Текст книги "Тепло отгоревших костров"
Автор книги: Юрий Вознюк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)
– Так это вы ночью приехали?– спросил Брагин.
– Ага... Мы самые,– тяжело кивнул он.– Малость подзадержались. А чтой-то я вас здеся никогда не видывал?– Сторож посмотрел на меня, потом на Моргунова.– Вот его знаю,– ткнул он в сторону Брагина,– вас не припомню.
– Издалека мы,– холодно произнес Димка.– Какое у тебя к нам дело вдруг появилось?
Налим потрогал засаленный картуз, ощерился длинными прокуренными зубами и сказал:
– Так горяченького нам надобно похлебать... Небось поделитесь хлебовом с рыбным начальством. Люди большие—надо уважительно.—Его передернула икота, он сплюнул.– Они к вам по-хорошему, так что отблагодарите...
До сих пор не понимаю, почему я тогда подвинул ему котелок. Может быть, необычность просьбы поразила и побудила меня к тому, а может быть, желание поскорее избавиться от этого человека. Я подал ему разливную ложку и сказал:
– Наливай.
– Ну вот и лады,– снова икнул он.– Меня зовут Парфенычем, я тута на рыбной базе управляюсь, так что в случае чего... Я завсегда уважу... Ко мне генералы ездют... Мы тута власть держим...
Он черпал ложкой из котелка в ведро, стараясь захватить погуще. Из трех уток—две перебросил к себе, и даже мимолетного колебания не мелькнуло при этом на его лице.
Первым очнулся Димка. Ни слова не говоря, он запустил в ведро руку, выловил оттуда уток, положил их обратно в котелок и закрыл его крышкой.
– Так будет справедливей.
Налим сделал вид, что ничего не произошло.
– Ну вот и лады,—сказал он, поднимаясь.—А ишо мне велено передать, к-хы, к-хы, что завтра мы едем на шибко важное задание, и потому позаимствуем у вас одну лодку... По закону... Потом возвернем...
От такой наглости у меня перехватило голос.
– Эй! Погоди,– крикнул Димка шагнувшему за палатку сторожу.– Я передумал!
Тот вышел обратно. Моргунов взял из его рук ведро, и здесь я совершенно отчетливо увидел на лице замызганного человечка какое-то удовлетворенное, торжествующее и снисходительное выражение.
– Так будет совсем справедливо,—сказал Димка и выплеснул суп в воду.– Держи, богодул,– ткнул он ведро в руку оторопевшего сторожа,– пока я тебе на голову его не надел,
– Ну вот и лады,– совсем уж некстати промолвил он.—Лады... Ла-а-ды!—услышали мы за палаткой его прозвучавший по-новому голос.
– Вот ведь шаромыжник!—мотнул головой Димка.– И знаете, откуда такие взялись? Из городских забегаловок. Там размножились, а когда забегаловки прихлопнули—расползлись по всему свету.
– Да нет,—сказал Брагин,—такие обормоты были всегда.
Что правда, то правда. Встречал я в охотничьих местах людей, подобных нашему ночному гостю. Утром они незаметны, их время – вечер. Протиснувшись к охотничьему застолью и выпив стопку-другую, они становятся фигурами. Из этих «фигур» так и прет хвастовством, нахальством и жадностью, но все сходит им с рук, потому что, обуреваемые желаниями, городские охотники верят им и в обмен на охотничью удачу готовы отдать не только водку, но и многое другое из своих рюкзаков. А неожиданный «друг» старается: напуская тумана, он доверительно шепчет на ухо о сказочных местах, известных ему, где зверь и птица ходят несметными табунами. Ну, как тут не налить такому Парфенычу лишний стаканчик, не ссудить будущего напарника полсотней патронов! А Парфенычу того и надо. Наутро он и вправду начинает служить: расстарается лодкой, пойдет проводником. Но прежде попросит опохмелиться. Случается так, что на самом заурядном месте (потому что других Парфеныч не знает, да и знать не может) охотнику повезет, и тогда он готов запродать душу за продолжение дружбы с приятелем. Но чаще бывает так, что возвращается он с пустыми руками, но даже и тогда человек не посмеет упрекнуть Парфеныча, потому что знает; охота есть охота—дичь не привязана. Так и живет Парфеныч – сытый и чванливый от сознания того, что кто-то, хоть самую малость, да зависит от него. И скоро становится он редкостным нахалом, упрятавшим свое нахальство за пустые глаза. Иногда его одергивают, но с него—все как с гуся вода, потому что совесть свою он давно растерял.
Такой человек и испортил нам настроение в ту сентябрьскую ночь. Его болтовню о лодке никто не принял всерьез, и, как оказалось, напрасно. Не прошло и четверти часа, как за палаткой послышался топот и приглушенный говор. Что-то сразу же насторожило нас в этих звуках, и мы отодвинулись от костра. Теперь их было трое – вся виденная нами компания. Впереди выступал инспектор, за его спиной стояли сторож и третий.
– Сбежали, деше-е-вки,—прохрипел запыхавшийся от ходьбы сторож. Ослепленный костром, он не заметил нас в темноте.
– Ага, попрятались и дрожим,—раздался насмешливый голос Моргунова.
– А вот мы сейчас поглядим, какие вы храбрые,– проговорил инспектор, и по его голосу я сразу же Понял, что он пьян, как и сторож. В свете костра лицо его было багровым.
– Вы кто такие? Кто вас сюда звал? Порядки здесь вздумали устанавливать... – цедил он сквозь зубы.
– Я тут хозяин...
Не понимая происходящего, мы молчали, и это молчание подстегнуло инспектора.
– Я по закону имею право любую лодку конфисковать на служебную надобность...
– Что, что?– произнес Моргунов.
Откровенно говоря, я боялся, что в следующую минуту инспектор получит такого тычка, после которого не скоро придет в себя. Димка был скор на расправу, и, помня, как он в свое время оглушил кулаком трехлетнего тигра, я всерьез опасался за голову пьяного стража водоемов. Но Моргунов поступил иначе.
– А-а,– спокойно протянул он.– Ну, если тренировался...
– Чего?– уставился на него инспектор.
– В зубах ее подносить. А ведь я только так обратно лодку приму: сам на четвереньках, а шлюпка в зубах...
– Ах ты козел!– взвизгнул сторож, высовываясь из-за спины своего предводителя, но тут же юркнул обратно, увидев, как поднимается с земли Брагин.
Инспектор стоял набычившись, и рука его начала медленно расстегивать куртку. Трудно сказать, что скрывалось за этим движением, но пьяный мог выкинуть любой фортель.
– Я вот сейчас погляжу, кто из нас поползет на карачках...—бормотал инспектор.
– Тыщук!– крикнул Брагин, выступая вперед. Огромный и тяжелый, как глыба, он навис над инспектором и взял его за пуговицу.– Пойдем на минутку...
И удивительное дело, тот даже не попытался освободиться: он как-то растерянно глянул на Брагина и послушно пошел за ним. Следом двинулись и его напарники, и все четверо скрылись в темноте. Через минуту Брагин вернулся один.
– А шпана куда делась?– спросил его Димка.
– Побегла,– ответил он, присаживаясь у огня.
– Чего это вдруг?
Брагин пошевелил в огне палкой, подождал, пока она загорится, прикурил сигарету, выдохнул дым и произнес:
– А я сказал им, что ты краевой прокурор.
– Ну да?! И они?..
– Спросили только, кто нам сигналы подает.
– Какие сигналы?
– А вон.
Мы оглянулись. В тридцати метрах за нашей спиной мигал красный огонек -рыболовного маяка.
На другом конце гривы загудел мотор, и Димка, услышав его, сказал:
– И все-таки я устрою им встречу с прокурором. Уже потом, когда улеглись страсти, Димка, шевеля костер, спросил меня:
– Послушай, старик, скажи мне, почему вся наша творческая публика сделала егерей и рыбинспекторов своими кумирами? Как ни егерь – так рыцарь без упрека, как завмаг—так жулик. Хоть шаром покати– не найдешь ни одного рассказа, где бы рыбинспектор был негодяем.
– Негодяи – пережиток, кому они нужны, – не желая вступать в спор, лениво сказал я.
– А может, что-то другое у нас пережиток?– пытливо посмотрел он.
Я отмолчался. Из-за горизонта выкатывалась громадных размеров полная луна. Свет ее был так силен, что от всех предметов потянулись тени.
Перед рассветом появился ветер, и Димка отправился на Плаватое под парусом: зонта вполне хватало, чтобы двигать резиновую лодку. Сергея Брагина он возвел в ранг «технического работника», что попросту означало: возьми то, сделай так. Мне тоже хотелось посмотреть, как они будут записывать Катьку, но Плаватое было мало для троих человек, и я остался на Лисьем.
Давно прошло то время, когда на утиных охотах мы старались забраться в камыши погуще. Теперь мы избегали их. Опыт убедил нас, что охота получается лучше на открытых местах. Не так уж трудно там замаскироваться, если попытаться взглянуть на свой скрадок с высоты утиного полета. Есть только одно правило, которого следует придерживаться: нельзя устраиваться ближе пяти метров от кромки воды. К этой охоте я раскрасил свою лодку в осенние цвета плавней и потому не очень утруждал себя маскировкой: две охапки тростников—и вся забота.
Не брали мы теперь и много чучел. С подсадной – десятка хватало за глаза.
Первыми, как обычно, прилетели чирки. Два трескунка плавали среди чучел и о чем-то негромко переговаривались. Я не стал их стрелять и не заметил, куда они уплыли Моя подсадная завела свое бесконечное «Ка-ка-ка-ка!», и уже через десять минут ее голос начал меня раздражать. Хотелось спокойно посидеть, послушать тишину, а не дергаться ежеминутно от пустой осадки глупой утки. Слышал я, как работала на Плаватом и Катька: каждый раз после ее призыва оттуда доносился дуплет.
На Лисье утки пошли после восхода солнца. Одна кряква упала рядом с лодкой, я подобрал ее и подивился прожорливости птицы; она была так начинена рисом, что у нее даже глотка раздулась от зерен, С моего места было хорошо видно, как заходили на Плава-тое табунки косокрылых, но выстрелы с озера раздавались теперь реже и наконец совсем прекратились. Иногда утки непонятно отчего вдруг сбивались в кучу и начинали суматошно набирать высоту. Все прояснилось, когда через час я встретился с Брагиным и Моргуновым. Вид у них был обескураженный и унылый. Оказалось, что затея с записью подсадной провалилась самым неожиданным образом. Прежде всего, подвел самодельный звукоулавливатель. Он собрал на пленку не только голос Катьки, но и шум тростников, гул самолетов, мои выстрелы и даже крик моей подсадной. Катьку они посадили метрах в десяти от себя, но утка упорно не желала кричать в сторону микрофона, и потому голос у нее получался глухой, идущий издалека. Они вытащили подсадную на плавун, но она тотчас же обошла непонятную ей дурацкую шляпу и закричала с другой стороны. Тогда они привязали ее, и утка, возмущенная насилием, совсем отказалась работать, сердито теребя оскорбившую ее ногавку. Оставив ружья, они лазали по плавуну, пристраивая микрофон и так и сяк, но все оказалось напрасным.
Я прослушал всю запись, которую они накрутили, и согласился, что ни один селезень, если он в своем уме, не польстится на такую халтуру.
– Куда бы теперь эту хреновину употребить?– произнес Димка, раздумывая, что сделать с бывшим зонтом.
Ничего не придумав, он воткнул его ручкой в землю. Так по чистой случайности была решена проблема сохранения добытой дичи от грызунов.
Вечером, занимаясь стряпней, я почистил над зонтом картошку, а Брагин, чтобы не разлетался пух, отере-бил туда пару крякашей. Опасаясь привлечь к лагерю полевок, вывалили мы туда же и остатки еды из мисок, собираясь выбросить все отходы в воду. Но, очевидно, эти твари хорошо усвоили, что у человека всегда можно поживиться, и потому, едва только стемнело, они появились у нашего бивака. Продукты у нас были спрятаны в ящик, а вот объедки в зонте они учуяли и попытались овладеть ими. Услышав шум и писк, я посветил фонарем и увидел, как две полевки безуспешно старались забраться по полированной пластмассовой ручке зонта. Пища была всего лишь в сорока сантиметрах над их головой, но эти-то сантиметры и оказались непреодолимыми для грызунов.
– Давай, давай, ребята!– поощрял усилия полевок развеселившийся Моргунов.
Те, не обращая на него внимания, старались вовсю, словно участвовали в аттракционе с намыленным столбом, на вершине которого лежал приз. На какой-то миг одной из хозяек удалось забраться под зонт, но пробежать по его выгнутой скользкой поверхности было уже свыше ее сил. Оборвавшись, она с досадой и злостью запищала и прекратила попытки. Чтобы подзадорить хозяек, Димка навесил по краям зонта всякой всячины, и весь вечер мы наблюдали, как те только жадно облизывались. Из потехи получился заслуживающий доверия опыт, и, ложась спать, мы уверенно положили в чашку зонта стреляных уток, уже не опасаясь за их сохранность, В компенсацию за переживания Моргунов все-таки отдал полевкам объедки, отнеся их подальше от палатки. С тех пор хозяйки оставили нас в покое. Поощряя такое разумное поведение, мы, в свою очередь, регулярно подкармливали их в отведенном для этого месте.
Вторая ночь нашего пребывания в плавнях выдалась безоблачной и холодной. Нам очень не хотелось вылезать из спальных мешков, и потому мы замешкались с выездом на зорьку. Моргунову и Брагину было уже поздно пробираться на Плаватое, и мы втроем расселись на Лисьем. Вчерашняя неудача с записью ненадолго смутила моих компаньонов. Поразмыслив, они решили испробовать новый способ. На этот раз они спрятали Катьку в ящик, в крышке которого проделали дырку. Ящик был мал, и утка не могла в нем развернуться в другую сторону, и, по их мнению, ей ничего не оставалось, как только кричать туда, куда им хотелось. Они поставили ящик на плавун и воткнули перед носом подсадной микрофон. Первое, что сделала утка,—дважды долбанула клювом осточертевшую ей штуку, и микрофон свалился с рогульки. Тогда они отодвинули ящик, а микрофон обвязали пучком травы. Утка поворчала и успокоилась. Я не верил, что у них что-нибудь получится, но, к моему удивлению, Катьке, наверно, понравилось новое рабочее место, и она закричала с желанием и страстью, как обычно. Вместе с ее криком раздался торжествующий вопль моих друзей.
В это утро зорька выдалась глубинно чистой, и в побелевшем от раннего заморозка небе далеко слышался свист утиных крыльев. Вода озера стала как темное стекло, и на него, словно пассажирские лайнеры, заходили на посадку одиночные тяжелые кряквы, косокрылые проносились стаями, в которых было до пятидесяти птиц. Разгорался чудный охотничий день, но уже через полчаса Моргунов закричал мне, чтобы я убрал свою подсадную и перестал стрелять, потому что все это, мол, создает ненужный шум. Иными словами – он хотел, чтобы я убрался с озера. Я очень искренне обругал «изобретателей» и скрепя сердце уплыл с Лисьего. Так начались мои первые издержки совместной охоты. Нужно было искать себе место где-то подальше от них, и я, захватив бинокль, отправился в путешествие по канаве.
К моему возвращению Моргунов и Брагин вернулись с озера и, развалившись на траве, слушали магнитофон. Он надрывался утиным кряканьем, а они внимали ему словно божественой музыке. Запись и вправду получилась толковой, и я понимал смятение Катьки, топтавшейся возле бесовской черной коробки.
– Вот так-то, братцы,– сказал Димка.– Теперь мою подсадную не надо ни поить, ни кормить. Ее никто не подстрелит, и может статься, что она переживет и меня. Сейчас мы. Катя, добавим мощи твоему голосу, и запоешь ты, как сирена...
Он полез в палатку и вытащил усилитель. В следующую минуту над плавнями ахнул гром неслыханного кряканья. Он и в самом деле напоминал голос сирены противовоздушной обороны. Адский свист, треск и, как пушечные выстрелы, чудовищное: «Ка-ка!» Подсадные сбились в кучу и в страхе закрыли глаза. Димка покрутил регулятор громкости – свист и треск исчезли, но звуки кряканья не стали от этого лучше. Чистый и звонкий голосок Катьки превратился в прокуренный, осипший голос забулдыги.
Вот те на!– растерянно пробормотал Димка. Он отключил усилитель, и магнитофон снова зазвучал нормальным голосом подсадной. Поковырявшись, он переменил концы проводки, но все осталось по-прежнему. Такой «музыкой» впору было пугать голодных тигров, а не манить диких селезней.
– М-да...– пощелкал ногтем по коробке усилителя Моргунов.—А я думал с налета... Ну ничего—прорвемся...
– В тихую погоду можно и с ним,– показал на магнитофон Брагин.—А вот ежели ветерок...
– А ну давай-ка проверим, на сколько метров его слышно,– предложил Димка, и они занялись определением расстояния, на котором можно было обмануть неискушенных в технике диких уток. К вечеру погода испортилась, и собравшийся уезжать Брагин с тревогой поглядывал на затянутое низкими, быстро бегущими облаками небо, опасаясь попасть под дождь.
Холодный, осенний ливень хлынул сразу же после его отъезда. Ни о какой вечерней зорьке нечего было и думать, и мы забрались в палатку. Шум дождя нагоняет дремоту, но ложиться спать было рано, и мы молча слушали радио и смотрели, как в наступающих сумерках тяжелые капли дождя выбивали пузыри на темной воде канавы. Тут же в палатке разожгли примус и не успели вскипятить чай, как услышали плеск воды и приглушенный человеческий говор. Я выглянул и увидел у берега деревянную лодку. Один человек греб, второй, скорчившись, сидел возле неподвижного подвесного мотора. С их мокрой одежды ручьями стекала вода.
– Эй!– крикнул я.– Давайте сюда!
Они посмотрели в мою сторону, и я увидел, что необычные путешественники были еще совсем мальчишками.
– Чуды-юды!– воскликнул Димка при виде их посиневших от холода лиц.– Откуда вы взялись?
– Мы, дяденька, на рыбалке были,– непослушными губами ответил один из них. Обоим парнишкам было лет по двенадцать—тринадцать. Щуплые, жалкие, они тянули замерзшие руки к пламени примуса.
– Рыбаки, трынь вашу трыпь...– протянул Димка.—А ну раздевайтесь!
Он закрыл полог палатки и повернул регулятор горелки. Примус загудел, и в палатке моментально стало жарко.
– Тряпки выжмите и вон туда,– показал он под крышу, где у нас висела для этих целей тесьма.
– Не надо, уже хорошо,– запротестовали было парнишки.
– Поговорите у меня,– оборвал их Моргунов. Димка подал им наши куртки, и я не мог удержаться от улыбки, когда один из них начал барахтаться в его одежде.
– Какого черта вы шатаетесь на ночь глядя, да еще по такой погоде?
– Нам в деревню надо. Обещались еще вчера приехать, да вот мотор поломался.
Из дальнейших объяснений мы узнали, что ребята были братьями, приехали в деревню к тетке и, выпросив у ее мужа лодку, отправились в путешествие по плавням. Для начала они заблудились, потом у них закапризничал мотор, они стали его ремонтировать, и он совсем перестал работать. У них не было ни палатки, ни теплой одежды, и ночь они провели в лодке под куском брезента. Днем опять чинили мотор, а когда поняли, что из этого ничего не выйдет,—решили добираться на веслах.
– А что вы ели?– спросил я.
– О, мы карасей наловили! У нас есть приманка с анисовыми каплями.
– Что—прет на капли карась?—полюбопытствовал Димка.
– Здорово! У нас даже штук десять осталось.
– Ну раз рыба у вас в животе есть, теперь надо чтобы она плавала – давайте пить чай,– сказал Димка.
Он нарезал колбасы, достал масло, сахар и хлеб. Ребята старались соблюдать приличие, но это им плохо удавалось. Думаю, что десяток карасей уцелело лишь потому, что у них не было соли.
– Спасибо,– поблагодарили они, наевшись.– Теперь мы догребем.
– Уж не сейчас ли вы собираетесь грести?– поинтересовался я.
– В деревню нам надо, дядя. Тетка у нас больная,– ответил старший.
– Так вы посмотрите, что там делается!– приподнял я полог палатки.– Вы днем заблудились, а ночью?
– Нельзя нам,– тихо, но настойчиво сказал младший.
– Пожалуй, здесь они уже не заблудятся,– неожиданно произнес Димка.
Я с удивлением посмотрел на него. Он ничего не ответил и полез из палатки.
– Держите,– через минуту услышали мы его. Он подавал нам снятый с лодки мотор. Это был восьмисильный изрядно обшарпанный «Ветерок». Едва мы сняли с него крышку, как сразу же и увидели все его несчастье. Путешественники перепутали провода от магнето к свечам, и, конечно же, никакими силами мотор нельзя было запустить. Мы прокалили на примусе свечи, заодно установили зазор в контактах прерывателя, и я поволок мотор в лодку.
– Зачем ты их настраиваешь?– недовольно спросил я Димку,
– А ты слышал, что у них тетка больная,– буркнул он, с сопением ломая какие-то палки.
Со второй попытки мотор заработал, и, услышав его, парнишки полезли из палатки.
– А ну-ка обратно!– загнал их Димка. Из найденного в лодке брезента он соорудил над кормой навес, выдернув для этого несколько гвоздей из сиденья и борта.
– Теперь, рыбаки, слушайте курс,—сказал он, вернувшись в палатку.– Прямо – до речки и право на борт, как выйдете на нее. Идти средним ходом. Возьмите вот эту штуку – она далеко светит.– Он достал из кармана и отдал им свой четырех батарейный фонарь.– Уразумели?
– Ага,– в один голос ответили голоногие рыбаки.
– Ну тогда одевайтесь. Портки вроде подсохли,– сказал он, ощупывая их одежду.– Укрыться берите тулуп, он нам завтра без надобности.
Когда братья оделись, он пристегнул им к брючным ремням надувные сиденья от резиновых лодок.
– Это вам больше для форсу, чтоб уж были как заправские моряки. Ну и выручит в случае, если начнете пускать пузыри.
Освещая дорогу фонарями, мы выбрались к лодке. Они уселись под навесом, с удивлением оглядывая неожиданную крышу.
–Ну а сейчас давайте меняться,—сказал Димка.– Где у вас там анисовая приманка?
– Сейчас, сейчас, дядя,—заторопился старший. Он пошарил в лодке и протянул нам стеклянную банку, наполненную какой-то кашей.
Я не понимал, зачем она понадобилась Димке. В этот раз у нас не было с собой удочек. – И карасей мне, ребятки, охота отведать,—продолжал он.
Старший подал ему ведро. Я заглянул внутрь и увидел с десяток мелких рыб, пригодных разве что для кормления кошки. Димка поднял сапоги и шагнул в воду.
– Надоела мне, понимаете, сомятина,– говорил он, нашаривая в воде наш садок. Приподняв горловину, он запустил в нее руку—раздался суматошный плеск, и вода заходила у его ног.– Скользкие, черти...– бормотал он, стараясь ухватить какую-нибудь рыбину. Наконец это ему удалось.– Вот вам за карасей!
Подхваченный за жабры, едва ли не метровый сом вылетел из садка и шлепнулся в лодку. От неожиданности братья отпрянули, не в силах отвести взгляда от разевающей пасть рыбы. Моргунов выбрался из воды и ушёл за палатку
– А это вам за приманку,– сказал он, бросая в лодку четырех уток.—Все справедливо.
Ребята молчали, глядя то на рыбу и уток, то на Моргунова.
– Ну, с богом,– проговорил он.
Старший дернул за шнур – мотор заработал.
– Завтра найдете в деревне шофера Брагина и передадите ему вещи!– закричал Димка,– Поняли?
Братья утвердительно закивали головами, и я оттолкнул лодку. Темнота сразу же поглотила их, и только бледный луч света от фонаря еще минуту-другую вспыхивал над канавой. Он, как сигнальный огонь самолета, чертил их ночной путь.
– Знаешь, о чем я думаю?– заговорил Димка, когда мы устроились в спальниках.
– Как они доберутся?
– Нет. Я думаю о несправедливости жизни. Когда ты молод, здоров и полон желаний, у тебя ни черта нет, чтобы полной мерой утолить свою жажду. Нет денег, вещей... Как много нужно сейчас этим ребятам, как они завидовали и нашим ружьям, и этой палатке, и всему остальному! А придет время – все у них будет, не останется только свежести чувств...
И тогда не так уж будет биться
Сердце, тронутое холодком...
А знаешь,– усмехнулся он в темноте, – меня ведь чуть из школы не выгнали за Есенина, а сейчас ему поставили памятник.
– Ну и что?
– А ничего. И с танцев раз выперли за узкие брюки. Где теперь и в чем ходят те руководящие моралисты?– Он помолчал, потом продолжил:– Есенин и брюки—это к слову. Не о них речь. Я к тому, что жизнь– цепь обратных желаний: в молодости человек стремится заполучить капитал благ, к старости он готов отдать все, чтобы вернуться в прошлое. Жизнь начинается и завершается в желании. Наверное, вечное желание и есть энергия жизни...
Мутный, насквозь пропитанный сыростью рассвет наступил поздно. Затянутое хмурью небо ломало свет– и день наступал сразу со всех сторон. По-прежнему шла холодная морось. Хотя у многих охотников бытует мнение, что в такую погоду утки летают больше обычного, я знал, что это далеко не так. Подобные заблуждения – результат «просвещения» литературой. Сколько чуши накопилось в ней стараниями охотников от письменного стола! Кто не читал, как лихие зверобои били белку дробиной в глаз. Из года в год с полной серьезностью повторяется эта чепуха, и невдомек ее авторам, что таких людей никогда не существовало уже по одному тому, что человек еще не изобрел дробового ружья, из которого можно было стрелять одной дробинкой. Так и с утками – пришло же кому-то в голову заявить, что, дескать, в непогоду не летают пернатые хищники, а потому водоплавающие на радостях устраивают воздушный променаж.
Выглядывая из палатки, я размышлял, что делать: и бездельничать не хотелось и лезть в эту мокреть не прельщало. Димка же начал собираться без колебаний.
– Самое то,—сказал он.—Послушаю, как орет Катька в такую погоду. А вдруг как-то иначе? Может, и пригодится...
Через три часа он привез кассету с записью, на которой написал: «В дождь».
На следующий день в его ящике побывали перед микрофоном остальные наши подсадные. Они так же, как и Катька, не чувствовали неудобства и отработали свое время исправно. Теперь у него были сотни метров записи голосов уток, и после обеда он вместе с вернувшимся к нам Брагиным устроил генеральное прослушивание. Уже через час я их ненавидел, через два – весь белый свет был мне не мил, и в конце концов все кончилось тем, что я бежал. Они же с умным видом остались торчать у этой пыточной машины.
В последний день нашего пребывания, на Лисьем Моргунов поехал на охоту с одним магнитофоном. Мы, как участники эксперимента, взяли подсадных. Зорька выдалась для Димки на редкость благоприятной: стояла полная тишина, ни одна тростинка не шевелилась на берегу озера. Все мы расселись неподалеку друг от друга, у всех было по десятку одинаковых чучел. Едва только под не погасшими еще звездами просвистели крылья невидимых уток – Димка включил запись. Я сидел от него метрах в восьми—десяти и как ни пытался – не мог отделаться от мысли, что это кричит живая Катька. Вот магнитофон замолчал, и в предрассветной тишине отчетливо раздался всплеск воды от грузного тела крякаша. Моргунов снова включил и выключил магнитофон, и в ответ с воды прозвучало приглушенное шарканье селезня.
– Экий же ты дурак, братец!– произнес Моргунов, и матерый крякаш словно ошпаренный захлопал крыльями. Никто из нас так и не увидел его в темноте.
Спустя час мне пришлось признать многие достоинства затеи Моргунова. Хотя рядом с нашими чучелами сидели живые подсадные—большинство благородных уток летело к нему. Одна только чернеть да чирки не обращали внимания на призывы магнитофона. Они плюхались в воду в равной мере ко всем. Как ни дисциплинированна и добросовестна бывает подсадная – и у нее есть свои прихоти и заботь: то она начинает щелочить ряску, то занимается туалетом и зачастую не замечает за этим делом пролетающих уток. Магнитофон не пытался делать ни того, ни другого и готов был кричать сколько угодно. Правда, и у него были недостатки: он не мог плавать, махать крыльями, а стоило только зашуметь тростникам – и его звук терялся в их сухом многоголосом шелесте.
Сергей уже ожидал нас: мы высчитали дни его дежурств и предупредили о своем приезде. Стоял конец сентября, и на Ханке шел пролет косокрылых уток., Охотники называют их «серыми», хотя настоящая серая утка встречается у нас очень редко, и мало кто из любителей смог бы определить ее. Весной селезня косокрылой утки, или касатки, не спутаешь ни с какой другой птицей; уж очень заметно выделяются его передние, косо торчащие перья крыльев; а вот осенью он и вправду становится серым и обыкновенным, как все другие утки. Касатка—теплолюбивая птица, и улетает от нас раньше остальных. Массовый пролет ее короток и длится несколько дней.
Перетаскивая наши пожитки в лодку, я заметил в кустах, за лодочным причалом, какую-то оживленную суету местного мужского населения. Любопытства ради я пошел туда и увидел, что там шла бойкая торговля рыболовными сетями. Какой-то неопределенного возраста человек разматывал из большой кучи не новые, но еще добротные сети, на которых уже были и грузила и наплава.
Сергей ушел в дом, а Димка отмахнулся:
– Браконьеры вымрут только вместе с рыбой, и пока будет спрос – будет и предложение.
И снова потянулись мимо нас дремлющие камышовые берега Заманухи. На этот раз на речке не было видно ни рыбаков, ни охотников: в Милой Девице началась уборка риса, да и рыболовная база возле деревни уже закрылась. Нам встретился только один человек, которого поразил Димкин звукоулавливатель, и он долго спрашивал нас жестами, что за диковинный таз лежит в лодке.
Мы установили наше приспособление, затаились.. Табунок шилохвостей пролетел мимо, не обратив никакого внимания на потуги магнитофона. Потом появился одиночный селезень. Он летел как-то нехотя, но подвернул к скрадку. Пролетел над чучелами, увидел обман и направился было дальше, но передумал и вернулся. Сделал круг, другой, вертя головой по сторонам. Вряд ли селезня тянуло в такую пору на любовь, вероятно, старому цинику хотелось только посмотреть, как выглядит такая любвеобильная дама, звавшая его в траву. Любопытство так распалило его, что он забыл всякую осторожность и налетел прямо на скрадок.
Словно наткнувшись на невидимую стену, он часто-часто замахал крыльями, остановился в воздухе и изогнул шею. До меня отчетливо донеслось его потрясенное;
«Ка-а-к?!»
Примерно так же попались на удочку еще два крякаша, но все они были одиночками—утки, летевшие в стаях, не поддавались на подвох. Все было правильно: поздней осенью уток можно привлечь только скопищем чучел – чем больше, тем лучше.
Холодное, белое солнце выкатилось из-за горизонта, и лет благородных уток начал стихать. Он прекратился над плавнями, но по-прежнему шел над Ханкой. В бинокль я хорошо видел, как их табунки непрерывно тянулись к югу. Шли последние дни отлета. Не собирались улетать только чернети, гоголи и лутки. Вот они нет-нет да и появлялись над нами и, завидев чучела, сразу же кидались к ним. К призывам подсадной нырки оставались равнодушны. Пара чернетей плюхнулась к Димкиным чучелам, одна из них посмотрела в сторону его скрадка и недовольно кыркнула. Димка выключил магнитофон. Утки удовлетворенно начали купаться, и тут над промерзшими травами плавней полилась торжественная и грустная мелодия вальса «На сопках Маньчжурии». Птицы вытянули шеи и замерли. Мне показалось, что они что-то сказали друг другу. Легкий ветерок гнал их вдоль Димкиного островка, вот они поравнялись с его засидкой, но не сделали ни малейшей попытки улететь. К моим чучелам подсел гоголь, он, конечно, тоже услышал музыку и тоже вытянул шею. Черно-белый красавец даже приподнялся, чтобы получше разобраться в происходящем. Димка еще раз проиграл вальс, и утки с тем же вниманием выслушали его, но стоило завопить эстрадному кумиру, как они, словно подстегнутые, замахали крыльями и улетели. Так происходило трижды, и было от чего растеряться и призадуматься. Непроизвольно в моей голове начали всплывать удивительные факты. Однажды ночью я включил приемник—и болотные крысы (тогда я думал, что это ондатры) прекратили осаду моей лодки, теперь вот эти меломаны среди птиц...
