Текст книги "Ветер в твои паруса"
Автор книги: Юрий Васильев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)
11
…А я уже взял тебя с собой, разве ты не поняла? И ничего не надо взвешивать, потому что то, что было у нас до сегодняшнего дня, просто затмение какое-то, чушь несусветная, даже думать не хочется.
Ты видишь, только что прошел дождь, дорога блестит под фарами встречных машин, я еду не торопясь, чтобы не вылететь в кювет. И чтобы побыть наедине с собой – в машине можно не разговаривать, а мне еще много нужно сказать себе, о многом у себя спросить – я давно старался не слушать своего голоса.
Мне надо спросить у себя: как получилось, что я с такой легкостью поверил, будто любовь можно заменить просто хорошим отношением? Как я мог поверить вопреки опыту своих тридцати с лишним лет, что мое место за столом меж двух телефонов; мог поверить Лешке Рагозину, его бреду о каких-то окислительных процессах?
Разве смогу я спокойно жить в белых ночах Ленинграда, зная, что сейчас над островом Айон висит подсвеченный солнцем туман, и где-нибудь в Амгуэмской тундре Олег уже выкурил свою утреннюю сигарету, сидит на камне и штопает ковбойку; разве смогу я ходить по улицам и площадям, ездить в трамваях и на такси, зная, что я просто задержался в гостях, потому что мой дом далеко, а из дому не уезжают?..
Ничего этого я не смогу. И, пожалуйста, хватит об этом.
А сейчас я сверну на проселок, мы проедем еще немного и остановимся возле речки, сплошь поросшей по берегам сиренью и бузиной, В этих местах прошло мое детство.
Мы разложим большой костер и будем ждать утра.
12
В два часа ночи она сказала:
– Павел, я несчастный человек, я хочу есть. Я вспоминаю свою несъеденную котлету с нежностью.
Они сидели на траве возле машины и подкидывали сучья в костер. Сучья были мокрые и гореть не хотели.
– Надо поесть, – сказал Павел.
– Где мы тут поедим?.. И костер дымит.
– Это я нарочно, чтобы комары не кусали.
– Какие комары в конце августа.
– Все-то ты знаешь, ботаник… Ладно, вставай, пойдем еду добывать. Покажу тебе, как это делается. …
В два часа ночи еду добывать нелегко. Заведующий сельмагом уже посапывал на мягкой кровати с подзором, когда в окно постучали.
– Чего надо? – спросил он. – Иван, что ли? Так водки нет.
– Открой, Василий Антонович, – сказал Павел. – Свои…
– У меня своих с войны нет. Свои… Кто свои-то?
– Да ты открой, тогда увидишь.
– Что-то я тебя не припомню, – осторожно сказал, старик, пропуская Павла и Нину в горницу, – Нужда-то какая?..
– Павел я.
– Ну и что?
– Стареешь ты, отец.
– Не твоя печаль… Погоди-ка… Ах ты, язви тя в душу, где же узнать, когда ты притолоку подпираешь. Н-ну!
Глаза у старика сделались приветливей.
– Батя заезжает, как же… Вы садитесь, – он придвинул Нине стул. – Садитесь, стулья чистые. Так-так. Столько лет не виделись… Издалека?
Он прикурил от лампы папиросу и смотрел на Павла с любопытством, хотя видно было, что ночные гости его не удивили и не обеспокоили.
– Представительный ты стал, – сказал старик. – А был-то жердь жердью.
– Растем понемножку, Василий Антонович. Ты вот что, дай-ка нам по старой дружбе чего-нибудь поесть и сигареты, если найдутся. Помню, ты припасы и дома держал, чтобы в магазин по ночам не бегать.
– Есть грех, – сказал завмаг. – А как же? Все для блага людей. Чтобы, значит, лучите обслужить. Вот только вина у меня нет. Не обессудь.
И пошел в кладовку за припасами.
– Кто это? – спросила Нина, когда они по колено в мокрой траве возвращались к машине. – Глаза у него добрые.
– Отменный мужик. Дачу мы у него снимали. Все над отцом издевался: ученый, говорит, а дачу купить не можешь, на картинки деньги транжиришь… Рыбак отличный, с отцом вместе колдует. Так, ну сало у нас есть, лук есть, частик в томате тоже есть. Осталось картошку раздобыть. Ты знаешь, как картошку раздобывают?
Они долго шли вдоль картофельного поля. Пожухлая ботва в темноте казалась спутанным и сорванным с кольев проволочным заграждением. Нина, прежде чем ступить на межу, потрогала землю руками.
– Какая теплая земля! Я туфли сниму. Слушай, а в нас не будут стрелять? Это все-таки колхозная картошка?
– Не знаю. Может, и будут. Солью когда влепят, ох и свербит!
– Стреляли?
– А как же…
Они вернулись к машине и высыпали из кармана белые и гладкие, как голыши, клубни. Навел набрал хворосту и стал мастерить костер.
– Погоди, дай я, – попросила Нина.
– Ты не умеешь.
– Ну и пусть. Загорится как-нибудь… Это что? Рыба плещет?
– Рыба, наверное. Тут ее пропасть, хоть старик и прибедняется.
Нина вынула из машины автомобильный чехол, расстелила его, достала где-то газету и принялась готовить ужин. Лук она резала тонюсенькими ломтиками, как лимон, сало долго вертела в руках, не зная, срезать с него корку или не надо, и вид у нее был такой сосредоточенный, что Павел рассмеялся.
Ты чего?
– Ничего… Ты знаешь, как по-латыни картошка?
– Знаю. Солянум туберозум.
– Ух ты! А вот эта трава?
– Бурса пасторикум.
– А по-человечески?
– Пастушья сумка. Видишь, какая я умная.
– Вижу. Я бы за такую латынь сек. Ремнем. Или вожжами. Растет себе симпатичная травка, глаз радует, потом ее обругают по-латыни, и сразу хочется делать из нее скучный гербарий… Братец твой тоже знал латынь, но пользовался ею, так сказать, более элегантно. Он читал Горация.
– Это ты кому-нибудь расскажи. Пятнадцать строчек – вся его латынь. Я тоже так умею… Он на «Аннушке» летал, да?
– На «Аннушке». У него была машина чистых кровей. Она могла садиться где угодно, а билась и ломалась столько раз, что потом привыкла, и однажды Венька прилетел даже без пропеллера.
– Ну это ты врешь.
– Это я вру. А потом он украл стюардессу с пассажирского самолета.
– То есть как это… украл?
– А вот так… Ты что, не знала своего братца? Ему летчики чуть самосуд не устроили прямо на аэродроме. И было за что… Возвращался он как-то из Хабаровска и в самолете познакомился со стюардессой. Любовь вспыхнула, как шаровая молния: бах – и оба они наповал! Первым очнулся Венька и сказал, что амба, она свое отлетала, он сейчас запрет ее в четырех стенах, и делу конец. А тут, как на грех, испортилась погода. Стюардесса была человеком дисциплинированным, она отпросилась на два часа, не зная еще, что там, где начинается Венька, кончается всякое благоразумие… Одним словом, на аэродроме паника – надо лететь, а лететь нельзя, какой-то пилот украл стюардессу. Мы с Олегом сразу сообразили, в чем дело, ввалились к Веньке, а там идиллия. Сидят они, эдак молитвенно сложив руки, и в глазах у них отблеск рая…
– А как же Надя?
– Ну, это еще до Нади было. Слушай дальше. Наорали мы на них, накричали, а потом все четверо стали ломать голову, как быть, потому что давно дали погоду, надо лететь, а как же она полетит, если она жить без Веньки не может, а он без нее и подавно…
Потом она все-таки улетела. Написала Веньке, что надолго запомнит минуты их встречи, но им все-таки повезло, что вовремя дали погоду. Они могли бы наделать глупостей, а потом долго бы мучились – ведь, в сущности, совсем чужие люди. Вот видишь, как важно вовремя дать погоду, – усмехнулся Павел. – Синоптики бы сказали, что глупость не состоялась по метеорологическим условиям.
– А собственно, чего они испугались? – спросила Нина. – Каких глупостей они могли бы наделать?
– Ну как же… – замялся Павел. – Все-таки…
– Ах, вот оно что! Ну, знаешь ли, это унизительно – себя бояться. Только, поверь мне, она не того испугалась, эта девочка с самолета. Она ведь газеты читает, журналы, а там какая-нибудь Катя или Нюра в три ручья ревет, что она, бедная, поверила, а он, прохвост, ее обманул. Слово какое дурацкое – обманул… Поплачет она, признает свой грех, а ей советуют: будь умной, не подходи близко к мужчине, пока не узнаешь, какие у него жизненные установки, кто его любимый литературный герой и так далее. Вот когда ты все про него узнаешь; почувствуешь родство душ и его склонность к семейной жизни, тогда и будет полный порядок. Тогда уже и целоваться можно.
– Ух ты! – сказал Павел. – Прямо-таки металл в голосе.
– Ты подожди. Ничего не металл. Все эти положения ваша стюардесса крепко усвоила и потому испугалась, что не дай бог возьмет и полюбит Веньку вот так, без анкеты, а этого не бывает. Не должно-быть. Она чувства своего испугалась. И пусть. Не жалко… Ты лучше скажи, как к этому отнесся Венька.
– Он, помнится, сказал, что надо бояться того состояния крови; когда разум бездействует.
– Ой ли! Что-то не похоже.
– Да, верно… Он сказал, что не надо бояться.
– Вот видишь! – рассмеялась Нина. – Веня не испугался. Он человек храбрый.
– Да уж верно. Это у вас семейное.
– На том стоим…
«Знала бы она, как я тогда на него разорался, – подумал Павел. – Как только его не называл! Говорил, что это игра в бирюльки с чужой судьбой и со своей тоже, что это уже не безрассудство, а, если хочешь, неуместная бравада и позерство. Много было слов произнесено. Ах, вспоминать тошно…»
– Ну вот что, храбрая женщина, – сказал Павел. – Мы с тобой и в ресторане остались голодными, потому что много говорили. Давай-ка я картошку засыплю.
Он стал разгребать золу, костер вспыхнул огромным огненным языком и на мгновение очертил темную фигуру Павла в засученных по колени брюках; рубаха плотно облегала его, а волосы на голове были взъерошены, как воронье гнезда.
«Язычник, – подумала Нина. – Это он мне советовал сегодня поставить сказки на полку и соблюдать правила уличного движения. Как же нам быть с тобой: ведь погоду вовремя уже не дадут… О чем ты думаешь сейчас? Ты хотел подвести итоги, подбить, подсчитать дебет-кредит, что у тебя есть, какой капитал, что с ним можно делать? Ты не умеешь крутить арифмометр… Когда наконец поспеет твоя картошка? И когда ты скажешь, что нам пора домой, что у нас еще много дел. У нас с тобой».
– У нас с тобой еще много дел, – сказал Павел, аккуратно прикрыв картошку золой. – Надо вымыть машину или хотя бы почистить ее как следует, а то мы, когда съезжали с шоссе, в хорошую лужу вляпались. Первый же милиционер в Москве остановит.
– Правильно, – сказала Нина. – Заботы собственника. А еще какие дела?
– Еще?.. Видишь ли, я не случайно приехал сюда. Идем, я покажу тебе одно место. Мне самому хочется посмотреть. Если там что-нибудь осталось… Идем!
Он взял ее за руку.
– Господи, ну сумасшедший! Куда мы в такую темень?
– Никакой темени нет, это тебе возле костра кажется. Идем… Мы здесь – жили с мамой во время войны, я тебе рассказывал. Видишь, огоньки около леса? Там сейчас дом отдыха, а тогда был госпиталь, мама медсестрой в нем работала. Бомбили нас каждую ночь, и каждую ночь мы залезали в щели. Сыро, темно, страшно. Мокрицы по стенам бегают.
– Куда залезали? – не поняла Нина.
– В щели… Эх ты, послевоенное дитя! Щель – это и есть щель. Длинная узкая яма с накатом из бревен. А то и без наката. Набьются туда несколько семей и стучат зубами от холода. И от страха.
Они прошли немного редким березняком и свернули на старую вырубку. Луна ярко высвечивала трухлявые пни, дробилась в редких лужах. Павлу показалось, что он только вчера был на этом заброшенном лесоучастке, где когда-то люди, спасаясь от бомб, долбили в уже замерзшей земле эти жалкие убежища.
Совсем рядом светились огромные корпуса нового дома отдыха, а тут, кажется, ничего не изменилось за эти годы. Прямо у края вырубки зиял темный провал. Над ним коряво горбились полусгнившие бревна, кое-где еще прикрытые дерном и ржавой глиной.
Вот здесь это все было. Здесь он впервые увидел зарево над горящей Москвой. Ему было пять лет, и он ничего не понял тогда, только испугался, услышав, как вдруг страшно закричали женщины…
Зачем он пришел сюда? Это ведь не те воспоминания, которые хочется оживить. Наверно, он все-таки пришел сюда потому, что детская намять хранит и будет хранить до конца дней эту осеннюю ночь сорок первого года, когда, закутавшись во все, что только можно было сыскать теплого, Павел и еще четверо соседских ребят, у которых отец воевал, а мать лежала в тифу, сидели на нарах, тесно прижавшись друг к другу, и в холодной, промозглой тишине слушали старую учительницу Елизавету Евлампиевну, рассказывавшую им «Робинзона Крузо». За ее рассказом не было слышно аханья зениток, но стоило лишь ей умолкнуть, чтобы собраться с мыслями, как сухой, раскаленный треск снова врывался под накат землянки, и ребятам казалось, что небо сейчас раздавит их в этой темной дыре.
Потом наступила ночь, когда Елизавета Евлампиевна не пришла. Ее убило осколком бомбы.
– Вот это? – спросила Нина, подойдя поближе. – Боже мой, как страшно… Я никогда не думала, что человека можно загнать в такую яму… Наверное, надо оставить эту щель и показывать людям, чтобы помнили.
– Тем, кто помнит, показывать не надо, – сказал Павел. – А тот, кто не прятался в ней, все равно не поймет… Ладно, Нина, идем, а то картошка сгорит.
Они молча вернулись к костру.
– А я ничего не помню, – сказала Нина, помешивая угли. – Совсем ничего. Да и откуда? Мне было всего год, когда война кончилась. Павел, – позвала она.
– Ну?
– А вдруг у тебя плохой характер?
– У меня хороший.
– Ты не храпишь ночью?
– Кажется, нет… Ты все-таки решила завести на меня анкету?
– Я ищу у тебя недостатки. Без недостатков не бывает личности. Ты разве не знаешь? Веня, например, был лунатиком.
– Никогда он не был лунатиком.
– Нет, был. В детстве. Вообще-то он, конечно, не был, но мне запомнилось, что был. Он себе такую игру придумал для воспитания воли: по ночам забирался на крышу и ходил по самому краю. Потом его отец поймал и стал воспитывать, а Веня говорит: ничего не помню, я лунатик, у меня нервная система неустроена. Отец, конечно, очень рассердился, сказал, что таких балбесов в авиацию не берут, потому что рисковать надо для дела, а не просто нервы щекотать. Веня выслушал его внимательно и пообещал, что больше рисковать без толку не будет.
– Смотри, какой паинька, – сказал Павел. – Аж не верится.
– Ты слушай дальше. Мы жили тогда в маленьком городе, где служил отец. Однажды во время демонстрации он купил мне целую гроздь воздушных шаров: я их очень любила и сейчас тоже всегда покупаю себе на праздники. Шары были – заглядение, отец украсил их блестящими лентами, все светилось, переливалось, на одном из них был портрет Покрышкина: его повесил Венька, словом, ни у кого ничего подобного не было, подруги смотрели на меня с завистью и восхищением. Ну, ты представляешь, какая гордая и счастливая шла я рядом с отцом, а у него Звезда Героя, ордена, форма, все его знают, все с ним здороваются.
И тут, в самый разгар моего счастья, я загляделась на что-то, споткнулась, шарики мои выскочили, и полетели. Ужас этот я помню до сих пор. Мне захотелось умереть: девчонка я была не плаксивая, а тут устроила такой рев… Но чувствую, на меня не обращают внимания и все смотрят куда-то в другую сторону.
Конечно, это был Веня… Шары зацепились за самый верх заводской трубы, и он уже карабкался на нее по скобам. Смотреть на это, должно быть, было страшно, потому что все замолчали, даже оркестр перестал играть.
Помню, что, когда Веня вернулся с моими шарами, никто его не называл героем, а, наоборот, кто-то даже сказал, что он хулиган.
Потом, когда мы шли домой, я очень боялась, что отец будет ругать Веню, но он всю дорогу молчал. Венька не выдержал и спросил – разве он и теперь поступил неправильно? Отец подумал и сказал, что, с одной точки зрения, Веня поступил правильно, а с другой – неправильно, но он пока еще сам не знает, какая из этих точек зрения настоящая…
– Веня хорошо запомнил эти слова, – сказал Павел.
– Откуда ты знаешь?
– Когда я ему сказал, что лететь в самовольный рейс – это должностное преступление, он ответил точно так же: с одной стороны, ты прав, а с другой – не прав, и еще неизвестно, какая сторона более правая.
– Это было, когда вы искали Теплое озеро? Расскажи мне об этом.
– Я расскажу…
13
Пурга, как всегда, пришла неожиданно.
Первые дни они отдыхали. Потом стали тревожиться. Срывалась работа. Телеграммы синоптикам носили оскорбительный характер. Шла третья неделя, как непогода загнала их под крышу в маленьком тихом поселке у моря. Он прилепился меж сопок на берегу залива, который не замерзал даже в самые сильные морозы, и зверобои в лихих брезентовых робах вытаскивали на берег нерпичьи тушки, покрытые, словно воском, налипшей дробленой шугой.
А где-то рядом, может быть, прямо за каменистыми отрогами, до которых, казалось, подать рукой, лежало Теплое озеро. Его не было на картах. Зимой над озером клубился туман, а летом десятки и сотни верст непролазных хлябей отрезали к нему дорогу. На берегу озера лежал песок и мелкий морской голыш, а в теплой воде плескались большие темные животные с чешуйчатыми спинами. Они иногда выходили на берег, и после них на влажном песке оставались причудливые ложбины.
Это было известно доподлинно. Было известно, что у животных длинная шея, и когда они сидят в воде, высунув наружу маленькую плоскую голову, то становятся похожими на водяных змей.
Так говорили на побережье вот уже много лет.
– На исходе третьей недели они целыми днями лежали в спальных мешках и равнодушно поругивали Таля за то, что он проиграл Ботвиннику, а Ботвинника за то, что он проиграл Петросяну. Они думали, что все идет к чертовой матери, работа безнадежно горит, и никому на эту катавасию не пожалуешься.
Павел должен был выбрать место для круглогодичной поисковой партии, а Олег измерял таинственные величины земного магнетизма, и ему для этого выделили специальную машину. Они «шлепали» посадки на лед, и пока Венька соображал, как он будет взлетать между торосами, полыньей и вмерзшей в лед бочкой из-под солярки, Олег колдовал над приборами. Такой веселой жизнью они наслаждались неделю. Потом хозяин, у которого они остановились, сказал среди белого ясного дня, что хватит, отлетались, надо втащить в тамбур лед, иначе завтра они останутся без воды. Синоптики сообщили о непогоде через день после того, как Веня, Олег и Павел залезли в спальные мешки.
На двадцатые сутки Олег нарушил табу. По молчаливому согласию было решено не поминать Теплое озеро до тех пор, пока не представится возможность организовать его поиски по всем правилам. Но случай тяготел над ними. Судьба искушала. В поселке еще были живы старики, которые помнили, как их деды рассказывали о своих друзьях, купавшихся в теплой воде…
Они держались двадцать суток. Потом среди ночи Олег сказал:
– Нет, я не могу на него смотреть. Он спит, как сурок. Веня, я умываю руки. Нужно иметь крепкие нервы, чтобы спать в ста километрах от ихтиозавра.
– Может быть, в пятидесяти, – сказал Веня.
– Тем более.
– Я не сплю, – сказал Павел. – Я думаю… Думаю о том, что нужно быть безграмотным прожектером, чтобы нести всю эту ахинею. Ихтиозавры! Да просто для того, чтобы допустить существование озер с морской фауной в глубине материка, без всяких там ихтиозавров, надо пересмотреть все существующие теории континентообразования…
Павел говорил все это не потому, что не верил в существование озер, а потому, что слишком хорошо знал своих друзей и боялся, что они наделают глупостей. Себя он считал более опытным и трезвым.
– Ты стал солидным и скучным, – задумчиво проговорил Олег. – Тебя хочется прологарифмировать.
– Тихо, мальчики. Хватит, – сказал Веня. – Будем спать. Утро вечера мудренее.
Пурга утихла ночью. А утром Павла разбудил бульдозер, расчищавший полосу. Он наскоро оделся и вышел в тамбур. Олег и Веня сидели на ящиках и о чем-то вполголоса переговаривались, стараясь не смотреть друг на друга.
– Вполне реально, – сказал Олег.
– Пожалуй, – подтвердил Веня. – По крайней мере, часов десять мы можем что-нибудь такое чинить. Ремонт нам небольшой нужен.
– Лыжу, – подсказал Олег.
– Вполне. Лыжа у нас никуда. И потом, мы слишком хорошо думаем, о синоптиках. Кто сказал, что у нас уже не дует? У нас еще немного, дует, правда?
Павел поморщился.
– Вы что задумали, пираты?
– Мы задумали сделать несколько галсов над побережьем, – смиренно сказал Олег. – Ты ведь не станешь чинить препятствия, поскольку это для науки.
– Для нее, родимой, – сказал Веня.
– Наука – это лучший способ удовлетворить свое любопытство за счет государства, – усмехнулся Павел. – Вы не согласны? Так считает один наш крупный ученый.
– Вот видишь! Такого случая больше не будет. – Олег смотрел на него кротко и убедительно. – Мы сядем в ста метрах от живого ихтиозавра и возьмем у него интервью. Ты хоть представляешь себе, Пашенька, какими буквами завтра во всех газетах мира будут напечатаны наши имена? И твое тоже…
– Мое не надо, я скромный. И вообще, какого лешего вы меня уговариваете? Я вам что, начальство? Летите хоть в преисподнюю. И нечего друг другу голову морочить. Лыжу они чинят! Да кто вас хватится с вашим рыдваном, сутками раньше прилетите, сутками позже… И приготовьте мне самое удобное место. Вы знаете, я не люблю сидеть в хвосте.
– Именно этого мы и боялись, – сказал Веня. – Нам не нужен твой энтузиазм. Нам нужно, чтобы ты сегодня вышел на связь с моим начальником: «Вениамин меняет тягу левого элерона. Очень занят. Завтра ждите». У тебя обаятельный голос.
– Ну уж дудки! – сказал Павел. – Ищите дураков.
Самолет у Вени был такой домашний и уютный, что его хотелось погладить рукой по симпатичной тупой морде. Он весело щурил глаза-иллюминаторы и кокетливо покачивал крыльями. В воздухе Вениамин был с ним на равной ноге, они вместе закладывали такие виражи, что у новичков захватывало дух, но на земле относился к нему снисходительно.
– Кушетка рвется в облака, – говорил он, выметая из машины окурки. – Самый раз покой, так нет, романов начиталась. Горе ты мое горькое…
Первые полчаса все было обычно. Павел ухитрился даже немного вздремнуть и проснулся оттого, что машина легла в крутой вираж, и он чуть было не свалился с сиденья.
– Циркачи! – закричал он. – Вам в небе места мало?
Венька кивнул вниз. Они шли на небольшой высоте, и Павел увидел на снегу темные пятна яранг и суетящихся вокруг них людей.
– Ничего не пойму, – сказал Олег. – Что-то больно резво бегают, руками вроде машут.
Вениамин снова развернул машину и прошел над стойбищем совсем низко. Теперь ясно была видна цепочка людей; они действительно махали руками, а несколько человек бежали в сторону замерзшей реки, словно бы собираясь встретить самолет при посадке.
– Не нравится мне это, – сказал Вениамин. – Похоже, что-то стряслось. – Он обернулся к ребятам. – Надо сесть, я думаю.
– Пожалуй, – согласился Олег.
– Только вон та штука мне тоже не нравится. – Веня кивнул в сторону горизонта, где из-за хребта выползала темная полоса, предвещавшая пургу. – Кажется, придется возвращаться. Ладно, сядем, а там видно будет.
Едва Веня спустил трап, как к самолету подбежали несколько чукчей и заведующий красной ярангой, огромный детина с казацкими усами. Веня часто летал с ним по тундре.
– Ну, молодец! – сказал заведующий, пожимая ему руку. – Ну, если бы я знал, что это ты летишь, мы бы не волновались. А то заладили – пурга да пурга! Вот тебе и пурга!
– Что за чепуха? – не понял Вениамин. – Никуда я не летел. Я случайно увидел, что вы тут галдеж устроили, вот и подумал… А что у вас случилось?
– У нас чумработница помирает, – сказал заведующий. – Эмкуль, ты ее знаешь. Темная женщина! – он вдруг рассердился. – Говорили – давай в больницу, давай рожай по-человечески, а она свое… Сейчас вот кровь хлещет, родить не может. Застряло у нее что-то.
– Понятно, – сказал Веня. – Вы что, радио давали?
– Ну да, по рации… Со мной тут девчонка, медичка, стада объезжала, да что она может? А из района говорят – попробуем, только особо не надейтесь: пурга…
– У них действительно пурга, – кивнул Веня.
Он смотрел на горизонт. Темная полоса уже перевалила хребет, и облака, перемешавшись с туманом, спускались в долину. Начиналась поземка. «Через полчаса тут будет такая свистопляска, что не приведи бог, – подумал он. – Скверная долина. Как труба. Недаром ее кто-то обозвал пристанищем ведьм».
– Веня, – сказал пожилой чукча. – Веня, помрет дочка-то. А? У нее крови не хватит. Отвези ее скорей. А, Веня?
Вениамин посмотрел на Олега. Тот кивнул.
– Живо! Какого черта мы тут треплемся! Тащите! И медичку давайте. Сгодится.
– Я выйду на связь? – спросил Олег.
– И что ты скажешь?
– Скажу – экстренный случай. Летим, мол. И так далее.
Веня усмехнулся:
– Летим… Лететь нельзя, мальчики. Лететь ни в коем случае нельзя. Вы посмотрите.
Сопок уже не было видно. Облака садились все ниже и ниже, а навстречу им, из устья долины поднимался густой и плотный туман.
– Так как же? – не понял Павел.
– Я сказал, что нельзя лететь. Но можно ехать. Впрочем, ехать тоже нельзя, но что делать? Ладно, мальчики, все. На борту чрезвычайное положение.
Павел уже не раз видел, каким становился Вениамин в трудные минуты. Он менялся даже внешне. И трудно было себе представить, что командир корабля, который сейчас отвечает за пять жизней, – это и есть Венька, еще утром кувыркавшийся на снегу возле дома и предлагавший пожать лапу ихтиозавру.
– Вениамин, – растерянно сказал заведующий, когда Эмкуль уложили на шкурах, – как же ты все-таки?..
– Тихо! Эттугье, поди сюда, – позвал он отца Эмкуль. – Ты долину знаешь, речку знаешь, да? Садись рядом, будешь показывать. Хорошо?
– Буду показывать, – согласился Эттугье и сел в кресло второго пилота. – Речку знаю, долину знаю. Да.
– Смотри внимательней, – сказал Веня. – Ехать будем быстро. Прозеваешь – врежемся. Ты меня понял?
– Понял. Смотреть буду хорошо…
Веня запустил мотор. Машина покачалась немного, отрывая лыжи от наста, потом тихонько тронулась. Павел не очень хорошо представлял себе, как все это получится, потому что вокруг было сплошное белое молоко, видимость не превышала нескольких метров. Он ездил на аэросанях и знал, что это далеко не прогулка – каждая заструга, выемка, трещина грозили аварией. И потом сани есть сани, они для того и сделаны, но мчаться по незнакомой дороге, почти вслепую, на самолете…
– Павел, – ткнул его Олег, – вот наш ящер-то на озере небось хохочет. А?
– Не говори… Предлагала мне Танька в прошлом году застраховаться, так я, дурак, не захотел.
Иллюминаторы залепило снегом, ничего не было видно, но по тому, как вздрагивал самолет, словно поеживаясь под ветром, по тому, как мотор то стихал до шепота, то вдруг начинал реветь оглушительно и сердито, и Машина рывком уходила в сторону, Павел чувствовал, что пурга усиливается.
Они шли по реке, которая должна была привести их в поселок: до него напрямик километров восемьдесят, но речка так немыслимо петляла среди сопок, что Павел даже приблизительно не мог сообразить, сколько им предстоит пройти. Сто пятьдесят, двести километров?
С одной стороны берег был обрывистым, вода пробивала себе дорогу, выгрызая подножия сопок; другой берег уходил в тундру, но и там каждую минуту машина могла либо рухнуть в припорошенную яму, либо напороться на кочкарник или застругу.
Павел не успел додумать все это, потому что самолет вдруг словно налетел на что-то упругое и податливое. Удара не было, была внезапная, рывком, остановка; мотор заныл на самой верхней ноте, машина круто развернулась и пошла в сторону. Павел понял, что они вышли из русла реки и идут теперь но тундре. Это было почти безумием. Зачем? Но тут же вспомнил, что именно здесь, возле Каменного кряжа, река делает огромную петлю, путаясь меж отрогов, и если попытаться пройти напрямик, через перемычку, то это сократит дорогу почти вдвое.
Павел залез на ящик с приборами и через спины Вени и Эттугье заглянул в смотровое стекло кабины. Пурга немного стихла – здесь, меж двух кряжей, ей было не разгуляться: видимость стала лучше. «И всё-таки, – подумал Павел, – самые головоломные трассы автомобильных гонок пустяк по сравнению с тем, что предстоит сейчас Веньке». Машина шла со скоростью сорока-пятидесяти километров, и этого было, достаточно, чтобы при первой же оплошности распороть себе брюхо…
Что видел в этой круговерти старый Эттугье? Что чувствовал Венька, превратив свой веселый самолетик в неуклюжий вездеход, вслепую карабкавшийся по тундре? Эттугье что-то говорил, вплотную склонившись к Вене, показывая руками, и Венька то отворачивал в сторону, то, слегка притормаживая, осторожно перебирался через заносы.
«Скоро начнет смеркаться, – подумал Павел, потеряв всякое представление о том, где они сейчас находятся и сколько еще предстоит пройти. – Скоро будет совсем темно, и наше путешествие окончится…» И в ту же минуту машина слегка подпрыгнула, мотор взвыл и стал снижать обороты.
– Что случилось? – спросил Олег, когда Веня выглянул из кабины.
– Надо выходить на связь. Приехали. Пора легализоваться. Пусть подают машину прямо к берегу. Мы на льду залива, здесь километров пятнадцать, живо доскочим.
– Ты уверен?
– Эттугье уверен, – кивнул Веня на старика. – Этого достаточно.
Эмкуль, дремавшая в полузабытьи, подняла голову, слабо улыбнулась. Венька подмигнул ей, взял у старика трубку, которую тот только что раскурил, сделал несколько затяжек и рассмеялся:
– Ну и поотрывают же нам головы! Мне, конечно, в первую очередь. Но когда будут отрывать, все-таки скажут: отличный у нас пилот Вениамин Строев!..
Утром, когда они вдоволь отоспались, Веня сказал:
– А что, мальчики? Одно доброе дело этот ихтиозавр уже сделал. Не будь его, не родила бы Эмкуль сына, а теперь вот родила. Только мы к нему еще слетаем в гости, к этому ящеру. Слетаем ведь?
