Текст книги "Таежная одиссея"
Автор книги: Юрий Вознюк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)
У нас так дрожат руки, что мы не можем даже прикурить. Дыхание вырывается со свистом, голоса хриплые, слова отрывистые.
– Патроны… раздуло… – говорит Димка, в изнеможении усаживаясь прямо на снег.
Через два дня, плотно прижав поленом дверь нашего дома, мы пошли к уже дымившейся на морозе реке. На берегу мы оглянулись. Наш дом сиротливо стоял на поляне, пустой и холодный и уже никому не нужный. Он почернел от времени, но был еще крепок. Люди приходили в него, пользовались его теплом и снова уходили, оставляя его в одиночестве. Нам было немного грустно расставаться с домом, с поляной и с теми местами, где мы жили три месяца. Мы дали прощальный салют и прыгнули в лодку. Замелькали мимо заснеженные берега, и по реке покатилась Димкина песня…На реке Перевальной всякое бывает, Когда держишь шест в руке – руки замерзают.
Мы покидали Перевальную. На этот раз навсегда.
Высшая аттестация
1Темной ноябрьской ночью в поселок Крутой Яр вошли трое оборванных, вооруженных людей. Лица их заросли щетиной и выражали крайнюю усталость. Это были мы. За день мы отшагали около шестидесяти километров и теперь с трудом передвигали ноги. Безрадостными, мрачными мыслями был заполнен наш переход. Вернувшись с Перевальной, мы не нашли у Селедкова никаких изменений. Норки по-прежнему находились у него, и никто за ними не приезжал. Это, пожалуй, было даже к лучшему: мы надеялись, что на этот раз за ними пришлют по установившемуся зимнику автомашину и нам без труда удастся уехать домой со всем скарбом и добычей. В деревню мы попали в предпраздничный день. Густо дымили печные трубы, и со дворов доносился предсмертный крик разной домашней живности. Возле магазина заливалась гармошка, и Димка с Селедковым, отправившись туда, попали в компанию подвыпивших гуляк. Среди них Моргунов неожиданно увидел Карабанова. Наш бывший проводник сидел в углу магазина на пустой бочке из-под огурцов, и перед ним стояла распечатанная бутылка водки. Увидев Димку, Карабанов криво усмехнулся.
– А-а, сопливый законник!.. Ты все ишо здесь обитаешь?.. Я уж думал, окочурился.
– Пожалуй, тебя отпоют раньше, – ответил Димка.
– Че-е?
– Вперед ногами, говорю, понесут раньше…
– Че-е?..
– Да все уже – проехали.
– Че проехали?
Кто-то, слышавший разговор, засмеялся, и этот смех озлобил Карабанова.
– Ах ты, губошлеп, – угрожающе проговорил он, вылезая из угла, – приехал в чужой закуток и тявкать вздумал.
Он подошел к Димке и короткопалой пятерней схватил его за одежду. Кровь бросилась в лицо Моргунова. Силен был Карабанов, но и двадцатидвухлетний слесарь вырос атлетом. Неизвестно, чем бы кончился их поединок, если бы не Селедков, который без церемоний дернул Карабанова за ухо.
– И ты туда же… – зло повернулся к нему Карабанов. – Изыди, Степан!..
– Кто в чьем закутке тявкает? Что-то не знаю тебя, – сказал ему Селедков.
– Могем познакомиться, – зловеще произнес Карабанов.
– Ну, ну! – сказал, выпрямляясь, Селедков. Телогрейка его расстегнулась, и на старенькой, много раз стиранной гимнастерке колхозного конюха блеснули три степени солдатской Славы. В магазине наступила тишина, и в ней отчетливо прозвучал шепот Карабанова;
– Лады… Собьем спеси…
Мы не знали, зачем появился Карабанов в чужой деревне, а Степан вообще не знал его, и только Полина рассказала, что в Островном живет его родня и что о ней в деревне отзываются весьма нелестно.
В ночь с 7 на 8 ноября, когда все мы безмятежно спали, с улицы донесся тревожный стук в окно и прерывистый женский голос.
– Полина!.. Степан!.. Господи!.. Горите! За окном мелькали багровые блики пожара. Раздетые, мы выскочили наружу, и у нас в страхе и горе зашлись сердца. Жарким факелом полыхали стог сена и сарай с норками. Мы бросились к нему, но были отброшены страшным жаром огня.
Сбежались люди, где-то ударили в рельс. Кадушка воды, имевшаяся в доме, ничего не могла изменить. Трещало охваченное огнем сухое дерево, гудело злое пламя, и сквозь этот гул доносились крики погибающих зверьков. Моргунов с топором в руке метнулся к сараю, но огонь выстрелил в него снопом раскаленных углей, и он выронил топор на тающий снег. Задымилась крыша дома, испуганно вскрикнула Полина, и мы побежали спасать последнее добро Степана Селедкова. Ведрами, по цепочке, таскали люди воду с протоки, и дом удалось отстоять. На месте сарая дымилась только груда головешек. Плакала Полина, шептались, сочувствуя, соседи.
– Сволочи пьяные – швыряются окурками!.. – сказал кто-то в толпе.
Наступило чистое зимнее утро. Принаряженная, праздничная, веселая и хмельная просыпалась деревня; где-то растянули гармонь и заголосили ранние гуляки. Островной продолжал праздновать. Молча сидели мы на пепелище и грязными от копоти руками вытирали выступавшие слезы – вероятно, дым разъедал нам глаза.
Никто из нас не сомневался, что поджог дело рук Карабанова, но доказать это мы не могли. О случившемся Сузев сообщил на базу. И сейчас нас вызывал директор, прилетевший в Вострецово. Несчастье перечеркнуло все наши труды. Гарантийного оклада едва хватало рассчитаться с авансом, но больше всего нас злил тон полученной телефонограммы. Ведь в нашей беде была повинна и база, не соизволившая в течение месяца забрать норок. Мы отправились в Вострецово, и назавтра нам предстоял тяжелый разговор с директором базы.
От Крутого Яра до Вострецова рукой подать, но у нас не хватило сил пройти последние километры. Постучавшись в первый попавшийся дом, мы попросились переночевать и, отказавшись от предложенного чая, мгновенно заснули.
Утром, поднявшись на ноги, я вскрикнул от боли. Ноги стали чугунными, болели все суставы. Едва передвигаясь, мы поплелись дальше. Немного размявшись, зашагали бодрее и в Вострецово постарались войти достойной походкой. Зимний наряд преобразил деревню. Улицы казались чище и как будто шире. Было многолюдно, и нас провожало много любопытствующих взглядов.
– Кешка, партизаны пришли! – кричал на заборе какой-то малец, подзывая своего приятеля.
Первым приветствовал наше появление у дома Зайца его козел. Появившись из-за поленницы, он с ходу боднул Моргунова в живот. Димка не удержался и плюхнулся в снег.
– Узнал, старая каналья! – сказал он, сидя в снегу. – Бороду не можешь простить!
В свое первое пребывание у Зайца Димка нечаянно опалил козлу бороду паяльной лампой, и злопамятный козел не стал давать ему прохода. Сейчас он стоял над своим поверженным врагом, угрожающе нагнув рогатую голову. Димка смертельно устал, и ему было лень подниматься.
– Кончай, дурак, войну, – говорил он козлу, – лучше закурим трубку мира.
Он достал сигарету и зажег спичку.
– Ме-е, – проблеял козел, потряхивая бороденкой, и сердито топнул копытом.
– Не спеши, приятель, отведаешь и ты дым дружбы…
Димка несколько раз затянулся и насмешливо сунул сигарету козлу. И тут произошло неожиданное. Козел зажал ее в зубах и, причмокнув, выпустил дым через ноздри. Мы даже присели от изумления, не в силах произнести ни слова. А козел продолжал курить. Мало того, он перебрасывал сигарету из угла в угол, как заправский курильщик.
– Друг ты мой сердечный, да тебе ведь цены нет! – говорил Димка, ползая вокруг него. – Где уж тут какой-то паршивой лягушке из Калавераса[2]2
Рассказ М. Твена «Знаменитая скачущая лягушка из Калавераса».
[Закрыть] до тебя, – продолжал бормотать он.
– Он у тебя, случаем, не потребляет? – спросил Моргунов появившегося на крыльце Зайца и щелкнул себя пальцем по горлу.
– Пьет, окаянный!.. Шоферня научила, – ответил растерявшийся Заяц.
– Петя, дружище! Наша фирма вылетела в трубу, – запричитал Димка, – одолжи нам своего артиста, и через неделю мы станем крезами…
Впервые после пожара мы засмеялись и нам стало чуточку легче.
Директор базы остановился в доме Трофимова. Против ожидания, все объяснения прошли у нас в корректной форме – он, вероятно, понял допущенную в телефонограмме бестактность и постарался ее сгладить. Будучи человеком неглупым, он понимал, что использовать энтузиазм и молодой задор нужно с чувством меры, а потому пообещал компенсировать наши издержки доступными ему средствами. Это заявление во многом способствовало нашему примирению.
– Ну вот что, друзья, – сказал он. – Лиха беда начало! На экспорт нужны рыси, а в окрестностях Мельничного они есть. Так что экипируйтесь по-зимнему и марш-марш!
Мы посмотрели друг на друга. Ну, что ж? Бог не выдаст – свинья не съест! Рыси так рыси!
В тот же день вместо предполагаемого отдыха во Владивостоке мы начали готовиться к походу в самые дебри Приморского края. А готовиться нам нужно было основательно. Мы оборвались до крайности, и от нашего бравого вида, с которым начиналась поездка, не осталось и следа. Все, что можно было зашить и подштопать, сделала нам жена Зайца – добрейшая Татьяна Ивановна. Кое-что пришлось купить, часть одежды выделил Трофимов, остальное мы скроили и сшили с помощью той же Татьяны Ивановны.
– Пошел бы я с вами, да только поднарядился на работу, – сожалел Заяц, помогая нам в сборах.
2Через неделю все приготовления были закончены. Пришли мы в Вострецово налегке, а уходили с грузом. Пришлось нести на себе железную печку, палатку, накидную сетку, материал для вязки рысей, лыжи, продукты и многое другое. Кроме того, мы заменили карабин и винчестер на японские «Арисаки» и тащили с собой по триста патронов. Чтобы сократить путь, решили идти вдоль телефонной линии Вострецово – Островной, где проходила пешеходная тропа. Трофимов с директором базы уходили на разведку тигров – нам предстояло ловить рысей. Перейдя замерзшую Б. Уссурку, мы попрощались и разошлись в разные стороны.
За остаток дня удалось пройти немного, и в тот вечер нам впервые пришлось устраивать себе зимний ночлег. Мы разбросали снег, нарубили пихтовых веток, укрыли ими землю и поставили сверху палатку. Ночью мороз был не больше пятнадцати градусов, и ночевка прошла вполне сносно.
Под утро пошел снег. Крупные и мягкие хлопья его медленно опускались на землю. С каждым часом снега становилось все больше и все труднее становился путь. Тропа шла напрямик, через лощины и подъемы, и мы продвигались со скоростью около трех километров в час. Впереди шагал Сузев, за плечами у него была печка с торчащей трубой, вторым шел Димка и замыкал шествие я. Догнав Сузева, Димка незаметно сунул ему в печку кусок зажженной бересты с пучком мха, и ничего не заметивший Сузев задымил вперед, как паровоз.
– Командир, страви пар – мочи нет гнаться! – закричал ему Димка, и остановившийся Сузев страшно всполошился, увидев за спиной дым. Он повалился на снег и стал кататься по нему, к несказанному удовольствию Моргунова.
– Верхом на палочке тебе еще прыгать! – ругал он Димку, выгребая из печки тлеющий мох.
К вечеру снег прекратился; до Островного оставалось не более четырех километров – мы даже видели его с сопки, но решили остановиться на ночлег в лесу, не рискнув переходить Б. Уссурку в темноте: на ней еще было множество промоин, и возможность провалиться в воду после снегопада увеличивалась вдвое.
Как ни мал был мороз, но все же барак на Перевальной казался нам гораздо комфортабельнее палатки. Спать на пихтовой хвое, конечно, можно, но неуютно. Пока печка горела, было жарко, но стоило ей потухнуть, как в палатку сразу же проникал мороз. Ночью мы по очереди поднимались и подбрасывали в печку дрова. К этим неудобствам стоило привыкнуть – впереди была еще вся зима. Утром я первым вылез из палатки и взглянул на нее со стороны. Ну и жилье: большой сугроб снега с печной трубой! Со стороны палатка казалась маленькой, и было непонятно, как мы в ней размещаемся втроем.
Со всевозможными предосторожностями мы перешли Б. Уссурку и вскоре были уже в Островном.
Из дневника экспедиции (Запись, сделанная Моргуновым)
«20 ноября пришли в Островной и снова поселились у Селедкова. Груза у нас набирается много, и нам его никак не унести. Степан достал у удэгейцев нарты, и мы надумали запрячь в них собак. Но у нас остались только Жулик и Волга – Букета забрал хозяин, а вдвоем им нарты не потащить. Где бы нам раздобыть бездомных собак?
Между прочим, Жулику дали кличку не зря: он настоящий пройдоха и жулик. Мне уже давно казалось подозрительным, что он мало жрет, а ведь такой гладкий и брюхо у него всегда круглое. Однажды я видел, как он притащил откуда-то кетину и без всякой жалости отдал ее Волге. В магазине я слышал, как продавщица жаловалась, что у нее из сарая кто-то стащил сало; вчера Жулика где-то шуганули дробью, а сегодня к нам прибежала женщина и потребовала, чтобы мы заплатили ей за три тысячи пельменей, что у ее дочери скоро свадьба и что Жулик сожрал все пельмени, которые она вынесла в погребушку на мороз. Мы думали-думали и решили, что три тысячи даже для Жулика многовато. Но хозяйка ничего не хотела слышать и побежала жаловаться председателю сельсовета. Вечером пришел ее муж и сказал, что было три тысячи пятьдесят пять пельменей, что-де он сам считал. Сузев уже было хотел отдать ему наше мясо, но мы возмутились. У Степана в сарае сгорела свинья и гуси. Что ж теперь, сидеть ему с семьей на одной картошке?! Вооружившись карандашами, мы подсчитали, что три тысячи пельменей – это самое малое пятьдесят килограммов – в два раза больше веса Жулика!
В общем, мы посоветовали мужику подумать, сколько же все-таки Жулик съел сырых пельменей, и тогда приходить на переговоры. Когда все уже собирались ложиться спать, пришли жених с невестой. Жениха я знал – помогал ему в Дерсу чинить трактор – парень хороший, недавно вернулся из армии. Он, значит, и говорит: «Не вздумайте платить – вашему Жулику пельмени не понравились. Я уже сказал теще, что если что-нибудь возьмет с вас – гулять свадьбу в ее доме не буду».
Завтра мы трогаем в путь за короткохвостыми. Интересно: они мяучат?».
3Уходя из Островного, мы не изменили свой походный порядок.
Вместе с Жуликом и Волгой впрягся в постромки и Димка, я подталкивал нарты сзади, Сузев вышагивал впереди, изображая авангардную разведку. До Дерсу добрались за какой-то час и, обрастая по дороге кучей мальчишек, подошли к дому председателя сельсовета. У Сузева были к нему дела, и он ушел в дом – мы остались на улице. Рядом с домом председателя стоял еще один, обнесенный глухим забором. Он выделялся именно своим забором, столь необычным для деревенского пейзажа. Слышно было, как по двору бегала, звеня цепью, собака. Она металась, жалобно скулила, и что-то знакомое послышалось мне в ее голосе. Я прильнул глазами к щелке забора. Букет! Во дворе на цепи бегал Букет. Почуяв меня, он рванулся и захрипел, сдавленный ошейником. Жулик и Волга подтащили к забору нарты и радостно завизжали, узнав приятеля. Букет не находил себе места. Он хватал зубами цепь и выл от бессильной злобы. Вернулся Сузев, и мы тронулись дальше, а я все оглядывался на забор, за которым остался мой одноглазый четвероногий друг.
– Прощай, Букет, – крикнул я. В ответ раздался безутешный тоскующий вой, прерываемый лязгом цепи и хрипом.
– Смотри! – крикнул Димка.
Я оглянулся. Сзади, догоняя нас, во весь дух, с обрывком ошейника мчался Букет.
– Ах ты моя хорошая лохматая образина! Не забыл все же меня. Ну, хватит, хватит! Беги вперед. Букет, чтобы нас не обвинили в краже. Вперед! – показал я ему на дорогу, и он, поняв меня, огромными скачками понесся по ней.
За Дерсу дорога кончилась и мы сошли на лед Б. Уссурки. Здесь нас ожидал довольный Букет. Он с готовностью дал запрячь себя, и три пса без труда догнали идущего впереди Димку. Зимой все реки кажутся шире. Снег равняет песчаные косы со льдом и река как бы раздвигается в своих берегах. Выше Дерсу Б. Уссурка замерзла ровно и гладко. В иных местах, где ветер сдул снег со льда, мы видели под собой темную глубину реки. Идти было легко. Собаки без всяких усилий тащили нарты, и мы только направляли их. Первые неприятности начались возле притока Б. Уссурки – Арму. Здесь река вздыбилась торосами и мы застряли в них до самого вечера. Только к заходу солнца, повернув к берегу, нам удалось выбраться оттуда и въехать в лес.
Место для лагеря выбрали в небольшой ложбине, под кронами могучих кедров. Зазвенел топор, забегали вокруг стоянки собаки, в морозном воздухе запахло дымом. Вскоре мы уплетали горячую похлебку из медвежатины, удивляясь таежной хитрости сохранять картофель на морозе. Для этого требовалось очистить его в помещении, облить кипятком, а затем вынести на хороший мороз. Картошка замерзала, и в таком виде ее нужно было хранить. Бросалась она в кипящую воду и, как ни странно, по вкусу ничем не отличалась от свежей.
Поутру, наскоро позавтракав, мы начали было собираться, как вдруг собаки подхватили невесть откуда взявшегося колонка. По размерам колонок был с домашнюю кошку, и мы решили сохранить такой выдающийся экземпляр на чучело.
– Эх, вот бы за кем погоняться! – с тайной завистью сказал Сузев, когда мы возвращались на покинутую стоянку. Он остановился и показал на строчку следов на снегу вдоль берега ручья. Вчера здесь пробежал соболь.
Еще по первому снегу и Димка, и я заметили, что не так уж и мало в тайге следов этого дорогого, все еще запретного для охоты зверька.
– Ничего, парни, еще пяток лет – и тогда поохотничаем! – сказал Сузев. – Будет соболей не меньше, чем в старину. Все бы нам так беречь!
И снова потянулась под ногами замерзшая река, все выше и выше поднимались мы к верховьям Б. Уссурки. Много времени терялось на переход торосов. Выбрать дорогу среди хаотического нагромождения льдин не было никакой возможности, и мы барахтались в них, выбиваясь из сил, перетаскивая нарты на руках. Вдобавок к этим мытарствам Димка провалился под лед. Мы уже выбрались из торосов и шли по чистому месту, как вдруг шедший впереди Моргунов мгновенно исчез с глаз. Надо льдом осталась только его голова. Хорошо, что место оказалось неглубоким да и сам он был в лямке от нарт. Мы выдернули его из воды и пока разводили костер, он успел превратиться в звенящую сосульку. Часа два он обсыхал, и за день нам удалось пройти не больше двадцати километров.
Вторую ночь нам пришлось провести в домике геологоразведочной партии в устье притока Каула. Там мы совершенно неожиданно попали в женское общество. В домике партии кроме сторожа жили две девушки примерно наших с Димкой лет. Не помню, чем они там занимались зимой, только нашему приходу очень обрадовались и даже сменили лыжные костюмы на платья. Узнав, что гости – звероловы, подруги удивленно смотрели на нас, не зная, верить или нет. Как бы там ни было, но мы, очевидно, сошли за приятных гостей, и они принялись нас угощать. За столом Сузев жеманничал: откусывал хлеб маленькими кусочками. Зато Димка орудовал ложкой так, что трещали челюсти, причем делал это не молча, а не прерывая разговора.
Хозяйки поначалу слушали его недоверчиво, но Димкин бас рокотал так искренне, что, слушая, как он оставил на сучках свои штаны, убегая от медведя, они смеялись, восхищаясь мужеством гостя. Действительную историю они приняли за вымысел. После ужина дамы устроили танцы. Под разбитый патефон отплясывал Моргунов в своих огромных, раздутых от воды улах, как будто и не трещал под ним лед Б. Уссурки всего лишь в пяти километрах отсюда.
С мутным от мороза рассветом впрягли мы в нарты собак и опустили на шапках наушники. Со скрипом выкатились нарты на лед Б. Уссурки. Мы оглянулись. Девушки стояли на крыльце дома в своих коротких черных полушубках и махали нам вслед.
Километров через десять Димка снова ушел под лед. Как мы ни остерегались, но промоины обойти не смогли. Полынья оказалась там, где ее не должно быть. В десяти метрах от берега, затянутая тонким ледком и припорошенная снегом, она ожидала свою жертву. Наш походный хронометр показывал минус тридцать. Как на зло, на берегу поблизости не оказалось ни одного сухого дерева, и мы с Сузевым, быстро натянув палатку, ра-зожгли печку. За это время Димка замерз так, что не мог говорить. Опасаясь, как бы он не заболел, мы дали ему спирта и растерли снегом.
К вечеру ртутный столбик упал еще на десять делений. Иней от дыхания превратил нас в диковинных призраков и, греясь у печки, мы отдирали от бровей и ресниц кусочки льда. Как ни старались утеплить палатку – все же спать пришлось вполглаза. Ночью мы по очереди поддерживали огонь, Самым неприятным было вылезать из палатки за дровами.
Утром собаки поднялись неохотно. Укрыв носы хвостами, они лежали на снегу и были похожи на больших ежей, покрытых игольчатой изморозью. В лесу стояла тишина. Казалось, звенит сам воздух. Здесь, на Б. Уссурке, снегу лежало больше и собакам стало не под силу тащить нарты. Мы по очереди помогали им и молча продолжали свой путь. Воздух от мороза стал белесым, размывая своим цветом очертания далеких предметов, обжигая холодом легкие.
Все живое, казалось, вымерло. Скованные морозом, мертвенно – неподвижно громоздились сопки с оцепеневшей тайгой. Не видно ни одного следа, и только белая лента реки бесконечно ложится под ноги. В этом промерзшем краю мы были единственными живыми существами, медленно двигавшимися в белом безмолвном пространстве.
К вечеру нам встретились следы человека – тропа, проложенная через реку. На левом берегу вился дымок, и мы свернули к нему. На шум из дверей наполовину врытого в землю жилья вышел старик с жесткой Щетиной седых усов. Мы поздоровались, и он пригласил нас зайти в землянку. Жилье оказалось охотничьим зимовьем, хозяин – охотником, промышлявшим белку и колонка. Годы унесли силы Лепехина – так звали хозяина, – он не мог уже больше ходить за крупным зверем и перешел на капканный промысел. Жил он в своей землянке с самой осени, и мы были первыми людьми, которых он увидел с той поры. Просторное и чистое зимовье пахло хвоей, на стенах висели шкурки белок и колонков.
Мы спросили Лепехина, далеко ли до Мельничного. Он ответил, что километров двадцать пять, что рыси там действительно водятся и что нам лучше всего остановиться километров через десять, в пустующем зимовье, хозяина которого недавно задрал медведь. Поразмыслив, мы согласились с Лепехиным. В самом деле, от зимовья до Мельничного оставалось бы пятнадцать километров, и хотя, по словам хозяина, в деревушке осталось всего несколько жилых домов, но работала посадочная площадка, имелся телефон и можно было достать продукты. Расспросив хозяина о местонахождении зимовья, мы начали прощаться. Увидев, что его гости собираются уходить, Лепехин удивился.
– Да вы что, ребята? Ночь ведь на дворе… Оставайтесь – места всем хватит, а по свету и тронетесь. И мне, старику, все ж веселей будет – уважьте старого, а то ведь и поговорить не с кем.
Как ни приятно было сидеть в тепле и как ни хотелось нам уважить радушного хозяина, но ночевка у него означала бы потерять целый день. а мы и так слишком медленно добирались до цели.
– Будем заходить в гости, старик, а "Сейчас некогда, – сказал ему па прощанье Димка.
Над Б. Уссуркой и тайгой светила луна, отодвигая вдаль мрак ночи. Мы сдвинули примерзшие к снегу нарты и снова зашагали по реке. Километра через полтора встретился совсем свежий след медведя. Он четко отпечатался на снегу и при свете луны просматривался почти до другого берега. Встреча в такие морозы с медведем означает, что он шатун, а потому голодный и дерзкий.
Лепехин говорил нам, что вплоть до Мельничного Б. Уссурка замерзла ровно и прочно, и мы шли не опасаясь провалиться. Скоро миновали остров и через час увидели на левом берегу скалу, обрывающуюся прямо в Б. Уссурку.
И устье и зимовье нашли быстро. Оно стояло в трехстах метрах от реки, на берегу ключа, защищенного от северного ветра.
– Отель «Услада», – сказал Димка, рассматривая потемневшую от времени бревенчатую полуземлянку с плоской крышей, присыпанной землей.
Внутри зимовье было тесновато, но все же просторней палатки. Сразу у двери стояла чугунная печка с проржавленной трубой, дальше за ней начинались деревянные нары, справа у стены пристроился небольшой столик из грубо оструганных досок. Маленькое окошко выходило в сторону обросшего наледью и, видимо, полноводного ключа.
На следующий день мороз заметно ослаб. Отправившись вверх по ключу, я удивился уйме заячьих следов, натоптанных по прибрежному тальнику. Зайцы набили в нем целые тропы, идущие во всех направлениях. Ключ действительно оказался полноводным, но долина его была неширокой. Стиснутый с обеих сторон сопками, он светлой аллеей пробирался между нависшими деревьями. По правому северному берегу стояла высокоствольная старая тайга, по левому, более отлогому, рос смешанный лес. Я прошел им километра три и на всем пути видел кабаньи следы и порои. Дикие свиньи держались здесь долго, привлеченные урожаем желудей.
Возвращался противоположной стороной ключа уже в сумерках. Раза три у меня из-под ног с оглушительным шумом вырывались рябчики, устроившиеся в снегу на ночлег. От неожиданности я каждый раз вздрагивал и хватался за винтовку. Подходя к зимовью, услышал выстрел, гулко раскатившийся в морозном воздухе.
Не успел я растопить печку, как пришел Сузев. На мой вопрос, кто стрелял, он ответил, что не знает. Результатом своей прогулки Сузев был доволен: он встретил следы рыси, но не это было самым приятным. Наши собаки, годные, по нашему убеждению, разве что искать белок да таскать нарты, проявили вдруг враждебную непримиримость к следам. Они злобно фыркали и порывались в погоню. С этим открытием наша задача облегчалась наполовину.
Я жарил па сковородке мясо, когда пришел Димка, Он был красным от мороза, с узкими щелочками глаз из-под опушенных инеем ресниц.
– Здорово, зверобои! – зашумел он, по-медвежьи ворочаясь возле стола. – Угостить вас свежиной? А?
Мы вопросительно посмотрели на него. Димка разделся, расстегнул карман рюкзака и вытащил оттуда что-то непонятное.
– Печенка! – сказал он. – Вкуснятина…
– Из какого зародыша ты ее вытащил? – спросил Сузев, рассматривая кусочек печени с мизинец величиной.
– Сам ты того… Это от полновесного подсвинка, жалко, что с остальными потрохами он убежал.
С Димкой случилась очередная история. Возвращаясь в зимовье, он наткнулся на лежку кабанов. Почувствовав неладное, звери вскочили и замерли. Димка, вскинув винтовку, выстрелил по первому попавшемуся на глаза кабану. Табун с шумом рассыпался в разные стороны. Вместе с ним убежал и кабан, в которого стрелял Моргунов, но почему-то завизжал подсвинок, находившийся в стороне. Удивленный, он пошел к тому месту и увидел убегавшего подсвинка и полосу крови по его следу. Димка мог поклясться, что не стрелял в него – он для верности даже вернулся туда, откуда выстрелил – подсвинок стоял далеко в стороне. Покрутив винтовку, он не заметил, чтобы ствол ее был кривым. Но факт оставался фактом: она стреляла черт-те как! Идя по следу, он метров через сто, возле высокой валежины, которую с трудом одолел раненый зверь, нашел в сгустках крови кусочек печени. Нимало не смущаясь, он забрал ее и пошел к зимовью.
– С паршивой овцы – хоть шерсти клок, – сказал Димка, бросая печень на сковородку.
За ужином мы съели этот «клок» живого кабана. Сузев долго хмыкал себе под нос и наконец сказал нам, что это самое необыкновенное приключение в его охотничьей жизни.
В тот вечер мы долго не ложились спать. Делали
петли на зайцев, спорили о технике отлова рысей, да и вообще все наши разговоры велись об этом звере. Жизнь дикой короткохвостой кошки была для нас загадкой. Все, что удержалось у нас в памяти из охотничьей литературы, не давало уверенности, что с этими знаниями можно поймать рысь. Наши сведения о ней были скудны и расплывчаты, в лучшем случае их хватило бы только на скупые комментарии к ее чучелу.
О применении ловушек нечего было и думать. Никто из нас не слышал, что подобным образом можно ловить рысь. Против ловушек было многое, и прежде всего то, что с наступлением белой тропы рыси оставляют оседлый образ жизни и начинают бродяжничать. К тому же рысь не норка, ее не удержишь дощатой дверцей-хлопушкой, да и ко всяким подачкам она относится с подозрением, предпочитая собственную добычу. Затею с ловушками мы отвергли. Оставалось одно: травить рысь собаками и вязать руками, прижав ее рогатками к земле. Правда, и здесь оставалось неясным одно обстоятельство: как быть, если собаки загонят рысь на дерево, не лезть же за ней следом и там, на сучках и ветках, устраивать борьбу. Мы решили, что в таких случаях будем сталкивать зверя на землю шестом, а дальше начнем действовать по обстоятельствам.
– Нас не вы-ы-да-дут длин-н-ные ноги… – прочувствованно исполнил Моргунов, предполагая одно из обстоятельств.
Стратегия охоты определилась – оставалось выяснить обстановку. Прежде всего, нам нужно было знать, сколько рысей проживает поблизости и на что мы можем рассчитывать. Мы не тешили себя надеждой: много их быть не могло. Зная, что зайцы являются легкой добычей рыси, мы решили искать следы зверя в местах обитания косых.
Утром я расставил петли в ближайшем тальнике и отправился с Димкой за его подранком. Подсвинка мы нашли в полукилометре от места, где Моргунов бросил его преследовать. Молодой кабанчик лежал уже мертвым. Пуля, вероятно, при рикошете от дерева вспорола ему живот и задела печень. Подсвинок был килограммов на пятьдесят, и мы полдня провозились с ним, пока притащили к зимовью.
Наспех перекусив, мы отправились на берег Б. Уссурки. Собак не взяли, так как уже убедились, что они способны своим лаем разогнать все живое на десять километров вокруг. Обогнув скалу, мы пошли левым берегом реки, намереваясь обследовать ближайший ключ, и нашли его километра через полтора. Он как-то незаметно за буреломом сливался с Б. Уссуркой, пробираясь по широкой тальниковой пади. Там я опять увидел заячьи следы: их было такое множество, словно зайцы сбегались сюда со всей тайги.
– Здесь у них танцплощадка, – сказал Димка, продираясь сквозь заросли.
И хотя я по опыту знал, что полдесятка косых могут оставить после себя прорву следов, на этот раз он, видимо, был прав.
Берега ручья заросли мелкой чащей и были так завалены буреломом, что мы, жалея одежду и обувь, ушли в сторону от русла. По пути то и дело попадались следы таежных обитателей. По ним было видно, как шныряли вдоль ключа колонки, жались к зарослям травы козы, расхаживали изюбры. Не позже как три дня назад сделал сюда набег табун диких свиней, опустошив поросли вечнозеленого хвоща. Зверье здесь чувствовало себя вольготно, без страха от присутствия человека, ведя борьбу за жизнь, как и во времена седой старины.
Зимой день короток, и нам пора возвращаться. Выбрав первый попавшийся распадок, ведущий в сторону нашего зимовья, мы начали подниматься по нему, надеясь перевалить сопку и попасть в свой ключ. Но едва мы вошли в падь, как заметили ровную цепочку следов, тянущихся по ее склону. Здесь прошла рысь. Большая пятнистая кошка оставила на снегу четкие отпечатки лап.