Текст книги "Дипломатическая быль. Записки посла во Франции"

Автор книги: Юрий Дубинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

Все бы это было вполне сносно и даже увлекательно, если бы не одна деталь. Я уже пару лет как был женат, а заполучить при таком полулегальном собственном статусе жену в Париж было не просто. Добиться этого удалось только спустя три месяца, когда была изыскана возможность узаконить мое пребывание в качестве официально признанного французскими властями сотрудника посольства.

К тому времени, когда я обрел статус сотрудника Министерства иностранных дел, – август 1955 года, – все больше давал о себе знать новый курс Советского Союза во внешней политике. Конечно, международная обстановка была сложна и противоречива. Набирала темпы гонка вооружений. В Советском Союзе крайне негативно были восприняты Парижские соглашения, подключение ФРГ к НАТО. В качестве одной из ответных мер Советский Союз в мае 1955 года денонсировал Договор о союзе и взаимопомощи с Францией, заключенный в результате визита в СССР главы Временного правительства Франции генерала де Голля в декабре 1944 года. Думаю, что обоснованность такого шага не была бесспорной. Конечно, обстановка в Европе изменилась по сравнению с теми временами, когда был заключен этот договор. В то же время денонсация такого договора ослабляла правовые основы советско-французских отношений.

Наряду со всем этим новое советское руководство делало ставку на знакомство, контакты, диалог с Западом. Своеобразный старт этого нового курса был дан в рамках отношений между СССР и Францией. Им стали гастроли известного французского театра «Комеди Франсез» в Москве в апреле 1954 года. Уже само по себе это необычное для советской жизни тех лет культурное мероприятие превратилось в крупное общественно-политическое событие, предвестника перемен. Эффект был усилен тем, что на заключительном спектакле присутствовали руководители КПСС, на что не могли не обратить внимание во всем мире.

В июле 1955 года в Женеве состоялась первая после войны встреча глав государств и правительств СССР, США, Франции и Англии. В мире с надеждой заговорили о «духе Женевы».

В феврале 1956 года пришел XX съезд КПСС. Секретный доклад Н. С. Хрущева. Сенсация мирового масштаба. Франция под глубочайшим впечатлением.

Принцип мирного сосуществования становится основой взаимоотношений Советского Союза со странами Запада. Огромный интерес в международном общественном мнении ко всему, что связано с нашей страной. Все это сказывалось на международных делах в целом, это требовало ускоренной перестройки деятельности советской дипломатической службы. С. Виноградов, принимавший, кстати, участие в Женевской встрече, хорошо чувствовал дуновение перемен. Во Францию он был назначен после смерти Сталина. Во главу угла своей деятельности он поставил улучшение советско-французских отношений и всячески нацеливал на это коллектив посольства. Мне такой подход импонировал и стал определяющим в моей работе.

Мы стали придавать все большее значение культурным отношениям с Францией, связям с общественностью. Раньше на эту сферу деятельности смотрели как на третьестепенную. Достаточно сказать, что никто из дипломатов в посольстве полностью свое время этой работе не отдавал. В середине 1955 года было произведено нововведение в структуре посольства. Прибывший в Париж новый советник В. И. Ерофеев практически целиком сконцентрировался на культурных связях. В условиях, когда в составе посольства было всего три советника, это было существенным изменением (попутно стоит отметить, что, став послом СССР во Франции в 1990 году, я нашел в посольстве 17 советников). В посольстве была создана культурная служба, и именно туда и определили меня, как только я стал сотрудником посольства. Признаюсь, это вызвало у меня поначалу самое глубокое огорчение. Еще бы! Одному из моих сотоварищей В. Рыбакову был доверен реферат по Алжиру; разгоравшаяся там война все больше заполняла политическую жизнь страны – только и разговоров, что о ней. Другой, М. Бусаров, преисполненный серьезности, рассуждал о будущем французской экономики. А меня вот бросили на какие-то культурные связи, что-то эфемерное, потому что их в общем-то по серьезному счету и не было. Все во мне протестовало и бродило, как это, видимо, происходит с молодым вином, только что розлитым по чанам для ферментации. Правда, еще один сокурсник, Ф. Иванов, вообще попал в протокольную службу, но какое утешение от беды товарища?

* * *

Культурных связей действительно не было или, если не преувеличивать, почти не было ни между Советским Союзом и Францией, ни у самого посольства. Вернее, не было как направления систематических усилий. Вместе с тем достаточно было только прикоснуться к этой области деятельности, чтобы обнаружить, насколько она интересна, увлекательна и благодатна. Уже несколько дней спустя после моего назначения я кружился, как белка в колесе. Знакомства с деятелями культуры нарастали как снежный ком. Среди них замелькали Луи Арагон, Эльза Триоле, Ив Монтан, Симона Синьоре, Серж Лифарь, Рене Клер, Андре Барсак, Маргарита Лонг, Мадлен Рено, Жан Луи Барро… Да разве всех перечислишь. Главное было в том, что эти люди не придавали такого значения должностям и титулам, как, скажем, в госаппарате Франции или дипкорпусе, и для установления контакта мне достаточно было визитной карточки с самым скромным указанием, что я из культурной службы посольства. Все же остальное вытекало из взаимных интересов, которые, как правило, находились с людьми из различных сфер культурной жизни Франции. Стремление деятелей культуры, представителей интеллигенции двух стран к общению друг с другом, жажда встреч, интерес к выставкам, гастролям были огромны. Я окунулся в море всякого рода инициатив, предложений, проектов, старался поддержать все мало-мальски интересное, высечь искру из всего, что было способно дать запал добрым делам. Москва, в свою очередь, становилась все более восприимчивой, откликалась на все большее число предложений. В Париже частыми гостями стали наши лучшие артистические коллективы, прославленные исполнители, деятели театра, кино.

Разве не почетным было оказаться рядом с таким, например, блестящим человеком, как Николай Черкасов, и тем более помочь ему в качестве переводчика. Он приехал во Францию с первой делегацией наших кинематографистов, выступал больше других на встречах с французами. Красноречие порой несло его, как на крыльях. Забывая, что говорит перед французской аудиторией, он останавливался лишь тогда, когда последним взмахом руки завершал всю речь целиком. И тогда… тогда надо было, надеясь только на память, всю эту речь донести до зала уже по-французски, и получался уже не перевод, а едва ли не соревнование, и как тут не вспомнить, как однажды аплодисменты сорвал в таких обстоятельствах не только Н. Черкасов, но и я, как переводчик.

Не обходилось, конечно, без поучительных ситуаций. Как-то вместе с В. Ерофеевым мы приняли в посольстве крупного французского кинорежиссера, заканчивавшего работу над фильмом «Если бы парни всей земли». Он подробно рассказал нам содержание этой ленты – суть была проста и благородна: в тогдашнее напряженное для международных дел время люди разных стран и противоборствующих миров, получив сигнал о смертельной опасности, нависшей над одним из жителей планеты, совместными усилиями, перешагивая через пространства и границы, через политические режимы и разность идеологий, спасают ему жизнь. Кинорежиссер предлагал организовать показ фильма во всех странах, где разворачивалось его действие. Помню, что СССР, Франция и США там были точно. Более того, чтобы усилить эффект солидарности, он считал важным, чтобы премьера фильма состоялась не только в один и тот же день, но и в тот же час и в Москве, и в Париже, и в Нью-Йорке (может быть, и еще где-то, но для данного рассказа это не суть важно). Мы с В. Ерофеевым загорелись этим предложением. Нам оно казалось настолько бесспорным, что я лишь досадовал, что не смог сам додуматься до чего-либо похожего (молодому хочется быть сразу и работником посольства, и кинорежиссером, и еще, и еще кем-то…).

Мы подготовили соответствующие предложения в Москву. Их В. Ерофеев должен был докладывать послу. Для того, чтобы читателю был понятен небольшой эпизод в рамках этой истории, о котором я хочу рассказать ниже, следует иметь в виду, что уже через несколько месяцев после своего появления наша небольшая служба – служба культуры – сумела разворошить такой муравейник дел, к тому же зачастую результативных, заметных, красивых, что снисходительные улыбки в отношении нас постепенно сошли с лиц наших коллег по посольству; на смену им стали появляться интерес, а то и заинтересованность в паре билетиков, пусть даже и не на премьеру. Родилась, наконец, и верная спутница успеха – зависть, к тому же не всегда белого цвета. Так вот однажды, когда я, как обычно, поджидал во дворе посольства на улице де Гренель, кто бы меня, «безлошадного», подхватил в свою машину на обед (жил я на улице Женераль Апер, у Булонского леса), передо мною резко затормозил пятнадцатисильный «ситроен» (французы с гордостью утверждали, что такие мощные машины даже американская дорожная полиция предпочитала в то время всем остальным маркам мира) и тот самый политический советник А. Аникин, с которым мы уже встречались в этих записках в Москве, – он был вторым по положению человеком в посольстве – распахнул дверцу, приветливо приглашая занять место рядом с ним. Снисходительным тоном он завел разговор о делах нашей службы, сочувственно подбрасывая мысль о том, что я, конечно, достоин лучшей участи и место мое в политгруппе. Но я уже «подрос» и так не считал, особенно глядя на В. Рыбакова, которого не стало видно из-за горы газетных вырезок на столе по алжирской тематике, или на М. Бусарова, которому все никак не удавалось добыть такую статистику, которая ясно и просто объясняла бы, какое же экономическое будущее ждет Францию. Я мягко отводил посулы собеседника, когда он вдруг заговорил о фильме «Если бы парни…», о том самом, которым я занимался. Я удивился, что он знает об этом, и, может быть, еще больше тому, что придает этому значение, но чистосердечно с энтузиазмом ответил на все его вопросы.

– Ну да, – услышал я в ответ. – У режиссера тут, конечно, своя корысть. Ему бы славы побольше. Все у них здесь так, такое уж общество, – посетовал А. Аникин.

Меня это задело, и я пустился доказывать, что дело-то хорошее. При чем тут корысть, общество… Но мы уже въехали в подворотню нашего дома. Поблагодарив за услугу, я забыл о разговоре раньше, чем взялся за тарелку супа. Забыть-то забыл, только через пару дней озабоченный В. Ерофеев пригласил меня для доверительной беседы. Отношения с ним у меня были искренними, и, видимо, поэтому он счел возможным поинтересоваться моим разговором с А. Аникиным о «Парнях». Я рассказал.

Тогда мой собеседник пояснил, что А. Аникин, оказывается, взялся настраивать посла против фильма и всего, что задумывалось вокруг него, подводя под весь проект идеологическую мину. Дескать, надо быть поразборчивее с буржуазной культурой, замыслы с «Парнями» остановить, а культурную группу приструнить. Посол оказался, к счастью, на нашей стороне. Более того, он-то и шепнул В. Ерофееву: надо, мол, потоньше вести дела.

Ба!!!

Предложение в Москву ушло и было принято. В тщательно выбранный с учетом часовых поясов момент на экранах в Москве, Париже, Нью-Йорке, и еще, и еще где-то, на разных языках одновременно засветились слова «Если бы парни всей земли». Звучал призыв к тому, чтобы люди стали ближе друг к другу! Ну а мне? Мне стало ясно, почему дипломату (сам-то я, как говорится, никак не был волшебником, я только учился) следует держать язык за зубами до тех пор… до тех пор, пока не наступает момент, когда не открыть рот уже нельзя.

* * *

В конце 1955 года видавший виды Париж, Париж, пресыщенный всем лучшим, что создавала культура самых разных стран, этот Париж был ошеломлен триумфом Ансамбля Игоря Моисеева. Парижане, до предела заполнявшие престижный концертный зал французской столицы во Дворце Шайо, замирали перед торжественным великолепием «Партизанской баллады», взрывались аплодисментами задолго до конца огненного «Жока», громко смеялись, обнаружив, как провели их нанайские мальчики. Париж рукоплескал, гастроли были продлены, слава Игоря Моисеева начала свой марш по миру.

Я курировал все пребывание ансамбля с начала до конца. Кстати, не так давно Игорь Александрович с его супругой Ирой – в те времена, о которых вдет речь, блестящей солисткой – пригласили нас с женой в зал Чайковского посмотреть новые свои постановки. Мы были поражены, насколько молод этот человек в своем творчестве в свои девяносто лет. Мы встречались с ним много раз за долгие, оставшиеся позади годы, и в Мадриде, и в Соединенных Штатах. Здесь, в Москве, они принимали нас, как родных. Вспомнили мы с Игорем Александровичем и нашу совместную и любопытную – особенно для меня – парижскую эпопею. Будучи человеком свободомыслящим и больших творческих исканий, он тогда обратился к послу с дерзкой просьбой – разрешить ему посетить самые разные парижские спектакли, особенно те, где танцуют. По причинам и интересам профессиональным. Конечно, речь не шла о Парижской опере. Для ее посещения разрешения посла не требовалось. Дело в том, что в категорию танцующих заведений попадали «Фоли бержер», «Лидо», «Казино де Пари». Ну, да что тут перечислять все места в Париже на левом и правом берегах Сены, где танцуют… Быть может, сегодня читатель, особенно из тех, кто только что вернулся из Парижа, пересчитав там все артистические достопримечательности, улыбнется, читая эти строки, и спросит: при чем тут посол, разрешение и что это за порядок? Увы, времена были другими, а согласие С. Виноградова с тем, чтобы И. Моисеев ходил куда он захочет и сколько ему вздумается, было проявлением известной смелости с его стороны. А тут еще Игорь Александрович попросил, чтобы его в этой Одиссее повсюду сопровождал я (кстати, это был неплохой показатель того, что мы подружились: ведь тогда это в чем-то было похоже на совместный поход в разведку). И на это тоже С. Виноградов согласился. Таким образом, я на вполне законных основаниях проник за черту оседлости для всех совкомандированных, что не могло не наложить отпечаток на мои взаимоотношения со сверстниками, которых захлестывали волны зависти. Так продолжалось, по крайней мере, до тех пор, пока они так или иначе не проникли во все эти заведения сами.

Но было еще одно последствие успеха Ансамбля. Когда в Москве подсчитали полученные от турне доходы, то выяснилось, что они никак не соразмерны сборам. Возник и более широкий вопрос: достаточно ли внимания уделяется экономической стороне гастролей наших артистов, а заодно и условиям их пребывания за рубежом, качеству гостиниц, где их размещают, питанию, организации досуга? В Париже практически все гастроли организовывались через Парижское литературно-артистическое агентство. Руководили им близкий к Французской компартии ученый и писатель Жорж Сория и один из видных импресарио международного класса Ф. Ламброзо. Дело свое они знали хорошо, но и деньги, естественно, считать умели. Во всяком случае, возникла мысль не замыкаться только на этом агентстве при переговорах о поездках советских художественных коллективов и артистов во Францию, а решать эти вопросы на основе состязательности нескольких импресарио. Казалось бы, чего проще, но хорошую идею надо было еще суметь осуществить. Посольство коммерческих переговоров, разумеется, никогда не вело, но в принципиальном плане намерение поддержало. Вскоре представился и случай опробовать проект на практике: в Париж приехал руководитель подразделения Министерства культуры, занимавшегося цирковым искусством в стране, по фамилии Бардиан, для подготовки первых гастролей во Франции Московского цирка. Он устроил своего рода аукцион вокруг нашего коллектива, чем ввел в полное замешательство Ж. Сория и Ф. Ламброзо, привыкших действовать монопольно. Их он тоже не отсекал. Они долго участвовали в борьбе, будучи вынужденными повышать ставки перед лицом появившихся конкурентов, но в конце концов на финише вышли из игры, отступив перед более щедрым предложением одного малоизвестного импресарио, которому Бардиан и отдал предпочтение. Казалось бы – полный успех. Ан нет! Накануне прилета наших артистов мы вдруг обнаружили, что на Зимнем велодроме Парижа, где должны были проходить выступления, ничего для этих гастролей не готово. На руках у импресарио-победителя прекрасно оформленный контракт с руководством велодрома. В случае неприятностей он мог бы рассчитывать даже выиграть судебный иск, но, увы, премьера под угрозой срыва, и сил у него выправить положение в остающиеся часы явно нет. Ситуация критическая. На велодроме требуется проделать большую подготовительную работу. Куда пойти? К кому обратиться? К рабочему классу! А если выражаться проще – к работникам зимнего велодрома. Как это сделать? Во имя советско-французской дружбы и высоких идеалов интернационализма нам помогли работники ЦК ФКП. Кипит работа день и ночь, и в вечер премьеры наши артисты были в восторге и от помещения, и от его оборудования. А Париж с первого же представления открыл для себя и мира новую звезду циркового искусства – неподражаемого клоуна Олега Попова. Что же касается организаторов гастролей, то все они и в Москве, и в Париже получили немало пищи для размышлений насчет того, как им действовать в дальнейшем.

Париж привлекал не только крупнейшие наши художественные коллективы – Большой театр, театр имени Станиславского и Немировича-Данченко, Краснознаменный ансамбль Советской Армии и другие, но и выдающихся исполнителей. Частыми гостями были Эмиль Гилельс, Леонид Коган. Тогда же я познакомился и с Мстиславом Ростроповичем. Он, еще далекий от всяких, по крайне мере видимых, сложностей с властью, появился в посольстве неожиданно, как снег на голову. Я увидел его во дворе посольства, оживленно доказывавшего кому-то, что лучше Пикассо художника, конечно, нет. Оказалось, что у него концерт через пару часов в зале «Гаво», но что он даже толком не знал, где этот зал находится и как туда добраться – парижанином он станет значительно позже. Я бросил все дела и отправился с ним в «Гаво». Концерт, разумеется, прошел весьма успешно. Публика мало знала тогда молодого Ростроповича, тем ценнее были аплодисменты, наградившие его за фуги Баха.

* * *

Весной 1956 года в посольство пришло письмо, в котором сообщалось, что у проживавших в Париже родственников известного скульптора Аронсона сохранился сделанный им бюст Ленина, который они готовы были передать советскому государству. Посольству давалось задание все это проверить, скульптуру получить и отправить в Москву. Заботы обо всем этом были поручены мне. Вскоре я уже был в квартире близкой родственницы Аронсона в пригороде Парижа Нейи. Она оказалась милейшей женщиной, рассказавшей мне за чаем немало деталей из романтической истории, связанной с созданием этой скульптуры. Начало истории описал Луначарский, и я всего лишь процитирую выдержки из его рассказа: «Это было в Париже. В 1904 году в одно раннее… утро ко мне в дверь комнаты в отеле «Золотой лев»… постучались. Я встал. На лестнице было еще темно. Я увидел незнакомого человека с чемоданом.

– Я Ленин. А поезд ужасно рано пришел.

– Да, – сказал я сконфуженно. – Давайте Ваш чемодан. Мы оставим его здесь, а сами пойдем куда-нибудь выпить кофе. Моя жена спит… Тут в двух шагах живет молодой художник Аронсон, крупный мастер, уже заслуживший известность. Он начинает работу страшно рано. И по чашке кофе он нам даст.

Мы зашли в мастерскую Аронсона… Владимир Ильич разделся и в своей обычной живой манере обошел большую мастерскую, с любопытством, но без замечаний рассматривая гипсы, мраморы и бронзы.

Между тем любезный хозяин приготовил нам кофе…

Аронсон отвел меня в сторону: «Кто это?» Мне показалось не совсем конспиративным называть Ленина. «Это – один друг – очень крупный революционный мыслитель. Этот человек еще сыграет, быть может, большую историческую роль».

«У него замечательнейшая голова, – сказал Аронсон. – Не могли бы Вы уговорить его, чтобы он мне позировал? Он мне очень может пригодиться, например, для Сократа».

«Не думаю, чтобы он согласился», – сказал я. Тем не менее рассказал об этом Ленину, и о Сократе тоже. Ленин буквально покатывался со смеху, закрывая лицо руками.

«Какой, я к черту, Сократ, я скорее похож на татарина». Позировать наотрез отказался»…

Только много лет спустя узнал Аронсон, что утренним посетителем его мастерской был Ленин.

После смерти Ленина Аронсон сказал Луначарскому: «Я пришел к выводу, что могу и должен сделать бюст Ленина заочно»…

Два года поисков. 20 сломанных бюстов.

«Аронсон выполнил свою мечту, – продолжает Луначарский. – Он воплотил свое произведение в красном мраморе»…

Это – все вещи опубликованные. Из моих же бесед с родственницей Аронсона я узнаю, что, конечно, не совсем по памяти, как это утверждает Луначарский, работал скульптор. Моя собеседница достает целые кипы фотографий Ленина, присланные Аронсону из Москвы во время создания бюста, но это несущественная деталь. Важно было другое: когда Крупская увидела бюст в Москве в 1927 году, она воскликнула: «Это – кусок Ленина!»

А что же дальше? Где бюст? Опустим не относящиеся прямо к рассказу подробности.

Когда сапоги гитлеровских солдат, входивших в Париж, гулко стучали по мостовой безлюдных Елисейских полей, бюст находился не так далеко от них в мастерской скульптора. Одна скромная парижская семья, рискуя попасть в руки гестаповцев, однажды утром перевезла на грузовике из мастерской Аронсона в подвал своего дома несколько скульптур, обернутых мешковиной. Среди них был бюст Ленина. Если бы патруль вздумал остановить грузовик, то и бюсту, и участникам этой операции не поздоровилось бы.

Теперь же бюст находился где-то в подвалах Дворца Шайо – того самого, где незадолго до этого отплясывали моисеевцы. «Давайте там поищем вместе», – говорит мне наследница Аронсона.

Во дворце нас встретили приветливо. Дворец построен не так давно, его подвалы не завалены хламом, и мы без большого труда находим в одном из углов целый набор скульптур Аронсона. Они все кажутся гипсовыми, однако одну из них делает похожей на гипсовую лишь толстый слой пыли, и стоило смахнуть ее, как перед нами засветилось мягким розовым цветом действительно впечатляющее изваяние Ленина. Конечно, бюст этот выпадал из того привычного для советской эпохи скульптурного изображения Ленина, и, кто знает, может быть, это было одной из причин, почему, побывав в Москве в 1927 году, он не остался там, а вернулся в Париж. Вскоре бюст был отправлен в Москву и стал экспонатом одного из залов музея Ленина.

* * *

Работа моя предполагала в качестве необходимого и в то же время увлекательного элемента знакомство с французским миром культуры и искусства, с его представителями. Частыми гостями в посольстве бывали Луи Арагон и Эльза Триоле. Арагон был признанным первым поэтом Франции, издавал литературную газету, был членом Центрального Комитета Французской компартии. Триоле занималась переводами Маяковского на французский язык, писала повести. Взаимная любовь во многом определяла смысл жизни этих людей. Известно, как много замечательных строк посвятил Арагон Эльзе в своей поэзии. К этому одна забавная деталь. Как рассказывала Эльза, Арагон коллекционировал всевозможные предметы с ее инициалами – Э.Т., покупал их, если они попадались ему на глаза, независимо от цены. И вот однажды в ресторане на Эйфелевой башне он обратил внимание на то, что эти буквы стояли на ведерке для льда, в котором подавались бутылки шампанского. В этом ничего удивительного не было, поскольку название Эйфелевой башни по-французски – Tour Effel – в сокращении содержит те же буквы. Арагон тут же попросил продать ему ведерко. Хозяин запротивился: шампанского пейте сколько хотите, но при чем здесь имущество ресторана. Луи Арагон был, однако, настойчив и с башни спускался с ведерком.

Эльзе Триоле не все было по душе в наших московских порядках, особенно в литературных кругах. Она брюзжала, жаловалась послу на необъективные публикации о личной жизни Маяковского. Арагону малейшие критические замечания по адресу Советского Союза не нравились, он морщился, слушая Эльзу, а порой и старался остановить. Посол как мог лавировал, обещал в чем-то посодействовать.

Арагон любил свою виллу на Лазурном берегу в живописном местечке Сен Поль де Вансе, где считали для себя честью обосноваться виднейшие французские писатели, поэты, художники, артисты. Там он вместе с Эльзой радушно принимал деятелей культуры из Советского Союза.

Бывал я на квартире Ива Монтана и Симоны Синьоре на островке Сите. Вместе с соседствующим островом Сен-Луи – это высоко престижное место, где любит жить французская интеллектуальная элита. Встречались мы с ними и на юге Франции на их вилле в уже упоминавшемся Сен Поль де Вансе. Оба они играли тогда в одном из самых популярных драматических спектаклей – «Салемские ведьмы», изредка Ив Монтан выступал с концертами. Ив Монтан находился под глубоким впечатлением от своих триумфальных гастролей у нас. И он, и Симона Синьоре вели себя по-дружески, готовы были дать отпор любому обидчику нашей страны, радовались встречам с посещавшими Париж советскими артистами.

В расцвете своих творческих сил был выдающийся французский кинорежиссер Рене Клер. Он принимал нашу делегацию кинематографистов в Сен Тропезе. В общении с ним прошел почти целый день. Он был горячим поклонником таланта Сергея Эйзенштейна, высоко отзывался о «Чапаеве», «Александре Невском», был доволен возобновлением прямых контактов между советскими и французскими деятелями кино.

Как тесно все переплеталось в мире культуры! Маргарита Лонг не мыслит себе своего конкурса без участников из Советского Союза. Вану Клиберну Париж рукоплещет как победителю конкурса Чайковского в Москве, и под сводами Дворца Шайо торжественно звучит «Первый концерт».

Видный французский режиссер Андре Барсак поставил целую серию русских классических спектаклей. В театре «Эберто» идут чеховские «Три сестры» с участием трех из четырех сестер Поляковых: Марины Влади, Одиль Версуа и Элен Валье.

Не обходится и без сильных проявлений чувств: популярная в те годы кинозвезда Николь Курсель так влюбляется в главного героя «Донских казаков» Владлена Давыдова, что нам приходится принимать специальные меры, чтобы тайком от нее посадить его в отходящий в Москву поезд.

В те годы большой любовью парижан пользовалась песня, шедшая от глубокой французской традиции. Мне привелось побывать на уникальном концерте Мориса Шевалье. Он был уже в таком возрасте, что перед выступлением имел, видимо, все основания пояснить: «Я, конечно, еще могу, но не так, как раньше, а только после некоторой подготовки…» Зал аплодировал хотя бы потому, что эта шутка поднимала большинство сидящих в нем седовласых людей в их собственных глазах. Зато на Монмартре неистовствовала Эдит Пиаф. Она появлялась на сцене в небольшом кафе с непокрытыми деревянными столами – сцене крошечной – сама как крошечный искалеченный воробей. Сильно хромая, она спешила к центру сцены так быстро и так энергично, как будто не хотела дать времени подняться у зрителей чувству жалости к этому ее облику, и вдруг, словно превращаясь в дьявола, оглушала зал мощью своего голоса, после чего для всех сидевших там не существовало больше ничего, кроме поразительных ее песен и ее могучего таланта. А на другом берегу в зале побольше, но никак не фешенебельном, под названием «Бобино», другой бард Жорж Брассенс скромно выходил из-за кулис с гитарой, простой табуреткой, бутылкой вина и небольшим стаканом и начинал свой душевный речитатив о жителе Оверни, – если верить молве, люди там скуповаты, – который поделился последним куском хлеба, о любви, которая никогда не бывает счастливой, и о многом, многом другом, трогающем струны человеческой души. Вместе с Шарлем Трене, Лин Рено, Далидой, Жаклин Франсуа и еще многими они представляли и целый пласт французской культурной жизни.

Еще одним популярным жанром спектаклей были – «шансонье» – сатирики. Это всеиспепеляющее острое слово, народный юмор. Разящая критика политических деятелей (обидеться на нее означало бы уронить себя в глазах общества), мгновенный отклик на все злободневное и, наконец, разоблачение человеческих слабостей, в чем тоже стесняться не принято. Все это составляет содержание сочных, густо приперченных программ. Как и у нас, шансонье – непременная часть многих концертов, но есть для них и специальные театры. Залы там маленькие, с полусветом. Все рассчитано на прямой контакт не только со всей аудиторией, но и с каждым зрителем персонально. Излюбленные мишени для властвующего на сцене зубоскала – опоздавшие. В такие театры я ходил никак не для того, чтобы прикидывать возможность их турне по Союзу – язык подобных представлений настолько виртуозен и быстротекуч, что переведи его – и половина качеств спектакля будет потеряна. Зато это помогало понять настроения среднего француза. У каждого жанра свои почитатели. Несколькими годами позже, во второй мой приезд во Францию, в течение нескольких лет моим обычным собеседником на Кэ д’Орсе[1]1
  Здесь расположено министерство иностранных дел Франции.


[Закрыть] был Жак де Бомарше – прямой потомок знаменитого Карона де Бомарше. Был он человеком в высшей степени рафинированным и изысканным. Узнав как-то, что я побывал у шансонье, он слегка улыбнулся, из чего было ясно, что нишу для такого рода искусства надо искать где-то левее «Свадьбы Фигаро».

Дворец Гарнье – Парижская опера – был помимо многого прочего интересен взаимосвязью традиций. Когда-то легендарный француз Петипа оказался у истоков классического балета в России. Во время первой мировой войны знаменитая балетная труппа Дягилева завоевала сердца парижан, и под воздействием их невиданного успеха в Париже продолжала жить школа классического балета, которой руководил Серж Лифарь. Он был известен и как большой почитатель Пушкина, обладатель многого ценного, связанного с жизнью и творчеством поэта. Только ли в танце давали о себе знать бесчисленные нити духовных и человеческих связей наших стран и народов? Известный драматург и постановщик Саша Питоефф прославился своими чеховскими спектаклями. В прогремевшем во Франции фильме «Колдунья» расцветавшая тогда Марина Влади заворожила зрителей уже давно вошедшим во французский лексикон «славянским шармом».

О культурной жизни Франции того времени люди действительно знающие написали много захватывающих книг. Я же лишь делюсь впечатлениями, с которыми мы с моими сверстниками знакомились с французской жизнью.