Текст книги "Воспоминания дипломата"

Автор книги: Юрий Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Ю. Я. Соловьев

Воспоминания дипломата

1893-1922

Предисловие автора

   "Дипломаты – это честные люди, посланные за границу, чтобы лгать в пользу своего государства", – так характеризовали римляне сущность дипломатической профессии. Верна ли эта характеристика и не сгустили ли в ней циники-римляне краски, я не берусь судить, так как слишком близко стоял к этой профессии в течение многих лет.

   В этой книге я решаюсь описать то, что глаза мои видели за два с половиной десятилетия дипломатической деятельности.

   Начал я свою службу в бывшем Министерстве иностранных дел 23 мая 1893 г. На дипломатической работе побывал в шести странах, служил в центральном ведомстве при десяти министрах иностранных дел, достиг чина действительного статского советника и был пожалован в звание камергера двора его Императорского Величества.

   За это время я имел дело с сотнями официальных и неофициальных представителей разных стран и народов и близко сошелся с многими десятками из них.

   В 1917 г., во время Октябрьской революции, я был поверенным в делах России в Мадриде, а теперь единственный из всех дипломатических представителей российского правительства, служивших за границей до ноября 1917 г., работаю в Советском Союзе. Мне кажется, что мои воспоминания могут представить известный интерес и для нынешнего поколения, столь далекого от описываемой эпохи.

   Эта эпоха непосредственно предшествовала установлению в пределах бывшей Российской империи нового социального строя. Она охватывает в России период двух войн и трех революций и предшествовавший этим войнам период роковых авантюр царской дипломатии на Дальнем и Ближнем Востоке. Тем не менее я буду по возможности воздерживаться от оценки виденного. События говорят сами за себя, а на их фоне красноречивы без комментариев даже мелкие повседневные факты дипломатического обихода.

   Воспоминания обыкновенно не терпят неточностей. Хотя я не вел дневника и в силу профессиональной щепетильности никогда не сохранял своей переписки, касающейся службы, мне все же удалось благодаря любезности Центрального архива РСФСР некоторым образом проверить свою память. Я перечитал подлинники около двухсот моих донесений и телеграмм и многие сотни документов и писем моих начальников – послов и посланников. За двумя-тремя исключениями я не ссылаюсь на них, чтобы не загромождать текста и не лишать книгу характера личных воспоминаний. Равным образом мною приведены лишь две или три выдержки из газетных статей, так или иначе относящихся к моей службе.

   Москва, 1 июля 1927 г.

ЧАСТЬ I

25 лет моей дипломатической службы (1893-1918)

Министерство иностранных дел (1893-1895)

   На службу в Министерство иностранных дел я поступил в 1893 г. Мне только что пошел 22-й год. Выбор заграничной деятельности мной был сделан уже давно, и я мальчиком усердно изучал иностранные языки – французский, немецкий и английский. Будучи в гимназии, я собирался перейти из шестого класса в Морское училище, но этот план встретил противодействие со стороны моей матери. Она не хотела, чтобы я ушел из гимназии. Окончив гимназию, я все же перешел в Александровский лицей, который широко открывал двери для другого рода заграничной службы – дипломатической. Действительно, окончив лицей в мае 1893 г., я был зачислен по Министерству иностранных дел, на что в то время давало право окончание двух привилегированных учебных заведений – лицея и Училища правоведения. Молодые люди, окончившие эти учебные заведения, при поступлении на службу немедленно получали Небольшое жалованье (правда, оно ограничивалось. 18 рублями в месяц). Вообще причисленные к Министерству иностранных дел первое время служили безвозмездно; таким образом, доступ туда был открыт лишь сыновьям более или менее состоятельных родителей. При этом я сохранял за собой право на летний отпуск, чем и воспользовался. Действительную службу я начал лишь в сентябре того же года.

   В Министерстве иностранных дел у меня никаких связей не было, но окончание лицея, в особенности с первой золотой медалью, очень облегчило мне первые шаги. Первым человеком в министерстве, с которым мне пришлось иметь дело, был долголетний директор архива Министерства иностранных дел барон Ф.Н. Стюарт, отец двух моих товарищей. Он и взял на себя тогда своего рода "священнодействие" – представление меня начальствующему составу министерства. Перед тем, однако, Стюарт весьма добросовестно старался отговорить меня от поступления в иностранное ведомство, куда он не пустил своих сыновей. Стюарт нарисовал мне мрачную картину дипломатической службы, приведя целый ряд примеров того, как молодые люди застревали в каких-нибудь отдаленных странах и, не делая никакой карьеры, не могли выбраться оттуда годами. Между прочим, он ссылался на оставшийся у меня в памяти пример с бароном Розеном (в то время, однако, уже поверенным в делах в Мексике). Пример оказался неубедительным: Розен был впоследствии посланником в Белграде, Мюнхене, Афинах и Токио, а затем послом в Вашингтоне; с ним мне пришлось некоторое время служить. Как бы то ни было, слова Стюарта меня не испугали, но я ему остался признателен, Благодаря ему при поступлении на иностранную службу я не создавал себе особых иллюзий о легкости дипломатической карьеры, и, надо сказать, мне часто приходилось на отдаленных постах моей службы вспоминать о предупреждениях Стюарта. Кстати, сам он на заграничной службе не пошел далее генерального консула в Бухаресте. Во время русско-турецкой войны это место имело дипломатическое значение: Румынского королевства тогда еще не было, и генеральный консул в вассальном Румынском княжестве исполнял дипломатические обязанности. Петербургский архив Министерства иностранных дел в общем мало интересовал Стюарта, и мне помнятся его полушутливые просьбы при передаче ему дел из департаментов, чтобы они были приводимы предварительно в порядок, так как он является лишь "кучером погребальной колесницы" и ему безразличен тот труп, который ему поручено везти. Чтобы не возвращаться больше к архиву, прибавлю, что преемник Стюарта Горяинов интересовался гораздо больше архивным делом и оставил после себя ряд ценных исторических монографий, часть которых была напечатана в иностранных журналах.

   Начав со мной обход начальствующих лиц, Стюарт представил меня Н.П. Шишкину, в то время управляющему министерством ввиду продолжительной болезни долголетнего министра Н.К. Гирса. Впечатление, которое произвел Шишкин, было одним из первых разочарований, постигших меня в министерстве. В моем молодом воображении все дипломаты представлялись необычайно блестящими. Шишкин в весьма потертом форменном вицмундире был скорее похож на старого курьера, а вовсе не на лицо, хотя бы и временно стоящее во главе иностранного ведомства одной из самых крупных в мире держав. Как бы то ни было, благодаря любезному посредничеству Стюарта мне был оказан весьма благосклонный прием. Я был принят на службу в качестве причисленного к Азиатскому департаменту Министерства иностранных дел, причем было оговорено, что в случае, если мне придется отбывать воинскую повинность, я буду продолжать числиться по Министерству. Затем Стюарт представил меня директору Азиатского департамента графу Д.А. Капнисту. Последний, весьма ленивый и не очень далекий человек (брат умного посла в Вене, Петра Алексеевича), держался замкнуто, почти вовсе не показываясь в департаменте; второй раз я с ним встретился лишь после моего назначения на работу за границу.

   Министерство в то время состояло из канцелярии, святая святых министерства, куда молодые люди назначались лишь после двухлетней службы в одном из департаментов (канцелярией тогда управлял князь Оболенский-Нелединский-Мелецкий, ставший впоследствии, при графе Ламздорфе, товарищем министра). Канцелярия ведала всей политической работой министерства, за исключением Востока, дела которого находились в Азиатском департаменте. При канцелярии находились две экспедиции: первая, ведавшая шифрами, и вторая – так называемая газетная. Она впоследствии была реорганизована в бюро печати. В период реорганизации мне пришлось ею управлять. Кроме того, при канцелярии состоял так называемый старший чиновник, который занимался перлюстрацией секретных телеграмм иностранных представителей в Петербурге. Этот "черный кабинет" работал весьма исправно, и в результате перлюстрированные шифрованные телеграммы иностранных представителей попадали к министру ранее, чем соответствующий посол делал ему сообщение на основании полученных по телеграфу инструкций. При канцелярии находилась и литография для секретных документов.

   Департаментов в министерстве было три: Азиатский, о котором будет речь впереди, внутренних сношений, ведавший консульскими и юридическими делами, и хозяйственных дел и личною состава. Во главе второго департамента в то время стоял весьма сведущий, но необыкновенно оригинальный человек барон Остен-Сакен, с которым мне пришлось встретиться на дипломатическом экзамене. Одной из его оригинальных привычек было передвижение бегом по коридорам министерства. Департаментом хозяйственных дел и личного состава управлял Никонов, типичный чиновник, проведший всю жизнь в стенах министерства и пользовавшийся весьма незавидной репутацией в денежных делах. Помимо министра, во главе министерства в то время стоял товарищ министра упомянутый выше Н.П. Шишкин и советник министерства граф В.Н. Ламздорф (будущий министр). В совет министерства входил и непременный его член Ф.Ф. Мартен. Это был знаток международного права, профессор университета и лицея. Мартен был постоянным консультантом по всем юридическим вопросам и авторитетным представителем правительства на целом ряде международных конференций. Перу Мартена принадлежит и общепринятый в то время курс "Современного международного права цивилизованных народов".

   Служба моя в министерстве началась с переписки бумаг (в то время пишущих машинок еще не было). Труд этот был для меня необыкновенно тягостен, так как я обладал скверным почерком. Это было одной из причин, заставивших меня стремиться как можно скорее перейти на службу за границу. Переписывать бумаги я начал в так называемом турецком столе Азиатского департамента. Департамент разделялся на два отделения: Ближнего и Дальнего Востока. Начальником первого был Д.К. Сементовский-Курило (будущий посланник в Болгарии), а второго – Жданов, окончивший жизнь генеральным консулом в Лионе, притом почему-то нештатным. Весь департамент состоял из двух больших комнат, в которых и помещались оба отделения. Начальником турецкого стола был А.А. Нератов (впоследствии долголетний товарищ министра). Нератов всю жизнь провел в стенах министерства, за границу никогда назначен не был, но его весьма ценили за трудолюбие и знание канцелярского обихода министерства; про Нератова острили, что он своего рода Жюль Берн, объехавший весь свет, не покидая своего письменного стола. Помимо турецкого, в отделении Ближнего Востока были еще два стола – славянский и греческий, в каждом из этих столов работали по два или по три чиновника. Греческим столом в то время заведовал С.А. Лермонтов, которого мне позднее пришлось сменить последовательно на трех заграничных постах. Закончил он свою службу посланником в Штутгарте. Помимо этих трех столов, был еще стол политический, который занимался главным образом шифровкой и расшифровкой телеграмм. Эта процедура выполнялась весьма торжественно, причем причисленные к столу уверяли, что их начальник С.С. Кетов не мог приступить к исполнению своих обязанностей, не вдев предварительно монокля и не закурив сигары. Впрочем, бедный Кетов дальше этой должности не пошел, отправившись вскоре на тот свет. Из других чинов департамента у меня в памяти остался вице-директор Лисовский, типичный чиновник, игравший в департаменте весьма незначительную роль. Рядом с ним выделялась не очень представительная, но весьма энергичная фигура делопроизводителя 5-го класса Н.Г. Гартвига, ставшего при Ламздорфе директором Азиатского (переименованного в Первый) департамента. Он был назначен посланником в Тегеран, а затем в Белград и умер, как говорили, от аневризма в доме австро-венгерского посланника в Сербии барона фон Гиде-ля в самый разгар предвоенного кризиса, вызванного убийством в Сараеве австрийского наследного принца эрцгерцога Франца Фердинанда. Смерть Гартвига осталась навсегда загадкой и вызвала немало толков. Моим компаньоном при поступлении в департамент был князь А.А. Гагарин, бывший ординарец туркестанского генерал-губернатора. Гагарин, отставной офицер, поступил в министерство уже не очень молодым – он был на десять лет старше меня. Впоследствии мы с ним встретились в Испании. Когда я был советником посольства в Мадриде, он был генеральным консулом в Барселоне. Вместе с Гагариным мы и начали переписывать бумаги, делали первые в то время обязательные визиты своим сослуживцам и посвящали друг друга в тайны переписки бумаг, подскребывания ошибок и замазывания подскребок особым небольшим инструментом – подушечкой, заполненной сандараком. В общем в переписке бумаг многие из чинов министерства достигали большого искусства и делали даже своего рода карьеру, как например тайный советник Бауэр, который специализировался на переписке верительных грамот, требовавших, как и "всеподданнейшие доклады", совершенно особого искусства, недоступного простым смертным. И даже про графа Ламздорфа говорили, что своей карьерой он во многом обязан красивому почерку и умению чинить карандаши и гусиные перья для канцлера князя Горчакова, при котором он начинал свою службу.

   Состав Азиатского департамента был двойственный. Туда поступали такие, как я, молодью люди, стремившиеся получить дипломатические посты, а также и специалисты по восточным языкам, окончившие соответствующие высшие учебные заведения и предназначенные для драгоманской и консульской службы на Востоке. Между этими двумя категориями, как мне пришлось убедиться впоследствии, начальством проводилась довольно строгая демаркационная линия; в общем знание восточных языков способствовало дипломатической карьере. Лишь весьма немногие из "восточников" достигли посольских и посланнических мест, как например посол в Константинополе И.А. Зиновьев, посланник в Афинах М.К. Ону и другие. В силу этого по социальному признаку состав Азиатского департамента был весьма разнообразен. Например, один из наших сотрудников – Поппе, будущий генеральный консул в Харбине, был сыном почтенного немца-портного с Васильевского острова. При былом феодально-бюрократическом строе в иностранном ведомстве знание восточных языков отчасти восполняло "недостатки" происхождения, к которому министерство относилось весьма разборчиво. Даже представители богатого московского купечества лишь изредка допускались на дипломатическую службу. Таких в министерстве было немного. Среди них можно отметить посланника в Лиссабоне П.С. Боткина, его племянника С.Д. Боткина, секретаря миссии в Рио-де-Жанейро Андреева и второго секретаря в Токио Абрикосова.

   К счастью, в департаменте мне пришлось просидеть весьма недолго. Уже через два месяца я был призван отбывать воинскую повинность, для чего переехал в Варшаву, где и пробыл около года вольноопределяющимся в гвардейском уланском полку.

   Здесь мне хочется отметить, хотя мои воспоминания в данном случае и не касаются непосредственно дипломатической службы, что и в гвардейских полках отношение к рядовым и даже унтер-офицерам (невольноопределяющимся) было весьма суровое, и иногда мне приходилось быть невольным свидетелем грубой физической расправы титулованного офицерства с нижними чинами. Впрочем, офицеры обыкновенно избегали делать это в присутствии вольноопределяющихся; может быть, поэтому офицеры и недолюбливали вольноопределяющихся. Год военной службы был для меня весьма полезен, так как я научился хорошо ездить верхом. Это мне весьма пригодилось во время моей службы на Востоке.

   Дипломатический экзамен я сдавал в Петербурге еще вольноопределяющимся, в уланской форме. Этому экзамену подвергались все молодые люди, поступавшие в Министерство иностранных дел и стремившиеся получить заграничное назначение. Причисленных к министерству в то время экзаменовали по международному праву, политической экономии и иностранным языкам. Помимо того, мы обязаны были представить письменные работы на русском и французском языках в виде извлечений из дипломатической переписки, экономического отчета по какой-либо стране и разбора юридического дела из области консульского суда. Как известно, наши консулы на Востоке пользовались правом консульской юрисдикции. Экзаменоваться мне было легко, так как главным экзаменатором был Ф.ф. Мартен, которому я только что сдал выпускной экзамен в лицее. Из экзаменовавшихся вместе со мной двадцати человек у меня остались в памяти лишь Колоколов, будущий генеральный консул в Кашгаре, С.Д. Боткин, будущий министр-резидент в Дармштадте, К.Е. Бюцов, в то время молодой человек, ставший впоследствии советником миссии в Швеции, и Гельске, получивший домашнее образование; к нему отнеслись снисходительно, по-видимому, потому, что в общем списке к его имени было приписано: сын министра-резидента в Веймаре.

   Отбыв воинскую повинность, я вернулся обратно на службу в Азиатский департамент, где последовательно работал в политическом столе (так называемом архиве) и в славянском столе, которым временно заведовал. Мне до сих пор памятны мои затруднения при работе в архивах, для которой требовались "специальные" знания. Архивы содержались в таком порядке или, вернее, беспорядке, который был известен лишь "посвященным". Злые языки утверждали, что ревностные чиновники старались завести такой "порядок", в котором могли бы разбираться лишь они сами, делаясь, таким образом, "незаменимыми". Немало хлопот мне, между прочим, причинил "митрополит Михаил Сербский", картон с делом которого совершенно для меня неожиданно хранился не в шкафу, а под столом, за которым я сидел. Другим немалым для меня огорчением явилась как-то необходимость переписать "всеподданнейший доклад" по делу определения в институт Люнкановой, племянницы известного Драгана Цанкова. Мой почерк совершенно не подходил для переписки такого документа, и меня спас один из сослуживцев, товарищ по лицею, который переписал мне этот доклад.

   В октябре 1894 г. министерство торжественно хоронило своего министра Н.К. Гирса. И тогда мне впервые пришлось увидеть вблизи Николая II, который приехал на похороны, окруженный великими князьями. Прошел он от меня в двух шагах, причем поразил меня незначительностью своей фигуры. При малом росте он был почти на полторы головы ниже окружавших его великих князей.

   На похоронах многие из нас, чиновников министерства, несли бесчисленные подушки с орденами покойного. Благоволивший ко мне курьер, распределявший подушки, вручил мне одну из них с несуществующим более орденом Бразильской розы времен Бразильской империи.

   Смерть Гирса вызвала весьма важный в то время вопрос о назначении его преемника. Выбор пал на престарелого посла в Вене князя Лобанова-Ростовского, вскоре сыгравшего значительную роль в русской дальневосточной политике. При этом не могу не упомянуть о некоторых канцелярских недоразумениях, вызванных этим назначением. Николай II, только что назначивший двух молодых управляющих министерством, назначил и Лобанова только управляющим, что для старого посла было весьма обидным. В то же время была упущена необходимость уволить одновременно от должности временно управляющего министерством Н.П. Шишкина. Он некоторое время перестал даже посещать министерство; Шишкин не мог подписываться ни как временно управляющий, ни как товарищ министра: о восстановлении его товарищем министра своевременно не было отдано особого указа.

   Назначение Лобанова-Ростовского вскоре сыграло решающую роль в моей дальнейшей судьбе, но пока я продолжал тяготиться службой в Азиатском департаменте. Чтобы найти более производительную и интересную работу, чем переписка бумаг в департаменте, я решил выполнить мой план – сдать государственный экзамен при университете, чтобы остаться при кафедре государственного права. На научную работу меня звал профессор государственного права в лицее и университете Н.М. Коркунов. Он очень одобрил мою диссертацию "Теория местного самоуправления в Англии", поданную на последнем курсе лицея.

   Предпринятые мной шаги в университете увенчались успехом, и я получил разрешение сдать всего три экзамена в дополнение к тем, которые сдал в лицее. Я начал готовиться к ним. Экзамены должны были происходить в мае. Записавшись, кроме того, вольнослушателем университета, я мог производительно заполнить время, свободное от механической департаментской работы.

   Но судьба решила иначе. Кто-то из друзей моих покойных родителей, не спросив у меня, переговорил обо мне с Лобановым, и в результате как-то утром в департамент была принесена записка министра, в которой значилось, что причисленный к Азиатскому департаменту Соловьев назначается вторым секретарем миссии в Пекине. Я не сразу отдал себе отчет в том, какой огромный шаг был неожиданно сделан мной в начале дипломатической карьеры, но в этом я скоро убедился, обнаружив внезапную перемену в отношениях ко мне товарищей по департаменту. Они не могли простить мне этого назначения, сделанного помимо их ведома. В департаменте и вообще в министерстве долго не могли забыть подобного обхода общего порядка получения заграничного назначения. В министерстве существовала рознь между внутренней и заграничной службой, и многие из заграничных дипломатов, особенно таких, как я, рано уехавших в отдаленные страны, испытывали на себе не раз неудовольствие петербургских чиновников, косившихся на сослуживцев, посланных за границу и порвавших таким образом связь с петербургскими канцеляриями, с их интригами и комбинациями. Уезжая на заграничную службу, я взял себе за правило не писать частных писем в министерство и раз навсегда поставил себя в стороне от канцелярской атмосферы, ограничиваясь выполнением своих прямых обязанностей по месту заграничной службы. Впоследствии мне пришлось узнать, что мое назначение было отчасти вызвано желанием нового министра порвать с департаментскими комбинациями. С другой стороны, и в самой миссии в Пекине было не совсем благополучно. По желанию посланника в Пекине графа А.П. Кассини оба секретаря – первый – Клейменов (бывший затем первым русским генеральным консулом в Шанхае) и второй – И.Я. Коростовец (будущий посланник в Пекине и Тегеране, затем уполномоченный в Монголии, небезызвестный автор нескольких книг о Китае) – были перемещены против их желания на новые должности, а состоявший при миссии в действительности личный секретарь Кассини бывший морской офицер А.И. Павлов (будущий посланник в Корее) был последовательно в течение двух месяцев назначен вторым, а затем первым секретарем.

   В силу создавшихся в связи с этим тяжелых отношений в миссии многие опасались принять открывшуюся вакансию второго секретаря, что облегчило мое назначение. Решив принять предлагаемое мне место, я, не задумываясь, стал готовиться к отъезду.

   На мое решение оказало, помнится; влияние и то, что к этому времени в Петербурге особенно интересовались Дальним Востоком, где заканчивалась японо-китайская война и где, по мнению многих, открывалось новое широкое поле для нашей иностранной политики – хорошая школа для молодого дипломата.

   Официальное мое назначение состоялось в мае, но в министерстве меня не торопили с отъездом. Некоторое время я еще продолжал работать в департаменте и с большим, чем раньше, интересом, зная, что этому наступит скорый конец, а к тому же мне открыли для ознакомления политический архив пекинской миссии. Выехал я из Петербурга в начале июля, избрав путь через Америку, с твердым намерением пробыть в дороге не менее двух месяцев – обычный тогда срок для этого путешествия. В то время сибирский путь был еще далеко не закончен, и в Китай удобнее было ехать или через Суэцкий канал, вокруг Азиатского материка, или же через Америку. По распорядку, принятому в Министерстве иностранных дел, назначаемый за границу чиновник, получив так называемую курьерскую дачу и дипломатический паспорт, мог ехать к месту своего назначения, как он хотел. Курьерская дача выдавалась золотом. Я получил одну из высоких дач в связи с отдаленностью места назначения, а именно 2 тысячи рублей в золотых империалах; этого на поездку мне было почти достаточно. Остановлюсь еще на маленькой подробности: при наличии дипломатического паспорта в то время не было надобности в каких бы то ни было иностранных визах, и мой паспорт был сохранен мной до самого Пекина в полной неприкосновенности, за исключением русской пограничной отметки о выезде. Теперь это может показаться необыкновенным. По дипломатическому паспорту я прожил 25 лет как за границей, так и в России. Последним моим дипломатическим паспортом был испанский. Я прибегал к помощи такого документа как можно реже, но все же сознание, что в кармане имеешь подобную охранную грамоту, облегчало передвижение по белу свету. Дипломатический паспорт был внешним знаком принадлежности к той особой интернациональной группе, в которую я вступил. Столь привилегированное для дипломатов положение продолжалось, однако, лишь до мировой войны.

Из России в Китай (1895)

   В свое время среди дипломатов ходил довольно забавный анекдот об известном английском публицисте, в молодости дипломате, Лабушере, который, получив место сверхштатного атташе в Каире, пропутешествовал туда полгода, а в действительности застрял где-то в Южной Германии. На последовавший грозный запрос из министерства, почему он не в Каире, Лабушер ответил, что он направился к месту своего назначения пешком, так как не получил подъемных на свой переезд. Для меня такого извинения не было, а потому я не слишком задерживался в пути. Тем не менее, не бывав с детства за границей, я счел необходимым до прибытия в добровольную, так сказать, ссылку в отдаленный Китай посмотреть на Европу и Америку.

   Я побывал в Берлине, проехал по Рейну и застрял на некоторое время в Париже. Выбравшись из стен петербургской канцелярии, я не явился, не будучи к этому вынужден службой, в наше посольство в Париже. Оговариваюсь, впрочем, что за всю мою службу это был единственный случай, когда я избежал лишней встречи со своими заграничными коллегами. При всех последующих передвижениях я всегда заходил в наше местное посольство, миссию или консульство и обычно встречал предупредительный прием, который, впрочем, делался все теплее по мере моего продвижения по иерархической лестнице. Не могу не сделать здесь небольшого отступления.

   Во время войны и далее до нее много нареканий вызывал неприветливый и подчас грубый прием со стороны наших заграничных дипломатических и консульских чиновников. Один из моих коллег, шутя, предлагал выпустить отдельной брошюрой, подобно изданиям военной пропаганды "Немецкие зверства", книжку "Консульские ззерства". Это обвинение не вполне справедливо. Лишь меньшинство наших заграничных чиновников, но именно в больших центрах, принимало всякого посетителя, как "собаку в кегельной игре", памятуя, быть может, изречение известного нашего посла в Лондоне Бруннова, что "каждая просьба соотечественника разрешается отказом". Зато другие вменяли себе в обязанность если не всегда удовлетворять просьбы обращавшихся к ним, то во всяком случае любезно принимать их, не делая из необходимого посещения русского посольства или консульства своего рода наказания. Одним из других обвинений, часто предъявляемых нашим представителям за границей, было то, что большинство наших дипломатов настолько подчинялись атмосфере страны, в которой они пребывали, что становились англичанами в Англии, французами во Франции и т.п. Забавной иллюстрацией этого было наблюдение за моим коллегой, которого я встретил в Париже. Он ездил как дипломатический курьер по Западной Европе и должен был после Парижа отвезти почту в Лондон. Когда он вернулся оттуда, его было трудно узнать. Он перестал говорить членораздельно, цедил сквозь зубы и т.д., чем доставил нам, нескольким его товарищам, находившимся в Париже, немалое удовольствие. Мы его осмеяли, но, по-видимому, не исправили.

   Париж 90-х годов XIX столетия имел совершенно иной вид, чем в настоящее время. Только бульвары были освещены электрическими свечами Яблочкова, которые нестерпимо мерцали. На большинстве же улиц горели газовые фонари, и поэтому было в достаточной степени темно. Автомобили были еще неизвестны. Это, по мнению многих парижан, лишь в зрелом возрасте ознакомившихся с новым способом передвижения, придавало особую красоту Елисейским полям и Булонскому лесу. Осмотрев добросовестно все парижские музеи и достопримечательности, я запасся билетом прямого сообщения Париж – Шанхай. Это мне обошлось в 1550 франков (приблизительно 600 рублей). За эти деньги я получил билеты первого класса на переезд через Атлантический и Тихий океаны с полным продовольствием и билет со спальным местом из Нью-Йорка в Ванкувер. К этому времени канадская трансконтинентальная дорога была только что отстроена, и компания Кука предоставляла особо льготные условия проезда. К тому же мною впервые удачно был использован дипломатический паспорт: я заплатил за билеты на 300 франков меньше.

   На трансатлантический пароход (я выбрал американскую линию, чтобы сразу перейти на английский язык) я должен был сесть в Саутгемптоне. В Англию выехал с расчетом пробыть в Лондоне около недели. Приехал туда, помнится, в субботу и, остановившись в довольно мрачной гостинице Гровенор-отель при станции Виктория, почувствовал такую скуку, что чуть не сбежал обратно еще на несколько дней в Париж. Лондон, особенно в воскресные и предвоскресные дни, был особенно мрачен: все театры закрыты, электрического освещения еще не было, и я положительно не знал, куда деваться. Переборов себя, я все же остался в Лондоне, стал осматривать музеи и бывать по вечерам в театрах. В конце концов я не выдержал и отправился в наше посольство. В его канцелярии я застал двух секретарей. Посол, в то время барон Стааль, и советник, кажется, Хрептович-Бутенев (будущий посланник в Мюнхене), отсутствовали. Меня любезно встретил второй секретарь Н.Н. Булацель и сразу засадил писать цифры для какой-то шифрованной телеграммы. Этим я был, впрочем, доволен, так как работа заполнила мое утро. Пришедший вскоре первый секретарь АН. Крупенский (будущий посол в Риме), однако, был почему-то рассержен тем, что меня привлекли к работе; он бестактно, в моем присутствии, сделал выговор своему коллеге. После окончания занятий Булацель пригласил меня завтракать с ним в Сен-Джемский клуб, где собирались все иностранные дипломаты. Затем он повез меня в один из спортивных клубов Лондона. Там мне пришлось в первый и последний раз видеть особый вид тенниса, столь известного в XVIII веке, – "же де пом" ("jeu de paume"). Играют в эту игру в закрытом помещении, и притом меньшими мячами и ракетками, чем в столь распространенном лаун-теннисе, причем мячи отражаются стеной. Как тот, так и другой клубы произвели на меня впечатление своей необыкновенной роскошью.