Текст книги "Ветер в твои паруса"
Автор книги: Юрий Васильев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)
Он знал о ней все, и она тоже знала все про него, у них были одинаковые вкусы – оба терпеть не могли балет и любили живопись, катались на лыжах, читали научную фантастику и боялись мышей.
Он знал, что всего лишь привязан к ней, но это его не смущало.
– Ты любишь меня? – привычно спрашивала она.
– Люблю, конечно…
А что, по-своему он прав. В конце концов, как он успел заметить, все то, что мы называем любовью, длится шесть месяцев до свадьбы и шесть месяцев после, а потом начинается нормальная жизнь. Почему бы не перейти прямо к ней, опустив этот год за ненадобностью? Никто не спорит, приятно таскать цветочки, и лепетать что-нибудь такое, и млеть, и носить на руках, но одним годом все-таки можно пожертвовать. Для себя пожертвовать.
– Может, тебе такая и нужна, – говорил Олег. – Может, и нет…
Ну, кто ему нужен, показали годы: все-таки пять лет вместе, а это лучшая страховка от всяких неожиданностей, не придется потом собирать на развод деньги и сетовать, что не сошлись характерами, нет общих интересов.
– Давай поженимся, – сказал однажды Павел. – Чего тянуть?
– Ну вот еще… Зачем нам сейчас это? Для порядка, чтобы соседи не косились? Так я не боюсь… Поженимся, конечно, что нам еще делать? Только сначала я диссертацию защищу.
– Ты очень умная, – согласился он. – И очень все хорошо понимаешь. Будь по-твоему.
Куда, действительно, спешить.
Потом она уехала в Ленинград, стала кандидатом наук, выменяла однокомнатную квартиру на трехкомнатную – это тоже надо уметь, и между прочим договорилась о его переводе в научно-исследовательский институт редких металлов и золота.
«На все и про все даю тебе полгода, – писала она. – Хватит, чтобы и на работе все устроить, и с Чукоткой попрощаться, на рыбалку съездить, побывать на мысе Кюэль, у колокола, в последний раз дернуть за истлевшую веревку и послушать его медный бас – ты ведь, я знаю, обязательно будешь там. Хватит времени привыкнуть к мысли, что подавляющее большинство советских граждан живут много южнее Полярного круга, и им от этого не хуже… А детям, особенно новорожденным, на Севере не хватает кислорода. Я правильно говорю? Ты ведь захочешь быть любящим отцом?»
Все правильно, Танюша. Кислорода, должно быть, действительно мало. Правда, у Олега пацан вымахал здоровенный, со спины щеки видать, ни разу не чихнул, но это ни о чем не говорит. Олегу во всем везет.
А про колокол ты могла бы и не писать…
Павел вспомнил, как это было.
Старые лоции говорили, что на песчаной косе у мыса Кюэль с конца прошлого века висит загадочный колокол братьев Сиверцевых. Он обладал удивительно густым басом, а тайна его заключалась в том, что появился он на маяке неизвестно как, в одну ночь – утром служитель вышел и обомлел: под свежесрубленной треногой висел медный колокол.
Капитан Варг вспомнил, что да, действительно колокол был, имел изрядный голос, потом куда-то сгинул: может, треснул, а может, его переплавили на дверные ручки.
Однажды, когда они еще спали, пришла Надя и с порога, не раздевшись и не поздоровавшись, сказала:
– Ребята, я нашла его! Он совсем рядом. За мигалкой, у старого маяка.
Они шли туда целый час, по колено проваливаясь в рыхлый, только что выпавший снег. Когда поднялись на гряду, мыса Кюэль, серое полотно, закрывавшее с вечера небо, исчезло. Бухта стала зеленой, как трава, и по ней, как по траве, побежали, обгоняя друг друга, темные полосы. Скала у выхода из бухты с одной стороны заалела, а с другой покрылась белыми, словно изморозь, пятнами. Хлынуло солнце.
– Милое дело быть художником, – сказал Олег. – Пиши как хочешь, все равно никто не поверит…
Колокол висел на деревянной треноге и был таким же древним, как все вокруг, как эти замшелые сопки, от которых начиналась тундра. Олег дернул за истлевшую веревку, и колокол отозвался густым медным ревом.
– Жив курилка, – сказал Павел. – Ну-ка… Тут что-то написано.
Они протерли зеленую медь и прочли: «Отлит в 1860 году на заводе братьев Сиверцевых из меди, прилежно собранной женами и вдовами моряков. Пусть сей колокол вселяет уверенность в благополучном исходе начатого дела, будит в сердцах надежду, поминает почивших без времени».
Олег, как всегда в минуты раздумий, пошмыгал носом.
– Занятная штука, древняя. Сентиментальная, я бы сказал…
Потом они пошли к Татьяне. Она приготовила обед и несколько раз принималась подогревать его, каша пригорела, кофе по недосмотру вскипел, и теперь надо было варить новый, не пить же такую бурду. Все это ее расстроило, но Таня была человеком воспитанным и поэтому встретила гостей приветливо. Она заставила их отряхнуться, вывернуть носки, полные снега, и смотрела на ребят со снисходительной мудростью взрослого человека.
– Я куплю вам оловянных солдатиков, – сказала она, подтирая за ними пол. – Или волшебную лампу Аладдина. Будете пить кофе и придумывать себе чудеса. В тепле по крайней мере. Насморка не схватите.
Потом, уже за обедом, сказала с улыбкой:
– Чего же вы раньше молчали? Я про этот, колокол вот уже год знаю. Между прочим, цветной металл. Возьмите вездеход и отвезите на базу. Спасибо скажут.
Надя отложила ложку.
– Замолчи! – сказала она. – Ты… думаешь, что говоришь? Я не позволю тебе трогать его…
И посмотрела на Татьяну так, что Веня ткнул ее под столом ногой.
– Таня, мы понимаем, медь нужна для процветания металлургии. Цветной металлургии. Можно, кроме того, сдать в музей. Но пусть этот колокол, этот медный страж, предупреждавший когда-то моряков об опасности, пусть он останется здесь… – Веня налил себе рюмку водки, поднял ее, посмотрел на свет и серьезно добавил: – Пусть и сегодня гремит иногда над побережьем его голос. Но не бейте в священную медь по пустякам. Если у кого-нибудь сдадут нервы, если кто-нибудь заскорбит душой, изверится, устанет, если кому-нибудь просто станет плохо и он готов будет поверить, что это навсегда, – пусть он придет к нашему колоколу, на этот обрыв, где начинается тундра;, пусть послушает один только раз его мудрый голос и пусть знает, что в эту минуту мы все вместе. Только не бейте в его медную грудь без толку…
– Да будет так, как ты сказал, – торжественно проговорил Олег. – А если ты сказал не так, то мы тебя поправим.
Потом он обернулся к Наде.
– А ты отныне нарекаешься Хранительницей маяка, Главным инспектором Колокола.
Надя серьезная девочка. Она сказала:
– Я согласна… Пусть голос колокола будет нашей совестью.
– …Рейс триста восемнадцатый… просят пройти на посадку… – сказал динамик.
Олег проводил его до турникета.
– Ну вот и все. Лети, старина.
– Лечу… ты адрес помнишь?
– Записан, как же…
Они постояли еще минуту. Потом неумело, впервые обнялись, и Павел пошел по бетонным плитам. Он шел, не оглядываясь, зная, что Олег все еще смотрит ему вслед.
«Плохо тебе будет без нас…»
Земля уходила вниз. Через пятнадцать часов он прилетит в Москву, к отцу. А уж потом к Татьяне.
Он поудобней уселся и стал думать о том, что Татьяна, наверное, уже закончила ремонт, мебель наверняка заграничную поставила, он все равно повыкидывает эти заносчивые серванты и пуфики, куда лучше самому сколотить стеллаж или еще что-нибудь. Но все равно приятно – в хлопотах Татьяна, в ожидании. Это ей идет…
3
Его разбудил телефонный звонок.
– Да, – сказал Павел. – Доброе утро… Ах, это ты. Извини, Алексей, не узнал. Здравствуй. Еду. Прямо сейчас, надеваю штаны и еду. Задержался, говоришь? Я только из деревни, вчера ночью вернулся. Жди, в общем.
Павел положил трубку, подумал о том, что сегодня впервые за восемь лет он говорит по телефону, не вылезая из-под одеяла, еще раз потянулся и хотел было идти на кухню делать зарядку, но засмеялся и снова подумал, что раз ему звонят из министерства прямо в постель, то уже, конечно, не утро и можно один раз плюнуть на зарядку и душ.
Комната была залита солнцем; оно струилось в распахнутые настежь окна вместе с ветром и звуками московских улиц. Кончался август. Кончалось лето, и телефонный звонок напомнил ему, что пора наконец браться за ум.
Вчера звонила Татьяна, ругалась, даже всплакнула в трубку. Она права, нельзя же целый месяц торчать в Москве, и так бог знает сколько не виделись. Это эгоизм. И потом, ей просто нужна помощь – она, в конце концов, женщина, ей трудно уговорить слесаря поставить раковину по-человечески, они все пьяницы, эти слесари.
Вот так она ему сказала. И еще добавила, что если он уж очень соскучился по своим московским друзьям, если ему необходимо торчать в глухой деревне и ловить там раков, то пусть ловит, бог с ним, но мог бы все-таки выбрать время и зайти в министерство. Можно подумать, что это Рагозину нужно назначение, а не ему…
«В мире есть один человек, который всегда прав, – с удовольствием подумал Павел. – Это Танька. Завтра же поеду к ней. Возьму сейчас в министерстве бумагу – и с приветом! Буду гулять по Невскому. Ох-ох-ох! До чего же хочется покричать петухом, да нельзя: соседи страсть не любят, когда за стеной кричат петухом».
– Ты уже проснулся, голубчик? – спросил, входя в комнату, отец, – Поздравляю тебя, сынок… И возьми, пожалуйста, это мой тебе подарок. Ко времени, думаю. – Он нагнулся, поцеловал сына в лоб и положил на одеяло кожаную папку с монограммой.
– Вот ведь оно как, – растерянно сказал Павел. – Я совсем забыл, просто вылетело из головы… Спасибо. Это что же, выходит, мне уже тридцать три года? А ты не напутал, папа?
– Ты родился ночью, – сказал отец. – Почему-то все дети рождаются ночью. Да… Ну что тебе пожелать? – Он посмотрел на сына, слегка наклонил голову и спросил: – Может быть, мы это немного отметим, а?
– Неси, – согласился Павел. – Я сейчас…
Пока он одевался, отец принес из холодильника бутылку коньяка, лимон, кусок сыра и две крошечные серебряные стопки. Они чокнулись, выпили, и отец, убрав поднос, сказал:
– Когда ты родился, мне тоже было тридцать три года. Я считаю, что треть века – это знаменательный возраст.
– Точно, – сказал Павел. – Знаменательный. Мне только что звонил Алексей Рагозин, мой старый товарищ. Он теперь в министерстве. Приказ о назначении подписан. Ты улавливаешь суть? Тридцать три года. Отец преподносит папку для бумаг, а товарищ из министерства – назначение в Ленинград. Буду я теперь специалистом по Северо-Востоку и буду раз в месяц приезжать к тебе из Питера на коньяк. А? Ты доволен?
– Я доволен, сынок. Очень доволен. А теперь давай пить кофе.
Они позавтракали молча. Потом кто-то позвонил, отец вышел и вернулся с письмами.
– Тебе, – сказал он. – Сразу два.
Первое письмо было от Олега.
«…Если завтра погода, то завтра последний галс на север. И все. Умотались. Пишу в самолете. Идем к Уэлену, к теплым постелям. Пилоты мои рвутся домой, у каждого где-то тоскует жена. Сделали сорок три посадки на лед… Ах да, ты ведь еще не знаешь, что я снова занят геопостоянной, и мне снова выделили самолет… Ну вот, пожалуйста, закрылся Уэлен, надо возвращаться, а возвращаться нельзя, потому что завтра надо кончать. Работа. Честь мундира, видите ли. Ох! Стал бородатым. Летаем от темна до темна, шлепаем посадки, как блины…
Володя, первый пилот, ты его знаешь, обещает сесть на дорогу, если не пустят на полосу. Он сядет. Это не Венька, но он сядет… Кстати, был ли ты у Вениной мамы? В тундре ходят слухи, что вы с Татьяной купили японский гарнитур штучной работы. Утверждают также, что ты будешь в Ленинграде большим человеком. Как видишь, судьба твоя по-прежнему нам не безразлична».
– Паразиты, – сказал Павел.
Он вскрыл второй конверт.
«…Я получила Вашу открытку, дорогой Павел Петрович, и очень сожалею, что Вы нас не застали. Мы с дочерью отдыхали в санатории. Приезжайте. Надо ли говорить, с каким нетерпением я буду Вас ждать. Всякая весть о моем сыне мне дорога. Ваша Лидия Алексеевна».
– Кто это? – спросил отец.
– Это мать моего друга, я рассказывал тебе… Ну что ж, папа, я, пожалуй, поеду. Мне надо побывать за городом. Ты разрешишь взять машину?
– Конечно, бери, сынок. Она заправлена.
Павел спустился во двор, где стояла машина, заботливо укрытая брезентом, и с улыбкой подумал о том, что этот голубой лимузин в свое время чуть не вытеснил из сердца профессора все его прежние привязанности. Купив машину, отец в пятьдесят восемь лет трижды ходил получать права, зубрил, как школьник, стал меньше придираться к студентам, часами валялся под машиной, научился отличать гаечный ключ от домкрата и завел дружбу с милиционерами.
В министерстве было прохладно и гулко. Павел шел по коридорам, встречал старых приятелей, кивал головой, и ему уже не хотелось, как прежде, отыскать среди них северянина и долго выспрашивать, что и как. Зато северянин сам нашел его. Это был суетливый парень, работающий на Чукотке в соседней геологоразведочной партии. Он вместе с Павлом зашел в кабинет к Рагозину, положил ему на стол кипу бумаг и, пока Алексей подписывал их, стал допытываться у Павла, что он тут делает.
– В отпуске, да? Хорошо… Скоро домой-то?
– Да нет, – сказал Павел. – Я совсем вернулся.
– Заболел, что ли?
– Почему заболел? Здоров.
– А чего же?
– Что – чего же? – Павел повысил голос: вот ведь привязался, честное слово, забот у него больше нет, как моим здоровьем интересоваться.
– Да это я так… к разговору. – Парень был обескуражен. – А я вот, видишь, оборудование для партии выколачиваю… Ребята как?
– Ничего ребята. Работают.
– А ты, значит, совсем? Понятно… Захворал, что ли?
– Тьфу ты! – вспылил Павел. – Да здоров я! Здоров. Пахать на мне можно, бочки с соляркой возить! Ты что – здоровых людей в Москве не видел? Обязательно все только больные?
– Да нет, это я так, к слову… – Парень совсем растерялся, машинально забрал у Рагозина бумаги. – Ну я побегу, дел еще невпроворот… Ребят увидишь – привет передавай.
– Уморил, – рассмеялся Алексей, когда дверь за ним закрылась. – До таких вот и не доходит, что человек может работать где-нибудь еще, кроме Чукотки… Фанатики, честное слово!
Он со вкусом закурил, откинулся в кресле. Мудрый, все познавший Алексей Николаевич Рагозин, полярник, так сказать, де-юре…
– Хватит, – сказал он. – Я понимаю. Поездил, поколобродил, надо и кирпичи укладывать; – и подмигнул, хорошо подмигнул, понимающе, – костюм пора на плечики вешать, а не так, шаляй-валяй… К тридцати годам, мой друг, окислительные процессы в организме затухают, человек достигает состояния динамического равновесия; отдача должна быть равна поступлению… Словом, Питер?
– Питер, старина.
– С жильем у тебя как? Порядок? Ну и молодец. Поезжай. А Чукотка – что ж? Мы свое оттрубили. Вот только… – и он доверительно взял его за пуговицу. – Трудновато будет первое время. Без привычки всем нам было трудно. Но ничего, обойдется.
– Напугал, – усмехнулся Павел. – Все-таки кое-какой опыт у меня есть. Не птенчик, слава богу.
Алексей рассмеялся:
– Ох уж мне эти северяне! Я не о тех трудностях, которые мы себе сами выдумываем, а о тех, Пашенька, которые нас действительно окружают. Ты сколько имел на Севере? Четыре сотни чистыми небось? Отпускные, полевые, все такое прочее, да? А здесь тебе придется несколько… м-м… умерить потребности. Вот что я имею в виду.
Он прошелся по кабинету.
– Листы, которые ты защищал в прошлом году, – добротная вещь. Отзывы, ты знаешь, самые положительные. И статьи… Ты умеешь подать материал. Сейчас у тебя много свежих мыслей, идей – я так понимаю? – и это, Пашенька, не только во имя служения – мы же свои люди – это ведь и гонорары… Так что осмотришься, и все будет в порядке. И еще вот какое дело. Я давно хотел с тобой поговорить. Некий… Ну, ты знаешь, о ком я говорю, некий ответственный и уважаемый товарищ намерен в скором времени баллотироваться в члены-корреспонденты. Когда-то он работал в ваших краях, сейчас все свое прошлое по крупицам собирает. Если бы ты смог ему помочь, – а тебе ведь и карты в руки, ты бы сделал доброе дело.
– А он бы сделал меня соавтором своей новой работы, – в тон ему сказал Павел. – Почему бы и нет? За добро добром, как говорится.
– Ты смотришь в корень, – улыбнулся Рагозин. – Ну ладно, поезжай. В конце года мы тебя вызовем на коллегию.
– Если жена отпустит, – сказал Павел. – Жены, они знаешь какие?
– О! Когда же ты успел?
– Успел вот. Через неделю свадьба.
– Скажи пожалуйста. Вот совпадение! А у меня завтра… Слушай, по старой дружбе – давай ко мне! Гульнем, а? С размахом, по-северному… Тутошний народ этого не понимает. А мы все-таки…
– Это мы умеем, – перебил Павел. – Гулять по-северному, работать по-материковски… Спасибо, Леша, не выйдет. Завтра уезжаю. Но мысленно с вами.
– Жаль, старина. Ну, ничего. А про членкора ты не забывай…
Пристроившись в потоке машин, Павел долгое время старался ни о чем не думать, подчеркнуто внимательно следил за знаками уличного движения, и все-таки его не оставляло ощущение, будто он только что пожал потную ладонь, в которой был зажат сотенный билет.
«Чушь какая, – пытался он урезонить себя, – что, собственно, произошло? В конце концов, я действительно буду и должен печататься, у меня есть о чем рассказать, идеи есть свежие, как выразился Алексей. И вообще, не чистоплюйствуй. Олег вот до сих пор не смог защитить диссертацию – так с него и взятки гладки. Он даже бравирует своей несобранностью… А про соавторство – это я зря брякнул… Или Рагозин сам меня к этому подтолкнул?»
Рагозин, Рагозин… Несколько лет назад он приезжал на совещание геологов Северо-Востока. Доклад его был блестящий. Улыбка обворожительна. Геологини были от него без ума. На прощальном банкете одна из Танькиных подруг решила вскружить ему голову, болтала, танцевала с ним, утащила к реке, потом, задыхаясь от хохота, рассказывала, как Алексей сначала перепугался, а затем спокойно и правильно объяснил ей, что он давно влюблен в одну женщину и только ей принадлежит его сердце.
М-да… Трогательно, конечно.
Как он сегодня выразился: «К тридцати годам человек достигает состояния динамического равновесия: отдача должна быть равна поступлению». Попросту говоря, если раньше ты больше давал, чем брал, то теперь бери столько же и старайся научиться со временем брать больше, чем даешь… А если уж совсем перевести на житейский язык, то как раз и получится: помоги влиятельному человеку, он тебя не забудет. Ты ему от знаний своих толику, он тебе от щедрот своих вдвое больше…
Выехав наконец на шоссе, Павел облегченно вздохнул: он уставал от трамваев и светофоров, от лезущих под колеса старушек. Сидеть за рулем в Москве стало не отдыхом, а потной работой. Москва утомляла его, зато, вырвавшись за город, Павел вел машину так, что стрелка спидометра всегда качалась где-то у ста. Он любил пригород. Но не сегодня, потому что сегодня он ехал не на прогулку…
Он не умел утешать, не умел говорить слова, которые надо говорить, потому что так принято, и, понимая это, заранее боялся сегодняшней встречи, О чем он сможет рассказать матери? Ведь не о том же, в самом деле, как еще и теперь он каждый раз вздрагивает, услышав в небе гул мотора, как чудится ему по ночам сухой, режущий душу скрежет металла, грохот камней, немая тишина, что повисла над Зеленой косой, возле которой упал самолет Вени…
Нет, не об этом он будет рассказывать матери. Он расскажет о том, как Веня по утрам ел яичницу и говорил, что самую лучшую глазунью умела готовить только его мама; как он надевал носки, полученные из дому, и всякий раз повторял, что эти носки самые теплые в мире, потому что их связала мама… А больше он ничего не будет о нем рассказывать, все остальное мать знает лучше, чем он…
4
В университетском дворе опадали листья. Было тепло и ясно, а все-таки не лето, и никуда от этого не, денешься. И тени блеклые, и воздух словно бы разбавлен, и выражения лиц у подруг, хотя они и смеются, осенние: все очень хорошо, но все это скоро кончится… И Ломоносов стоит нахохлившись – ему теперь большую часть дня приходится стоять в тени…
– Может быть, в Сокольники? – предложил кто-то.
«Смешно, – подумала Нина. – Можно пойти в кино. Можно поехать на теплоходе до Астрахани. А дальше? Зачем мы собрались здесь? Очень нам весело? Нам не весело. Очень мы нужны друг другу? Не очень. Традиция. Пять лет писали друг другу шпаргалки, теперь по шпаргалке проводим вечер встречи бывших выпускников биофака…»
– А что, девчата, может в «Балчуг»? У нас ведь сегодня не просто встреча, мы сдвигаем ряды, нас становится меньше. Пропьем Нинку? Ну, право же, пропьем. А завтра…
– Завтра будет поздно!
– Да, завтра узы Гименея…
– Они крепки! Никаких ресторанов, никаких вольностей. Отбивные котлеты мужу будет жарить…
И сразу все стало на место, стало весело, дружно спокойно, потому что нашлась готовая тема, и уже не надо было лениво вспоминать, кто, когда и сколько раз сыпался на зоологии и какое было платье на одной из подруг, когда ее случайно засняли в кинохронику… Девчата постарались, чтобы русло разговора не иссякло. Куда они едут в свадебное путешествие? Ах да, Нина уже говорила… Отдельная квартира? Прекрасно. Но главное – вместе… Ты, конечно, счастлива? Хотя, господи, ну кто же задает такие вопросы перед свадьбой! Алексей, наверное, в бегах, кольца обручальные ищет?
– Так, значит, в «Балчуг»? – воспользовалась паузой одна из подруг.
– Простите, девочки, – развела руками Нина уже целиком в роли невесты, – Я бы с удовольствием, но вы же понимаете…
Подруги посмотрели на нее радостно-сочувственно и кивали головами, как это делают всегда подруги невест.
– Ты поезжай, Нинок… Будь счастлива!
Потом она шла по улице Горького. Ей надо было к Белорусскому вокзалу: мама уже вернулась, конечно, и Алексей тоже скоро приедет, но она проходила остановку за остановкой, а у кино на площади Пушкина купила себе эскимо и пошла еще неторопливей. Новое платье цвета банановой кожуры и большая, плетенная из соломы сумка попеременно отражались во всех витринах…
Сейчас ей положено думать о жизни. О будущем и настоящем. Так положено. Так надо… И не думать о том, что витрины, как зеркала: ходишь по городу и постоянно видишь себя с ног до головы…
В жизни бывают события, о которых принято вспоминать. Считается, что между ними лежат разновеликие по времени и содержанию периоды жизни. А у нее? У нее, как у всех, тоже были такие события. Первый день в школе, аттестат, совершеннолетие, диплом. Первая зарплата. Теперь будет замужество, ребенок, потом защита диссертации, пенсия, серебряная свадьба…
Что еще бывает в жизни? Творчество? Да, конечно. У избранных. У смертных бывает работа. Хорошая, честная, трудная. И ожидание, то, что начинается в детстве. Оно просыпается в детстве, когда ты с любопытством открываешь дверь в другую комнату, открываешь книгу. Потом оно становится привычным, постоянным.
Еще бывает любовь. Но, может быть, любовь не главное событие?..
Нина остановилась у витрины рыбного магазина. Было очень интересно видеть себя в темном большом аквариуме, смотреть, как вдоль тебя растут водоросли, а поперек плавают рыбы, как из зеленой сонной тишины аквариума тебе улыбается растерянная русалка. У русалок тоже не было любви… Плескались себе в лунном серебре, потом попадались в сети…
«Ты счастлива? Алексей, наверное, ищет обручальные кольце?»
Да, он ищет кольца. А я счастлива…
В электричке Нина не стала проходить в вагон: была суббота, люди ехали с покупками, со свертками, цеплялись друг за друга, а здесь, в тамбуре, можно стоять и смотреть в окно.
Вот уже много лет она живет на даче, в небольшом бревенчатом доме, купленном отцом еще перед войной. И все эти годы Алексей топтал газоны и клумбы под окнами, ждал у калитки, водил в кино, был бесконечно внимательным и добрым. Он катал ее на лодке, а она сидела в смотрела мимо него. Смотрела на того, кто давно жил в ее воображении: в белой рубашке с короткими рукавами, темный, загорелый, чем-то похожий на индейца. Он сидел и улыбался ей, когда она говорила: «Ну вот, ты снова пришел. Сегодня ты не такой, как вчера, но это моя вина. Я просто тебя еще ее придумала до конца…»
А напротив сидел Алексей.
– Ты любишь меня? – спрашивала она его.
– Люблю… Ты же знаешь.
– Это хорошо… Очень хорошо, когда тебя любят.
И все. Он так ни разу и не спросил: «А ты?» Должно быть, просто боялся услышать, что «нет, не люблю, но ты подожди, кто знает…»
Потом он уехал. Два года писал ей письма. А она по-прежнему вечерами сидела в саду или на веранде в качалке, каталась с ребятами по Москве-реке, и ей по-прежнему улыбался давний знакомый, тот самый, которого она выдумала в детстве, ее принц на белом коне, как сказал бы язвительный Венька. Она ждала его, верила – вот сейчас, сегодня, через год он придет или приедет, или она встретит его в метро – он обязательно будет, не может не быть, потому что она любит его.
Глупая, глупая… Ты ведь земной человек с горячей кровью, ты читаешь умные книги, ты ведь знаешь, что любить надо реальность, данную нам в ощущении.
Реальностью был Алексей. Его и надо любить.
А еще у нее был Венька. Он быстро вырос и быстро улетел. Он так и не смог взять ее с собой.
В детстве он иногда подтрунивал над ней, говорил, что у нее слишком красивые глаза, а это банально – иметь сестру с красивыми глазами, тем более что в них нет ничего, кроме ожидания манны небесной.
– Вся жизнь – ожидание счастья, – важно отвечала Нина.
– Ты хочешь сказать – борьба за счастье, – поправлял Веня. – Или не так?
Нина читала стихи:
Простор огромных входов для вас.
Ждите у бронзы, у плоских панелей,
Ждите, – и скрипнут дверные петли.
– Скрипнут? – переспрашивал Веня. – В смысле – врата судьбы откроются? Ну что ж, может, и так. Только ведь там есть и такие строки:
Простор огромных морей для вас.
Встав на гранитный гарпун утеса,
Ждите в соленых брызгах и пене.
Вот так надо ждать, голубая моя душа, в брызгах и пене. И надо уметь видеть. И слышать. Человек, который в ракушке видит только перламутровую пуговицу, – трудный человек. А тот, кто слышит в ней только шум морской волны, тот, по-моему, еще трудней… Надо быть сложным, а жить просто. Любить трудности, а жить легко.
Жить легко… Эх ты, Венька, рыцарь мечты! Жить легко – это по-твоему значило жить так, чтобы некогда было остановиться и отдышаться. А жить просто в твоем понимании означало делать то, что ты обязан делать в жизни: ты обязан был летать, и ты летал. Ты обязан быть честным и мужественным, и ты был таким.
Ты смеялся надо мной, а сам постоянно был в ожидании, говорил, что лучший день тот, что еще не прожит, а лучшие дороги те, что еще предстоит пройти. И разве не ты поселил во мне веру, что человек просто не имеет права жить тускло и скучно, ото дня ко дню. «Да, конечно, жизнь – это форма существования белковых тел, – соглашался ты, – но ведь и амеба – тоже жизнь…»
Абы какой жизни ты не хотел. Помнишь?.. Нет, это лучше не вспоминать, хотя до конца дней будет слышаться ей та звонкая тишина, что наступила вдруг на летном поле Тушинского аэродрома, когда у самой земли погас парашют Вени; будет слышаться его шепот: «Не беда, сестренка, перезимуем, ты лучше посмотри, чтобы мать не перепугали», и ее собственный крик, от которого она захлебнулась и оглохла; будут видеться ей глаза хирурга, обещавшего, что до утра Веня не умрет, а может быть, протянет еще сутки или двое.
После того как Веня прошел комиссию и его вернули в училище, после того, как врачи решили, что произошло чудо, он сказал ей однажды – это было в Крыму, в крошечном ресторане на горе – он сказал ей тогда, что пусть кто угодно считает его выздоровление подарком судьбы, он-то знает, что это чудо сотворила она. Своей верой в него.
– Мы оба должны прожить очень хорошую жизнь, – сказал он ей. – Понимаешь? Хорошую. Должны быть счастливы. Это обязательно. Но это трудно… Видишь… – Он поднял голову и в упор посмотрел на солнце. Зрачки его стали совсем маленькими.
Она испугалась.
– Перестань! Нельзя же так… Ты испортишь глаза.
– Нет, не испорчу. Я давно приучаю себя смотреть на солнце. Это нужно летчику. И это нужно каждому человеку. Так же, как умение идти против ветра, плыть против течения.
И еще он сказал тогда:
– Я хочу, чтобы человек, которого ты полюбишь, мог бы стать моим другом. Иначе мне будет обидно.
Ну это просто так, конечно. В шутку…
После смерти Вени она жила словно в вакууме. Слишком многое и в прошлом и в будущем было связано у нее с братом. И то, что он летает над океаном, пишет ей смешные, веселые письма, зовет на птичьи базары Зеленой косы и на мыс Кюэль, где висит их колокол; и то, что он ищет живого ихтиозавра и не боится смотреть на солнце, и даже то, что он любит Надю, – все это было для нее как бы гарантией, что она ничего не придумала, все действительно сбудется так же, как сбылось у Веньки, и очень скоро, может быть, завтра…
Может быть, завтра придет к ней ее любовь.
Венька был тем золотым запасом, который обеспечивал ее веру. Теперь ничего этого нет. Наступило отрезвление. Детские сказки, девичий бред – ну сколько же можно, действительно, слышать в морской ракушке, в куске известняка шум лазурного моря?
Все живут. И она тоже проживет не хуже других.
Электричка вздрагивала на стрелках, вагоны мотало из стороны в сторону. Нина забилась в угол тамбура, смотрела в стекло, думала.
Два года назад у них тоже был вечер встречи. Они собрались у Маяковского, – было много людей, были посторонние, они держались поодаль. Позже всех пришел бородатый геолог. Он только что вернулся с Севера, где работал вместе с Алексеем, и девчата повисли на нем, затормошили, затуркали вопросами.
– Тихо, – сказал бородач. – Потом. Я привез сюда голос вашего товарища. Минуту. – Он сел на гранитную тумбу у памятника и положил на колени портативный магнитофон. Внутри что-то забулькало, заверещало, послышался кашель, потом почти совсем не искаженный голос Алексея словно перенес их всех за тысячи километров, на берега крохотной речушки, в поселок из пяти домов… Нина все это знала на память: он в каждом письме рассказывал, как и куда добрался, сколько в поселке собак и какие цветы растут на топком и вязком болоте… Она знала и помнила это, и все-таки вместе со всеми, поддавшись неведомой силе дальних дорог и голоса, пришедшего с этих дорог, стояла и боялась дышать… Их окружали старые и молодые, те, что пришли на встречу или просто, как всегда, к Маяковскому, и те, что проходили мимо, – стояли и слушали.
И вдруг, на минуту смолкнув, он громко позвал: «Нина! Ты здесь? Ты слышишь меня? Конечно, слышишь! Я хочу, чтобы ты знала и помнила каждый день и каждую минуту, что я живу рядом с тобой, где бы мы ни были, ты и я…»
Минуту, было тихо.
– Возьми, – сказал бородач и протянул ей картонный пакетик с пленкой. – Возьми. Это твое.
Он говорил еще что-то, но она уже ничего не слышала, кроме своего сердца. Она бежала домой, на вокзал, на дачу, она повторяла его слова и старалась удержать в памяти его голос… Боже, какая она в самом деле телка! Разве такая любовь – любовь через годы, через тысячи километров – разве такая любовь не священна! И разве на нее можно не ответить?.. Она остановилась, словно наткнувшись на что-то. «Можно на нее не ответить? – медленно переспросила она себя. – Можно… Можно позволить любить себя». И она это сделает. Сделает! Потому что хватит забивать себе голову сказками.
