Текст книги "На семи дорогах"

Автор книги: Юсуп Хаидов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Юсуп Хаидов
НА СЕМИ ДОРОГАХ
(приключенческая повесть)

Не было в среднем течении Амударьи человека, который не знал бы Эсенбая.

По обеим сторонам реки ему принадлежали огромные площади для посевов, защищенные со всех четы рех сторон зеленой оградой тутовника.

Под густой тенью раскидистых ивовых крон располагались специально вырытые водоемы, в которых играла волнами прохладная вода.

На необозримых пастбищах Каракумов и Кизыл» кумов тучные стада Эсенбая растаптывая, разравнива« ли высокие барханы и одновременно разрушали такы« ры, перенося на них песчинки в мельчайших трещинах копыт.

Забитые батраки, от усердия набивая мозоли, тру дились с утра до ночи, не расставались с лопатой, кетменем и камчой, умножая богатства Эсенбая.

Казалось, даже облака на небе – и те служат Эсенбаю, щедро проливая дождь на его поля.

Когда грозное эхо залпа «Авроры» докатилось до далекой Туркмении, Эсенбай одним из первых богатеев почувствовал нависшую над ним опасность. Ведь земля и вода были объявлены достоянием народа.

Наскоро превратив свое недвижимое имущество в золото, а движимое – погнав с собой, Эсенбай покинул Родину, пересек границу и разбил лагерь в степи.

До конца своей жизни жил Эсенбай надеждой, что ему рано или поздно удастся возвратиться на родную землю. Ведь мир переменчив, говорят мудрецы, и хочется верить, что они правы. Эсенбаю до слез было жалко расставаться с родными местами, с необозримыми коврами богатой растительности, с родимой неистощимой землей, которая верно прослужила ему и его стадам в течение семидесяти лет.

За пределами Туркмении, куда бежал Эсенбай, такой обильной растительности не было и в помине. Здесь расстилалась пустыня, едва украшенная скудными островками чахлой растительности.

Тут-то и велел Эсенбай разбивать свое становище.

Десять-пятнадцать кибиток были видны издалека. Глаз путника примечал их куполообразную форму.

Жизнь здесь отнюдь не била ключей. Напротив, она текла уныло и однообразно. Двери кибиток, украшенные орнаментом и обращенные к юго-западу, открывались крайне редко. Люди передвигались медленно, не-спеша, движения их казались скованными. Женщины во дворе старались держаться вместе, кучкой, как будто они были привязаны друг к другу.

Что касается мужчин, то те, покинув жилища, иногда подолгу молча стояли в неподвижности, бесстрастно поглядывая друг на друга.

Примеру людей следовали собаки. Огромные, густошерстные псы, уши и хвосты которых были обрублены, вконец обленились. Не вставая с облюбованного местечка, они в основном дремали, лишь иногда приоткрывая глаза и вслушиваясь в чуткую, какую-то вязкую тишину.

В самом центре площадки, окруженная другими женщинами, находилась кибитка, которая резко отличалась от других не только внушительными размерами, но и более красивым внешним видом.

Эта кибитка принадлежала Эсенбаю, которого поразила жестокая хворь.

Ни новые мягкие одеяла, постеленные в несколько слоев, ни пламя саксаула, день и ночь полыхавшее в очаге, ни заботливый уход родичей и слуг, – ничто не могло уменьшить страданий Эсенбая.

Упрямая болезнь немного смягчила суровые черты его лица. Его прежде красные, пышные щеки, теперь обвисли и побледнели, усы уныло глядели вниз, борода – и та поредела. Брови его, однако, как и в прежние времена, были постоянно нахмурены. Маленькие глазки, полускрытые веками, еще глубже запали в глазницы. Однако зрачки продолжали сверкать ядовитым блеском, словно догорающие уголья саксаула.

Недавно Эсенбай, несмотря на болезнь, взял в жены молодую двадцатипятилетнюю женщину. Теперь она часто, расположившись рядом с Эсенбаем, осторожно массировала ему руки и ноги. Тоненькие, как камышинки, сильные пальцы старательно поглаживали страшно похудевшее тело Эсенбая.

В ушах молодой жены поблескивали дорогие сережки, похожие на прозрачные капельки росы, которые, казалось, вот-вот оторвутся и, упав на плечи, мгновенно исчезнут.

С трудом повернув голову, бай ловил глазами блеск драгоценных камней. При этом ему чудилось, что его исхудавшие руки, как бы превратившись в серьги, удерживали за уши молодую женщину из знатного рода.

– Довольно. Теперь можешь идти, – разрешил бай слабым, с хрипотцой, голосом.

Когда жена дошла до дверей, Эсенбай окликнул ее:

– Принеси куриного бульона. – Хорошо.

– Немного, три-четыре ложки. Да хорошенько посолить не забудь!

Весть о том, что Эсенбай почувствовал себя получше, быстро разнеслась по стойбищу. К нему начали собираться обрадованные родичи, обитавшие по соседству.

За чаем пошли оживленные разговоры о возвращении на берега Амударьи, где, быть может, удастся вернуть уплывшее из рук имущество.

Однако к вечеру состояние бая снова ухудшилось.

– Все уйдите из юрты, – коротко приказал он. Однако несколько родственников притаились по темным углам и остались, чтобы ночью, сменяя друг, друга, дежурить близ ложа больного.

На рассвете около Эсенбая остались только два самых близких родственника, Ходжанепес и Бабакули,

Судя по всему, смерть Эсенбая была не за горами. Жизнь едва теплилась в нем, ее выдавало только сла бое, еле различимое дыхание.

Внезапно Эсенбай, пододвинув поближе большую продолговатую подушку, оперся на нее, приподнялся и, выкатив глаза хриплым, еле слышным шепотом произнес:

– Сын!.. Это ты? С благополучным прибытием. Рад, что у тебя все в порядке. Возвращайся в село, в наш двор, и проверь северовосточный угол гостиной. А потом... пот... – Не договорив, Эсенбай рухнул на подушки и, несколько раз дернувшись в конвульсиях, испустил дух.

Слова Эсенбая, произнесенные им перед смертью, немедленно вызвали в глазах обоих родственников хищный блеск, означавший не только алчность, но и недоверие друг к другу.

На рассвете следующего дня Бабакули оседлал коня и поспешно куда-то умчался. Он улучил момент, когда Ходжанепеса не было: тот поехал за дровами,

Вернувшись с доверху навьюченным верблюдом, Ходжанепес узнал об отъезде Бабакули, и его одутловатое лицо исказилось от ярости, глаза налились кровью.

– А, ты задумал уехать тайком от меня, чтобы за получить все богатство Эсенбая. Не выйдет! – бормотал он, мечась по двору и даже позабыв о том, что нужно развьючить верблюда.

На глаза Ходжанепесу попался топор, он схватил его и заткнул за пояс. Затем направился к стоящему в стойле коню, не оседлав, вскочил на него и помчался догонять Бабакули.

Отменно отдохнувший, застоявшийся конь, понукаемый нетерпеливым Ходжанепесом, почти летел, рас пластавшись над степью, с разбега перескакивая через небольшие бугры. Колючие ветки кустарника царапали ноги седока, причиняя ему острую боль, но он не заме чал ее.

Холодные порывы осеннего ветра пронизывали одежду насквозь, вздували бугром рубашку на спине, однако от чрезмерного напряжения по лицу Ходжане-песа градом катился пот.

Уйти от погони Бабакули не удалось. Ловким маневром срезав его путь, Ходжанепес догнал родственника, усталый конь которого трусил мелкой рысцой.

– Слезай, негодяй, – крикнул Ходжанепес, схватив коня под уздцы, и крепко выругался.

Бабакули тотчас вскипел от ярости. Его узкие глаза злобно округлились, губы мелко задрожали и даже усы затряслись. Он изо всей силы ударил Ходжанепеса туго свернутой веревкой, и нахлестывая коня, поскакал в сторону юрт.

Ходжанепес снова догнал Бабакули.

– Послушай, Бабакули я сгоряча наговорил тебе нехорошие слова. Прости меня! Видно черт меня попутал, обидел тебя нечаянно. За это и получил от тебя веревкой по заслугам.

Бабакули молчал.

– Давай, бей меня, пока рука не устанет, – продолжал Ходжанепес. – Только помиримся! Прошу, не обижайся на меня.

Бабакули замедлил ход коня, посмотрел, раздумывая, сначала на вспотевшее круглое лицо Ходжанепеса, затем окинул взглядом всю его приземистую, плотную фигуру, похожую на мешок, набитый песком, и самодовольно усмехнулся. После этого достал из кармана красного шелкового халата табакерку с серебряной крышкой, и с наслаждением постучал ею по зубам. Он явно упивался унижением соперника.

– Наверное, скоро приедет младший дядя, – пробормотал Бабакули после томительной паузы, и продолжал. – Если мы сообщим ему о тех словах, которые сказал перед смертью его отец, то нам, надо полагать, тоже кое-что перепадет.

Бабакули умолк и, часто моргая, стал наблюдать за реакцией Ходжанепеса.

Тот стремительно шагнул к Бабакули и схватил его за стремя.

Послушай, дорогой, не надо этого делать. – Почему?

– У него и без того немало богатства. Ведь только мы с тобой слышали предсмертные слова бая.

– Так получилось...

– Этого бы не случилось, если бы аллах нам не покровительствовал!

– Ты думаешь?

– Конечно! – убежденно подтвердил Ходжанепес, – Так давай не будем швырять камень в свое счастье.

– Что ты предлагаешь?

– Поедем туда вместе, отыщем золото и поделим его.

– А как поделим?

– Пополам.

Бабакули покачал головой и пришпорил коня.

– Подожди, не торопись, я хочу сказать тебе еще кое-что, – проговорил Ходжанепес задыхающимся го-лосом, цепляясь за стремя.

– Говори.

– Ты до сих пор не можешь женить сына.

– И что?

– Если согласишься с моим предложением, обещаю тебе, что обойдемся без всякого калыма...

– Это ты сейчас так говоришь, – в раздумье произнес Бабакули. – А потом откажешься, окаянный, от своих слов...

Всем своим видом, однако, Бабакули давал понять, что склонен уступить выгодному предложению.

– Если откажусь от своих слов, то вот мне! – горячо сказал Ходжанепес и провел указательным пальцем по горлу.

– Поклянись.

– Клянусь кораном!

* * *

Через некоторое время Ходжанепес и Бабакули, пользуясь тайными тропами, пересекли государствен ную границу.

Добравшись до нужной точки, они весь день про сидели в укромном месте, затем, убедившись, что за ними никто не наблюдает, двинулись дальше. Продвигаясь подобным образом, они достигли Джейхуна – своенравной реки. Здесь наняли лодку и вместе с лошадьми перебрались на другой берег.

Наконец настал час, когда два всадника, пробираясь сквозь заросли, остановили коней прямо напротив бывшего двора Эсенбая.

Оба спешились.

Увидев двор, хранящий богатство, Ходжанепес от радости ускорил шаг, стараясь не шуршать камышом. Затем остановился и принялся из-под руки пристально вглядываться в даль.

– Ну, что там, во дворе Эсенбая? – нетерпеливо спросил Бабакули.

– Народу полно.

– Чем заняты?

– Кажется, навоз таскают.

– Что же нам теперь делать? – спросил озабоченно Бабакули.

– Ясно, что будем делать, – уверенно усмехнулся Ходжанепес. – Засядем в камышах и будем пить чай, отдыхать после трудной дороги.

Предложение Ходжанепеса пришлось по душе Бабакули, у которого от усталости гудела голова. Кроме того, очень хотелось есть.

Когда на небе густо высыпали звезды, Ходжанепес и Бабакули, взяв припасенные заранее необходимые для раскопок инструменты – лопату и топор – покинули заросли камыша.

Двор, покинутый Эсенбаем, был погружен в ночную тьму.

Яркий лунный свет заливал в глинобитных стенах глубокие трещины, отчего они казались глазницами сказочного дива.

Они отыскали северо-восточный угол гостиной, и Ходжанепес без промедления приступил к раскопкам, Бабакули посвечивал ему с озабоченным видом.

Наконец лопата задела что-то твердое. Оба, не сговариваясь, упали на пол, вглядываясь в яму. Дальше оба начали рыть руками.

Твердый предмет, который задела лопата, оказался кувшином, завернутым в какое-то тряпье.

Не доверяя друг другу находку, они оба одновременно ухватились за нее, Бабакули за горлышко, а Ходжанепес – за изогнутую ручку. Так и побежали с драгоценной добычей в стороны зарослей.

Отыскали укромную полянку, со всех сторон окруженную густыми камышами, и разожгли на ней небольшой костер.

Бабакули расстелил на земле хурджун, а Ходжанепес разложил сверху платок, после чего, засучив рукава по локти, осторожно взял в руки вожделенный кувшин.

– Во имя аллаха милостивого и милосердного, – еле слышно пробормотал он.

Бабакули тоже усердно шептал, повторяя слова молитвы.

Ходжанепес, орудуя кончиком ножа, вытащил из горлышка кувшина плотно забитую туда деревянную пробку, затем перевернул сосуд и стал трясти его над расстеленным платком.

Однако вместо ожидаемого золота на платок упал только листок бумаги, сложенный вчетверо.

Бабакули, до сих пор стоявший неподвижно, как статуя, выхватил из рук Ходжанепеса кувшин и сам стал его трясти над платком.

Кувшин был пуст.

Подчас бывает так, что человек, не достигнув желаемого результата, теряет на время рассудок и волю, впадая в отчаяние. Они оба были уверены, что счастье у них в кармане, и вот остались с пустыми руками.

Костер, разведенный ими, давно погас.

Где-то далеко пропел петух, напоминая, что наступило утро.

Первым пришел в себя Бабакули. Массируя затекшие ноги, он спросил:

– Ну, а теперь что посоветуешь?!

После этого, не дожидаясь ответа, Бабакули привстал, взял с расстеленного платка злополучный листок бумаги и сунул его в карман.

– В соседнем селе у меня есть один знакомый – Раматулла, – задумчиво произнес Ходжанепес.

– Кто он?

– Мулла. Поедем к нему. Там отдохнем и обдумаем, что делать дальше.

Честно говоря, предложение Ходжанепеса не очень понравилось Бабакули. Но, немного поразмыслив, он пришел к выводу, что в сложившейся ситуации это для них, пожалуй, лучший выход.

Когда-то, в стародавние времена, Раматулла-мулла переселился в эти края из Бухары. Сейчас в своей округе Раматулла был одним из самых уважаемых мулл.

Это был тучный человек, глаза которого едва проглядывали сквозь узкие щелки. Густая седая борода была роскошной, но росла несколько криво, что дало основание сельчанам говорить про него: «Раматулла-мулла ест сладкое толокно дважды: сначала из посуды, потом из бороды».

Передняя часть двора Раматуллы-муллы, казалось, срослась с окружающим ландшафтом. Искривленные стены согнулись внутрь, казалось, готовые рухнуть. В бесчисленных трещинах, избороздивших стены, выросла верблюжья колючка. Подмороженная первыми осенними заморозками, она свисала вниз.

Раматулла-мулла вышел во двор, чтобы встретить поздних, к тому же непрошенных гостей.

Ходжанепес заискивающим тоном первым поздоровался с муллой. Затем, как положено, коротко поговорили о здоровье, о житье-бытье.

Раматулла-мулла, скрестив руки на ватном полосатом халате, свесил по подбородку конец зеленой чалмы и некоторое время молча пребывал в неподвижности.

– Ну, живы, здоровы? – спросил он, словно ожидая чего-то от странных гостей, так как в такое время к нему приходили за упокой души скончавшегося.

– Слава аллаху, все в порядке. Были недалеко, решили зайти к вам по пути, – сказал Ходжанепес.

Старик продолжал вглядываться в гостей.

– Дедушка, неужели не узнаете?! – воскликнул Ходжанепес и сделал шаг вперед.

– Кто ты?

– Я – Ходжанепес, родственник Эсенбая.

– Очень хорошо, очень хорошо, – заметно оживился старик, – Проходите, проходите, гостями будете, – добавил он, отодвигаясь от двери.

Раматулла-мулла поделился своим утренним чаем, угощая Бабакули и Ходжанепеса.

– Берите все, угощайтесь, – радушно приговаривал Раматулла-мулла.

На крохотной скатерти лежали только три небольших тонких чурека из пшеничной муки, каждый с пиалу.

У голодного Ходжанепеса заурчало в животе от приятного запаха свежего чурека. Взяв ближайший, он сложил его вдвое и, почти не прожевывая, проглотил. Бабакули посмотрел на него с усмешкой и укоризненно покачал головой.

Чтобы выйти из неловкого положения, Бабакули, который был неграмотен, как и Ходжанепес, протянул мулле письмо, обнаруженное в кувшине, и попросил:

– Прочитайте, пожалуйста. Нам нужно знать, что на этом листке написано.

Раматулла, приблизив письмо к лицу, сощурил свои и без того узкие, как щелочки глаза:

– Да разве в этой тьме разглядишь, что здесь нацарапано? Надо выйти во двор, тут я ничего не вижу.

С листком в руках Раматулла вышел во двор и долго не возвращался.

Обеспокоенный Ходжанепес чуть приоткрыл дверь дома и выглянул в крохотную щелочку.

– Бабакули, – позвал он. – Подойди и посмотри. Кажется, мулла сошел с ума.

Бабакули, выглянувший в приоткрытую дверь, увидел необычное зрелище. Мулла в левой руке зажал письмо и подбоченился, а правой размахивал над головой и, красиво прищелкивая пальцами, танцевал!

– О, дедушка-мулла, что все это значит? – спросил Ходжанепес, подойдя к нему.

Раматулла сделал шаг назад.

– Я вам не скажу, что написано в бумаге, пока вы мне не отдадите половину богатства, – твердо произнес мулла.

– О чем разговор! – деланно небрежным тоном сказал Ходжанепес. – Может быть, и больше получишь. А нука-ка прочитай!

Раматулла-мулла, от радости дрожа и заикаясь, начал читать письмо:

«Поскольку страну нашу наводнили безбожники большевики, я решил вырыть кувшин с золотом с прежнего места и закопато его в горах Койтена.

В горах Койтена, как известно, находится семь гробниц, теперь с зарытым кувшином золота их стало восемь.

Восьмую гробницу люди называют «Кизыл Ата». Все об этих гробницах знает один только человек – мастер-мельник Хаджи Тихий»,

Ходжанепес, внимательно выслушал текст, вырвал письмо из рук Раматуллы и подтолкнул его к дому. Бабакули остался стоять около дверей.

– Давай теперь, дед, рассчитаемся с тобой, – проговорил Ходжанепес, вытаскивая из-за пазухи чекменя тускло поблескивающий наган. Указав на барабан, в котором сверкали медные гильзы патронов, он спросил с угрозой:

– Все хочешь получить или двух достаточно?

– Нет, мне ничего не нужно, дети мои. Моя жизнь зависит от вас, – еле слышно произнес Раматулла-мул-ла и заплакал как ребенок.

– Берегись! – сказал Ходжанепес и с силой ткнул дулом нагана в грудь старика. – Если про это письмо где-нибудь проболтаешься, я превращу тебя в сито, так и запомни.

Побледнев как мел, Раматулла рухнул на пол собственного дома.

Ходжанепес и Бабакули, нахлестывая коней, безостановочно мчались к горам Койтена. Быстрой езды до них было сутки.

* * *

Несмотря на последний месяц осени, было сухо: ни одна дождинка не упала с неба.

Вскоре всадникам открылись многочисленные жалкие мазанки, беспорядочно разбросанные на берегу Амударьи.

От малейшего движения густая пыль поднималась до самого неба.

Издали виднелись строгие гряды Койтен, которые поднимались выше облаков и, касаясь неба, всегда дышали чистым воздухом.

Впрочем, окрестным жителям было не до горных красот. Людям, исключая нескольких зажиточных баев, хватало забот. После полуночи тигры, водящиеся на Койтене, спускались в село и уничтожали домашний скот. Поэтому бедный люд на ночь загонял скотину в дома и там привязывал ее. А у кого не было дома места, жгли костры до самого утра.

В такие долгие ночи, чтобы скоротать время, старики любили рассказывать о Хаджи Тихом и о его храбром внуке Иламане, который обитал близ самого опасного подъема Койтен-горы.

Старику Хаджи Тихому было уже за шестьдесят. Длинная, густая борода доходила до груди. Густые брови нависали над глазами, даже из-за ушей торчали клочки рыжих волос.

Как одежда, так и обувь старика были сшиты из войлока. Другой одежды у старика не было – ни ста-, рой, ни новой. Не ведал он ни радостных праздников, ни траурных дней.

Половину дня Хаджи проводил, обтесывая для мельницы камни, похожие на верблюжьи седла.

После этого он уходил на поиски новых камней, пригодных для мельницы. С огромной киркой спускался в ущелье и долины, бесстрашно лазил по скалам.

Обычно мастер останавливался у приглянувшегося ему камня и внимательно разглядывал его голубую или серую поверхность, затем с силой опускал кирку. бывало, удар высекал искру, которая больно обжигала лицо и даже подпаливала бороду. Но Хаджи Тихий не обращал внимания на такие мелочи. Подув на камень, чтобы счистить с него землю и пыль, он снова принимался за дело.

Бывало, камень требовал нескольких дней работы. В таком случае мастер делал на нем отметину и шел дальше.

Казалось, руки и ноги Хаджи не состоят из мыши, обтянутых кожей, как у остальных людей. Острые, как бритва, осколки камней не причиняли ему ни боли, ни малейшего вреда.

Этот человек постоянно боролся с суровой природой, с горами, и сам в конце концов стал походить на гору. Что говорить, вид у Хаджи был страшным, а что творилось у него на душе, никому не было известно.

Иламану, внуку Хаджи, было лет пятнадцать-шест-надцать. Он был плотен, руки и ноги казались коротковатыми. Густые, жесткие, черные, как смоль, волосы не знакомые с гребнем, закрывали лоб.

В черных глазах парня светились отвага и хитрость. К этому нужно добавить, что Иламан был подвижен, как ртуть: никому не удавалось увидеть его спокойно сидящим на одном месте.

Иламану были известны многие заповедные места Койтен-горы. Взобравшись с риском для жизни на высокую скалу, он любил рассматривать и изучать окрестные ущелья. Наблюдал он и квадратные дворы, где облтала беднота. «И зачем так жить? – думал он про себя. – Хорошо и интересно жить можно только в горах».

Время от времени к деду приходили торговцы, чтобы купить готовую мельницу. Иламан с большим вниманием слушал их рассказы о жизни на равнине. «Если там так много народу, то недолго и потеряться», – размышлял он.

Иламан был убежден, что красивее гор Койтеиа нет места в мире. Разве не ясно, что Койтен – это символ изобилия и щедрости природы?

По горам во все стороны разбегались узкие, подчас еле заметные тропки. Спускаясь вниз, они постепенно сливались наподобие того, как мелкие ручейки объединяются в одну широкую реку. Главная дорога вела в долины, к городам и селам. Там и сям били маленькие роднички. Вода в них была вкусной и такой холодной, что когда пьешь – ломило зубы. Родниковые воды соединялись в бурную неукротимую горную речку, обильно питавшую зеленый покров Койтена.

Иламан с дедом жили в небольшой горной пещере. Здесь не было ничего, созданного руками человека, кроме полуразвалившейся двери, ведущей внутрь.

Огонь разжигали в середине пещеры, дым выходил через входное отверстие.

В дальнем углу располагалась постель Хаджи Тихого, состоявшая из шкуры какого-то дикого зверя, почти совершенно вытершейся.

Усевшись вечером на шкуру, которая никогда не убиралась, Хаджи съедал кусок хлеба, макая его в воду, и тут же ложился спать, обходясь без подушки и одеяла.

Ложе Иламана было напротив дедова. У него было какое-то тряпье, которым он мог укрыться в холодную погоду.

В селе, которое раскинулось у подножия гор, Хаджи Тихий имел небольшой участок земли. Здесь они с внуком сажали джугару. Пока она созревала, оба ютились тут же, в маленькой мазанке. Затем, собрав зерно и распродав силос кому-либо из соседей, снова возвращались в горы.

Каждый раз, когда дед и внук спускались с гор на свой участок, односельчане приходили к ним и просили сделать мельничные жернова, а то и мельницу целиком.

Нужно сказать, для Хаджи Тихого все сельчане были одинаковы – что баи, что бедняки. В порядке очередности он выполнял их просьбы.

Работал старик добросовестно, лишнего не брал, за что пользовался среди сельчан уважением. Не было на селе тоя, на который не пригласили бы Хаджи Тихого с внуком.

В начале осени один из зажиточных жителей села устроил той. Иламан с дедом пришли и сели в сторонке.

В скором времени начался гореш – борьба. Все, кроме Хаджи Тихого, пошли на утрамбованное поле наблюдать за борцами-пальванами.

– Если ты настоящий пальван, выходи на середину! – кричал некогда очень известный борец, приглашая на состязание и расхаживая по полю. – Победителя ожидает награда – красный шелковый халат!

Пробираясь через сгрудившуюся толпу, Иламан искал удобное местечко, чтобы наблюдать за захватывающим зрелищем.

Поединок начался!

Низкорослый, коренастый борец вел с более рослым непримиримую борьбу.

– Гляньте-ка на этого коротышку. Кто это? – спросил один из сидевших, вытирая свои жирные руки об ичиги.

– Это сын Сейитназар ишана. Будь у меня такой отец, как у него, я тоже бы вышел на середину поля. Клянусь, любого из этой толпы положил бы на обе лопатки, – гнусавым голосом проговорил длинный человек с бледным лицом.

– А какой у него отец?

– А вот какой. Позавчера Сейитназар привез из соседнего села купленную им там двенадцатилетнюю девочку. Своими глазами видел! – рассказчик поменял позу, привстав на одно колено. А Девочка плакала и просила: «Мулла-ага, не увозите меня, я вам подарю за это свою серенькую курочку».

– Безобразие! Что там, в селе, сорока царствует, что ли? А куда делся сельский староста? Его не было при этом?

– Староста-то есть, да что толку? Он ведь родственник Сейитназара. Эх, да что там говорить! Вот и в твоем селе есть староста, который обязан следить, чтобы соблюдался порядок. А разве неизвестно всем, что ты не можешь забрать полоску земли, которую тебе выделили из имения Мелебая?

Долговязый, задав этот риторический вопрос, не требующий ответа, не проронил больше ни слова.

– Эх, люди! – сказал кто-то из сидевших после длительной паузы, в течение которой все увлеченно наблюдали за борьбой. – Если сравнить настоящие наши дни с прежними, то старые дни были золотыми. Эти проклятые басмачи, бог ведает откуда появившиеся, не дают нам покоя ни днем, ни ночью. Единственного быка отобрали, которого я запрягал в соху.

– Кто же отобрал у тебя быка? – поинтересовался кто-то из сидевших селян.

– Сам Чоллек сердар, который объединил вокруг себя несколько мерзавцев. У моего соседа стали отбирать корову, которая была привязана к колу. Человек схватил топор, но в недобрый час вздумал он оказать сопротивление бандитам. Чоллек поставил лицом к лицу сына и отца и, убив одним выстрелом обоих, ушел из села.

– Разве об этом не знают красноармейцы, которые защищают бедняков?

– Они знают обо всем, что у нас делается, эти красноармейцы.

– Откуда?

– Очень просто. Они, брат, прежде чем приступить к какому-нибудь делу, сначала гадают. Их гадальщики живут в белых городах. Главного у красноармейцев зовут Давид, он дни и ночи сидит у телефона, ожидая, что скажут эти предсказатели.

– Молодец, крепкая у него душа! Как у него тер пенья хватает.

К разговору прислушивалось все больше народу.

– Может, так и есть, – задумчиво заметил кто-то.

– Эх, да мы сами хороши, трусим басмачей, – продолжал другой. – А есть ведь и у нас люди с храбрыми сердцами, которые могли бы дать отпор бандитам.

– Конечно! – подхватил третий, позабыв про зрелище борьбы двух пальванов. – Вот прошлой ночью Худайберды, батрак из соседнего села, взял с собой десяток отважных людей, и они как следует встретили басмачей, которые шли в очередной раз грабить село.

– А оружие у них было?

– Какое там оружие. Только палки! Но они в темноте показались перепуганным басмачам ружьями. Дехкане всех бандитов взяли в плен, ни одного не упустили, и привели их к главарю красных – Давиду.

Между тем той продолжался.

Беседу людей прервала печальная музыка, исполняемая на гиджаке.

Позабыв обо всем на свете, дехкане начали прислушиваться к мелодичным звукам.

Когда гиджакист кончил играть, один из сидевших спросил:

– Кто это? Здорово играет!

– Он сам вообще-то пастух. Недавно баи ограбили его, заставили заплатить штраф – больше ста голов овец. Можно сказать, нищим оставили. Вот тогда он, бросив пастушничать, и научился играть на гиджаке.

– Ты тоже не хуже его играл бы, если бы тебя заставили заплатить штраф в сто овец, – сказал один из сидевших, и все засмеялись.

Вечером Иламан с дедом вернулись к себе в пещеру.

Когда стемнело, снаружи раздался топот лошадиных копыт, а также шум потревоженных камней на дороге.

Иламан выскочил из пещеры. Двое всадников, увидев его, приостановили коней, и один из них спросил у Иламана:

– Эй, дружок, Хаджи Тихий здесь живет? Иламан, не отвечая, повернулся и заглянул в пещеру:

– Дедушка, там тебя спрашивают двое всадников. – Голос Иламана звучал взволнованно и тревожно.

На слова Иламана Хаджи Тихий даже не приподнял головы. Он сидел у костра, поджаривая кусок хлеба на раскаленных угольках.

Немного помолчав, Хаджи произнес:

– Присматривай за своим хлебом, чтобы не подгорел.

Больше Хаджи Тихий не проронил ни единого слова. Иламан, позабыв о гостях, достал из костра свой кусок и принялся жевать черствый хлеб из джугары.

Ходжанепес и Бабакули вошли в пещеру, остановились у входа и поздоровались, ожидая, когда Хаджи Тихий ответит на их приветствие.

– Алейик, – произнес в ответ Хаджи после значительной паузы.

Бабакули, не ожидая приглашения, присел к огню и принялся исподволь рассматривать пещеру. Его маленькие, бегающие, как у вора, глаза шарили по всем уголкам. Затем, потянувшись, он приподнял для проверки шкуру, служившую Хаджи постелью, и, не обнаружив под нею ничего подозрительного, окончательно уселся, успокоенный: кроме шкуры, в пещере не оказалось ничего, что могло бы заслужить его внимание.

Хаджи Тихий, молча насытившись, сел по-турецки, скрестив под собой ноги. Взгляд его был прикован к потолку пещеры, а губы плотно сжаты.

– В наших краях гостя принято угощать чаем, – произнес Бабакули со смешком, начиная разговор.

Хаджи Тихий долгое время молчал, потом сдержанно ответил:

– Мы чаю не пьем.

– Послушай, Бабакули, так мы от него не добьемся никакого толку. Давай сразу приступим к делу, – сказал раздраженно Ходжанепес и продолжал: – Хад-жи-ага, ты нам скажи, где находится гробница Кызыл Ата. Мы хотим совершить туда паломничество.

– Не знаю.

– Старик, в твоих волосах блестит седина, но ума ты не нажил ни грамма, – проговорил в ярости Ходжанепес, сжимая в руке наган.

Однако Хаджи Тихий не обратил никакого внимания ни на угрозу, ни на наган Ходжанепеса. Он продолжал сидеть, не меняя позы.

Взбешенный Ходжанепес сунул Хаджи в ухо ствол нагана. Хаджи, быстро развернувшись, схватил правой рукой незванного пришельца за запястье.

– Ай, больно! Рука!.. – только и успел выкрикнуть Ходжанепес. Он свалился на землю, а наган остался в руках у Хаджи Тихого.

Хаджи, повертев в пальцах тяжелую игрушку, пахнущую порохом, бросил ее через плечо, словно заразу, и снова сел как ни в чем не бывало.

Однако спокойствие и уверенность в себе обернулись для Хаджи Тихого несчастьем. Озлобленные гости, несколько раз ударив его по затылку, связали старику руки за спиной.

– Послушай, племянничек, может быть, ты знаешь, где находится гробница Кызыл Ата? – спросил с ехидной улыбкой Бабакули, приближаясь к Иламану. – Если покажешь, подарю тебе новую одежду. Твоя никуда не годится, рвань одна.

Иламан сжал в руках небольшой камень и, не отводя взгляда от бегающих глазок Бабакули, медленно попятился в глубину пещеры.

Ходжанепес незаметно для парня подкрался сзади и схватил его за ворот, затем несколько раз ударил его головой о стенку. Из глаз Иламана посыпались искры, он пошатнулся, затем упал на землю.

– Старый пес! Если сейчас же не скажешь, где гробница, заберем с собой сына. А потом снова к тебе придем. Может быть, одумаешься.