Текст книги "Волонтер свободы (сборник)"

Автор книги: Юрий Давыдов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 26 страниц)

Доктор Эшшольц покашливает осторожно. А, милый, ты тоже пришел на ют. И несмело приблизился Петр Прижимов. Становись здесь, унтер-офицер… Втроем стоят они на юте, капитан, доктор и матрос, отплававшие вместе шесть лет.

 
К горизонту, который вечно убегает,
К горизонту, который вечно надвигается…
 

Влажным зноем дыхнули Суматра и Ява. Огни святого Эльма повесил на топах мачт Индийский океан. Шквалистый ветер рухнул с африканской Столовой горы, что спит на рубеже Атлантики. Форштевень расшиб волны экватора, И вот уж на горизонте Европы затеплился Эдистонский маяк.

Английский лоцман, оказавшийся не в пример своим угрюмым коллегам разбитным малым, привел фрегат на рейд Портсмута. До Кронштадта оставалось не так уж много, и капитан, не мешкая, готовился к последнему переходу.

Он уже собрался выбрать якорь и снова тот веселый лоцман был на палубе, как вдруг приехал из Лондона секретарь русского посольства. Господин чиновник поздоровался с офицерами, объявил со вздохом о кончине императора Александра и передал капитану печатный текст присяги новому императору – Николаю.

О "происшествии 14 декабря", о заточении "злодеев" в Петропавловскую крепость чиновник умолчал. Посол Ливен строго-настрого наказывал: "О происшествии ни слова. Пусть узнают в России. Бог весть, что там за офицеры, на этом фрегате. Ходят по всему свету, разных пагубных мыслей набираются. Неспроста среди бунтовщиков препорядочно флотских…" Впрочем, Ливен остерегался напрасно.

Офицеры "Предприятия" не принадлежали к противникам самодержавия. Они скорбели о порабощенных островитянах Тихого океана, о негритянских невольниках в Бразилии и об индейцах-невольниках в Мексике. Если эта платоническая скорбь и распространялась на белых невольников, на русских крепостных, то облегчение их участи почиталось делом и заботою властей предержащих. Нет, господин посол мог бы сообщить и капитану и лейтенантам фрегата и о восстании и даже про то, какие именно морские офицеры – на фрегате всех их знали по имени, по службе – привели на Сенатскую Гвардейский флотский экипаж, расквартированный в Петербурге. Что б они сделали, капитан Коцебу и его подчиненные? Втихомолку посочувствовали бы славным ребятам, попавшим в такую скверную историю…

Присяга была принята, молебен во здравие царствующего государя императора отслужен, чиновник откланялся. Уже у трапа, поправив шляпу, болтая о том о сем, обронил:

– Покойного императора ненадолго пережил и его государственный канцлер. А я ведь еще при графе начинала, жаль Николая Петровича, жаль. А впрочем, что ж… ролю свою он давно сыграл. Счастливого пути, господин Коцебу!

И, спустившись в шлюпку, помахал рукой.

А Коцебу остался у трапа.

Он видел, как подходили к фрегату портовые баркасы, слышал, как старший офицер Кордюков кричал в рупор по-английски, чувствовал, что ветер разводит на рейде волнение, но все это видел, и слышал, и чувствовал вчуже. Мысли его были путаные, неотчетливые, в ушах звучал голос дипломатического чиновника: "Ролю свою сыграл… Жаль Николая Петровича".

Через час Кордюков пришел в каюту и доложил капитану, что корабль изготовлен.

– Хорошо, – глухо ответил Коцебу. – Снимайтесь.

Впервые за три года он не поднялся на палубу при съемке с якоря. Во весь трехнедельный путь до Кронштадта он почти не выходил из каюты. Старший офицер являлся за приказаниями и каждый раз слышал: "Распорядитесь сами, Тимофей Васильевич". В каюте, несмотря на растворенные окна, держался сладковатый и душный запах спиртного.

Но в июльский день 1826 года капитан-лейтенант в мундире и при орденах был на шканцах и командовал так же, как раньше, – спокойно и отчетливо. В тот день фрегат пришел на Большой Кронштадтский рейд.

На рейде было тесновато: недавно вернулись из практического плавания корабли Балтийской эскадры, на "Князе Владимире" вился флаг адмирала Кроуна. В порту снаряжались в кругосветное шлюп "Сенявин" Федора Литке и шлюп "Моллер" Михаилы Станюковича, Хлебные баржи валко тянулись в Купеческую гавань. Тройка нарядных катеров под дружные песни матросов спешила в Петергоф, а ближе к Ораниенбауму вальсировали яхты во главе с командором Российского яхт-клуба князем Лобановым-Ростовским.

А Кронштадт веселился, как всегда, когда возвращалась эскадра. В Летнем саду с листвою, уже загустевшей по-июльски, военный оркестр, сыграв на утеху седым флагманам старинный полонез Козловского, исполнял любимые молодежные экосезы и польки.

Из распахнутых окон слышались смех, говор, гитарные переборы, звон стаканов. За высоким забором, крашенным охрой, сочный басок, безбожно фальшивя, выводил алябьевскую "Лунную ночь". Катились коляски, где-то бил барабан, кто-то пьяно целовался с приятелем, старые боцмана салютовали у ворот люльками, а в Морском собрании хлопали пробки.

До окончания расчетов с адмиралтейскими ревизорами Коцебу, которому до смерти не хотелось оставаться на корабле, поселился в Английском трактире, в том самом, где больше десяти лет назад отмечал последний береговой день с лейтенантом Шишмаревым, художником Хорисом и доктором Эшшольцем.

Хозяин трактира Томас, раздувшийся бочкой, почтительно встретил капитан-лейтенанта и отвел ему комнату наверху. "Лучшая из лучших, сэр!" – заверил Томас, убирая с дороги свое брюхо.

Поднимаясь по лестнице с резными дубовыми перильцами во второй этаж, Коцебу едва не столкнулся с контр-адмиралом.

– Ба! – воскликнул тот. – Здравствуй, душа моя!

– Иван Федорович! Простите, не узнал…

– Ну-ка, ну-ка, покажись! Дай-ка облобызаю.

Крузенштерн приехал из Петербурга, приехал проводить в дальнее плавание сына Павлушу, юнкера гвардейского экипажа.

– На "Сенявине" идет, – не без гордости говорил Крузенштерн. – Вот тоже, как тебя когда-то, спускаю корабль на воду, сдаю богу на руки.

– Не смею задерживать, Иван Федорович.

– Помилуй, душа моя! Твоя комната? Ну и хорошо! Юлия Антоновна тоже здесь, к Моллерше убежала. Сороки! Ну подождет, подождет.

В комнате, большой и просторной, было солнечно, но не жарко. Они сели в кресла.

– Вот и я в России, Иван Федорович. И светло на душе и грустно.

– А, понимаю, понимаю, брат, – проговорил Крузенштерн, внимательно взглянув на своего бывшего воспитанника. – Осиротели мы, Отто.

Слуга принес вина, закуску.

– Помянем графа Николай Петровича.

– Помянем, Иван Федорович.

Они помолчали.

– Теперь, верно, заглохнет?

Крузенштерн угадал его надежду.

– Заглохнет? – Адмирал подумал и решительно тряхнул головой. – Скажу уж тебе разом: заглохнет. А ты как полагаешь? Там, – он ткнул пальцем в потолок, разумея высшие сферы, – там, брат, экспедицию к Северо-Западному проходу излишней считают. А директора компании без румянцевских денег не шевельнутся… Давай-ка еще по одной, и довольно, не то будет мне от Юлии Антоновны.

Коцебу налил рюмки.

– Неудачник я, Иван Федорович, всю жизнь стремиться и вот…

Он не договорил, губы у него дрогнули.

– Неудачник? Крузенштерн нахмурился. – Это ты-то неудачник? Зря, ей-богу, зря! Да, да… Изволь слушать! Тебе, Отто Евстафьевич, великое счастье дано было. И не спорь, не спорь! Великое счастье, сударь! Вот будешь в Петербурге, презентую первый том моего "Атласа Южного моря", и потрудись, пожалуйста, посчитать, сколь открытий свершил. Молчи! Пусть-ка кто больше твоего из морей привезет. Что? Север? М-да… Север. А знаешь ли… Ну-ка, выпьем, я тебе скажу…

И, выпив, оперся ладонями о стол, наклонился:

– Как говорится, сударь, у каждого свой крест. Не так ли? И у тебя тоже. Понимаешь? Южный. Южный Крест твой. Под сим Крестом знатно и славно потрудился. Вот. А ты "неуда-ачник"!

* * *

Умирал он в феврале.

После плавания на фрегате еще несколько лет продолжалась служба. Продолжалась как с разбегу. Но то уж была служба, а не служение. Строевые должности не пришлись по душе. Учения и смотры в Маркизовой луже, как в насмешку над бывшим министром Траверсе звали Финский залив, могли удовлетворить искателя чинов. А он был искателем бурь. Бури не гремели на проспектах Петербурга; желанный крик: "Вижу берег!" не раздавался на Кронштадтском плацу; и не отблеском тропических гроз освещались тусклые кровли Ревеля. В Адмиралтействе же отвечали сухо: "Здоровье, господин капитан второго ранга, препятствует отправлению вашему в продолжительный вояж".

Когда не возвращается надежда, возвращается болезнь. Старый недуг выпустил когти.

И тогда в Адмиралтействе сказали: "Вы уволены для излечения болезни".

Над заснеженной мызой, что в нескольких верстах от Ревеля, трубила метель. Ветер толкал ставни, казалось, кто-то похаживает около дома, похаживает, ждет.

Он лежал на широком сафьяновом диване. Полинезийское копье было прибито к стене и литографии атоллов.

 
Поезжай на остров моей мечты
И поищи прекрасный берег…
 

Не об островах мечталось когда-то. Но прекрасные берега были найдены там, где Южный Крест, три яркие звезды, а две рядышком – чуть бледнее.

Почему ж они гаснут? Почему?

Тарту. 1957 г.

Москва. 1963 г.

Юрий Давыдов

В книгах Юрия Давыдова оживает русская история. Герои его произведений – ученые, мореходы, путешественники, революционеры – патриоты страны, заслужившие добрую и благодарную память потомков.

В серии ЖЗЛ и "Замечательные географы и путешественники" мы знакомились с адмиралом Ф. Ф. Матюшкиным, английским полярным исследователем Д. Франклином, русскими мореплавателями и флотоводцами Ф. П. Врангелем, В. М. Головниным, П. С. Нахимовым и Д. Н. Сенявиным.

Лучшим представителям народничества – А. Д. Михайлову, Г. А. Лопатину, Д. А. Лизогубу и др. – посвящены его книги ’’Март", "Новое небо", ’’Этот миндальный запах", ’’Завещаю вам, братья" Ф. Каржавину – просветителю, путешественнику, автору трудов по этнографии и теории архитектуры, и флотоводцам О. Е. Коцебу и А. И. Бутакову отдано внимание вошедших в эту книгу повестей. Все книги писателя – о людях, жаждущих жизни, устроенной на началах справедливости, о людях светлого разума и немолчной совести.