Текст книги "Тепло отгоревших костров"
Автор книги: Юрий Вознюк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)
Отсюда открывался прекрасный вид, но было чертовски холодно, и уже через десять минут я начал дрожать. Моя одежда никак не подходила для длительных наблюдений с дерева. А что, собственно, хотелось наблюдать? Мохноногих канюков, равнодушными идолами торчавших на стогах, уютные и теплые дома Милой Девицы, или тех четвероногих паршивцев, которые расположились внизу.
Лохматая шайка разлеглась под деревом, и в ее позах была готовность умереть, но дождаться, когда мой закоченевший труп свалится с дерева. А все, кажется, шло к тому. Сначала я размышлял о дружбе, которая связывает человека и собаку. Сколько добрых слов сказано в адрес собачьего племени, и оно, конечно, того заслуживает. К сожалению, в семье не без урода. У каждой собаки, как и у людей, свой характер: есть храбрецы и трусы, честняги и жулики, благородные рыцари и мелочные душонки. Одни никогда не опускаются до вероломства, другие – способны укусить из подворотни, чтобы тут же удрать. Кто знает, как обрели они свой характер,– не от хозяев ли переняли?
Спустя полчаса мысль о спасении стала у меня какой-то вялой. Она принимала явно нездоровое качество. Потом меня вдруг обуяла гордыня, и я подумал, а не привязаться ли к дереву и если уж погибнуть, то оставив с носом грабителей. Трудно сказать, до чего бы я додумался – не выскочи из канавы колонок. Собаки, захлебываясь собственным лаем, как по команде, метнулись за ним. Колонок юркнул обратно в канаву– собаки скатились за ним и исчезли из виду.
Ну, ноги мои ноги! Я моментально распрощался со своим «наблюдательным постом» и что есть сил припустил в противоположную сторону. До дома Брагина оставалось не более полутора километров, когда я оглянулся и... сделал последнее отчаянное усилие. Поскользнувшись, я замахал руками и, успев перевернуться в падении, грохнулся на четвереньки. Вздымая облака снежной пыли, свора мчалась ко мне.
Я сел на землю и принялся разуваться,
– Нате, жрите, проклятые!– бормотал я, швыряя псам торбаса.
Они подхватили их на лету, и по заснеженной дороге покатился рычащий клубок. На меня собаки не обращали уже никакого внимания—они упивались запахом дикого оленя. И дернул же меня черт купить самодельные торбаса!
После мне подсказали, задним числом, множество способов спасения мокасин.
Но все это было потом, а тогда я во весь опор мчался в одних носках к деревне, и мое появление в доме Брагина вызвало всеобщий переполох.
– Патроны где?—заорал я Моргунову.
– В рюкзаке, в кармане,– перепугано ответил он. Выдернув пачку патронов, я выскочил во двор, вернулся обратно, сунул ноги в рабочие валенки Брагина и побежал вершить суд. Сзади меня спешили с ружьями в руках Сергей и Димка. Со стороны можно было, наверно, подумать, что сейчас" на заснеженных полях Милой Девицы вспыхнет бой. Но я-то знал, кто противник, а вот Брагин и Моргунов, надо полагать, изрядно попортили себе нервы в догадках. Я не добежал до собак метров двести—не хватило сил. Кололо в боку, не хватало воздуха, казалось, сердце вот-вот разорвется в груди. Псы уже почувствовали неладное и настороженно смотрели на меня. Трусящимися руками, я разорвал пачку и, роняя патроны на снег, зарядил магазин. Рыжий пес стоял первым, нагло подняв хвост.
– Ну, держись, образина!– процедил я.
После выстрела его словно пружиной подбросило в воздух, он развернулся и огласил окрестность паническим визгом. Я хорошо видел, как пуля вырвала из него клок шерсти и удивился живучести пса, улепетывавшего во все лопатки.
«Я вас научу уважать человека!»—продолжал кипеть я. посылая заряд за зарядом вслед бродячим негодяям. Пули взрывали возле собак фонтаны земли и снега, и свора, обезумев от страха, шарахалась из стороны в сторону, пока не рассыпалась по полю и не скрылась из вида.
– Победа!—услышал я за спиной запыхавшийся голос. Позади стояли Димка и Брагин и таращились на меня.
– Зевс!.. Скорострельный бог-громовержец!..—продолжал выдыхать Димка.
Я ничего не ответил и пошел по дороге. На месте моей последней встречи с собаками валялось то, что когда-то называлось моими торбасами. И еще там валялся кусок рыжего хвоста главаря банды.
Позже Дуся, со свойственной женщинам практической сметкой, произвела любопытные подсчеты. Оказалось, что стоимости мокасин, бинокля и премий за мышей хватило бы на покупку в селе по меньшей мере пяти шкур лисиц. Мы никогда не стремились получить от охоты доход, но на этот раз я подумал, что для начала издержки все-таки велики.
Легкомысленно назначенная Димкой премия за живую мышь неожиданно обернулась для нас ощутимым расходом. Часа через два после того, как мы вернулись с поля, заявился домой раскрасневшийся Санька с компанией.
– Дядя Дима, улов притаранили!– оповестил он.
– Ну, молодцы! А я уж думал, куда вы запропастились?– обрадовался Димка.– Сколько добыли, Саня?
– Полтораста!
Моргунов провел ладонью по лицу, словно смахивая паутину.
– Ты хочешь сказать...– неуверенно начал он.
– Ну да – сто пятьдесят одну мышу поймали, – рассеял всякие сомнения Санька.
Перед нами появилась огромная железная банка с кишевшими там мышами.
– Батюшки-светы!—с отчаянием прошептал Моргунов.
– Пересчитывать будете?—деловито осведомился один из ловцов.
– Да чего уж там!—в полном расстройстве чувств отмахнулся Димка;
Он стоически твердо отсчитал пять новеньких трехрублевок и вручил компании.
– Спасибо за службу, звероловы!– весело сказал он.
«Звероловы» не знали армейского устава и закричали кто во что горазд.
– Завтра еще притараним,– пообещал Санька,– Их за током тьма-тьмущая.
– Э-э, нет,– поспешил отказаться Моргунов.– Вы и так постарались на славу—управиться бы с этими.
Еще утром он соорудил для мышей вольер. Это был кусок металлической сетки, свернутый в большую трубу, к концам которой были прикручены стенки. В одной из них находилась дверца. В общем, вольер получился неплохим, но оказался мал. Конечно же, Димка не мог предполагать, что помощники притащат такую прорву мышей, и теперь пришлось ломать голову, как их разместить. В конце концов мы махнули рукой и предоставили эту заботу самим грызунам: вытряхнули мышей в вольер, набили его сеном, и они прекрасно устроились «по этажам»– друг над другом.
В приобретенном нами мышином семействе оказалось три вида: мыши полевые, восточноазиатские и полевки красные из рода лесных полевок. Всех их нетрудно различить даже неопытному взгляду. У полевой мыши вдоль всей спины тянется темная полоса. Красная полевка крупнее, но хвост у нее короче. Восточноазиатская мышь—забавное создание, по краям ее глаз располагается гребневидная оторочка, отчего мышь кажется маленьким лохматым увальнем.
Вечером, когда Дуся с Санькой ушли в кино, состоялся первый сеанс записи. Нужно признаться, что наша методика побуждения мышей к пению была примитивной и жестокой. Димка нащупал рукавицей первую попавшуюся мышь и поднес к микрофону. Несчастное существо жалобно моргало глазами и, конечно же, не могло понять, что от него хотят. Моргунов слегка стиснул мышь и включил магнитофон. Все мы ожидали услышать писк о пощаде, но этого не произошло – мышь молчала. Он сдавил ее сильнее—тот же результат. У грызуна должны были вот-вот хрустнуть косточки, но он не издал ни звука.
– Это, наверно, немая попалась,– сказал Димка, выбрасывая мышь в форточку.
Но и вторая, третья... десятая мышь готовы были отдать богу душу, но не собирались просить о пощаде. Такой оборот дела привел нас в замешательство – рушились все планы. Битый час мы мучились с упрямыми грызунами, но так ничего и не добились.
– Ну партизаны!– в сердцах воскликнул Димка и швырнул очередную полевку вместо форточки на пол.
Мышь побежала, он прижал ее тапочкой и тут мы услышали долгожданный писк. Наше проявление радости заглушило ее голос, но вовремя спохватившись и боясь упустить, может быть, единственный случай, мы торопливо включили магнитофон. Полевка продолжала пищать, пока не выбилась из сил. Это удивительно, но факт: все мыши закатывали истерику на полу под ногой, но стоило их взять в руки и поднять в воздух, как они словно в рот воды набирали. До сих пор для нас остается загадкой, почему так вели себя мыши. От страха перед высотой или перед нашими физиономиями? На этот счет Димка и Брагин высказали разные предположения, но я склонен думать, что наиболее вероятно – последнее.
Как бы там ни было—счастливая случайность помогла нам, и мы накрутили едва ли не кассету желанных голосов. Мы даже создали нечто вроде систематизированной фонотеки; в одном месте пищали только полевки, в другом – восточноазиатские мыши. Дело было сделано. Так, во всяком случае, мы думали до тех пор, пока не проиграли запись. Здесь-то и выяснилось, что она безнадежно испорчена и, что хуже того—мы вообще не сможем записать в Милой Девице такую деликатно-тонкую музыку, как мышиный писк. Оказалось, что живя в мире звуков, мы наполовину оставались глухими. И не потому, что Брагин, Моргунов и я их не слышали, а в силу того, что они нас не интересовали, мы к ним привыкли и перестали замечать. Многие звуки так вошли в нашу жизнь, что нам их просто недостает, мы испытываем чувство тревоги и неудовлетворенности, когда они вдруг исчезают. Начинаем искать причину—и обнаруживаем... остановившиеся часы. Так и тогда – магнитофон поведал нам, с чем мы притерпелись в жизни. Стучал, словно кувалдой, холодильник, завывали на дороге автомашины, надрывались деревенские собаки, дважды прогудел самолет. Но все это– еще куда ни шло: собаки и самолеты мешали временами, а вот машины на совхозном току работали беспрерывно. Рис молотили, веяли и сортировали, и гул этой работы шел по всей пленке.
– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день,– сказал Димка.
– М-да,– почесал затылок Брагин.– Симфония... Может, в подполье залезем?
– Придется. Что-то делать нужно. Что делать—знал я. В деревенском магазине не оказалось подходящей для. меня обуви и на следующий день я собирался ехать во Владивосток. С утра Димка и Брагин ушли в гараж мастерить по моему чертежу новую клетку для мышей. Часа через два они возвратились, выполнив заказ. Я готовил в дорогу машину, когда в сенях, где оставались на ночь мыши, раздались изумленные, горестные и злые вопли моих друзей. По неизвестной причине дверца вольера оказалась открытой и почти все население его удрало. Сотня отборных мышей разбежалась по кладовке, а оттуда, используя щели в полу, по всему дому. Мыши сновали повсюду: под пустыми мешками, в початках кукурузы, даже в банных вениках, которые заготовил Брагин. Это было настоящей бедой, самым нелепым образом свалившейся на дом нашего друга. Такая орава была ничем не лучше саранчи.
– Хватай, гони!– суетился Сергей.– Скоро Дусь-ка заявится на обед—будут нам и лисы, и еще кое-че...
– Это точно!– согласился Димка, проворно шуруя
по полкам.
– Ничего,– успокоил я их,– завтра вы купите котов – и все будет в порядке.
– За твой счет!– огрызнулся Моргунов.– Это из-за тебя я не доделал клетку. В следующий раз хоть в подштанниках прибежишь – с места не сдвинусь.
Из полутора сотен мышей у нас осталось двадцать пять штук. Еще шестерых беглецов мы поймали, засадили обратно в клетку—и с тем я отбыл во Владивосток. Вечером я успел переговорить кое с кем по телефону, а утром следующего дня вошел в краевой Дом радио. В руках у меня был элегантный саквояж, но на этот раз в нем находилась не рукопись для литературной редакции, а магнитофон, клетка с тремя десятками мышей и домашняя тапочка на левую ногу. Стараясь не попадаться на глаза знакомым редакторам, я прошмыгнул к приятелю, и вместе с ним мы отправились в одну из студий звукозаписи. Нас уже ожидала девушка-оператор, и в ее взгляде светилось любопытство, жалость и опасение. Точно так смотрят нормальные люди на душевнобольных.
За мной закрылась дверь—я очутился в звуковом вакууме. Здесь не то что собак—конца света не услышал бы. Не мешкая, вытащил клетку, разулся и надел тапочку. Ее захватил во избежание неожиданностей: а вдруг мыши не захотят пищать под ботинком? Наблюдавшая за мной через толстое стекло оператор прижала палец к губам и стояла не шелохнувшись.
Я достал мышь, засунул ее под ногу и сказал в микрофон:
– Готово.
И завертелись скоростные, самые современные звукозаписывающие машины. Знало бы только радиокомитетское начальство, чем занята студия!
Первая же мышь выдала нам вполне приличную порцию писка. Когда голос ее осип и ослаб, я извлек солистку из-под ноги и машинально поискал глазами форточку, куда бы можно было выбросить отработанный материал. Конечно, никакой форточки в кабине не было, да и вряд ли бы я рискнул швыряться мышами с третьего этажа. Гм-м... Непредвиденное обстоятельство—и я, не долго думая, сунул мышь обратно за проволочную решетку, полагая, что попадись она мне снова, я смогу отличить ее от свежей по отсутствию резвости.
И тут произошла та неожиданность, которую всегда следует ожидать при работе с дикими животными, если это, конечно, не очень сильно сказано в отношении крохотных беззащитных мышей. Едва только освобожденный грызун зарылся в сено, как в клетке разразилась паника. Смирные до этого квартиранты забегали, зашуршали сеном, надрываясь в писке с таким ужасом и так дружно, словно я им вернул не собрата, а смертельного врага. У меня не было времени размышлять, чем вызван переполох, и я отчаянными жестами показал оператору, чтобы она включила запись. Добрых пять минут волновались мыши, и я, слушая необычный концерт,, тихо радовался неожиданной удаче. Когда они наконец успокоились – пришла очередь следующей исполнительницы. Отработав свое, мышь вернулась в клетку, и снова там прокатилась волна испуганной возни. Правда, сейчас она была короче. В третий раз мыши успокоились через минуту, затем они только бегали, но уже не пищали.
Я вышел из студии под сильнейшим впечатлением увиденного и услышанного и с непоколебимым убеждением в том, что каким-то непонятным образом побывавшие под моей ногой грызуны сумели поведать остальным о пережитом страхе... Вечером того же дня я выехал в Милую Девицу.
Несмотря на поздний час, Брагин и Димка еще не спали. Они сидели в кухне и накурили так ядовито и густо, что табачный дым можно было набирать лопатой. Определить причину столь затянувшейся беседы не составляло труда. Я сказал им, что негоже забывать друзей, и Димка, с видом оскорбленной добродетели, поставил на стол чистый стакан. Пока я ужинал, они прослушали на магнитофоне мой отчет о проделанной работе. Мышиный хор привел в умиление Моргунова, оставив равнодушным Брагина.
– Ты чего такой кислый?—спросил я.
– А-а,—махнул он рукой.—У нас тут такое... Вид у него был до того скорбный.
– Да будет тебе, Серега,– принялся утешать его Димка.– Чего в нашем деле не бывает.
– Не-е,– мотал головой Брагин.– Виноват... С большим трудом мне удалось выяснить, что произошло с ними.
Оказалось, что в то время, когда я трудился в студии, Димка и Брагин отправились на охоту за козами. У нас были две лицензии, и они пошли на Дунькин Hoc—одиноко стоявшую километрах в семи сопку. Дунькин Нос зарос дубняком и кустарником, и там всегда водились фазаны и дикие козы. Самая добычливая охота на коз – нагоном, но здесь этот метод не годился, поэтому Димка и решил использовать способ, известный нам еще со времен пребывания в звероловах. Суть его состоит в том, что спугнутый зверь, как правило, бежит вверх на сопку, но бежит не прямо, а наискосок. Этим и может воспользоваться второй охотник, если будет идти выше и впереди первого. Охота эта трудна: одному из охотников приходится стрелять издалека, на второго зверь может набежать в упор. И в том и другом случае не удивительно промахнуться, потому они и поменялись оружием: Димка отдал Брагину карабин и полез в сопку с его ружьем, заряженным картечью. С полчаса им удавалось идти как положено, потом они потеряли друг друга из вида и побрели каждый сам по себе. У подножия сопки намело сугробы, Брагину надоело барахтаться в них, и он поднялся на малоснежный склон. Стоял ясный морозный день. С Дунькиного Носа открывался великолепный вид на окрестности; на поля, плавни, скованную льдом Ханку. Далекие домики Милой Девицы казались игрушечными, такой же живой игрушкой была и лошадь, трусившая по дороге с двумя седоками в санях. Брагин закурил, присел на, валежину и задумался, глядя на раскинувшийся перед ним белоснежный притихший мир. Бежавшая по дороге лошадь свернула на целину, направляясь к стогам сена, стоявшим на лугу, левее Брагина. Ездоки слезли с саней и пошли рядом. К ближайшему стогу они добирались что-то очень уж долго, то и дело останавливаясь в пути. Наконец и лошадь и люди оказались напротив Брагина. Он поднялся, собираясь идти дальше, И тут увидел, что прямо на него бежит табунок коз вспугнутый снизу возчиками. Забыв обо всем на свете, Брагин вскинул карабин и начал палить по прыгающим козам. Животные, оказавшись меж людей, заметались, и Сергей успел опустошить по ним весь магазин. Когда боек чакнул по пустому патроннику, он опустил карабин, посмотрел вниз и обмер. Козы благополучно удрали, зато возле стога сена творилось что-то непонятно-зловещее. Вокруг лошади с истерической суетливостью бегал... один человек. Второй исчез. Оставшийся возчик лихорадочно распряг коня, вскочил ему на спину и, нахлестывая кнутом, пустился наутек. Глядя ему вслед, Брагин почувствовал, как его ноги сделались ватными. Сомнений быть не могло: он стрелял по козам в ту же сторону, где находились люди и, конечно, случайная пуля попала в одного из них. Ломая кусты, Брагин бросился с сопки. Не добежав до сена, остановился. Исчезла последняя слабая надежда – из-за стога торчали раскинутые человеческие ноги, обутые в подшитые валенки. Преодолевая тошнотворную волну ужаса, Сергей обогнул стог. Убитый лежал навзничь, на куче выдерганного сена. Голова его запрокинулась, и Брагин видел только задравшуюся бороду и кончик папиросы, видимо намертво зажатой в зубах. Дальше он смутно помнил события. Покойник вдруг зачмокал окурком и выпыхнул облако дыма. Возможно Брагин издал какой-то звук, потому что лежавший поднял голову – и Сергей узнал его. Это был Пупырь, у которого он безуспешно пытался выведать секрет охоты на лис.
– Во!– произнес Пупырь.– Ты как здеся объявился?
Брагин уселся на снег, поджал ноги, потом положил перед собой шапку и сунул в нее рукавицы.
– Обормот ты!– наконец выдавил он, взглядом продолжая сверлить Пупыря.
– Ты чего это, парень?—поднялся тот, поправляя лохматый треух.
– Ка-а-к вот дам тебе в нюх! Старик боязливо попятился.
– Ну так я пойду,– поспешно засовывая выбившийся из-под обшарпанного полушубка шарф, сказал он.
– Я те пойду! Ты зачем здесь валяешься?!
– Так ведь того... притомился. С устатку, значит... Вот и прилег на сенцо.
– А дружок твой на печку с устатку побег?– показал на брошенные сани Брагин.
– Семен-то? Не-е. Кобыла нам, язва, туды ее мать, упрямая попалась. Вот он и погнал ее, значит, на обмен.
–Чего-о?—не понял Брагин.
– Кобылу, говорю, нам дали—аспида сущего. Нам дальнее сено возить надобно, а она уперлась—и все тут. Ну прямо наказанье господнее. А Семен мужик нервенный, счас, говорит, я ее... как это... замочу вилами. Потом поостыл и решил отогнать ее, вражину, обратно.
Брагин поднялся на ноги и молча нахлобучил шапку.
– Ладно, тогда живи,—сказал он и пошел навстречу спускавшемуся с сопки Моргунову.
Происшествие так подействовало на него, что он впал в меланхолию и чтобы вывести его из этого состояния, Моргунову пришлось прибегнуть к испытанному средству—эликсиру бодрости мужчин.
А на другое утро состоялся наш дебют в охоте с магнитофоном. На спине Димкиной маскировочной куртки был пришит специальный карман, куда мы и поместили его технику. Казалось, мы все предусмотрели: еще дома, при испытании магнитофона в холодильнике, выяснилось, что нужно менять смазку механизма—и мы заменили ее на самую морозоустойчивую; замерзли батареи – и Моргунов приспособил носить блок питания на поясе под курткой; даже дистанционное управление было переделано с расчетом на самые тяжелые условия. И все же наш подручный арсенал исследовательских средств оказался недостаточным. Домашний холодильник не мог создать тридцатиградусного холода, которым обожгли нас рисовые поля Хан-кайской долины. Уже через четверть часа магнитофон защелкал и затрещал так, что ни о какой охоте с ним не могло быть и речи. Да, тяжек путь познания! Единственное, что мы могли придумать—это засунуть магнитофон под меховую куртку Моргунова; но коробка транзистора, со встроенным приемником, была слишком велика, и ходить таким образом целый день по полям становилось сущим мучением. Правда, из-под куртки мыши пищали, как из-под настоящей копны.
Первую лисицу мы обнаружили за своими спинами. Как уж так получилось, что она оказалась сзади – не представляю. Вероятно, лиса выбежала из какой-нибудь канавы, когда мы уже ее миновали. Мигом скатившись в ороситель мы определили направление ветра и осторожно высунулись наружу. Лиса проворно бежала по чеку, кидаясь в стороны при малейшем шорохе под снегом – мороз нагонял на нее аппетит. До зверя было не меньше трехсот метров, когда Димка включил магнитофон. Лиса остановилась и посмотрела в нашу сторону. Магнитофон продолжал надрываться. Мне показалось, что прошло лишь мгновение, и я хотел выглянуть снова, как сверху раздался шорох—и перед нами, как черт из табакерки, вырос лисовин. Мы столкнулись нос к носу, и от неожиданности я шарахнулся на дно канавы. У лисовина же глаза полезли на лоб. Впервые увидел я в желтых, бесстрастных глазах лисицы живое чувство. Как он был великолепен, этот огненно-рыжий зверь! Светло-охристая грудь, черные кончики ушей, растерянная заснеженная морда! И как все же ни был ошеломлен лисовин, сообразить, что нужно делать, он успел раньше нас. Когда мы выбрались из канавы, он, распластавшись в беге, без памяти уносил ноги. Наша запоздалая стрельба только поддала ему жару. Секунда-другая, и, мелькнув светлым кончиком хвоста, он исчез.
– Хорош был лис!—сказал Димка.
– Хорош!—согласился я, и мы отправились искать новую встречу.
Она произошла через час. Наученные горьким опытом, теперь мы вели себя иначе. Притаившись в зарослях травы и полыни, Моргунов, не выглядывая, крутил магнитофон; я сидел в двадцати метрах от него и наблюдал за лисицей. Судя по цвету, это был зверь из местного выводка. Все лисы, родившиеся вблизи плавней, отличаются от лесных красно-рыжих желтизной своей шубы.
Сначала мне показалось, что лисица не услышала писка полевки, и я подумал, что рассказы о ее удивительном слухе сильно преувеличены. Где было занятому охотой зверю услышать звук, который я, находясь рядом, улавливал с трудом. Но вот поведение лисы изменилось. Продолжая мышковать, она направила свой ход в сторону Моргунова. Пока мышь пищала в одиночку, лисица оставалась внешне спокойной, но когда транзистор грянул хором бывших наших пленников– нервы ее не выдержали: она взвилась на дыбы и с нескрываемой алчностью помчалась к баснословно обильному скопищу закуски.
Что поделаешь, жадность погубила не только эту лисицу.
Вторую половину охоты магнитофон таскал я, и Димка добавил к нашему трофею великолепного матерого лисовина. Хвост его был так пушист и наряден, что я долго не мог оторвать от него взгляда.
К полудню поля опустели – лисы устроились на дневку, и мы повернули домой. Нас радовала удача. Перед нами открывались дали совершенно нового способа охоты. Единственный недостаток—необходимость таскать с собой магнитофон. Я решил пойти другим путем. Весь вечер слушал запись и учился подражать мышиному писку. По сути дела я вернулся к тому, что испокон веков использовалось охотниками, с той только разницей, что методика обучения этому искусству была основана на последних достижениях техники. Хотя я всем страшно надоел своей музыкой, зато часа через три выучился довольно искусно пищать красной полевкой. Мои успехи воодушевили Брагина, и за ужином он то и дело выпячивал губы дудкой, втягивая в себя воздух и испуская чмоканье кормящегося поросенка.
– Волков голодных тебе приманивать в самый раз,– сказала ему по этому поводу Дуся.
Утром, вернувшись с работы, Брагин наспех умылся, переоделся и, жуя на ходу, отправился с нами на поля. Мне не терпелось испробовать свое искусство, и вскоре мы разошлись. Занимался мутный от мороза день. Промерзший снег так скрипел под ногами, что, наверно, даже на полкилометра нельзя было подойти к зверю. Чтобы хоть как-нибудь избавиться от скрипа, я шел по льду канала, время от времени выглядывая из-за его насыпанных берегов. Уже хорошо развиднелось, когда я подошел к месту, где канал круто сворачивал в сторону. Выглянув в очередной раз, я увидел не лисицу, а человека, распластавшегося на склоне напротив меня. На нем был грязно-желтый полушубок, сливавшийся с цветом травы, рядом лежало ружье. Притаившись между кочек осоки, он что-то высматривал. Я не успел ничего предпринять, когда раздался знакомый мне звук—человек пискнул мышью. Вслед за этим он осторожно вытащил из кармана полушубка какой-то небольшой темный комок и швырнул его на другую сторону бугра. Я никак не мог понять, зачем он двигает рукой, и посмотрел в бинокль. Только когда на снежный гребень выскочил черный шарик—я догадался, что он тащит его за незаметную мне нитку. Я хотел было приподняться повыше, но в это время человек схватил ружье, вскочил на ноги и выстрелил. По тому, как «клюнуло» в его руках ружье – стало понятно, что второй патрон дал осечку. Такие «клевки» происходят у всех неопытных стрелков. Взобравшись на бугор, я посмотрел в сторону, куда он стрелял, и увидел убегавшую лису. Теперь я уже не мог помешать и потому не скрываясь пошел к неудачливому охотнику. Заслышав меня, он обернулся. Передо мной стоял старик со взлохмаченной рыже-седой бородой. Смутная догадка мелькнула у меня, я поздоровался и поднял со снега скатанный из овечьей шерсти мячик, величиной с небольшой лимон.
– Зачем вы его бросали?—спросил я.
– Чей-то?– не расслышал старик.
– Я спрашиваю, зачем вы в лису этой штукой кидались?
– Чё это за кизяк? Нашто он мне нужен? Энто не мое,– зачастил он, недружелюбно глядя на меня.
Я начал наматывать на клубок белую нитку, и она потянулась к его карману.
– Во?!—удивился он.—Знать внук, язва, привязал для пакости.
– Это же надо!– сокрушился я.– Вот ведь внуки нынче пошли... Выбросить, что ли?
– Дай сюда!—дернулся он.—На утирку сгодится. Мы расстались с ним, как истые дипломаты, удовлетворенные тем, что провели друг друга: он, очевидно, думал, что дурак охотник ни о чем не догадался—я радовался разгадке секрета охоты Пупыря. В том, что это был он,—не приходилось сомневаться, как не сомневался я и в назначении шерстяного мячика. Он служил ему для приманки лисы, которая принимала темный комок за бегущую мышь. Стрелял старик неважно, а вот в изобретательности ему нельзя было отказать. Лишь год спустя я узнал, что этот «порох» выдумал не он.
Первая лиса попалась мне на глаза через полчаса. К этому времени поднялся ветер, он немного глушил скрип снега и под прикрытием валика мне удалось подобраться к ней метров на двести. Отдышавшись и успокоив сердце, я изготовился и пискнул. Но вместо писка вышел конфуз. Губы от холода стали похожи на сибирские пельмени и не повиновались. Как я ни старался—в лучшем случае из них вылетало несуразное чмоканье или шипение. К счастью, лиса не обратила на мои потуги внимания, и я принялся усиленно отогревать свой капризный на морозе инструмент. Наконец мне удалось вполне прилично подделаться под мышь – и лиса ответила желанием встретиться. Она потрусила ко мне и сердце снова зачастило. Это была молодая лисичка из пришлых, но господи, ты же знаешь, что я никогда не был привередлив!
«Давай, милая, давай!»– мысленно поощрял я лисицу, которая почему-то остановилась в раздумье.
Словно поддавшись на мои уговоры, рыжая снова засеменила вперед и снова остановилась. Чтобы подогреть ее аппетит, я выдал отменную руладу полевой мыши. Лиса дернула головой, мгновение стояла неподвижно, потом прыгнула в сторону и уже без раздумий... побежала прочь. Я от души обругал ее, недоумевая, почему она переменила намерение.
Когда же еще через час от меня удрала вторая лиса—пришлось признаться, что каким бы образом я ни складывал губы—им никогда не обмануть слуха дикого зверя.
«Да, это удел избранных»,– думал я, поворачивая к деревне. И сразу рисовые поля стали унылыми и неприветливыми, захотелось к теплу, к людям. Но, видимо, чтобы окончательно доконать меня, судьба послала мне третьего зверя. Свернувшись клубком, он лежал прямо на пахоте, посредине большого чека. Ветер дул от него, и сколько я ни пищал – они ухом не повел. А в бинокль я видел и кончики его ушей и богатейший хвост, которым он прикрыл морду. Лисица просто-напросто спала и я не знал, что мне делать—не ждать же, когда она проснется! Ей было наплевать на мороз в своей шубе, мне—нет. В конце концов я махнул рукой, выбрался из оросителя и медленно пошел на нее. Десять... двадцать... пятьдесят шагов. Лиса не шевельнулась. «Может, она сдохла?!»—мелькнула радостная мысль, только чуточку кольнувшая самолюбие. До лисицы оставалось не более двух убойных ружейных выстрелов, но снег под ногами скрипел так, что едва не лишал меня чувств. Мне нужно было подходить ближе, но страх подшуметь сковывал ноги. И в момент, когда раздираемый сомнениями, я остановился—судьба послала мне подарок. Он явился в виде вертолета, загудевшего над нами. Лиса не обратила на грохот воздушной машины никакого внимания—он же стал для меня манной небесной.
Вертолет еще гудел в небе, а я уже стоял в тридцати шагах от беспечного зверя. В руках у меня был пятизарядный полуавтомат, и я захотел отдышаться. Теперь я мог позволить себе даже нечто вроде великодушия. С такого расстояния лиса не могла убежать от меня—и не стрелять же зверя спящим!
«Дам тебе последний шанс!»—мысленно произнес я, и это было ханжеством, потому что никакого шанса спасения у лисы не было. И все же я картинно поднял ружье вверх и как ковбой в американском кинофильме—с руки—грохнул в воздух. Странно устроена моя голова: всегда в ней запоминаются какие-то нелепые детали. Так и в этот раз—я запомнил лису... висящей в воздухе. Она, как сорвавшаяся пружина, скакнула в небо и, опускаясь на пашню, вытянула вниз лапы. В этот момент что-то, наверно, щелкнуло в моем мозгу—такой она и осталась навсегда в памяти. Это был громадных размеров лисовин. Он стоял, тараща на меня глаза, ничего не понимая спросонья.
– Прощай, лис!– сказал я, нажимая спуск и мысленно примеривая длину трофея к своему росту.
