, взял в рот гильзу дудки и принялся дуть в нее.

Звук сначала получился слабоватым – сказывался долгий перерыв. Однако, вспоминая свою молодость, Джомарт-бай заиграл веселее, и тростниковая дудка, словно оживая, стала петь все громче и громче.

Скрылось солнце, на потемневшем небе высыпали первые звезды. Старик продолжал играть и, казалось, вся вселенная заполнилась стойкой заунывной мелодией. В ней старик выражал любовь к сыну, задержавшемуся в чужих краях, рассказывал о несчастьях, которые одно за другим начали сваливаться на его слабеющие плечи. «Пусть же мой человек разыщет и привезет тебя, мой сын...».

Приятная мелодия, без конца лившаяся из тростниковой дудки, заставила приподняться над песками наполовину кобру, очарованную звуками, и голова ее, похожая на столовую ложку, начала ритмично колыхаться в такт музыке. А ночная птица, хлопая крыльями, опустилась так низко, что едва не задела поющую дудку, чтобы также вдосталь насладиться музыкой.

Она растрогала до глубины души и самого Джо-март-бая.

Внезапно вдали послышался конский топот, который быстро приближался.

Всадник, подъехав, остановился, ожидая, когда старик закончит свою мелодию.

Это была Арзыгуль.

Джомарт-бай спросил:

– Что случилось?

– Отец, Сулейман приехал.

Услышав долгожданную новость, Джомарт-бай вскочил с места и побежал в сторону круглой кибитки, которая еле виднелась с вершины бархана, залитой слабым лунным светом. Кибитка была окружена зарослями гормолы – растения, которое старые туркмены считали лекарственным.

Отец с сыном поздоровались, обнялись, затем длительное время стояли молча.

Арзыгуль во дворе между тем разожгла костер и вскипятила воду. Вскоре чай был готов.

Джомарт-бай, подложив под локоть две огромные подушки, лег под самым туйником – верхним отверстием кибитки, сквозь которое виднелись звезды. Отхлебывая из красной пиалы дымящийся чай, Джомарт-бай сквозь пар внимательно разглядывал Сулеймана, пытаясь угадать, в какую сторону он изменился. Затем принялся расспрашивать сына.

– В течение двух лет от тебя не было никаких известий.

– Так получилось, отец...

– Бедная твоя мать, проглядев все глаза, так и не дождалась тебя и покинула этот мир.

При этих словах Сулейман отвернулся в сторону и сглотнул тяжелый комок в горле.

– Как видишь, и отец постарел, – продолжал Джомарт-бай. – Что скажешь?

Сулейман молчал.

– Говори, – велел отец.

– Я решил посмотреть, как устроен этот мир.

– И что же, посмотрел?

– Да, посмотрел и кое-что понял. Так, по крайней мере, мне кажется.

– Интересно, что же ты понял.

– Я понял, что до сих пор люди, пытаясь победить время, старались из всех сил. Только зря старались...

Сулейман задумчиво отхлебнул чаю и продолжал:

– Люди всячески пытаются удлинить свой век. Жалеют, что жизнь коротка.

– Ты так не считаешь?

Сулейман покачал головой.

– Мне кажется, что человеку достаточно и тридцати лет жизни. Вот мне уже тридцать. Разве после всего, что я познал и увидел, мир может меня чем-нибудь заинтересовать?! Нет. Я знаю этот мир, как свои пять пальцев.

– Ты учился в медресе...

– Да, я убил на это несколько лет. И понял, что религия лжива.

– Одумайся, Сулейман!

– Да, религия лжива. И не я ее – она сама себя разоблачила. Вот тебе самый простой пример. Религиозные книги без конца предписывают: делай то, делай это, не делай того, не делай этого. А в основной книге есть такая строчка: «Из песчинки прокляну, из песчинки благословлю». Как совместить одно с другим? С одной стороны – свобода воли, с другой – полная регламентация всех поступков. Если все заранее предопределено в судьбе человека, к чему ему стараться и вести жизнь праведника?

– Верить надо слепо, не рассуждая.

Сын усмехнулся:

– Сомнительный тезис!

– Но до меня дошли слухи, что ты стал джазидом, – сдерживаясь, произнес Джомарт-бай. – А что это такое?

– Смысл этого учения таков: туркмен должен жить в Туркменистане, а узбек в Узбекистане.

– Что ж, это, пожалуй верно.

Сулейман махнул рукой.

– Такая же бессмыслица, как любая религия.

Отец поставил чашку.

– Путь мусульманина – это коран, запомни, – сказал он жестко. – Читай его и перечитывай с верой, только в этом твое спасение.

Поняв, что вывел отца из себя, Сулейман надолго умолк.

Прервав тяжелое молчание, Джомарт-бай рассказал о постигших его бедах и спросил у сына совета:

– Как быть, что делать?

– Знаешь, отец, мне надоел этот мир с его бесконечными разногласиями и междоусобицей, – безразличным тоном произнес Сулейман.

Отец долго ждал, но он не добавил больше ни слова.

– Ладно, потолкуем завтра. Утро вечера мудреннее, – решил Джомарт-бай, накинул на плечи чекмень и вышел во двор устраиваться на ночлег.

На следующий день, едва начало рассветать, пастухи, собравшиеся у колодца, подняли невообразимый шум. Один из них, прибежав, разбудил Джомарт-бая, который спал крепким сладким сном.

– Джомарт-ага, ваш сын приехал!

– Знаю, я вчера с ним разговаривал.

– Джомарт-ага... – начал пастух и, не договорив, умолк, неожиданно вытерев глаза.

Джомарт-бай поднялся. С сердцем, захолонувшим от дурного предчувствия, он спросил:

– Что случилось?

– Сулейман повесился.

– Где?

– Вон на том дереве, около колодца, – указал пастух.

Пока подоспели Джомарт-бай с дочерью, пастухи, срезав веревку с шеи Сулеймана, положили его на спину, на песок и принялись массировать грудь. Но Сулейман был уже мертв.

Арзыгуль, завопив, хотела броситься на тело брата, но отец удержал ее.

Люди тихо, как положено по обычаю, переговаривались, но их прервал неожиданный крик Джомарт-бая:

– Родственники, возьмите этого нечестивца и бросьте его вон в ту яму; где мы закапываем издохших собак. На могиле не насыпайте холм и не делайте никакой отметины. Киньте его там, как выливают кумган воды.

Люди переглянулись.

– Бай-ага, так ведь нельзя! Что ни говори, а Сулейман – ваш сын. Что скажут люди, если вы его не похороните по-человечески? Этого не простят, – сказал пожилой человек, поднявшись с места.

Бай помолчал.

– Пусть говорят, что хотят, – произнес он. – Если бы он даже перешел к большевикам, если бы он даже поднял на меня руку и убил меня, я, умирая, все равно считал бы его своим сыном. Но он добровольно отказался от жизни, дарованной нам всем аллахом. А потому, даже если бы я простил его, его сама жизнь не простит. Уберите его к шайтану!

Два дня лежал Джомарт-бай не вставая с постели, не беря в рот ни крошки. За эти дни он не то что не спал – даже не задремал ни разу. Зрачки бая были устремлены в одну точку, словно он там видел нечто, чего не видели другие.

На третий день перед Джомарт-баем предстал симпатичный парень с ружьем за плечами. На плечах его был красный шелковый халат, на голове – белая папаха из мелко вьющейся овечьей шерсти. Переведя глаза вниз, Джомарт увидел на ногах пришельца нарядные зеленые сапоги из сагры – специально выделанной дорогой кожи. Взор бая выразил удивление.

– Отец, вставайте! – проговорил джигит. Осторожно поддерживая, он помог Джомарт-баю подняться с постели.

Джомарт встал, пошатываясь.

– Что все это значит, доченька? – спросил он слабым голосом у Арзыгуль, вошедшей в кибитку.

– С сегодняшнего дня я заменю вам сына, – ответил вместо дочери незнакомый джигит. – И если этого не случится, если я нарушу клятву, пусть будут прокляты хлеб и соль, которые я ем, а также святое материнское молоко, которым был вскормлен.

Арзыгуль едва слышно что-то проговорила.

– Не говори так, доченька, не говори так! – произнес Джомарт-бай. Схватив дочь за налитые, тугие плечи, он повернул ее к себе. С трудом приподняв опухшие, отяжелевшие веки, он стал рассматривать Арзыгуль так, словно видел ее впервые.

– Послушай, что я скажу, доченька, – заговорил Джомарт-бай, не разжимая рук. – Твой отец не раз еще приподымется в стременах, мчась вместе с самыми отважными джигитами. Только ты, доченька, не вмешивайся в мои дела. Не твое это дело, не женское.

– Ты хорошо сделала, что надела на себя мужскую одежду. Правильно сделала.

– Если будешь ходить, распустив до пояса четыре косы, тебя может коснуться дурной и недоброжелательный глаз. Что делать, времена такие наступили.

Арзыгуль вздохнула.

– Будь добрым джигитом, – продолжал отец, – но живи под моим крылышком, И постарайся, по возможности, поменьше попадаться на людские глаза. Ты поняла?

– Да, отец, – сказала Арзыгуль и поправила ружье, которое держала в руке.

– Пятизарядка – не твое оружие, – нахмурился отец. – Пойди и отнеси его на место.

– Хорошо. Но тогда взамен вы мне дайте другое оружие, которым я могу владеть!

– Что ж, ладно.

Джомарт-бай, немного замешкавшись, достал откуда то из рукава наган и протянул его Арзыгуль.

– Всегда держи его наготове, слева за пазухой, и пусть наган будет постоянно заряжен... И еще вот что. В минуту опасности правой рукой берись за рукоятку нагана. А если до цели не больше пяти шагов, можешь оружие не вытаскивать – стрелять прямо сквозь платье.

Девушка взяла наган.

– Ну, а теперь иди и поставь чай. Мы все вместе попьем и спокойно поговорим.

Арзыгуль поставила на огонь большой кумган.

Подошла жена главного пастуха, стала стелить красные богатые ковры на траву, которая, едва пробившись сквозь скудную почву, уже начала засыхать. Во время своего занятия она, сгорая от любопытства, все время бросала взгляды в сторону незнакомого красивого джигита в белой, как снег, папахе.

Так и не дождавшись от него приветствия, жена пастуха, обратилась к незнакомцу:

– Добрый день, джигит! Откуда к нам пожаловали? Надолго ли?

Джигит промолчал.

– Уймись, женщина! – оборвал ее бай. – Что ты трещишь, словно сорока, увидевшая червивое мясо? Подойди-ка сюда и оставь гостя в покое.

Женщина, привыкшая к повиновению, подошла к хозяину. Между тем Арзыгуль куда-то незаметно исчезла.

– Куда подевалась Арзыгуль-джан? – спросила жена пастуха.

– На что она тебе?

– Поговорить хотела.

– Арзыгуль ушла далеко, к родственникам. Я сам

послал ее к ним, – сказал Джомарт-бай, слова которого звучали вполне правдоподобно.

– Бай-ага, а можно нам всем туда переселиться? – медовым голосом попросила женщина. – Там, наверно, пастбища получше. Здешние никуда не годятся, к тому же овцы съели все, что можно...

– Можно, Дойдук-пери, конечно, можно, – ответил бай. – Пусть только твой муж как можно лучше подготовит отару. – Ты, наверно, догадалась, – бай многозначительно понизил голос, – что путь нам предстоит нелегкий и далекий.

– До границы? – догадалась женщина.

– Да.

– Можно сказать об этом мужу?

– Разумеется. Только пусть не ленится, как можно лучше и быстрее готовит отару в дорогу.

– Пусть только попробует лениться! – воскликнула женщина, острая на язык. – Да я ему бороду оторву и сзади приклею! – С этими словами она поспешно направилась к ближайшему кошу, чтобы поведать захватывающую новость своему мужу, а заодно и всем остальным.

Услышав, что женщина ушла, Арзыгуль вышла из-за юрты, в которой делала какие-то приготовления.

Джомарт-бай опустился на ковер и, придвинув поудобнее подушки, приступил к чаепитию. Он выпил два больших чайника крепко заваренного чая, опираясь на локти и не меняя позы. По лбу его заструился пот.

Арзыгуль села на ковер недалеко от отца. В мужской одежде она чувствовала себя стесненно и неловко.

Джомарт-бай поставил пиалу.

– Доченька, надев мужскую одежду, нельзя стать джигитом, – заговорил он. – Как ты сидишь? Не похоже, что сидит джигит. И потом, если ты собираешься все время ходить в мужской одежде, я не смогу называть тебя дочерью. С сегодняшнего дня твое имя будет Халлы.

– А мне как называть тебя?

Бай подумал.

– Зови меня по-прежнему отцом, – решил он. – Уж кого-кого, а тех, кто называл меня отцом, было много, очень много... Внешность тебе удалось изменить очень здорово. Видишь, даже жена пастуха не сумела тебя признать, приняла за незнакомого джигита. А она – женщина глазастая.

После чаепития Джомарт-бай привел себя в порядок, накинул на плечи праздничный чекмень из верблюжьей шерсти и отправился проведать своего любимого коня, который был привязан недалеко от главной юрты, в низине.

Что касается Арзыгуль, то она открыла длинный синий сундук, обитый орнаментом из жести, и принялась в нем что-то искать.

Хотя становище было со всех сторон укрыто высокими барханами, Чоллек еще издали увидел кибитки Джомарт-бая.

Немного постояв на вершине бархана, Чоллек погнал своего коня вниз, к становищу, не обращая внимания на рытвины и впадины.

Он заставил коня ступить на ковер, разложенный во дворе, на котором совсем недавно отец и дочь пили чай.

Натянув поводья, Чоллек остановил коня. Затем, озираясь, крикнул в сторону юрты:

– Эй! Есть здесь кто-нибудь?

– Есть, – сказал Халлы, медленно приоткрыв дверь и выглядывая во двор.

– Выйди сюда.

Увидев во дворе множество незнакомых всадников, девушка в первое мгновение оробела. Все происходящее показалось ей дурным сном, нереальностью. Однако она позабыла о робости и страхе, увидев, как конские копыта топчут н рвут ковер, сотканный руками покойной матери. А она вложила в свой труд столько усердия, столько любви и тепла, чтобы сделать дочери подарок!

Сунув руку за пазуху, словно мерзла, она подошла почти вплотную к сидевшему на коне высокомерному всаднику, который показался ей безусым юнцом маленького роста.

– Дорогу потерял?

– Но-но, полегче.

– Что нужно?

– Ну, уж если говорить, что мне нужно, – с улыбкой произнес Чоллек, то скажу, что я хочу жениться на твоей Арзыгуль.

– Ты хочешь жениться?

– Я.

– Любопытно.

– Да, клянусь, сегодня в этом доме будет свадьба, а на этом поле в честь нее состоятся скачки, – проговорил Чоллек, очертя плеткой горизонт.

– А кто ты такой, чтобы жениться на Арзыгуль? – спросила девушка, переодетая джигитом.

– Я?! – переспросил Чоллек, рассердившись. – Разве ветер, реющий с гор и пустынь, не сказал тебе, кто я?

Чоллек посмотрел вверх. Высоко над ними парила ворона, похожая снизу на черную точку. Чоллек молниеносно выхватил из кобуры маузер и выстрелил в нее.

Через несколько мгновений ворона с окровавленными перьями, разбрызгивая кровь, упала у ног коня Чоллека.

– Теперь узнал меня?

– Узнал!

Ответив Чоллеку, Халлы выташил правую руку из подмышки.

Черный и тоненький, словно дудочка, ствол, подпрыгнув в воздухе, издал три раза слабый звук.

Халлы посмотрела на толпу всадников, которые сопровождали Чоллека. От неожиданности они замерли на месте.