355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Юрий Дубинин » Дипломатическая быль. Записки посла во Франции » Текст книги (страница 1)
Дипломатическая быль. Записки посла во Франции
  • Текст добавлен: 5 сентября 2016, 00:03

Текст книги "Дипломатическая быль. Записки посла во Франции"


Автор книги: Юрий Дубинин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)

Юрий Дубинин
Дипломатическая быль. Записки посла во Франции

Крымская площадь

Сон мой был беспокойным. Я много раз просыпался от шума мощных ударов волн. Казалось, бушующее море так близко, что, чуть прибавив силы, оно способно смыть нашу гостиницу и унести в свою пучину ее постояльцев.

Мне немногим более шести лет. Мы только что приехали с родителями в Новороссийск. Отец после окончания института получил назначение возглавить здесь строительную контору. Переезд наш не первый. Отец уже работал техником на строительстве водопровода в Нальчике, где я родился в 1930 году. Потом его направили в город Шахты. Там заметили, направили учиться. В Новороссийске нам предстоит жить на окраине – «на Станичке» – как там говорили. Туда мы и отправляемся на следующий день.

В городе буйствует легендарный норд-ост – свирепый ветер с жутковатым названием – бора. Его рождают гигантские массы холодного воздуха. Встретившись в своем движении с северо-востока с Кавказскими горами, они накапливаются в огромном пространстве кубанской равнины, а затем, найдя слабое место в преграде, переваливают через невысокий хребет, за которым как раз и стоит Новороссийск, и обрушиваются на город и Цемесскую бухту, чтобы, словно раскрытым веером, разнести бурю по Черному морю.

Чтобы преодолеть бору, нужно то ложиться всей тяжестью своего тела на тугие струи ветра, закрывая лицо от хлестких ударов песка и мелкого щебня, который он несет, то поворачиваться боком, то, наконец, при попутных его порывах, подставлять напористой стихии спину, словно парус, и тогда двигаться вперед с удвоенной скоростью, едва не отрываясь от земли.

Бора вздыбливает море высокими пенистыми волнами. Студеными и яростными. В тот день, добравшись, наконец, до дома, в котором нам предстояло жить, на улице Краснофлотской – он всего третий от берега, – мы увидели, что ветер с такой силой выбросил на мелководье греческий корабль «Галация», что потребовалось больше года, чтобы с помощью многих буксиров освободить его из плена.

Этот приезд в Новороссийск – один из самых ярких эпизодов из моего раннего детства, прочно запавший в память. Мог ли бы он послужить своего рода эпиграфом к моей жизни? Наверное, да, хотя вряд ли только к моей…

* * *

В Новороссийске началась школа. Дворец пионеров. Самая интересная там секция, конечно, водолазная. С нами занимался работник организации с таинственным названием ЭПРОН – Экспедиция подводных работ особого назначения. Она участвует в подъеме остатков кораблей дореволюционного Черноморского флота. В 1918 году их затопили совсем рядом с Новороссийском. Старожилы с нашей улицы рассказывают, что прямо из своих окон они видели столбы дыма от взрывов. Много позже, в начале 80-х годов, на 18-м километре Новороссийского шоссе на монументе-факеле я прочел лаконичную фразу приказа:

«Ввиду безвыходности положения, доказанной высшими военными авторитетами, флот уничтожить немедленно. Председатель СНК В. Ульянов (Ленин)».

Я не знал, не мог знать всех причин, продиктовавших столь драматичное решение. Во всяком случае, все это казалось далекой историей, и не могло возникнуть даже мысли, что тучи могут вновь сгуститься над флотом нашей страны на Черном море, а мне в течение длительного времени придется возглавлять делегацию Российской Федерации на переговорах с Украиной о судьбе Черноморского флота.

Вскоре на страну обрушилась война.

Помню, в самом ее начале по городу ходила молва – ее передавали со ссылкой на какую-то ясновидящую, – что Новороссийску «ничего не будет», мол, самое страшное обойдет его стороной. Вышло же совсем наоборот. Немецко-фашистский вал, прокатившись по тысячекилометровым пространствам нашей страны, смел с лица земли Новороссийск, но здесь и застрял. Застрял так, что никакое дополнительное усилие всей стоявшей за ним махины не могло двинуть этот вал дальше. На цементных заводах, расположенных на окраине города, сохранился как музейный экспонат исковерканный снарядами и пулями остов железнодорожного вагона, один конец которого захватили немцы, но другой наши не сдали. Так и прошел самый дальний рубеж гигантского натиска посередине вагона, на окраине нашего города.

Мы с матерью успели выбраться из города в одном из последних покинувших его поездов. Нам предстояла жизнь в эвакуации в вагоне-леднике на железнодорожных путях в Грузии. Отец, до последнего дня возводивший оборонительные сооружения вокруг Новороссийска, остался надолго отрезанным от большой советской земли. Потом старшим сержантом он с нашей армией дошел до озера Балатон и закончил войну тяжело раненным в госпитале в далекой Венгрии.

Семья снова собралась у родных в Ростове-на-Дону уже после войны. Все мужчины призывного возраста среди родственников отца и матери – таких было шестеро – попали на фронт. Все, кроме одного – этот один отбывал десятилетний срок за «вредительство». Просился в армию, но таких не брали. Трое с фронта не вернулись. Видимо, это что-то вроде средней статистической величины для всего советского народа. Страшной статистической.

Пришло время выбора высшего учебного заведения, по существу – определения дальнейшего жизненного пути. В классе шли бесконечные дискуссии, возникали то одни, то другие увлечения. Тянуло к себе многое. Но сколько жизней надо прожить, чтобы ответить пусть даже не на все, но хотя бы на некоторые свои порывы? Или можно найти такой род занятий, такую профессию, которая бы давала возможность охватить сразу много интересов или, по крайней мере, раздвигала бы поле возможностей для того, чтобы глубже сомкнуться с жизнью людей в своей стране и взглянуть на мир? Мне представлялось это самым желанным решением проблемы.

Но какая стезя может вести к чему-либо подобному, если она вообще есть?

Такие раздумья навели меня на фиксацию внимания на загадочно выглядевшем названии Московского Государственного института международных отношений, который лаконично упоминался в самом конце справочника высших учебных заведений столицы.

Институт при Министерстве иностранных дел, но кого он готовит, что за специальность дает? Никто из доступных мне в Ростове собеседников ничего не знал об этом. Но побывавший в командировке в Москве отец узнал, что сын его коллеги, на квартире которого он остановился, – Олег Игнатьев – студент этого института. Более того, Олег любезно согласился написать мне подробное письмо насчет того, как ему самому видится институт (поясним, что к этому времени – 1949 год – состоялся только один выпуск этого учебного заведения). Рассказанное им – речь шла об изучении в институте экономики, истории, права, политики зарубежных стран – серьезно повлияло на мое решение попытаться поступить именно в это учебное заведение.

Друзья отговаривали, убеждали меня, что если я и напишу туда, то ответа не дождусь. Но ответ пришел. Требовался обычный набор документов. Совсем немного. Плюс рекомендация райкома комсомола. Такая рекомендация, к тому же с учетом того, что я был секретарем комитета комсомола школы, – была делом несложным. Правда, уточнение: общежитием иногородние не обеспечиваются.

И еще приписка: медалисты принимаются без экзаменов, но требуется пройти собеседование по иностранному языку. У меня серебряная медаль, значит, это прямо меня касается.

Один из близких моих одноклассников предостерегает:

– Видишь, собеседование. Требования-то там, надо понимать, особые… – а за глаза добавляет, имея в виду выразительную русскую поговорку, – Юрка-то собрался… в Калашный ряд.

Собеседование по языку? Это, конечно, заставляет задуматься. Но учили же мы в школе французский! К тому же как-то на дне шкафа у бабушки по отцовской линии я нашел любопытную книжку – пожелтевший самоучитель этого языка. Текст был на больших плотных листах, изданный еще в конце века не где-нибудь, а в Париже. Оказывается, бабушка – из крепостных, закончившая гимназию с золотой медалью – мечтала о двух вещах – побывать в Иерусалиме и в Париже. Этот самоучитель был настоящим кладом для меня, и не потому, что я нашел в нем что-то особенно новое по сравнению с нашим школьным учебником, а в силу убедительности, которую придавало ему подлинно французское происхождение. И не раз, еще и не помышляя об Институте международных отношений, я прошелся по немногим его страницам.

Родители мои были бесконечно далеки от какой-либо деятельности, связанной с международными делами. Я видел, что неизведанность этой области и расставание со мной их тревожили, но они, скрепя сердце, оставили свободу выбора за мной и, конечно, через всех родственников и знакомых старались найти мне какой-то угол в Москве, хотя бы на время экзаменов.

Правда, один из ближайших друзей отца постарался отговорить меня. Он сомневался в том, что поступление возможно. А к этому добавлял: «Даже если тебе и удастся поступить туда, знай: ничего тебя на этом пути не ждет. Там свои. Ты чужой. Ходу тебе не будет». Видимо, он был прав или почти прав, но порыв есть порыв. И потом, не вязалась как-то эта житейская мудрость с тем, что говорили нам повсюду: в школе, по радио, в комсомоле: «молодым везде у нас дорога…». Везде, так везде! А если везде, то почему не всем!? Да, впрочем, и сам он вручил мне письмо к дальней своей родственнице с просьбой приютить меня в… одной-единственной ее комнате в коммунальной квартире.

В общем, ситуация довольно обычная. Во всяком случае, для города хоть и далеко не последнего на карте Советского Союза, но все-таки никак не столицы.

* * *

На Крымскую площадь я отправился прямо с Казанского вокзала, благо туда ведет прямая линия метро.

В здание МГИМО вошел как в храм. Оно и в самом деле красивое и внешне и внутри. Находилось в прекрасном состоянии. Вот и приемная комиссия. Любезная девушка-секретарь:

– На какой факультет вы хотите подать заявление?

Я выбираю юридический.

– Собеседование по языку завтра в 10 утра. На втором этаже. Там будет указатель.

Все. Я свободен. Вокруг Москва. Я вижу ее впервые. Не верится, что, опустив пятьдесят копеек в автомат метро, могу оказаться и на Красной площади, и у Большого, и на станции Маяковского. Хочется окунуться во все это, как-то сразу охватить то, что казалось столь большим и значимым, что возникало даже нечто вроде вопроса: насколько все это реально. Впрочем, не рано ли смотреть по сторонам? Завтра утром собеседование!

На следующий день мы толпимся около аудитории, где должно проходить это собеседование. Несколько медалистов. Большинство москвичей. Они выделяются не только качеством одежды, но и раскованностью, уверенностью. Один из них с любопытством рассматривает меня.

– Откуда? Из Ростова? А что, там учат французский? Гм! Представляю себе, представляю… В провинции, конечно, тяжело. Ведь тут у нас в Москве и преподаватели, и методика, и вообще…

В это время его вызывают «на ковер». Он скрывается за дверью. Через полчаса выходит. Сникший.

– Ну, что? – бросаемся мы к нему, как ко всякому, прошедшему чистилище.

– Тройка! – машет он рукой. И пускается в обычные в таких ситуациях объяснения.

Моя очередь. И ко мне по выходе устремляются будущие мои сокурсники во главе со «старым» теперь уже знакомым.

– Как?

– Пятерка. Интересовались, кто был преподавателем…

* * *

В конце июля я возвращаюсь в Ростов с высоким для меня званием студента Института международных отношений. Отец предлагает мне поработать в августе до начала занятий в одной из ростовских строительных организаций. Чернорабочим. Кем же еще? Я не против. Небольшой бригадой мы штукатурим лестницу на Буденновском проспекте, на спуске к Дону. Мне поручено делать замес, т. е. готовить цементную массу и подавать ее штукатурам. Моя штукатурка к стенам прилипает, и я испытываю чувство гордости за обретенную специальность. Но вскоре лестница готова, и меня отправляют на другой участок. Там прораб дает мне задание перетаскать куда-то в сторону большую груду битого кирпича. Это вызывает во мне чувство протеста, которое я не скрываю: «Я умею делать раствор, а вы меня на такую вот работу». На несчастье, на стройке появляется инженер. Я вижу, что прораб что-то говорит ему, кивая в мою сторону. Инженер уходит, ничего мне не сказав. Я возвращаюсь домой, и тут выясняется, что инженер-то был знакомым отца. Отец с улыбкой, но достаточно серьезно разъяснил мне круг обязанностей чернорабочего и понятие трудовой дисциплины. Наутро я, можно сказать, с энтузиазмом расчищал стройку от обломков…

* * *

К 1 сентября 1949 года поезд Ростов – Москва увозил в столицу одноклассников, которым не хватило местных учебных заведений для полета их воображения. Нас было четверо – один поступил на модный, со строгой системой приема, как говорили тогда, «закрытый» факультет атомной энергетики Института цветных металлов и золота, другой вливался в общий поток студентов того же института, третий – в Московский авиационный институт и, наконец, я – студент МГИМО, – для которого все было загадкой.

Замечу сразу – институт, его студенты не пользовались никакими привилегиями. Стипендия первокурсника при отсутствии троек на экзаменах – 390 рублей. Это верхний уровень для высших учебных заведений Москвы, но не более. Студенты, не имеющие помощи от родителей, особенно это касалось бывших фронтовиков, вынуждены были овладевать наукой в крайне стеснительных материальных условиях, выходить из положения за счет разгрузки товарных вагонов или каких-то иных потогонных приработков, что, как правило, плохо сказывалось на успеваемости. Мне родители стремились всемерно помогать. К тому же, после первой же сессии я стал получать повышенную стипендию отличника, а это уже 490 рублей, а на третьем курсе стал сталинским стипендиатом с 700 рублями «дохода», чего на жизнь без экипировки были вполне достаточно.

Поселился я на Каляевской улице в ветхом одноэтажном деревянном доме. Там у одинокой пожилой женщины было две маленькие проходные комнатки с крохотными окошками и скрипучими полами. В первой жила она сама и делившая кровать с хозяйкой студентка пединститута, готовившаяся учить слепых детей, во второй обосновался я, еще один студент МГИМО и студент-фронтовик стоматологического института. Нас могло бы быть и больше, но втиснуть четвертую кровать было уже невозможно. На втором курсе я получил место в институтском общежитии, сначала в комнате на 24 человека, потом на 15, а на последнем курсе оказался в комнате на четверых. Кстати, моим соседом оказался венгр Матиаш Сюреш, которому суждено было сделать большую карьеру и даже на какое-то время стать исполняющим обязанности президента Венгерской республики. В жаркие летние дни Матиаш на ломаном русском языке усиленно добивался от меня ответа на мучавший его вопрос: почему в Москве не разрешают ходить в шортах. «Это серьезно, – говорил он. – Нам перед отъездом наказывали во всем брать пример с Советского Союза, но в Будапеште все, кто хочет, носят шорты, а здесь вот…»

Программа института была насыщенной. Довольно глубоко изучались международное и государственное право иностранных государств и, конечно, иностранные языки. Но к этому добавлялся курс всех правовых дисциплин от римского до колхозного права, курсы географии, истории, экономики и спецсеминары по основным профилирующим странам. Обращалось внимание и на то, чтобы расширить общую культуру за счет преподавания логики, русской и иностранной литературы. Были, разумеется, и стандартные курсы идеологических дисциплин. Удобно устроившись на кафедре, профессор марксизма-ленинизма страницу за страницей зачитывал нам «Краткий курс истории КПСС». Он отрывался от текста только для того, чтобы почти доверительно пояснять нам который раз, что учебник этот, хотя об этом и не говорится в нем, написан лично товарищем Сталиным.

Вместе с тем, вопреки молве, никаких занятий а la институт благородных девиц – насчет обходительных манер или изысканной светской шлифовки – не было.

Языку уделялось много внимания. Занятия проводились в небольших группах по 6–7 человек с акцентом на политическую лексику. Цель состояла в обучении навыкам последовательного перевода и достаточно свободного разговора. На это было сориентировано и изучение грамматики без большого углубления в историческую или теоретическую сторону дела.

Профессуру для чтения лекций приглашали лучшую в Москве. В отношении нашего факультета это касалось, в первую очередь, международного права. В специфику этого предмета нас вводили два тогдашних профессора-корифея В. Н. Дурдиневский и С. Б. Крылов. Внешность, поведение, манеры преподавания этих людей были полярно разными. Дурдиневский был высок, сухопар, с аккуратно подстриженной бородкой на всегда сосредоточенном, неулыбающемся лице. Он как бы олицетворял собой строгость и непререкаемость норм права. Носил он отлично подогнанную по фигуре дипломатическую форму с тремя звездами посланника второго класса на погонах, и одежда эта как бы завершала целостность и безукоризненность его облика. Размеренной походкой он в точно предписанное время входил в аудиторию и заканчивал изложение тщательно подготовленной лекции вместе со звонком, возвещавшим о перемене.

Дурдиневский состоял в советской делегации, участвовавшей в конце войны в разработке Устава ООН. Там он совершил один из свойственных его натуре профессиональных подвигов. Во время торжественного подписания Устава он вместо того, чтобы поддаться эйфории присутствия на историческом событии, присел в стороне и тщательно фиксировал все детали этого акта, особенно подписания его представителями различных государств. Делал он это как бы для порядка, поскольку никакого такого поручения ему никто не давал. Однако заметки эти оказались бесценными по возвращении в Москву, когда потребовалось издать материалы со всеми относящимися к ним деталями. Впрочем, он и сам как-то привел нам подобный пример. Случилось это как-то поздним вечером. Дурдиневскому позвонили. Заместитель министра сказал ему, что срочно понадобились данные о ширине территориальных вод Албании, и вежливо поинтересовался, можно ли получить эти данные завтра. Почему же завтра? Дурдиневский дал ответ тут же. Соль рассказа в том, что в телефонную трубку Дурдиневский услышал, как замминистра, обращаясь к кому-то находившемуся в кабинете, вполголоса прокомментировал: «Вот старый черт! Все знает наизусть!»

Что же до его коллеги Крылова, то он не входил, а как бы вкатывался в аудиторию легкой быстрой походкой с неизменной улыбкой на лице, порой и с опозданием. Такое впечатление только усиливалось от того, что при небольшом росте он набирал вес и походил на легко перемещающийся колобок. Носил он ладно сидевшие заграничные костюмы – он был членом Международного суда в Гааге. Он был человеком живым, открытым, радующимся жизни. Лекций в общепринятом смысле он нам не читал, а как бы вел с кафедры свободную беседу с большими отступлениями от темы и забавными историями. Строгость международного права при таком стиле его подачи как бы сглаживалась, создавалось представление о большой его подвижности в зависимости от времени и обстоятельств. Вопреки нашим требовательным языковым наставницам, Крылов советовал нам отложить в сторону зеркальца, перед которыми нам рекомендовалось ставить наше иностранное – особенно английское – произношение, и вообще не убивать драгоценное молодое время на чрезмерную шлифовку языка. В пример, как и во многих других случаях, он приводил себя. «Поверьте, – говорил он, – я не придаю значения произношению. Достаточно, чтобы меня поняли. И, уверяю вас, у меня никогда не бывает никаких проблем».

Впоследствии, уже под воздействием опыта работы, мне приходила в голову мысль, что для введения нас, студентов, в мир публичного международного права сочетание двух таких замечательных преподавателей было весьма удачным.

Большинство других дисциплин, особенно политических, подавалось в назидательном ключе, что и составляло главный дефект преподавания. Подготовка к дипломатической профессии требовала широкой и объективной информации, а главное – специального внимания к формированию навыков самостоятельного анализа и оценки общественно-политических явлений, умения вести дискуссии.

Большое недоумение вызывала глухая стена, едва ли не равная той, что существовала для всей страны, в отношении доступа к зарубежной печати и современной политической литературе из-за рубежа, не говоря уже об общении с иностранцами. Даже газету французских коммунистов «Юманите» мы получили возможность читать только на старших курсах, да и то в помещении специального хранилища, а с первым «живым» французом мне привелось поговорить уже после окончания института. Не очень жаловало нас непосредственным вниманием и Министерство иностранных дел. Не было тогда никакого практического курса, хотя бы в какой-то степени знакомившего нас с реальной дипломатической деятельностью.

Несомненным достоинством нашего потока мне представляется то, что мы с первого до последнего курса прошли обучение в рамках заранее определенной специализации – юридической, экономической или исторической. В конце концов, после многих экспериментов такой подход был закреплен. Не берусь вступать в дискуссию по поводу набора самих дисциплин для учебной программы. Однако мы получили достаточно широкие представления об организации государственной, экономической и общественной жизни в нашей стране и в какой-то степени за рубежом.

* * *

Специальная подготовка для работы в области международных отношений на уровне высшей школы началась в 1944 году, когда был создан факультет международных отношений Московского государственного университета, вскоре преобразованный в самостоятельный институт, о котором идет речь. До этого при Министерстве иностранных дел была Высшая дипломатическая школа, впоследствии получившая статус Дипломатической академии. Туда в качестве слушателей принимались лица, уже имевшие высшее образование и практический опыт ответственной работы, главным образом в партийных, комсомольских или советских органах, по рекомендации обкомов партии, или работники самого Министерства, которые ускоренным курсом – не в три, а в два года – проходили, по сути дела, программу усовершенствования.

Что касается МГИМО, то в первых выпусках был довольно значительный процент фронтовиков, в дальнейшем же основную массу студентов стали составлять молодые люди, такие же по возрасту, как и их сверстники из других высших учебных заведений.

Постепенно именно из их числа сформировалась наиболее многочисленная группа работников самых различных государственных и общественных организаций, связанных с международной деятельностью, от ССОДа – Союза Советских обществ дружбы с зарубежными странами, занимавшегося связями с заграницей по линии общественности, – до аппарата ЦК КПСС.

Шаг за шагом выпускники МГИМО занимали все более видное положение и в госаппарате, и в соответствующих областях науки. Означало ли это рождение какой-то касты? Весь мой опыт долголетнего общения в этих кругах говорит, что для такого суждения нет оснований. В социальном отношении, особенно в годы моей учебы, состав выпускников отличало большое разнообразие. Открытость и соревновательность в процессе поступления и учебы были высокими.

В Министерстве иностранных дел появление нового племени работников – выпускников МГИМО было встречено неоднозначно. Старожилы, еще долгое время занимавшие главенствующее положение в иерархической вертикали, окрестили пришельцев «молодыми», и это определение не без оттенка уничижительности сохранялось в мидовских кулуарах долгое время даже по отношению к людям, которые успели полысеть и поседеть, а иные и занять руководящие посты. Но время делало свое дело, и не только в силу естественных преимуществ, данных самой природой молодым, но и потому, что в реальной, практической работе все очевиднее становились преимущества профессиональной подготовки. Тем более в такой области, как международные отношения и дипломатия, где особенно трудно представить результат работы в искаженном виде или заняться «приписками», поскольку эта работа представляет собой постоянный состязательный процесс, происходящий на глазах у всего мира.

Пройдет совсем немного времени, и из этих «молодых», из питомцев МГИМО, вырастут представители нашей страны почти всех уровней, которые в профессиональном мастерстве окажутся на высоте лучших дипломатических школ мира.

Но это размышления общего характера, обгоняющие ход событий. Пока же, летом 1954 года, закончились государственные экзамены, и пришло время распределения, иными словами, старта в долгий путь, во время которого жизнь будет властно вносить свои поправки в наши первые представления о том, что нас окружает, и о поставленной каждым из нас перед собой цели.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю