Текст книги "ДИАГНОЗ и другие новеллы"

Автор книги: Юстейн Гордер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

– Но…

– Я был в ярости. Кто-то должен был ответить за то, что я скоро умру. Жизнь в этом городе не могла продолжаться так, как прежде…

– Ладно… я признаю, что ваши слова проливают новый свет на это дело. Скажите мне, вы желаете, чтобы мы прервали заседание суда?

– Ни в коем случае.

– Меня поражает, что на фоне того, что выяснилось, вы производите впечатление необычайно уравновешенного человека.

– Совершенно верно. Разбив несколько сотен хрустальных чаш, станешь уравновешенным! Смерть кажется уже не такой бессмысленной. Теперь в отчётной ведомости порядка больше. Заверяю вас, господин прокурор, что ни одна-единственная фарфоровая ваза не была разбита напрасно.

– Вы должны, вероятно, признать, что бессмысленно разбивать хрусталь и фарфор на восемьсот пятьдесят тысяч крон.

– Есть какая-то соль в желании разбивать фарфор, господин прокурор.

– Не могу с этим согласиться. Нам… нам всем предстоит умереть. Но мы не можем все как один ходить по городу и разбивать фарфоровые вазы.

– Ваша правда. Люди большей частью уходят отсюда так же дисциплинированно, как соблюдают правила уличного движения. Но я наверняка не единственный. Подобная мысль должна была появиться у многих, у очень многих людей.

– Тем важнее для общества положить конец подобным прецедентам. Кроме того, это снимает всякую ответственность за компенсацию убытков…

– Что касается этого дела, я, понятно, абсолютно несостоятелен. Я – банкрот, господин прокурор. Мне остаётся лишь несколько дней жизни. Прежде чем все вы со своими семьями станете украшать рождественскую ёлку, я буду далеко. И никогда больше не вернусь.

– Значит, прежде чем исчезнуть, вы будете крушить и уничтожать всё, что попадётся под руку?

– А провал на экзамене, господин прокурор, а потеря работы… или измена той, что любишь…

После этого в объяснении обвиняемого впервые наступила краткая пауза.

– …может привести человека в отчаяние. Они становятся теми, кто совершает убийство – или даже самоубийство – из-за подобных вещей. Но не меньшая мука – знать, что ты должен умереть. Это не то что провалиться на экзамене. Теряешь себя, самого себя. Для меня это было нечто вроде взрыва!

– И вы полагаете, стоимость подобных «взрывов» является в некотором роде тем, что должно оплачивать общество?

– При чём здесь общество! Сам я уже на пути изэтого общества На пути из реальности, господин прокурор. Я лишний в вашей компании. Понятно, о чём я говорю? Это… это битьё фарфора было лишь предвкушением неизвестности.

– Что вы сказали?

– Вот, вот! Это как бы предупреждение им вместе – и магазину, и суду. Назовите это – плата за науку… Ведь я понимаю, что подобные выходки могут легко войти в моду. Они могут… Они могут породить лавину себе подобных. Я ведь, как здесь совершенно правильно заметили, – я ведь не единственный, кто должен умереть. Но я – первый, кто взял дело в свои руки. Возможно, именно я открыл фарфоровый террор для будущих поколений.

– Фарфоровый террор?

– Через сто лет, возможно, не останется ни единой самой маленькой вазы или кувшина, чтобы их разбить. Они все уже будут уничтожены в знак протеста против смерти. Век фарфора минует…

ПРОШЛО несколько лет с тех пор, как Юнни Педерсен, шатаясь, бродил по городу, словно воплощение страха в человеческом обличье. После того, как он пустил в ход свои кулаки в магазине фарфора и стекла и был обвинён в грубом акте вандализма, Юнни безоговорочно приговорили к двум месяцам тюрьмы. Не из-за вероятности новых непредсказуемых поступков с его стороны, не потому, что суд не испытывал сострадания к обвиняемому, и не потому, что не понимал его ярости, а лишь принимая во внимание опасность повторения подобного примера.

Через четыре недели после суда Юнни скончался в одной из городских больниц. Несколько дней спустя его кремировали.

Сам я часто прогуливаюсь по кладбищу, где урна с прахом Юнни покоится под ковром из травы и цветов белого клевера.

Здесь так мирно! По-моему, слишком мирно! В урне под покровом травы лежат земные останки Юнни. Всё, что осталось от напряжённых мускулов воителя, – лишь чёрный прах.

Я думаю об этом прахе как о явлении природы. Юнни, в конце концов, соединился со Вселенной.

Мне всегда было не чуждо пантеистическое ^[104]понимание действительности. Когда мы умираем, мы возвращаемся туда, откуда некогда произошли. Мы некоторым образом возвращаемся домой. Умереть – значит быть отпущенным на отдых.

МИР СВОБОДЕН

Ныне – мир здесь. Никогда прежде он здесь не был, никогда потом не будет. Мы – первые и последние…

Великое Тело мира ослабело. Ныне – всего несколько секунд – и голубь сел на наши плечи.

Так загадка между нами исчезает, – а мир-колосс срывается с места и движется дальше от одной удачи к другой.

Но нам следует пользоваться этим миром, пока он – здесь. Нам следует превращать часы в минуты. Нам следует вывернуть дни наизнанку и посмотреть, что там – на их левой стороне!

Ведь мы ныне – объективно существуем! Мы – настоящие!

Мы ныне – существуем! Мы – настоящие!

Мы ныне – существуем! Мы – настоящие!

ЛОЖНАЯ ТРЕВОГА

БЫЛО ПОЛОВИНА ШЕСТОГО ВЕЧЕРА, Иве поразило, что она не испытывала ни малейшего намёка на страх.

Сирены воздушной тревоги звучали резко и пронзительно. Она слышала их теперь со всех сторон. Но было половина шестого. И она читала сегодняшние газеты. Вряд ли это могли быть учения. Должно быть, это была ложная тревога. Технический сбой. Непредвиденный случай.

И всё-таки… Положив льняное полотенце на скамью, она подошла к окну: ничего необычного на улице. Автомобили с водителями, торопившимися на обед ^[105], бороздили мокрый асфальт. Несколько ребят гоняли футбольный мяч перед верёвками для сушки белья. Фру Хенриксен с тяжёлыми авоськами в руках прошла, покачиваясь, к подъезду. Там, внизу, она увидала также Кристин и Юна. Скоро они, вероятно, громко топая, войдут в коридор, стряхивая с ног грязь и песок.

Но сирены не унимались. Короткие пронзительные звуки пронизывали до мозга костей. И неужто люди, выходившие там, внизу, из автобуса, совсем не испытывают беспокойства? Паники? Она услышала, как на лестнице шумят дети.

Секунды. Всё важное свершается в течение секунд.

Звонок в дверь. Она тотчас открывает. И дети врываются в квартиру.

– Что это так воет, мама?

Она слышит, как в воздухе раздаётся свист. Она снова подбегает к окну. И видит, как ядовитый гриб поднимается где-то вдалеке к небу.

– Это война! – кричит женщина.

Она увлекает за собой детей, хватает их за руки и устремляется в коридор.

Вниз по лестнице и бегом в бомбоубежище в подвале!

Проходит минута или две. Но вот уже все жильцы подъезда в сборе. «А Енс? – думает она. – Неужто он в автомобиле по дороге домой? Или он ещё в конторе?»

У одного из соседей радио с собой: «…Повторяем! Началась атомная война между НАТО и странами Варшавского договора. Все должны немедленно укрыться в бомбоубежище. Несколько минут назад Кольсос ^[106]был поражён атомной ракетой. Многие тысячи наших соотечественников были мгновенно убиты. Врачи, медицинские сёстры и члены Организации защиты мирного населения во время войны, слушайте радиосообщения. Военнообязанные, также следите за объявлениями… Через несколько минут с речью выступит премьер-министр…»

Она обнимает детей и плачет.

Это пришло! Этих секунд она боялась. И они снились ей много-много раз. Тогда она с криком просыпалась по ночам.

Теперь это был не сон. Теперь это был вовсе не кошмарный сон. Теперь это наступило.

Её жизнь! Что она значила теперь? Теперь жизнь её была сном – а это… это было явью.

Она оказалась в этой жизни, оказалась в своём времени. Все вокруг неё плакали. Женщины и дети на бетонном полу. Мужчины тоже. Вахтёр со второго этажа. Он тоже рыдал, сидя в углу.

Секунды!

Они слышат ужасающий грохот. Голубоватый свет наполняет убежище. Потом набегает волна тропической жары. Кажется, будто глаза вот-вот расплавятся. Кто сейчас на улице?

Она молится Богу. Во всяком случае, впервые за пятнадцать лет.

– Господи! – молит она. – Пусть это будет сном! Я не поступала так, как дóлжно было поступать! Преврати это в сон, дорогой Господь! Только ты можешь это сделать! Дай мне шанс помешать этому!

И вот она просыпается. И вот её мольба услышана. И вот ей даётся шанс.

На этот раз она не кричала. Рядом с ней в кровати пусто. Но вскоре в комнату входит Енс и гладит её по волосам.

– Ты проснулась, дорогая? Я уже ухожу. Вернусь в половине шестого, как обычно!

ЭЛЕКТРОННЫЕ ЧАСЫ

Наконец-то и я купил себе электронные часы с таймером, минутами, секундами и десятыми долями секунд. С указанием числа, месяца и дня недели. Они же – с будильником, паркометром ^[107], секундомером, часы наигрывают две мелодии: «К Элизе» и «Love story» ^[108].12-часовой или 24-часовой формат отображения времени. И ночное освещение. Всего двенадцать функций.

За всё это я заплатил 98 крон ^[109]. Я, разумеется, сделал выгодную покупку. Цена абсолютно бросовая. И всё-таки я начал сомневаться. Я чувствую себя обманутым.

Моя жизнь теперь не та, что прежде. Одно лишь слово «электронные», оно холодно, как сталь.

Всё было иначе, когда часы шли всё кругом и кругом по стрелке. Ни начала, ни конца. Жизнь кружилась, словно вечная карусель. Но вот циферблат стал показывать точную дату, потом дни недели… Но по-прежнему царила гармония цикла. Мне надо было ежедневно заводить часы.

Ныне я ношу всю оставшуюся мне жизнь вокруг запястья. Все секунды и десятые доли секунд запрограммированы. Электронным часам известны даже дни високосного года. (Это запрограммировано аж до 2050 года. Тогда мне исполнится 98 лет.)

С электронными часами вокруг запястья я слишком часто сижу и наблюдаю за временем, за одной секундой, которая неумолимо и плавно переходит в другую.

Я вижу пред собой движущуюся точку, не оставляющую ни малейшей линии. Я вижу перед собой птичку, что бьёт и бьёт крылышками, не оставляя ни малейшего следа в своём полёте над горизонтом. Я становлюсь воспоминанием об элеатическом ^[110]парадоксе: линия есть абстракция. В действительности же она есть сумма бесконечного количества точек. Так всё и со временем. Так, разумеется, и со всем на свете, думаю я. Нет ни единой чёрточки, которая продолжается.

Я – свидетель неотвратимого процесса. Время никогда не становится тем же, каким было вчера. Никогда больше уже не будет 22 часа 15 минут 36 секунд – суббота, 8 февраля 1985 года (в Токио 06 часов 15 минут 36 секунд, воскресенье, 9 февраля 1985 года).

Цикл прерван, нарушен. Время повтора прошло.

Я сижу, глядя на своё запястье. Оно словно муравейник. Только сама кочка – энергично неподвижна, всё остальное – так и кишит. Часы и минуты, может статься, достаточно надёжны. Но секунды и десятые доли секунд заставляют меня думать об атомах и молекулах.

Сколько секунд остаётся мне жить?

Сколько десятых долей секунд?

Часы были у меня и раньше. Но эти часы крадут время. Совершенно откровенно, прямо у меня на глазах. И никто при этом не вмешивается…

Электронные часы постоянно напоминают о том, что всё на свете течёт и меняется. Горная цепь – это брызги водопада. Галактика – трепещущий язык пламени. Душа мира изменчива, будто лёгкое облачко дыма. Вопрос заключается лишь в том, насколько точен инструмент.

Я не привыкаю к тебе, спутник, обвивающий моё запястье. Твоя правда – жестока. Ты извергаешь свои секунды, словно пули из ручного пулемёта. Арсеналов же у тебя достаточно, чтобы терять время. Однако ничего легкомысленного в этом нет.

Числа твои – числа мёртвых. Удары твоего сердца – холодны, будто коса смерти.

КОГДА С ВИЗИТОМ ПРИШЁЛ ПИСАТЕЛЬ

В МАЛЕНЬКОМ ГОРОДКЕ Дорт жили некогда несколько героев романа, и каждый из них играл свою небольшую роль в грандиозно задуманном произведении. От одной страницы к другой говорили и делали то, что требовалось от них, не размышляя: они были всего-навсего персонажами романа. В середине повествования собрались они на праздник летнего солнцестояния. Они сидели кружком вокруг большого костра у моря, солнце как раз село, а мелкие волны заливали берег.

Персонажи романа поднимали тосты, и пели, и развлекались точь-в-точь, как представлял себе это писатель. Они пили белое вино, ели креветки – и наслаждались жизнью.

С самого начала было задумано, что сцена вокруг костра должна растянуться на несколько страниц. Мысль автора заключалась в том, что сцена эта должна была стать фоном для незначительного происшествия, случившегося с несколькими героями. Но дело приняло совсем другой оборот по сравнению с тем, что изначально задумал писатель.

Ведь он не всегда является властителем того мира, который представляют его герои. Мало-помалу этот мир начинает существовать сам по себе. В нашем случае как раз один из персонажей оказался тем, кто неожиданно взял слово сразу же после захода солнца. А сказанное им было столь неожиданным и для писателя, и для других героев книги, что это приобрело решающее значение для развития сюжета.

С САМОЙ СЕРЕДИНЫ страницы 133-й романа его персонажи собрались вокруг костра.

Солнце садится на самом верху страницы 135-й. А праздник достигает своего апогея в самом низу той же страницы.

Как раз в тот миг, когда мы перелистываем книгу со страницы 135-й на страницу 136-ю, один из героев поднимается и начинает демонстративно прогуливаться вокруг потрескивающего костра.

Выражение его лица – крайне беспокойное. А вид при свете огня – по-настоящему неприятный. Громкоголосые беседы умолкают. Всё внимание направлено на него. Но он не произносит ни слова. Он только продолжает ходить вокруг костра – всё кругом и кругом, – по-видимому, совершенно не стесняясь устремлённых на него взглядов.

Когда после этого на несколько минут воцаряется гнетущая тишина, он внезапно останавливается, подпрыгивает и почти с пророческим достоинством начинаем говорить. Медленно и тихо, будто подчёркивая слова, он произносит:

– Знаете… у меня такое ощущение… Я не в силах освободиться от него. У меня такое чувство, будто я – герой романа. Это прочно сидит во мне. Я… я ощущаю нечто бессознательное в моих собственных поступках…

Взгляды других персонажей выражают серьёзность, смешанную с удивлением. В странном поведении персонажа появилось нечто парализующее.

Герой романа продолжает ходить вокруг костра. Затем он внезапно останавливается, потирает руки и восклицает:

– Мы – фантазия!

Он выкрикивает это в ночь. Тело его дрожит от возбуждения. Его голова нервно трясётся.

– Повторяю, мы – персонажи романа! Всё, что мы говорим и делаем, разыгрывается в сознании писателя. Мы только не в состоянии видеть его. Это он видит нас…

Он снова начинает ходить вокруг костра. Несколько минут царит тишина – все затаили дыхание. Затем он останавливается и ворошит поленья в костре обугленной веткой.

– Я разоблачил его игру! – восклицает он. – Вы слышите?

И продолжает свою речь чётко, но в сдержанном тоне:

– Мы – не сами по себе. Мы только внушаем себе это. И более того: даже не мы внушаем, будто мы – сами по себе.

Небольшое общество всё обращается в слух…

– Когда мы болтаем друг с другом – как теперь, – это писатель разговаривает сам с собой. А когда мы видим друг друга – как в этот миг, – это писатель смотрит на нас своим внутренним взором. Он остаётся где-то на расстоянии и прядёт нить своих мыслей. Именно из этих мыслей, дорогие коллега, и соткана наша действительность.

Тут тесный кружок персонажей романа начинает шевелиться. Но ещё ни один из них не осмеливается взять слово.

– Вам понятно, о чём я говорю? Вам ясно, сколь глубоко наше убожество? Даже то, что я ныне разоблачил нашего писателя – а мы тем самым получили своего рода представление о нём, – это тоже лишь нечто, внушаемое им, потому как мы лишены сознания. Мы сами– сознание. Независимо от того, что мы говорим и делаем, это всё – его слова и его дела! Мы – фантазия. Мы ведь даже не знаем, что мы – выдумка!

Он наговорил ещё много чего. Свыше часа стоял он у костра, излагая другим героям романа свои дерзкие размышления.

Вопреки крайне рискованному содержанию речей, его слова были приняты всерьёз. Частично это объясняется тем, что он и раньше пользовался известным уважением (он был главным героем романа), а частично – той трепетной серьёзностью, которую он вкладывал в свои утверждения.

Когда он наконец закончил, всё общество словно застыло в тяжёлом молчании, прежде чем мало-помалу вновь пригубить бокалы. А потом слово стали брать один за другим. Вскоре разразилась бурная дискуссия. Она шла со страницы 159-й романа Его персонажи быстро разделились на две партии: на тех, кто верил в писателя, и тех, кто в него не верил.

До самого светлого утра они, сидя у костра, дискутировали вплоть до страницы 247-й романа – и целых восемь месяцев жизни писателя. Желание вникнуть в детали этой дискуссии завело бы нас слишком далеко. Ведь мы лишь хотели вкратце рассказать о том, что происходило в некоем мире.

ПЕРСОНАЖИ РОМАНА были совершенно обычными людьми, которые жили в совершенно обычном городе. Но они в то же время являлись – героями романа.

Маленький городок стоял недалеко от берега, где они праздновали день летнего солнцестояния. Здесь находился небольшой винный погребок, где они часто встречались по вечерам и пили вино. В течение всей осени они то и дело спорили, существует ли этот писатель. Почти каждый раз, собираясь в винном погребке, они только об этом и рассуждали.

Но их дискуссии обычно заходили в тупик. Те, кто не верил в писателя, презирали тех, кто верил в него. Одни утверждали, что лишь мир, в котором они жили, реален и что сам писатель – продукт фантазии. Персонажи, которые верили в него, со своей стороны повторяли, что продукт фантазии – как раз тот мир, в котором жили они, а что мир писателя и являлся как раз реальным. Не верящие же подчёркивали: писатель был чем-то, что верующие просто внушили себе, меж тем как сами верующие продолжали утверждать, будто писатель внушил себе: они существуют. Трудно представить себе, что можно разойтись во мнениях больше, чем герои романа. Но ни одна из сторон не могла доказать, что другая ошибалась. Только те, кто читал роман, могут быть уверены в правоте тех или иных. Правда заключалась в том, что они лопались от гордости и восторга именно поэтому. Но им тоже следовало бы поразмыслить кое о чём, прежде чем они надумают снова закрыть книгу.

ТАК ПРОШЛА зима. После того как персонажи романа в течение года обсуждали, существует ли писатель, те из них, кто в это верил, единодушно решили пригласить его на следующий праздник летнего солнцестояния.

Однажды в начале июня взошли они на высокую площадку за городом и, подняв головы в небо, воскликнули:

– Дорогой писатель, ты, что есть сама Действительность, из глубины своей души мы призываем тебя: предстань пред нами на нашем нынешнем празднике! Вступи в нашу историю вместе со своими творениями и будь с нами в эту единственную ночь. Ты видишь нас, и ты слышишь нас. Мы ждём знака от тебя.

В ответ на эту причуду не верящие в существование писателя разразились презрительным хохотом.

– Вы удваиваете действительность, – сказали они.

Но мольбы их не были услышаны никем другим, кроме них самих.

– Зачем нам удваивать действительность, если она и так двойственная, – возражали верящие. – Это вы упрощаете её.

По мере того как время близилось ко дню летнего солнцестояния, те, кто не верил, всё равно участвовали в подготовках к празднику – и к тому, что писатель явится к ним с визитом. Ожидание откровения, вероятно, независимо ни от чего, будет способствовать тому, чтобы придать остроту празднику.

РОВНО ЧЕРЕЗ ГОД после того, как один из персонажей романа оповестил, что чувствует себя его героем, все они вновь собрались вокруг костра в означенный день. Об этом шла речь со страницы 376-й романа. А произошло на двадцать шестом году жизни писателя.

Всё было устроено, как год назад: креветки, крабы, омары, белое вино, большой костёр. Герои романа сидят в ожидании автора. Несмотря на то что больше половины собрания не верит ни в какого писателя, с самого начала праздника – настроение приподнятое. Герои романа сидят и смотрят в огонь, они серьёзны, словно перед началом спиритического сеанса.

Однако часы идут. На странице 393-й солнце садится, а ничего, что бросилось бы в глаза, не происходит. И напряжение немного спадает. Кое-кто принимается за еду, некоторые выпивают глоток белого вина, а иные герои шепчутся о чём-то с сидящими рядом.

– Вот видите, – говорили те, кто не верил в писателя, – он не приходит. А причина совсем проста: его не существует. И сколько бы тот, кто не существует, ни напрягался и каким бы мудрым и добрым вышеупомянутый ни был, явиться на праздник он так или иначе не может.

Так смеялись они и забавлялись за счёт верящих. И даже если верящие были в это время уже слегла разочарованы, у них на эти слова был один ответ:

– Писатель, должно быть, существует. Не существует нас.

ЧАСЫ ШЛИ. Вскоре вечер стал походить на совершенно обычный праздник летнего солнцестояния, причём не без помощи тех, кто не верил в существование писателя. Персонажи романа кричали и пили. Некоторые бродили, пошатываясь, вокруг. Стемнело, и костёр больше не горел уже так весело, как прежде.

Внезапно случается так, что один из них замечает некую фигуру у края воды. Это – незнакомец, молодой человек, который шагает вдоль берега.

Он останавливается вдалеке от костра и испуганно смотрит на них. Он не осмеливается сразу подняться к ним наверх, на береговой откос, он долго стоит, разглядывая их издалека и разрывая меж тем ногами песок.

Через некоторое время один из верящих встаёт и говорит:

– А ты не поднимешься наверх – погреться?

Он нерешительно и торжественно уступает.

Медленно входит он в общество героев романа. Там он останавливается перед костром, оборачивается и смотрит на каждого из них.

Это довольно невзрачная фигура с бледным и встревоженным лицом. Он выглядит довольно неприятно при свете угасающего костра.

Он не произнёс ещё ни одного слова. Но вот один из персонажей разражается мучительно прямым вопросом:

– Ты и есть писатель?

Ясно, что человек этот чувствует себя не в своей тарелке. А вдобавок он видит ещё направленные на него жалящие взгляды героев романа.

Полминуты проходит, пока он отвечает:

– Я – тень писателя.

Он говорит это приглушённо, но чётко. А потом добавляет:

– Вы хотите видеть меня. Смотрите – вот я стою среди вас. То, что вы видите, – мой портрет. Но вы сами – портреты… Воистину странно лицезреть вас в такой близи!

ВОТ ТАК СОЗДАТЕЛЬ явился пред своими творениями. Те, кто не верил в него, само собой разумеется, отказывались признать, что тот, кто предстал перед ними, – молодой человек, писатель – приглашён верящими. Кроме того – а это бросалось в глаза, – он держался словно истинный творец.

– Как узнать, что это ты – писатель? – спросил один из них.

– А ты вообще ничего не можешь знать. У тебя нет никакого ясного представления о чём-либо. Ты сам – предмет познания. И там, где я сижу за своим письменным столом, там, где я опираюсь на спинку стула и внимательно подбираю слова, там я едва удерживаюсь от смеха и лишь улыбаюсь тому, что заставил тебя сомневаться: существует ли писатель.

Любопытный персонаж романа тут же отскочил на пару шагов – назад.

– Но ведь я это и говорил, – подал реплику тот, кто в прошлом году удивил всё общество своими пророческими речами. – Это нас не существует!

И он с явной гордостью посмотрел на мастера. Но тот отверг его намёк:

– Разумеется, вы существуете! Через несколько месяцев книга о вас будет находиться в сотнях экземпляров там, в Реальности. В автобусах, трамваях и поездах будут сидеть люди, читая о вас. Вы и в самом деле думаете, что понапрасну тратите время на нечто, чего нет на свете?

Персонажи романа оглядываются по сторонам. Словно они видят свой собственный маленький мир в более сложной взаимосвязи.

– Это я сочиняю вас, – продолжает писатель. – Но что такое сочинительство? Сочинять – это значит завоёвывать всё существующее, прежде чем оно завоёвано. Но теперь, когда вы завоёваны в моей фантазии, вы – вполне реальны. А вы сами нечто подобное не переживаете?

Вокруг костра раздаётся шёпот. Переживают ли они свою реальность? Многие из персонажей утвердительно кивают.

– Я думаю, – бормочет один из них, – стало быть, я…

– Во мне бурлят мысли, – бормочет второй, – стало быть, я другой…

– Мы – в родстве! – всплескивая руками, восклицает писатель. – Мы из одной стаи! Я сам – творение!.. И живу в гораздо более глупом мире, чем вы. Через несколько лет меня не станет. Но вы меня переживёте.

Он делает небольшую паузу, снова оглядывается по сторонам и добавляет:

– Я – на редкость невзрачное устройство, дорогие мои герои романа! Поэтому я обращаюсь к вам. Однажды меня не станет. Но вы будете жить. Не верь я в это, я бы вообще не тратил свой краткий час на земле, чтобы писать о вас. Для вашей жизни в этом романе вы одолжили мою душу. Но я одалживаю вам эту душу – сам. Она больше не моя, она – ваша. И в основе своей мы в большей степени и есть эта душа, по сравнению с той, которой располагаем.

НИКОГДА ПОЗЖЕ не было разговоров о том, что произошло. Никто не осмеливался поднять вопрос о писателе. А жизнь в городке Дорт продолжалась, как и раньше.

SECOND HAND

Я купил подержанный автомобиль, рискнул. Разумеется, всё может случиться, я отдаю себе в этом отчёт. Но тот, кто ни на что не отваживается, ничего и не выигрывает. В общем всё – о’кей.

Правда кое-какие шумы, кое-какие неисправности я уже заметил. Однако я не успел выяснить, что это такое, и я даже не рискую поставить машину на капитальный ремонт, это было бы всё равно что сдать её. А если я стану взирать на неё своим рентгеновским оком, я наверняка утрачу мужество. Тогда уж лучше жить в неведении. А если там трубы ржавые, то пусть ржавчина и остаётся. Об этом я всё равно в своё время узнаю. А если машина остановится, её надо только отбуксировать. Я буду рад, сколько на ней ни проезжу.

Мне кажется, мы так подходим друг к другу. Мы каким-то образом – ровесники. Я в свои тридцать лет тоже чуточку изношен – и не всегда разумен и предусмотрителен. Не то чтобы я был болен, вовсе не это я имею в виду. Насколько мне известно, организм мой функционирует, как должно. Хотя кое-какие шумы, кое-какие отклонения от нормы могут со временем кончиться шоком. «Вот оно снова! – думаю я. – Чёрт побери! Может быть, следовало бы посетить врача! Но я не отваживаюсь и на это. А не то и он, найдя у меня лишь кое-какие недомогания, положит меня на капитальный ремонт. Тогда уж лучше жить сегодняшним днём».

Нам – автомобилю и мне – к нашему преклонному возрасту добавилось ещё несколько лет. Но мы всё ещё коптим небо в этом мире. Один день – мы в Осло, на следующий – в Бергене. А летом мы были в Италии.

Так мы и делим наше время, фактически не зная всего друг о друге. Если же нам придётся расстаться, что ж, иного ждать нечего. Когда пробьёт час, всё будет зависеть от случайностей.

МЕСТО ВСТРЕЧИ – ЭНГЕЛЬСБОРГ ^[111]

АКТ ПЕРВЫЙ

ЭТО ОНА ПЕРВОЙ посмотрела в сторону.

Однажды вечером, когда они сидели в кафе, он впервые заметил, что она бросила беглый взгляд в кишащее людьми помещение.

Он попытался ещё ближе прижать её к себе. Весь день он обнимал её.

Чем больше он прижимал её к себе, тем сильнее чувствовал, что её сопротивление растёт.

В конце концов она потребовала, чтобы её предоставили самой себе. В полдень, походить по городу. На вечер.

– Нам вовсе незачем видеться каждый день.

– Но, Ине…

– Ты стал так назойлив в последнее время.

– Это ты стала смотреть по сторонам.

– Потому что ты преследуешь меня. Преследуешь взглядом, всем своим существом.

Страх потерять её всецело обуревает его.

Она для него – всё. Он боится утратить всё.

ОНА ЗАМЕЧАЕТ ЕГО СТРАХ. Она больше не видит в нём то, во что была так влюблена. Она видит лишь его неуверенность. Её стараниями свидания становятся всё реже.

– Когда мы не вдвоём, Ине… ты встречаешься с другими?

– Странный вопрос.

– И странный ответ.

– Помнишь Орфея и Евридику. Он теряет жену, потому что слишком сильно любит её. Он теряет её, потому что оборачивается к ней…

– Трагическая история…

– Но в ней своя логика, Мортен! Разве тебе это непонятно?

– Я слишком сильно люблю тебя?

Она в порыве негодования восклицает:

– Сам ответь на свой вопрос! Но не можем же мы целые сутки лежать и любиться!

– Любиться, Ине? Ты называешь это – любиться?

– Теперь ты жалок!

ПРОХОДИТ НЕСКОЛЬКО недель. Они видятся всё реже. А когда встречаются, она не всегда хочет заниматься с ним любовью.

Он тянется к ней. Она отскакивает…

Он тоскует…

Но вот наступает разрыв.

– Думаю, нам надо расстаться, Мортен… Хотя бы на время…

– Ине, Ине!

Он хочет обнять её. Она ускользает в сторону.

– Я был прав тогда. Ты не любила меня.

– Ты оказалсяправ…

– Ты забыла нашу первую неделю вместе? Ты помнишь «Тóску»?

– Мы можем поговорить об этом через месяц… Ладно, Мортен?

– Это тыставишь условия… Попроси ты меня ждать два года, я бы это сделал. Я верю в нас.

– Не понимаю, почему ты так твёрдо уверен.

– А разве это не ты так твёрдо уверена?

Неужели она заколебалась? Что-то появилось в её лице.

– Ты останешься на ночь?

– Не знаю…

– Мы можем сказать, что в последний раз будем вместе…

ОН ХОДИЛ ПО ГОРОДУ и тосковал о ней. Он боролся за жизнь.

Он писал ей. Она разрешила ему это. Но она не отвечала. Каждый день она не отвечала. И не звонила тоже весь день. И не стучалась к нему в дверь. Не стучалась к нему в дверь каждый вечер.

Он сочинил ей стихотворение:

…пленённых сказкой

нас было двое, чтоб вторгаться в тайну,

заточённых внутри гобелена

нас было двое, чтобы ткать,

спрятанных от всего,

говорящих на языке, понятном лишь тебе и мне

Несмотря на все её поступки, он занимал её мысли.

Он впитался в её мозг.

Она работала над собой. Потом она встретила другого. Старого друга Мортена. Забавная случайность.

Она почувствовала себя во власти рока. Сейчас ей нужно было расстаться с Мортеном. Хотя бы на время…

Ине отдыхала в равнодушной игре с другим.

ПРОХОДИТ МЕСЯЦ. И вот они встречаются в кафе.

– Я написал тебе длинное письмо. Разве мы не будем переписываться?

– Но это в самом деле конец, Мортен. Я буду охотно встречаться с тобой как с другом, но…

– Но?

– …я – с другим. Я – с Магнусом.

Он смотрит на неё. Он смиряется. Он чувствует, его время прошло. Он встаёт. Он нежно кладёт руку на её плечо и уходит.

– Мортен! Подожди, Мортен. Я ещё не всё сказала.

ОН ВЫПУСТИЛ её из рук. Теперь он больше не обнимает её. Она свободна.

Теперь она понимает, что любит его.

Она встаёт и бежит за ним. Но Мортен ушёл. Она идёт к нему домой. Но Мортена там нет.