Текст книги "ДИАГНОЗ и другие новеллы"

Автор книги: Юстейн Гордер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

Потом она сделала это снова. Бог знает – в который раз.

Это было важно. Это было или – или… Поставить диагноз уже не казалось больше фокусом-покусом.

А может, она только подумала, что сделала это?

Что такое женщина без груди? Всё равно что какая-то шарлатанка. Она какое-то существо среднего рода с двумя протезами из пористой губчатой резины, хорошо скрытыми за совершенно новым, с иголочки, бюстгальтером. Она полженщины…

Теперь она снова положила руку на «грудь». Она сделала это столь же смиренной и покорной рукой, какой бедняга-банкрот открывает страницу с тиражом денежной лотереи, чтобы проверить стоимость своей последней ценной бумага.

Но грудь была! Она выиграла! Грудь – грудь была на месте. И уже давно, давным-давно. Грудь лежала там, где положено, обтянутая настоящей кожей.

Тогда она потрогала другую. Та была тоже там. С соском и всем прочим. Она ущипнула её так, что стало больно…

Но это разве боль…

ГДЕ ОНА НАХОДИЛАСЬ?

Вокруг тишина, до неё не доносилось ни звука. Она чувствовала запах простыни. Но здесь не было шнура, за который можно было дёрнуть. Она позвала. Но ответа не получила.

А может, она только подумала, что позвала?

Она не мертва. Невозможно в таком состоянии быть мёртвой. Тогда тебя встречали бы, трубя в фанфары и под звуки арфы. Во всяком случае встречали бы…

Если не кто иной… то уж какой-нибудь не такой важный, второстепенный функционер.

Или это – или ты просто исчезаешь.

Она не мертва! Она былаздесь. И более того: у неё было две груди. Две груди, две груди! Никаких протезов-коконов, чтобы их скрывать…

НЕУЖЕЛИ ЭТО БЫЛ ТОЛЬКО СОН? Но разве может сон длиться два года?

Она где-то читала об этом. Что во сне час может показаться секундой. А если она спала два часа? И сколько же секунд в одном часе? И сколько часов в одном году?

Но даже если она сбилась со счёта: химиотерапия – не может присниться. Не приснится и выпадение волос, не приснятся и часы, проведённые у парикмахерши. Это – невозможно. Не приснится и то, что всё перевёрнуто вверх дном. Что дом разорён в приступе неистовой ярости. Что Юаким час за часом лежит рядом с тобой и плачет. Нет… Не приснится… Целая жизнь в одном-единственном сне – не приснится.

Или это как раз то, что в самом деле делаешь? Химиотерапия и выпадение волос…

Может ли один сон разорвать на куски всё то, что столь изнурительно заново построила жизнь?

ЕЙ НУЖНО СНОВА всё проверить. Ну да, чтобы не ошибиться. Обе прекрасные груди на месте. Одна – чуточку больше другой. Но так было всегда.

Ни единой сморщенной ямки, куда можно погрузить пальцы. Ни единого жёсткого шрама под мышкой после удалённых лимфатических узлов…

У неё теперь два зрелых кокона, словно бархатные яблоки с бутонами из мягкой резины.

Она шаловливо сжала бутоны. И сердце забилось сильнее. Где же Юаким?

Должно быть, ей приснился сон. Кошмарный сон, из которого она выбралась цела и невредима. С ощущением некоторого страха в теле, ну да! Но без протезов и шрамов. Потому что ты лежишь не на небе и тебе на ум приходят шалости. Подобные желания в потустороннем мире неуместны.

Уколы морфия! Снова это.

Где она была? Ответ был явно связан с уколом морфия – morfin.

Mor – fin? ^[86]Мама – красивая? Mor – fin? Конечно, мама снова станет красивой. Как там им в детском садике?

ПРОСНУЛАСЬ ЛИ ОНА от укола? Тогда ей было тридцать пять лет и перед ней была целая жизнь. Или же она снова заснула. Тогда всё это и было сном. И, быть может, ей никогда больше не проснуться.

Потому что теперь всё её тело покрыли метастазы. Теперь речь шла о днях или часах. Последние дни все её родственники собирались вокруг её кровати.

Отдельные разрозненные картины вставали в памяти.

Во всяком случае, она лежала здесь, в своей кровати, и ей на ум приходили шалости.

Можно ли умереть с мыслями о шалостях?

Существует ли мужской и женский пол по обе стороны жизни?

Ибо прах ты… ^[87]

Вся её судьба таилась в этой формуле.

Либо два кокона и экстазы. Либо никаких коконов и метастазы.

Либо mor fin. Либо morfin…

– Юаким!

Она крикнула громче. Неужели она не издала ни звука? Тут она ощутила что-то рядом.

Не его ли это рука?

ШАГ НАЗАД

Однажды на другой планете внезапно обнаружили большой промышленный город. Населённый несколькими миллионами мыслящих существ. С небоскрёбами в семьдесят этажей и с хитроумной сетью электропоездов на много уровней под землёй…

Что бы мы сказали тогда?

Тут в один прекрасный миг меня осенило, что Нью-Йорк как раз такой город и есть. И что Земля – как раз такая же планета.

Охота на призраков может стать испытанием терпения. А потом обнаруживаешь, что ты и сам призрак…

Мы видим это в зеркале там – на стене. Видим, что это мы бродим вокруг в полумраке, это – мы сами и есть то загадочное.

Это происходит словно бы после серии безрезультатных попыток. Пусть бы телепатия была доказана с помощью одной-единственной убедительной попытки – и, стало быть, не только с помощью легкомысленных анекдотов или утомительной статистики. Не говоря уж о нашем желании видеть стучащую ножку стола или стакан, парящий в вольном полёте над столешницей.

Тогда мы, возможно, делаем шаг назад. Мы должны признать, что сами мы – чудо. Мы – не хуже, чем парящие стаканы или стучащие ножки стола. Мы – существуем!

Мы не видим ни ангелов, ни летающих тарелок, но мы видим наши собственные космические корабли. Мы не видим никаких марсиан, но мы видим нас самих.

КРИТИК

СОВСЕМ НЕ ОРДИНАРНОЕ задание ожидало критика-искусствоведа, когда его вызвали в кабинет редактора. Короткой встрече суждено было повлиять на всю оставшуюся жизнь критика.

Редактор – коренастый человек, ровесник критика – сделал знак – опуститься на один из жёлтых кожаных стульев по другую сторону письменного стола. Он сел, а редактор озабоченным взглядом посмотрел на него сверху вниз. Не говоря ни слова, он пододвинул к себе стопку бумаг, быстро перелистал несколько страниц, затем подошёл к окну – и остался стоять там, глядя на город.

– Ты долгие годы разъезжал по галереям и музеям, – сказал он. – Ты положил начало дебатам об искусстве и его трактовке… – Тут он снова повернулся к своему коллеге: – Послушай-ка, ведь я ничуть не возражал против того, чтобы ты приносил свои репортажи. Ты ведь своё дело знаешь. Ты – способный писака…

Критик выжидающе смотрел на редактора.

– Но всё, что ты до сих пор писал в нашей газете, и всё, о чём ты писал вообще, – это так… как бы лучше сказать… это так условно…

Он снова перелистал несколько документов.

– Ведь ты ещё ни разу не представил произведение искусства, которое поистине грандиозно – или имеет такое огромное значение, что представляет интерес для всех без исключения читателей газеты.

Тут критик выпрямился на стуле. То, что редактор обладал репутацией человека чуточку бестактного, знали все в редакции. Однако же это высказывание прозвучало более грубо и резко, чем обычно.

– Последнее социологическое исследование среди читателей, – парировал критик, – показывает, что свыше двадцати процентов читателей газеты изо дня в день следят за моими статьями. Более пятидесяти процентов сообщают, что читают мои статьи с известной регулярностью. Никакие другие газеты в этом городе не уделяют столько внимания искусству и архитектуре. Наша газета считается ведущей культурной газетой страны… – Он ловил ртом воздух. – Но не все без исключения заинтересованы в искусстве, господин редактор! Того шедевра, о котором вы жаждете возвестить, не существует. Он вообще никогда не будет создан. Есть читатели, которым вообще нет никакого дела до того, как будет выглядеть новая ратуша ^[88]. Для этого они слишком заняты тем, что не отводят взгляд от асфальта.

Редактор снова подошёл к письменному столу, остановился и забарабанил пальцами но столешнице.

– Боюсь, мне придётся тебя немного поправить, – с известным пафосом в голосе сказал он и пристально посмотрел критику в глаза. – Такой шедевр существует. Да, по всей вероятности, это так, да. Он – вокруг нас, со всех сторон. Шедевры так и кишат вокруг нас, милый мой. Но есть и те, кто их всё-таки не видит. И знаешь почему? Это звучит парадоксально, но суть в том, что они сами – этот шедевр и есть. Читателии есть те самые произведения искусства, и я считаю позором, что наша газета до сих пор не обнародовала это в репортажах и критике.

– Ты не можешь выражаться яснее? Сегодня так душно…

Редактор долго молчал.

– Микеланджело! – воскликнул он и развёл руками. – Микеланджело… создал фрески на своде Сикстинской капеллы. Разве я не прав? Но кто создал Микеланджело? А? Разве это не интересно для культурной газеты?

Критик откинулся на стуле.

– Вопросы религии, – колеблясь, но всё же решительно произнёс он, – не входят в мою компетенцию. Когда я – как ты знаешь – недавно опубликовал серию репортажей из Ватикана, я строго придерживался истории искусства… Но, как я уже говорил, солнце всё ещё печёт в окна твоего кабинета.

Посмотрев на часы, редактор энергично произнёс:

– Напиши об этом!

– О чём?

– Напиши о солнце!

– О… значит, о…

– Правильно! Разве солнце не достойно публикации? Две с половиной тысячи лет тому назад Анаксагор ^[89]был изгнан из Афин за то, что утверждал, будто солнце больше, чем Пелопоннес ^[90]. Тебе не кажется, что настало время его реабилитировать?

– Думаю…

– Да, дорогой мой коллега, о чём ты думаешь? Как, по-твоему, расположена Сикстинская капелла по отношению к солнцу? По-моему, всё это – просто мазня в духе Ренессанса! Да ещё инфантильная! Как всё же, как по-твоему? Солнце – всёв работах Микеланджело, которые считаются непревзойдёнными художественными произведениями? Кому теперь есть дело до Микеланджело? Во всяком случае – не мне. К чёрту всю историю искусства. Нет, подавай мне солнце, голубчик! Оно не теряло своей ценности многие миллиарды лет…

– Значит, солнце… вступление на трёх полосах. Материал… подготовлен мной…

– Так, так! Я даю тебе возможность легко разделаться с этим заданием. Солнце, понимаешь ли ты, солнце всего лишь звезда. Ты слышал об этом? Одна из многих миллиардов только в нашей галактике. Ты думал об этом? Я имею в виду: изучал? Брался за эту тему? Я имею в виду солнце со всеми планетами – сколько их вообще, семь или девять? – по большому счёту солнце условно. Но в этом случае, я имею в виду, по настоящему Большому Счёту… Солнце…

– Что?

– Понимаешь, действительность – гораздо больше, больше, чем Пелопоннес, больше, чем весь Ватикан. Ты можешь отказаться, если не согласен. Когда я приглашал тебя на эту беседу, я намеревался заказать сообщение о Действительности…

– Действительно?..

– Я сказал – о Действительности! Скажи – ты что, плохо слышишь? Подобное сообщение должно касаться всех читателей газеты. А почему? Потому что оно – сообщение о них самих. Понимаешь? Надо быть немного тщеславным ради самого себя.

– Тщеславным?

– Ну да… Но займись в первую очередь солнцем. Можешь поупражняться на нём. С нашей точки зрения, оно – значительная часть Жизни и Действительности.

КРИТИК ПОДНЯЛСЯ со стула, подошёл к окну, оглянулся на редактора и бросил нерешительный взгляд на город.

Не прощаясь, он вышел из кабинета. Дамы в приёмной обратили внимание на то, что, когда он входил в лифт, на его старческом лице застыла презрительная усмешка.

Но уже на следующее утро он снова был у редактора. Из кабинета послышался весёлый смех. А на следующий день газета опубликовала своё первое сообщение о солнце – «Больше, чем Пелопоннес».

Статья была торжественно помещена на страницу «Культура» среди сообщений о новых книгах, среди музыкальных и театральных новостей. Здесь мы довольствуемся лишь несколькими краткими выдержками:

…Вот ребёнок бежит к матери, вот козы мчатся вниз по склону горы, вот рыбы плывут косяками в морях, а птицы летят по небу стаями, вот сок появляется на деревьях и распускаются почки – это всё солнце, простирающее свои лучи…

…

Это солнце напрягает наши мускулы. Солнце течёт в наших жилах. Солнце стучит в нашей груди. Солнце горит в наших объятиях.

Непростая задача… Непростая задача говорить о солнце. Кто я такой, чтобы позволить себе рассуждать о солнце? Как может глиняный горшок описать горшечника? Как может обыкновенный луч бросать свет на источник света?

Бумага, на которой записываются эти соображения, – плод солнца. Рука, которая пишет, – творение солнца. Каждое слово, пришедшееся автору по нраву и использованное им, – продукт мозга, питающегося солнечной энергией миллионы лет.

Что иное представляет, в конце концов, история нашего земного шара, если не историю о том, как светящаяся сфера в течение нескольких миллиардов лет питает ту самую иллюзию, которую мы в каждодневном обиходе называем сознанием?

…

Это солнце некогда породило нас в море, создав примитивный комплекс протеина и аминокислот, каковыми мы тогда были. Это солнце вытащило нас на сушу в виде амфибий и пресмыкающихся. Это солнце выманило нас вниз с деревьев и превратило в людей.

Под солнцем мы живём, и движемся, и существуем.

Мы – из рода Солнца.

…

Сама способность наблюдать солнце – творение Солнца.

Солнце поднимает наш взор к небу. Тот глаз, который видит солнце, – собственное око солнца.

«СООБЩЕНИЕ» НИКОГДА не комментировалось на полосах газет или в каких-либо публичных выступлениях.

У некоего молодого поэта незадолго до этого была принята в печать хроника на полстраницы, состоявшая исключительно из слов «бла-бла-бла», должным образом разделённых на пробелы. (Сам редактор принял этот материал – к великому удивлению всей редакции.)

Многими статья о солнце была воспринята как шутка в том же роде, как пародия на статью об искусстве или же так как ирония по поводу материалистической либо религиозной картины мира.

В более узком кругу, среди друзей и коллег критика, статью обошли молчанием. Её причислили к разряду профессиональных неудач.

В течение всей своей долгой жизни даже самый способный автор имеет право на неудачную статью. Человек – не машина.

Но это было только начало. Исключению предстояло стать правилом. Критик напал на след. Он продолжал писать критические статьи в газету, теперь уже с недюжинным пониманием искусства.

Статья «Сообщение из Действительности» – шла в двух номерах с недельным перерывом и венчалась заглавием «Творение или мастер? Записка о четырехпропорциональном произведении искусства».

Статьи, следовавшие одна за другой, переданы здесь в хронологическом порядке под следующими названиями:

Почему я высмеиваю историю искусства

Мир как раскрытие способностей Бога. Семь сносок к учению о немецком пантеизме ^[91]

От Кузанца ^[92]до Шеллинга

Улей, грамматика и анонимный разум мира

Дхаммападда и падда в пруду? ^[93]

Почему у первобытного человека есть пупок? Критический взгляд на 18 полотен с изображением Адама и Евы

КРИТИК НЕ УСПЕЛ НАПИСАТЬ ещё многие из своих статей, а о нём уже шептались в коридорах. Значит, то, что он писал, не осталось без внимания. Но если статьи его обсуждались, то чаще всего в одиозных выражениях.

Статьи всегда заканчивались пуантом. Но какое безумие не разоблачит разум?

Само по себе ни у кого не вызывало сомнения, что мы проживаем нашу жизнь на земном шаре во Вселенной. Мы не только граждане своего города. Мы – граждане Вселенной. И по правде говоря – это можно бы, пожалуй, всё время держать в памяти. Также не ново было то, что жизнь людей и животных относится к разряду неразгаданных тайн. Но не были ли старые знатоки искусства в последнее время чуточку навязчивы? Или просто-напросто чересчур экзальтированны?

Становилось всё труднее следить за ходом мысли критика. Казалось, он вот-вот отвернётся от человеческого сообщества и погрузится в свой собственный мир. Единственной красной нитью, что не мог не заметить интеллигентный читатель, проходила тема загадочности человеческого бытия. Причём тон становился всё более пророческим.

В конце концов старик счёл свои сентенции столь важными, что отдал их в печать в поэтической форме.

Мы несём

и нас несёт

душа

о которой мы ничего не знаем

Но загадка покоится

на двух ногах

разрешить её —

наш черёд

Когда образы снов

сами щиплют себя за руку

не просыпаясь

Это – мы

Потому что мы – загадка

которую никому не разгадать

Мы – сказка

заключённая в собственный образ

Мы то

что идёт и идёт

не приходя

к ясности

(Из статьи: «Загадка сфинкса») ^[94]

«НУ, А ЧТО ЖЕ РЕДАКТОР? – раздавались голоса. – Терпение ведь не безгранично! Да, он сговорчив, непостоянен! Но неужели в газете нет ответственного редактора?»

То, что всё кончилось ничем для бедного старика, это одна сторона дела. Такое может случиться. Но неужели так уж необходимо было перемывать больному кости публично? Такие слова, как «скандал» и «медвежья услуга», теперь прилежно повторялись повсюду.

Уже начали забывать, что этот старый человек некогда был весьма уважаем. Серия статей «Едкие наброски» была признана искусствоведами всей страны гениальной находкой. Маленькой книгой «Зеркало как метафора» он снискал похвалу в гораздо более широких кругах. Она была переведена уже на семь языков. Статья «Критика искусства и искусство критики» явилась искренним выражением всеобщего почтения в день его пятидесятилетия.

С тех пор довольно много воды утекло под мостами его города. Свидетелями каких только падений не были люди! Здесь же острейшая способность к наблюдению уступила место философским каламбурам и метафизическому мечтательству.

В конце жизни критик снова стал пописывать обычные искусствоведческие критические статьи. Какое-то время казалось, что он снова войдёт в силу. Но так как он никогда больше не хвалил художников за их произведения, он становился всё менее и менее популярен в художественных кругах.

Он умер окружённый ненавистью и презрением. Тогда в газете работал уже новый критик-искусствовед. Он был не только профессионалом высокого класса, но и всегда желанным гостем на всякого рода званых коктейлях и презентациях в галереях и на выставках.

ЧЕРЕЗ ДВА ДНЯ после смерти критика газета опубликовала самую личную и в глазах многих самую скандальную, – чтобы не сказать – самую нездоровую статью, вышедшую из-под его пера. Обе страницы газеты, посвящённые культуре, были отданы этой статье под многозначительным заглавием «Странное».

Статья позволяет заглянуть не только в его больную душу. Она – свидетельство того, что у критика так или иначе не было сомнений в том, что его статьи в последние годы не понимал никто другой, кроме его самого.

Здесь следует эта последняя – и посмертная статья – полностью:

СТРАННОЕ

1. Здесь – нечто странное. Не связаны концы с концами. Теперь я могу с уверенностью сказать об этом. Я больше не сомневаюсь в том, что меня считают дураком.

Собственно говоря, это вовсе не так. Это – невозможно. И всё-таки это именно то, что я вижу. Всё остальное – случайно.

Мурашки бегут по коже, когда я думаю об этом. Я нервничаю и волнуюсь. Я внезапно вскакиваю со стула и без отдыха хожу кругами по комнате.

Я поднимаюсь и сажусь, сажусь и снова поднимаюсь. Я передвигаю картину на стене пятнадцать раз. Я читаю одно и то же предложение двадцать раз. Я вынимаю чистые чашки из шкафчика и мОю их ещё тщательнее. Я опустошаю корзинку для бумаг, чтобы найти использованную почтовую марку или канцелярскую скрепку. И ещё хуже: у меня вошло в привычку становиться перед зеркалом и корчить жалостливую гримасу себе самому. Я – не сумасшедший. Я даже не неврастеник. Это вовсе не со мной что-то не в порядке. Это – даже не сон. Я абсолютно не сплю, я вдвойне бодрствую, как если бы два дня слились воедино.

Правда вот в чём: что-то происходит за моей спиной. Именно там всё и происходит. Всё. Стало быть – абсолютно всё. А глаз у меня на затылке – нет. К сожалению! К сожалению!

Но мириться с этим я больше не могу. Я не могу принять подобное положение вещей. Жить, например, – я охотно привожу этот единственный пример, – жить для меня стало невозможным. Живут только идиоты.

О своей личной жизни я не думаю. Личная жизнь! Счастлив тот, кто может произнести эти глупые слова, не строя гримасы. (Сколько лет прошло с тех пор, как у меня была «личная жизнь»?) Я не думаю о пресловутой пристройке к ратуше. Об этом я уже высказал своё мнение раньше. Но и от этого мнения я также отказываюсь. О предложениях правительства по государственному бюджету я не думаю вообще.

Этоя – независимо от всего – просто посылаю к чёрту. А мыслей о будущем нашего земного шара у меня и вовсе нет. Да и вопрос этот мне совершенно безразличен. Наш земной шар! Ха-ха! Как торжественно мы сами себя возвышаем…

Я, в целом, слишком взволнован, чтобы о чём-либо думать. То, о чём думаешь, необходимо контролировать. Тем, что можно облечь в слова, владеешь. Но думать – куда хуже. Это настолько, настолько хуже слов! За последние недели я забросил даже язык. Слова, и предложения, и все возможные мнения о том и об этом остались у меня позади.

Как позади остались кутежи и детские забавы. (Или супружество ради рождения детей. Но это – совсем другое дело.)

Я больше не на месте в своём языке. Он отверг меня, оставив на необитаемом острове. На астероиде. Если вообще существует какой-то язык. Но это не точно, что какой-либо язык существует. Это – не точно.

2. ЭТО СОВЕРШАЕТСЯ не в мыслях. Ведь что совершается в мыслях? Что такое мысли, как не репетиция впечатлений?

Ничего иного в мыслях, кроме того, что приходит лишь благодаря чувствам, нет!

Это происходит за моей спиной. Это там – и только там – всё и происходит. Я сижу запертый в пещере – спиной к открытому проёму. Дни проходят в непрерывном лицезрении стен пещеры. Я не вижу ничего, кроме полоски света. Зачем мне мои пять чувств? Зачем мне глаза, если я не вижу ничего другого, кроме мрака пещеры?

Я здесь не один. Тюрьма вовсе не изолятор. Ну нет, мы здесь – все вместе. Всё человечество. Мы все вместе сидим здесь – внутри.

Тогда, пожалуй, у меня есть кто-то, с кем можно поговорить. Но о чём нам говорить, если мы ничего не видим? Не видим никого, с кем можно было бы разделить судьбу? Нет, нет – такой возможности я также лишён. Другие просто не понимают, что находятся в пещере. Они думают: они видят всё, что можно видеть. Они благоденствуют здесь. У них нет ни малейшего желания выйти отсюда.

У меня нет глаз на затылке. Но я знаю: за открытым проёмом пещеры, снаружи – что-то происходит. Я ощущаю, как свербит у меня в животе. (По моему мнению, живот – самый надёжный орган чувств.) Что-то щекочет изнутри. Словно я рождён с тонким слоем пуха под кожей. Возможно, поэтому я так волнуюсь при виде гусей. У соседа есть несколько таких экземпляров, что ходят вперевалку по всему огороду. Они мне ничем не помогли. Но в один прекрасный день я перелезу через ограду и убью их. Я убью их!

3. А ТЕПЕРЬ я перейду к делу. К делу, сказал я. Есть только одно дело. Откуда оно взялось? У меня нет душевного покоя для подобных дел.

То, что неизменно сводит меня с ума, это – действительность. Исключительно она. В особенности она. Фактически она – больше, чем что-либо другое. (Делает ли это меня мономаном? Мономания ^[95]ли это – быть занятым одной лишь действительностью? Ведь чем-то же надо интересоваться…)

Стало быть, действительность. Или просто-напросто – мир, или Вселенная. Ребёнок, лишённый родителей, получает много имён. (Это не любимые дети, а подкидыши получают много имён. Те, кого находят на лестнице. Те, кто парит в воздухе в пустой комнате.)

Действительность!

Можно ли произнести это слово, не ловя ртом воздух? Потому что есть ли кто-то, знающий, откуда оно появляется? Быть может, кто-то из присутствующих в состоянии разузнать адрес того человека?

Я теперь у корня проблемы. Откуда появляется мир?

Я знаю, на этот вопрос есть ответ. Проблема заключается лишь в том, что ответ отнюдь не находится в пределах досягаемости. Проблема есть, она существует, она живёт где-то своей жизнью, но это – за моей спиной, за стенами той берлога, где я проживаю свою жизнь.

Должен ли я согласиться с этим? Я имею в виду: должен ли я согласиться с тем, чтобы прожить всю свою жизнь в мире, о котором я не знаю, откуда он появляется?

– Мир! – сказал я.

Он словно большой камень, который внезапно начинает парить над городом не очень высоко. Он есть только там, он совершает свой полёт вовсе не ради объяснения своего поступка. (Тогда им следовало бы открыть глаза. Ха-ха! Так им и надо. Камень на несколько сотен тысяч тонн. Парит в воздухе. Да, парит!)

Вы слышите это? Вы подумали о том, что у мира никакого адреса нет? Да и названия тоже. Пусть будет ясно: «мир» – это наше личное наименование того призрака, который нас окружает. И более того, более того! Ведь этот призрак, что внезапно высовывает голову из ничего, – это не только наш дом. Это – мы сами. Это мы – дети-сироты. Это мы высовываем голову из ничего.

Что ты сказал?

–  Бог! – сказал ты. Да, подумать только, ты это сделал! Ты сию минуту воззвал к нему.

Но позаботился ли он о том, чтобы оставить хотя бы свою визитную карточку? Быть может, существует тайное горное ущелье, где он написал свой опус? Или же его просто-напросто нет? Что будет тогда с нашим миром? Именно об этом мы и говорим. В настоящий момент мы как раз об этом и размышляем. (Нужно уметь сосредоточиться на одной теме.) Откуда появляется этот колосс? (Всё-таки я – мономан. Во всяком случае, отчасти – мономан. На ближайшее время я сделал выбор: отставить все прочие вопросы. У меня нет младенцев, чтобы менять им пелёнки. Я выключил телевизор. Котировка курсов на бирже пусть подождёт до завтра)

4. НАШ МИР был темой разговоров с коллегами сегодня вечером. Добро пожаловать все! Ты сказал, он существовал вечно! С этим покончено. А почему бы и нет? Ну да, это здравая мысль. Она в известном смысле неизбежна. Но разве это не абсурд? Мы, само собой разумеется, можем представить себемир, который существовал всегда. Но может ли мир существовать вечно? Не следовало ли ему однажды превратиться во что-нибудь другое? Это – мойпуант. 1:0.

Ещё одна разумная мысль – мир создан Богом, и Бог существовал всегда. С этим – покончено! Это тоже здравая мысль, – но не такой же абсурдный факт. Мы зашли так же далеко. Мы только наметили проблему. Мы повстречали в дверях самих себя. 2:0.

Наше маленькое исследование всё ещё не закончено. Откиньтесь на спинку стула или – ещё лучше – сядьте поудобней. Продолжим наши рассуждения.

Кто сказал, что мир существовал всегда? Он не можетсуществовать всегда Это мы уже установили. Но если он не существовал всегда, он должен был превратиться однажды в нечто бессодержательное. Стало быть, в первой инстанции. (Tertium non datur). ^[96]

Мы, само собой разумеется, можем отложить решение этой проблемы на бесконечное число колен рода человеческого. Но в конечном счёте – что-то же однажды должно было превратиться в ничто.

Эта мысль не только очевидна, она – ещё и трогательно проста. Настолько проста, что даже ребёнок в состоянии её понять. Некогда мир не существовал вовсе, а потом он вдруг возник. Стало быть, возник из ничего. Привет! Как говорилось – мысль проста. Однако факт – провокационный. 3:0.

А что всё-таки, если не Бог создал мир «ех nihilo» ^[97], как говорят теологи. И тут на ум приходит мысль, что мы несколько поторопились с нашим исследованием. Ибо способности Божьи превосходят способности человеческие. (Но довольно об этом!) Не будем слишком торопиться отрицать существование Бога. Это может оскорбить его. (Ну да, это может быть также наказуемо, но это – совсем другое дело. Этому вопросу должен быть посвящён эпистемологический доклад ^[98].)

Итак, Бог создал мир. Сам Бог сотворил его. Что с ним случилось? Мы вращаемся совсем в другом обществе. Существовал ли он всегда? Нет, нет – эту возможность мы уже отвергли.

Остаётся лишь одна последняя возможность. Бог сотворил мир, но до этого он создал самого себя.

Мысль об этом столь здрава, столь разумна, столь наивна и столь проста, что она соответствовала объёму учебного материала детского сада в нашем культурном окружении в течение нескольких тысячелетий. Если же придирчиво рассмотреть эту мысль, придётся всё равно от неё отказаться. Подобную мысль следует назвать парадоксальной, чтобы не сказать – обманчивой. Или искалеченной.

Она – как змея, кусающая саму себя за хвост.

Второй раз за пять минут мы освободились от проблемы. Мы проделали фокусы мартышки. Мы спрятали наши головы в песок.

То, что мы называем Бог, это – наскоро найденное промежуточное звено, спасительная планка логики для душ, терпящих бедствие на море. Невозможное, безумное остаётся столь же непоколебимым как с Богом, так и без него.

4:0 и нокаут.

5. НИКАКОГО ПУТИ мысленно не найдёшь. Для меня – это абсолютный постулат. Действительность не поддаётся пониманию. Мир – противоречие самому себе.

За повседневной оболочкой надёжности – мир настолько невозможен, что скоро я буду не в состоянии дольше пребывать здесь. Для того, кто не дал поглотить себя стирке пелёнок и семейным проблемам, мир – непрерывная провокация. (Семейные проблемы! Только у мартышек есть «семейные проблемы». Сам же я пытаюсь быть человеком.)

– Откуда происходит мир? – спрашиваю я.

Я повторяю:

– Откуда происходит мир?

Семьсот раз на дню задаю я себе этот вопрос. Но всё бесполезно.

Мне хотелось точно и основательно исследовать действительность, найти объективное объяснение – или ответить на этот вопрос самому. Но даже если я нахожусь в центре предмета своего исследования – даже если я ем, и сплю, и думаю в это время, – все мои усилия напрасны. (Что толку думать, говорил я. Теперь необходимо внести ясность в проблему. Мысли – всего лишь рефлекс тех самых ощущений, которые заставляют думать о коровах и овцах. Разница между мной и коровой по кличке Дневная Роза состоит лишь в том, что я не мирюсь с положением вещей. Я отказываюсь войти в хлев. Или, вернее: я стою в хлеву, крепко привязанный, спиной ко всему, что представляет интерес. А теперь я хочу выйти оттуда. У меня от пребывания здесь расстраивается желудок.)

Мир – это невозможность. Но он неизменно выдаёт себя за действительность. Таким он, вероятно, многими и воспринимается. Меня самого следует назвать достопримечательным исключением, джокером в колоде карт. Зато я абсолютно уверен в своём деле. (Могу заверить, что оспаривать тот мир, в котором, как общеизвестно, ты бродишь вокруг, да и около, – задача вовсе не благодарная.)

Можно проснуться после неприятного сна и отмахнуться от мира снов сразу же после того, как очнулся. Но не так обстоят дела с действительностью. Она не сделает даже ни единого шага назад. (Когда я утром просыпаюсь, мне всё чаще и чаще случается пренебречь действительностью и снова погрузиться в сон. Но вовсе не потому, что мои сны имеют некое преимущество перед тем, как и где я просыпаюсь. Сон может быть столь же безумным, столь же абсурдным. Однако – мой пуант – такой сон не реален.)