Текст книги "Таежная одиссея"
Автор книги: Юрий Вознюк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)
Наступил октябрь. На Перевальной появились стайки перелетных уток, а однажды вечером я подстрелил из карабина гуся. К концу сентября у нас уже набралось тридцать норок. Осталось поймать каких-то пять штук, но норки совершенно перестали идти в ловушки.
Какое-то время мы по инерции продолжали проверять ловушки, менять приманку, но скоро забросили это дело, предавшись рыбалке, охоте и просто безделью. Нас не мучила совесть: на крыше нашего дома бегало, урчало и требовало еды население стоимостью в пятнадцать тысяч рублей, а уж оставшихся пять норок мы надеялись как-нибудь добыть.
Своего аппетита мы не рассчитали. Добытый нами изюбр кончился гораздо раньше, чем предполагалось, и последние дни мы только тем и занимались, что старались достать мяса. Трижды выходили вечером с трубой и трижды возвращались пустыми. Только однажды подошел изюбр на видимый выстрел, но пуля, задев ветку, ушла в рикошет.
В тот год свой маленький праздник день рождения Я встретил в тайге на охоте. Димка в честь именинника схлопотал торжественный завтрак, приготовив барсука – свой вчерашний трофей.
Вышли мы на рассвете. Над Перевальной плыл туман. На листьях деревьев, на траве лежала роса. Пока переплывали речку, взошло солнце. Оно поднималось над тайгой, и роса засверкала, отражая в себе всю красоту осени. На правом берегу нам пришлось разойтись. Я с Сузевым отправился по Медвежьему ключу, Димка еще раз пошел осмотреть ловушки.
Долго шагали мы по засыпанной листьями тропе. Ручей переходили по упавшему дереву. Внизу шумела вода, вверху раскинулось голубое небо, и полыхали на его фоне ярко-красные гроздья лимонника в пожелтевших листьях. Метрах в пятидесяти от дерева заметили здоровенного колонка. Он сидел на заломе и, не замечая нас, внимательно смотрел в воду.
Свернув в сторону синеющей сквозь деревья сопки, мы оставили ручей, и постепенно его журчание затихло за нашей спиной. На подъеме начали попадаться следы кабанов. Звери рылись в опавшей листве, выискивая желуди. Их было много, то и дело свежее дуновение ветра осыпало нас дождем созревших плодов. Вокруг суетились бурундуки, заготавливая на долгую зиму корм. С раздувшимися от желудей щеками они пронзительно кричали, убегая от нас.
Под ногами целые кучи перевернутого свиньями листа. Здесь и старые и свежие порои – все это перепутано, и трудно разобраться в них, да и вообще охотиться по чернотропу почти невозможно: чуть шевельнулся – и предательский шорох несется по лесу. Если слышно, как бегают мыши, то что же говорить обо мне.
С Сузевым мы потерялись. Вскоре я увязался за табуном свиней и, начав погоню, не заметил, как прошел день. Мне так и не удалось увидеть табун, и охоту пришлось закончить в каком-то небольшом ключе, где все было так перепахано, что я только в досаде махнул рукой. Пошел дождь, и, спасаясь от него, я забрался под ель. Сидя под ней, вспоминал свои прежние именины с их мелочными, проходящими радостями. В лесу тихо, только шум капель да писк заморенных комаров. Сквозь частую сетку дождя поднимается туман испарений…
Чтобы найти дорогу обратно, пришлось карабкаться на сопку. После дождя опавшие листья скользили под ногами, сползая со склона вместе со мной. Подъем попался крутым, и я уже пожалел, что полез на него, а не пошел долиной ключа, но в это время ветер разогнал тучи, показалось солнце, и на душе стало веселей. Лес наполнился шумом: с писком запорхали стайки синиц и поползней, недалеко от меня уселся на сухую лесину большой пестрый дятел и запустил свой барабанный марш. Наконец я вылез на вершину и почувствовал, как закружилась голова. Такое ощущение бывает, когда летаешь во сне, Я забрался на высоту птичьего полета. Вокруг меня небо. Голубое, беспредельное, казалось, сделай только шаг – и полетишь, подхваченный воздухом. Внизу подо мною море – застывшие цветные волны горных хребтов. Насколько хватает глаз – раскинулись таежные просторы. Убегая вдаль, они сливаются в колышущуюся голубую дымку. Отсюда я вижу Перевальную. Тонкой серебряной змейкой извивается она между хребтов. Справа и слева, в золоте осеннего листа долин, бегут к ней притоки. Ветер треплет мне волосы, заходящее солнце светит прямо в лицо.
– Го-го-го-го! – не выдерживаю я и кричу в безмолвный простор.
«Го-го-го-го!»– затихает эхо вдали,
Кончился день моего рождения. В небе уже блестели звезды, и где-то далеко на марях трубили изюбры, когда я подходил к бараку. Через речку светился огонек нашего жилья. Я крикнул лодку, и первым приветствовал меня лаем Букет.
Поутру начались приготовления к отъезду. Сузев решил забрать с собой в деревню всех норок и оставить их там на чье-нибудь попечение до приезда работников зообазы. Переправить их в город можно было самолетом, и он надеялся, что директор не замедлит прислать своего зверокурьера.
Устроить на лодке банду маленьких беспокойных хищников оказалось делом нелегким. Норки метались, сердито и пронзительно кричали, и как мы ни старались разместить их поплотнее – надстройка поднялась высоко над бортами, создавая опасный центр тяжести. Наконец все было уложено, и Сузев с Димкой забрались в лодку. Я опять оставался один. У моих ног стоял Букет, призванный разделять мое одиночество. Глядя на оживленные лица друзей, я испытывал непонятное чувство грусти. То ли от сознания того, что они едут к людям, то ли от предчувствия чего-то, но только тоскливо и печально было у меня на душе.
Заняв место рулевого, Сузев потоптался на корме лодки, поправил свою затасканную шляпу и, подняв непомерно длинный для своего роста шест, оттолкнулся от берега. Подхваченная течением лодка помчалась по воде.
– Пойдем, Букет, – сказал я своему лохматому другу, и он побрел за мной к бараку.
Из дневника экспедиции
«II октября.
Завтра будет неделя со дня отъезда Сузева и Димки. Начинаю беспокоиться. Продукты кончаются: осталось немного картофеля и горсть муки – буквально на пару лепешек. В общем, два дня протяну. А если они не приедут за эти два дня? Тогда моему положению не позавидуешь: на белках и рябчиках долго не протянешь. Впрочем, это виды на худшее. Помнят же они, что тут остался живой человек!
Вчера ходил на охоту, видел белок, колонков, но ни одного шелудивого поросенка. Возвращаясь, не заметил, как сбился с пути и вышел к Перевальной в трех километрах от барака. Пришел уже затемно, подкрепился остатками борща и лег спать. Сегодня пробежался только по ближним ловушкам. Погода дрянная, да и вчера устал порядочно. Видимо, с норками закончено…
13 октября.
Эти молодчики, очевидно, думают, что кормиться ежедневно мне вовсе не обязательно. У меня осталось восемь картошек и полгорстки муки. Это более чем мало, но не было бы и этого, если бы я не затянул ремень на последнюю дырку. Букет тоже переживает кризис; я хоть нет-нет – да и поклюю то орехи, то ягоду, а у него дело хуже: орехи еще не научился щелкать, перебивается, кажется, на мышах. Все чаще в голову лезут дурные мысли. А вдруг с ними что-нибудь случилось? Батехинский залом – опасная штука. Перевернись в нем – и можно считать себя покойником.
Подожду еще два дня, не будет их – сматываю удочки. Когда-то Карабанов говорил, что тропа, идущая по Медвежьему ключу, ведет в Дерсу.
Завтра иду добывать любой харч, и выручить меня должен Букет – за белками он ходит! Он вообще толковый пес. Мы с ним разговариваем. Правда, больше говорю я, а он лежит, прищурив свой глаз, и слушает. Слушатель он внимательный – никогда не перебьет. Иногда и ему хочется покалякать. Тогда он встает и начинает издавать какие-то протяжные звуки. Я еще не понимаю, что это значит, но догадываюсь, что он просто-напросто просит подачки: что ты, мол, меня баснями кормишь. Я ему показываю на свой тощий живот, он подходит ко мне и в знак солидарности начинает тереться мордой о ноги. Вчера этот чертов пес напугал меня до полусмерти. Я чистил картошку, а он лежал возле печки за моей спиной. Уже по обыкновению я разговаривал с ним.
«Ну, что. Букет, если я еще неделю так тебя покормлю – ты, наверное, меня сожрешь?» – спросил я его. «А-а-га» – услышал я четкий голос. Помертвев, я медленно повернулся к нему. Пес стоял, потягиваясь всем телом, раскрывая в зевоте пасть. И надо же было ему протянуть такое!
И все же, почему они не едут? Дурацкое, дурацкое положение… Нужно что-то предпринимать… Решено – послезавтра ухожу».
Назавтра, взяв винтовку и дробовик, мы с Букетом ушли на поиски пищи. Неудобно было тащить два ружья, но надежда на крупную дичь не покидала меня, и потому я захватил винтовку.
Первую белку встретили недалеко от барака. Она сидела на ели и с любопытством смотрела на лающего Букета. Мое появление придало страсть собаке и напугало белку. Она попыталась удрать, но сноп дроби остановил ее бег. Дальше произошло то, что и следовало ожидать. Не успела белка долететь до земли, как Букет взвился в воздухе, сомкнув в пасти ее трепещущее тело. Попирая все законы отношений с хозяином, движимый сосущей пустотой желудка, он, давясь шерстью, почти моментально проглотил нашу совместную добычу. В другое время это был бы безобразный случай для охотничьей собаки, но сейчас, глядя на его дрожащее от голода тело, я простил его. В конце концов, он изголодался больше меня. Вторая белка, так же, как и первая, не попала мне в руки. На этот раз я угрожающе прикрикнул на него, но когда попытался отобрать зверька Букет удрал от меня. Я не стал звать пса. Улегшись на опавшие листья, закурил и принялся ожидать. Спустя десять минут Букет явился;
– Сукин ты сын! – сказал я ему с презрением– Совесть-то у тебя есть? Что бы ты без меня делал? А ведь жрешь один…
Букет уселся на задние лапы и, наклонив голову, посмотрел мне в глаза.
«А что бы ты без меня делал?»– говорил весь его вид.
– Ну хорошо, – согласился я. – Коль так уж случи? лось и мы попали в беду, то и делить ее должны вместе.
Букет неопределенно помахал хвостом,
– Сомневаешься?! Ну так валяй от меня! Дуй к своим серым родственникам – они тебя накормят… Я – то не пропаду – посмотрим, как ты выкрутишься…
Я оттолкнул Букета и поднялся. Он смущенно подошел ко мне и ткнулся в ноги, в его единственном глазу была грусть.
«Не прогоняй, хозяин, – с волками мне не по пути… Давай уж как-нибудь вместе…»– хотел сказать он.
Я зашагал по тайге, не обращая на него внимания. Букет заметался, не зная, что делать. Он то забегал вперед, то отставал в нерешительности, то заискивающе смотрел на меня.
– Ищи! – прощающе сказал я, и он огромными прыжками скрылся в чаще леса.
«На этот раз ты меня не проведешь», – подумал я, провожая его взглядом.
Однако прошло больше часа, а Букет все не подавал голоса. Это означало только одно: он не мог найти белок. Я видел, что пес старается изо всех сил, но белки словно провалились сквозь землю, и никто в этом не был виноват – просто мне суждено было, наверное, остаться в этот день голодным.
К полудню судьба сжалилась над нами и послала нам третью белку. Избегавшийся и озлобленный Букет отдал ей всю страсть своего голоса. Я запамятовал его привязать, как хотел сделать, и он после выстрела, забыв все на свете, рванулся к упавшему зверьку. Велика власть голода. Что значили для него какие-то две белки, когда недавно на моих глазах, будучи вовсе не голодными, две собаки сожрали целого сушеного изюбра.
– Букет! – только и крикнул я. Он опустился на землю. Его глаза выражали смертную муку, а в душе, наверное, боролись силы долга и голода. Я протянул руку, и собака, раскрыв пасть, выпустила из нее такой драгоценный кусок пищи. Он был уже у него во рту, но что-то более сильное, чем голод, заставило пса отдать его. Половину белки, раздавленную зубами, я бросил ему.
Действительно, неудача не ходит в одиночку. Казалось бы, уж белок-то мы должны настрелять, так нет, только к концу дня мне удалось подстрелить четвертого зверька. Букет осторожно взял его в зубы и принес к моим ногам.
Вернувшись в барак, я уселся на ящик, размышляя, что же предпринять. У меня было полторы белки, завтра предстояла тяжелая и неизвестная дорога. Велико было искушение сварить и съесть все сразу, но я понимал, что делать этого не следует.
Дверь в бараке была открытой, и я скорее почувствовал. чем увидел, как в ее проеме возникла какая-то тень. Вздрогнув, я обернулся – передо мной стоял Жулик! Живой, веселый Жулик радостно махал хвостом! Выскочив из барака, я увидел смеющуюся и окровавленную физиономию Моргунова, но, присмотревшись, понял, что это не кровь, а размазанный по лицу сок голубики.
– Привет! – осклабился он.
– Здорово!
– Живой?!
– Да трепыхаюсь еще…
– Ну ничего – оживешь, – потряс он рюкзаком. – А лихо я угадал! – показал он зачем-то на крышу барака. – Ну, как ты тут?
– Спасибо – вашими молитвами… Где вас черти носят…? Что мне здесь, святым духом прикажете питаться? – не выдерживая тона, накинулся я.
– Пошли, пошли, – потащил он меня в дом. Первым делом Моргунов развязал рюкзак и вытащил оттуда настоящее богатство: сало, хлеб, крупу, папиросы.
При виде всего этого я подозвал Букета.
– Держи, друже! – сказал я, отдавая ему белок. После ужина меня заинтересовало, какие дела связывали Моргунова с крышей барака и что он там «угадал».
– Все просто! – беспечно ответил он. – Я давно приметил, что солнце садится на углу нашей крыши, и все время шел по нему.
От изумления я открыл рот. Точка захода, наш барак и Дерсу не были расположены на одной прямой, а составляли косоугольный треугольник, и я подумал, что и мне, и ему все-таки здорово повезло в этот день.
Страницы, вклеенные в дневник Моргуновым:
«б октября.
Спускаемся вниз за продуктами. По дороге чуть не свернул себе шею – хотел полезть на кедр за шишками. Весь день едем и только к вечеру приезжаем в Островной Ночуем у Степана Селедкова. Утром Сузев говорит, что перевод должен прийти в Дерсу По берегу до него пять километров, ну а рекой побольше
Дерсу – небольшой, но богатый колхоз. Большинство жителей – староверы Зашел вечером в клуб и подивился его скудности: гитара да балалайка – вот и вся музыка Спросил, почему так, и мне сказали, что баян есть, баяниста нет. Пожалел я их, как оказалось, на свою голову: заставили, играть до полуночи, а когда погас свет, потащили меня местные девоньки по всем околицам, голосили до самого рассвета.
Остановились мы у Калуева. Хозяин дома сейчас в отлучке. По рассказам Сузева, мужик он хороший, а вот жена у него – я бы повесился! Наше появление для нее подобно нашествию гуннов,
9 октября.
Вчера пошел на охоту и тут-то заказал себе не ходить в тайгу без топора. Ушел я километров за пятнадцать. Видел табун кабанов, но стрелять не пришлось. Время позднее – решил идти домой. Пока переваливал три сопки – солнце село. Получилось так, что вышел я на хребет, с которого видно деревню. Ну, думаю, все хорошо: пойду напрямик. Спустился с хребта, вышел на ровное место, но попал в болото. Думал, пройду, да так забрался, что и выбраться не мог, куда ни сунусь – везде по колено. Смотрю, лесок темнеет, я к нему, а там еще хуже – весь лес в болоте, что делать? Темно, ничего не видно… Выбираю большую кочку, вешаю карабин на ветку, облокачиваюсь на дерево и… спать, но какой может быть сон, когда на дворе середина октября, а я мокрый и ко всему без телогрейки.
Где-то в полночь вздремнул. Вдруг кто-то как дернет меня за ногу, я и шлепнулся в воду. Упал, и сердце зашлось от холода, поднялся – и того хуже: смотрю, от меня бежит волк! В переполохе забыл, куда и карабин дел! Тут уж не до сна. Так и простоял всю ночь на кочке. Утром кое-как выбрался из этого болота – ив деревню. Штаны порваны в том месте, где волк хватил, сам мокрый. Зашел к одному знакомому трактористу, отогрелся, поспал немного.
Вечер, перевода все нет. Сказал Сузеву, что пойду хребтами к бараку, но он отсоветовал.
…Идут десятые сутки нашего пребывания в Дерсу. Сегодня я настоял на своем: пошел в магазин и взял кое-что взаймы. Сейчас перееду Б. Уссурку, запрячу лодку и пойду к бараку».
Запись в дневнике заканчивалась оценкой моих намерений.
«…Он мне рассказал, что хотел идти по тропе в Дерсу. Тропа в Дерсу не ведет, она идет в Мельничное, а это километров восемьдесят. Без жратвы дело было бы дрянь!»
Когда через неделю я прочел дневник, то выразил сомнение относительно существования волка на болоте.
– Не приснился ли он тебе? – спросил я его.
– Допустим, – ответил Моргунов. – Но кто тогда порвал мои штаны?
В то время это показалось мне убедительным аргументом.
Пятнадцатого октября мы уходили с Перевальной. Уходили налегке, припрятав оставленные вещи. Если нам и не пришлось бы здесь жить, то приехать за вещами все-таки надо было бы.
День выдался пасмурным, изредка накрапывал дождик. Хоть был я в тот день и сыт, но ноги тащил с трудом. Димка на правах проводника легко вышагивал впереди, рассказывая мне о своем деревенском романе. Где-то на трети пути, в начале большой мари дождь пошел сильнее, марь стала быстро наполняться водой, и у нас промокли ноги и одежда.
Потом дождь перешел в мокрый снег. Идти стало еще труднее. Марь тянулась несколько километров, видимость исчезла, и мы шли больше по наитию, чем по ориентирам. Я почти выбился из сил, хотелось лечь прямо на землю, в кочки, в снег и спать, только спать. Наконец марь кончилась. По тайге идти стало легче, можно было отдохнуть под елью или пихтой, где на тебя не валил снег. Я несколько раз спрашивал у Димки, правильно ли мы идем, и он каждый раз отвечал, что правильно и точно. Часов через пять после начала пути он заявил, что скоро покажется Б. Уссурка.
– Вот за той сопкой, – показал Димка. Но час проходил за часом, оставались позади сопки, а Б. Уссурки все не было. Я заметил, что мы поднимаемся все выше и выше. Менялся характер тайги, каменистее становилась почва – мы взбирались на какое-то плато. Долиной реки здесь и не пахло. Я остановился и сказал об этом Димке. Он растерянно и беспокойно заметался. Я понял, что мы заблудились.
– Вот тебе и солнце на углу крыши! – в сердцах сказал я ему.
Начинало смеркаться. Мы были мокры, усталы – нужно было что-то предпринимать.
– Нет! – убежденно сказал Димка. – Мы где-то близко – Б. Уссурка должна быть рядом.
– Почему ты так думаешь? – спросил я.
– Не могу тебе объяснить, но я чувствую это. Пойдем обойдем косогором эту сопку, – предложил он. Я согласился. Мы обошли вершину сопки, и под нами в просветах деревьев открылась долина и блеснула Б. Уссурка. Димка оказался прав. Он не был больше робким новичком в лесу – он стал охотником.
Уже в потемках мы отыскали припрятанную лодку и, рискуя перевернуться, поплыли через Б. Уссурку. Неприятное это дело – переправляться ночью через стремительную реку. Течение вынесло лодку к небольшой деревенской мельнице на противоположном берегу. Темнота наступила настолько плотная, что в двух шагах ничего не было видно. У нас не было ни фонаря, ни факела, чтобы двигаться дальше, и мы решили зайти на мельницу. Старый мельник сидел за каким-то ремеслом. Увидев нас, он кошкой сиганул на чердак мельницы и захлопнул за собой люк. Мы не могли понять, в чем дело, и только после длительных переговоров, когда он спустился к нам, узнали, что были приняты за бандитов. Что и говорить – вид у нас был далеко не респектабельный: оборванные, грязные, заросшие, вдобавок вооруженные винтовками – мы и в самом деле смахивали на хунхузов.
Мельник сделал нам факел, дал керосин, и мы, освещая себе путь, зашагали по раскисшей дороге. Со стороны наше факельное шествие по деревне выглядело красочно и впечатляюще. Возле домов то тут, то там слышались голоса людей, которые умолкали при нашем приближении. Эскортируемые собаками, провожаемые любопытными взглядами, мы прошагали так через всю деревню. В доме Калуева нас встретили без всякого восторга. Сузева дома не оказалось. Я отказался от холодно предложенного чая и, уткнувшись в разложенные на полу тулупы, моментально заснул.
На следующий день над Дерсу разыгралась настоящая пурга. Воспользовавшись неожиданной передышкой, мы сходили в баню и привели себя в пристойный вид. С интересом рассматривал я в зеркале свою первую в жизни бороду. Рыжая, русая, черная – выглядела она омерзительно, и я без всякого сожаления ее сбрил.
К вечеру снег прекратился; перевода все не было. Имевшимися у меня деньгами мы рассчитались в магазине за Димкин долг и на следующий день решили уехать в Островной, расставшись с гостеприимством хозяйки, напоминавшим вооруженное перемирие. Странная это была женщина: замкнутая, с брезгливой складкой тонких губ, она всю энергию отдавала старообрядческой вере, и эта вера вытравила из ее души всякую доброжелательность к людям. Нельзя было не удивляться той одержимости, с которой она добровольно порабощала свой дух, предаваясь религиозным химерам. Конечно, мы ни шиша не смыслили в канонах этой веры, однако на собственном опыте убедились, что ханжество – ее непременная черта. Разглагольствуя о любви к ближнему, хозяйка смотрела на нас как на шайку голодранцев, и если бы не знакомство Сузева с ее мужем – всей нашей корректности хватило бы разве что на оплату одного часа пребывания в ее доме. Доверяя характеристике Сузева, которую он дал Калуеву, мы не могли не посочувствовать последнему, справедливо предполагая, что тому выпала нелегкая доля в супружеской жизни.
Утром, едва мы начали собираться к отъезду, как прибежал восьмилетний гонец с почты и, шепелявя, выпалил, что зовут коротенького дяденьку. Мериться ростом было ни к чему, и Сузев поспешил на почту. Он пропадал там часа два и вернулся навеселе в сопровождении бородатых таежников.
Наконец мы получили перевод и в придачу к нему инструкцию. Нам предписывалось возвращаться на Перевальную и ловить норок «вплоть до выпадения снежного покрова». Прочитав эту строчку, я посмотрел в окно. На улице этого самого «покрова» было больше чем достаточно, правда, по всему угадывалось, что хватит его ненадолго.
Хоть мы и рассчитались с хозяйкой с рыцарской щедростью, однако расположения ее не снискали, и как ни хотелось Сузеву, имея в кармане деньги, побыть в поселке, мы все же сочли за благо идти в тайгу. На берег нас провожали его новые друзья. Пока мы с Димкой вычерпывали воду из лодки, Сузев, закончив импровизированную пресс-конференцию, провозгласил тост «на посошок», и мы, опасаясь, что дело может принять оборот заурядного загула, усадили своего начальника в лодку и оттолкнулись от берега. Нахлобучив шляпу по самые уши, Сузев сидел нахохлившись, удивительным образом напоминая обиженного купчика, которому не дали разгуляться.
Лодка шла посредине реки. Мимо плыли заснеженные берега. Темная зелень хвои и белый снег – палитра двух ярчайших красок, впечатляющее соседство для еще непривыкшего глаза. То там, то здесь плавали по реке стайки пролетной чернети. Мы стрельнули два раза по этим последним осенним уткам, но безрезультатно.
В Островной прибыли часам к пяти вечера. Дом Селедкова, у которого мы оставили норок, стоял на берегу небольшой протоки. Нас встретила его жена, темноволосая моложавая женщина. Увидев нас, она всплеснула руками и заулыбалась.
– Вернулись, пропащие. И где это вы пропадали.
– Здорово, Полина, – фамильярно приветствовал ее Димка.
– Как там наше хозяйство?
– А что ему сделается – бегает, верещит, есть просит; Степан за рыбой для них пошел.
Дом Селедкова состоял из двух комнат: кухни и гостиной, которая служила одновременно и спальней. Возле стен стояли грубые деревянные лавки, обитый железом старинный сундук, старенькая швейная машинка. Комнаты разделяла печка, за ней возились с разноцветными лоскутами две малолетние дочери хозяйки.
Вскоре пришел и Степан Селедков, тридцатипятилетний высокий и жилистый мужчина со шрамом на шее – отметиной немецкого пулеметчика в последний день войны. Увидев нас, он зашумел, затряс нам руки. Полина поставила на стол дымящееся блюдо с отварной красной рыбой, как-то по-особому испеченную румяную картошку и отсвечивающие прозрачной синевой соленые грузди. Увидев на столе кету, Димка со всей своей бесцеремонностью заорал:
– У-у, королевское блюдо! Употреби-и-м…
Степан был доволен этим восторгом и рассказал нам, что недавно он, первым из деревни, поймал двух кетин. Долго же добиралась эта рыбка от моря в родные края! На Амуре ее ловят еще в июле – на Б. Уссурку она пришла в октябре.
За столом просидели допоздна. Как-то незаметно разговор перешел на воспоминания, и из них мы узнали всю историю жизни Степана и его жены. Жизнь была бесхитростной, как и они сами, честной и, как часто бывает, трудной. Только и красило ее, что любовь, дети, надежды…
На другой день мы закупили необходимые продукты, уплатили Полине за содержание норок и зашли в колхозную конюшню проститься со Степаном,
– Ну, счастливо вам, – сказал он. – За зверушек не беспокойтесь, я сам посмотрю, здесь с собаками, может, что и добуду, а кто с базы приедет – передам все честь по чести.
Мы еще раз поблагодарили этого радушного человека и отправились в путь.
