Текст книги "Волонтер свободы (сборник)"

Автор книги: Юрий Давыдов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)

Посланницей Адамса была та самая милая старушка, которую капитан пригласил на русский фрегат, когда стоял в бухте Матаваи. Услышав из ее уст о намерениях Адамса, Коцебу пустился было отговаривать госпожу посланницу. Посмотрите, горячо говорил он, посмотрите на вашу родину. Разве вы забыли, какой она была прежде? Не пускайте миссионеров! Бойтесь миссионеров! Разве ваши дети так уж глупы, что среди них нельзя выбрать наследника Адамса?! Увы, она ничего и слышать не хотела. Любое желание ее Адама было свято для этой Евы.

На сем покамест обрывалась история питкернской колонии…

Исписав тетрадь, исполнив просьбу Коцебу, наши историографы – Кордюков и Ленц – послали узнать, освободился ль Отто Евстафьевич. Вестовой доложил: "Никак нет, запершись!"

– Ну, запершись так запершись, – улыбнулся Тимофей Васильевич. – Пойдемте-ка на шканцы. Погодка – чистая малина.

А дверь в каюте капитана долго еще не отворялась.

Коцебу составлял черновые заметки для будущих печатных похвал таитянским, и не только таитянским, миссионерам. Господа Уилсон, Беннет и Тайермен могли быть вполне спокойны: командир русского фрегата многое разглядел в "земном раю".

Пока это черновые заметки, но потом, когда плавание завершится… А теперь в каюте, просторной и удобной, с книжными полками, с сафьяновым диваном, гардеробом и каминчиком, теперь беглые заметки: о потоках крови, пролитой островитянами при насильственном введении христианства; о поголовном, не знающем ни удержу, ни пощады истреблении целых племен; о том, как бессовестно спаивают туземцев господа миссионеры; о бесконечных постах и еще более бесконечных молебнах; о том, что участь островитян – безропотно, до седьмого пота сгибаться на плантациях уилсонов и беннетов… Коцебу пишет, что веселье на Таити умерло. Ни военных игр, ни танцев. Даже флейты не слышно, радостной флейты таитянских жителей. Лица их унылы, испуганны. Путешественник уже не найдет здесь того изобилия, о котором рассказывает Форстер, сопутник Кука. Во времена Кука жителей считалось до восьмидесяти тысяч. Пусть преувеличение. В наше время жителей только восемь тысяч. Пусть преуменьшение. Но разность ужасная. Отчего произошла сия ужасная разность? Где на островах Южного моря поселится европеец, там опустошительная смерть истребляет целые племена…

Капитан положил перо.

За этой мыслью – европеец на Южном море означает опустошение и смерть туземцев, – за мыслью этой роились тревоги и сомнения, возникшие еще в ревельские береговые годы. Значит, что же? Значит, твои плавания в стране коралловых островов, в Южном море, все, что ты, Отто Коцебу, чаешь сделать на Севере, все это несет детям природы деспотизм белых?

Вопрос вопросов для каждого открывателя. Если ему не вовсе чужды понятия о добре и зле. Добро и зло, думал капитан Коцебу, твердо очерчены в тех самых догматах, которые так извращают миссионеры. Хорошо, пусть уилсоны и тайермены – лжецы и мерзавцы. Но в Сан-Франциско несколько лет назад он видел не англиканцев, а испанских католиков. Индейцам жилось не лучше таитян. (Это он засвидетельствовал еще в книге о путешествии "Рюрика"…) В северных водах Великого океана, в поселениях Российско-Американской компании свет истинного учения возжигали православные попы. (Капитан Головнин засвидетельствовал ограбление алеутов…) Итак, вопрос вопросов. Все, что ты сделал и еще хочешь сделать, все это обратится во зло. Тогда зачем? Зачем твои труды, опасности и тяготы? Зачем?

Вот теперь, уйдя из бухты Матаваи, можно так распо-ложить курсы, чтобы снять еще не снятую южную часть архипелага Навигаторов. Можно вновь посетить Радак, островки, где живет Каду, где живут друзья. Можно, разумеется. Да только нужно ль? Нужно ли, если твоими картами и описями воспользуются уилсоны и беннеты?

На Таити он не скрыл от тучной королевы, ревностной богомолки: "Нас некогда будут судить по делам нашим, а не по числу молитв". Не лучше ль, однако, на себя оборотиться: "Тебя будут судить не по числу открытий, а по делам, которые совершатся благодаря им…"

Уже пробили к обеду, денщик скребся в дверь, а капитан все еще сидел в тяжелом раздумье, не в силах решить "вопроса вопросов".

Он так и не решил его. Как не решают многие открыватели. Не только мореплаватели.

Но вечером в кают-компании Отто Евстафьевич сказал, что займется описью южной части островов Навигаторов и посетит цепь Радак.

– Сделаем, господа, посильное. Ну-с, а потом, благословясь, – на крейсерство. И прошу не пенять: ничего занимательного не обещаю.

И фрегат пошел на Самоа.

Лет за шестьдесят до Коцебу французский капитан Луи Бугенвиль любовался там лихой лавировкой множества парусных суденышек. Бугенвиль пометил на картах: "Острова Навигаторов". Не грех было бы прибавить:

"Искусных"…

Островные созвездия южных морей подобны классическим сочинениям древности – комментировать их можно бесконечно. Но если примечания к Вергилию или Горацию – зачастую плод досужего кропанья, то лоции и карты – дело практическое и поэтическое вместе.

Никогда еще не видел Коцебу столь дивных ночей. Луна опровергала обидную репутацию похитительницы чужого света. Яростно-яркая, она доказывала свою полнозвучность, свою подлинность. В прибрежных – чернее сажи скалах колотился бурун, зеленый, синий, пенистый. Небо подернулось тонкой и теплой белесоватостью, и легкими тонкими чудились волны. А луна низвергала широкий мягкий свет надменно и щедро, хоть ведром черпай.

В вереницу дней, когда экипаж был занят не только исправлением огрехов Бугенвиля и Лаперуза, но и открытием островов, доселе неведомых географам, ворвалась однажды гроза со шквалом, и фрегат лёг в дрейф. То была тропическая гроза, неистовая и вдохновенная, как библейские пророки. И богатырские раскаты грома, и дремучий ливень, и пламень летучих молний отозвались в душе мореходов не ужасом, не испугом, а трепетной радостью пред красотой Земли.

После двухнедельного плавания в южной части Самоа седьмого апреля восемьсот двадцать четвертого года фрегат поворотил на север. Капитан хотел прямиком пересечь штилевую полосу и близ экватора, на Маршалловых островах, в цепи Радак отдать якорь. Пусть-ка молодые ученые, астроном Прейс и физик Ленц, понаблюдают за маятником. Правда, начальник морского штаба указал недвусмысленно: "Старайтесь избегать коралльных островов". Но ведь всего два, три дня. Наблюдения, право, стоят того… Очень просто на бумаге: "Избегать". А коли ты уже здесь, в Южном море, и курс можешь проложить и так и эдак?

Штиль, наверное, был в заговоре с петербургским адмиралом. Сонливый лентяй, несносный штиль развалился до девятого градуса южной широты. Зато течение держало сторону Коцебу, и фрегат как-никак, но двадцать – тридцать миль одолевал за день.

Наконец штилевая полоса – вот уж точно: скатертью дорога – ушла за корму, и норд-остовый пассат взбодрил паруса. Слава тебе, господи, выбрались из синей пустыни… А пассат крепчал. А фрегат бежал все шибче. И в последних числах апреля добежал до Маршалловых островов, до тех островков-ожерелий, что видели с "Рюрика" в январе восемьсот семнадцатого года.

Будто сползли с плеч хмурые ревельские годы. Удивительное чувство – встреча с землей, которую ты некогда отыскал. Словно бы встреча с самим собою, каким ты был семь лет назад. И хотя сознаешь перемену, знаешь, что ты уже не тот, явственно ощущаешь это свое прежнее "я".

Вон и лодки появились, туземные лодки с плетеными парусами и рулевыми веслами. Может, среди них та, которую строили на твоих глазах аурские мастера-песельники. Нет, это не остров Аур, это остров Отдня, но мореходы Радака – частые гости соседних селений. А вон и берег. Каду, покинув "Рюрик", долго махал рукой своему другу, "тамону эллип-оа", начальнику большой лодки.

Однако отчего же туземцы не приближаются к фрегату, почему пустились наутек? И эти тревожные огни, сигнальный дым, постник грозной опасности?

– Вишь, боязно, ваше высокородь…

Капитан опустил подзорную трубу.

– Как на бриге-то были, они, ваше высокородь, тоже страшились.

Коцебу кивнул: твоя правда, Прижимов.

– Четверочку ба, ваше высокородь, – продолжал унтер просительным тоном. – Глядишь, Каду… Потом опять же: как оно там, огороды.

– А ты понятливый, братец, – усмехнулся Коцебу. – Вели изготовить четверку.

– Слушаюсь.

– Стой! Погоди… Скажи доктору. И гребцов – самых лучших.

– Слушаюсь, ваше высокородь, – еще радостнее пальнул Прижимов.

Коцебу бросил вдогонку;

– Оружие не брать.

– Слушаю…

Якорь отдали в удобной бухте, спустили шлюпку, пошли на веслах.

На берегу – ни души. И сигнальные дымы сникли.

– Ну, так и есть, – заметил доктор Эшшольц. – Так и есть! Вечный страх европейцев.

– И признай: не без оснований, – ответил Коцебу. – После Таити не удивлюсь, если встретят, как на Пасхе… Вспоминаешь, Иван Фридрихович?

– Не, ваше высокородь, – почтительно встрял Прижимов, сидевший на заспинной доске. Он легонько потянул румпель вправо, и шлюпка стала забирать в обход полого мыса. – Зачем как на Пасхе? Только расчухают, кто да что, враз образуется.

Из-за мыса вывернулась туземная лодка. В лодке были трое. Один, стоя на носу, размахивал пальмовой ветвью, кричал: "Айдара!" – "Друг!"

– Табань, – негромко приказал капитан.

Поднялся, широко расставил ноги и – в рупор:

– Айдара! То-та-бу! Тотабу!

На мгновение те трое в туземных лодках оцепенели. Потом вскочили, грянули:

– Тотабу! Айдара! Тотабу-у-у-у…

Не ошибся старый матрос Петрей Прижимов – "образуется".

Из высокой рощи пандановых и хлебных деревьев высыпала голпа: "Тотабу! Эллип-оа! Тамон Тотабу!" Туземец с седой остроконечной бородкой первым обнял Коцебу… Семь лет назад накрепко сдружились командир брига и быстрый разумом Лагедиак, что учил его местному наречию, пополняя словарик, начатый Каду… И вот обнимались Коцебу-Тотабу и сияющий всеми морщинами Лагедиак, хлопали по спине, трясли за плечи, приговаривая: "Айдара!"

А Прижимов, нагнув голову и растопырив руки, с радостной покорностью подставил шею: на Петрея надевали венки белых цветов, похожих на лилии.

И доктор Эшшольц, придерживая очки, тоже вытянул худую шею. Ему кричали: "Toe-имя!", он растроганно вторил: "Айдара!"

– А-а, – смеялся Прижимов, шевеля черными бровями, – присмолилось, дохтур!

Эшшольц сперва не понял, чего от него хотят туземцы. Шишмарев возьми да и брякни: "Твое имя, доктор!" А туземцы подхватили: "Toe-имя?" Н-да, "присмолилось"…

Коцебу шествовал об руку с Лагедиаком. Эшшольц и Прижимов следом. В толпе островитян затерялись матросы-гребцы. Дивились: ну и ну, ветрели наших, ровно сватов.

Под широким навесом сгрудилась вся деревенька. Теребили Тотабу, расспрашивали. Но, увы, не было под навесом того, кого больше других хотели видеть и Коцебу, и Прижимов, и Эшшольц. Где он? Что с ним?

Лагедиак дергал за рукав с ребячьим нетерпением, и надо было, растолковать ему, куда девался Тимаро-Шишмарев, и куда девался Тамиссо-Шамиссо, и что сталось с эллип-оа, и почему у тамона новая эллипчга, и как зовут эту громадину…

Жареная свинина появилась, приятный сладкий пандовый сок в чашах из гладкой ореховой скорлупы, рыба, отваренная в морской воде. Началось пирование.

И тогда Лагедиак рассказал про Каду.

Нет, нет, не хмурься, Тотабу, с твоим другом не приключилось ничего худого. Он жил здесь, на Отдии, у него была молодая жена, очень красивая, самая красивая на Отдии, дочь вон той женщины, что подает нам сладкую влагу. Он жил в довольстве, не сомневайся. Тотабу. А потом приехали за ним с острова Аур. И его друг Эдок тоже приехал. Они долго-долго упрашивали Каду, и Каду согласился. Они забрали семена и животных, оставленные тобою, тамон. Почему? Нет, не отняли. Мы сами. Ничего не привилось на Отдии. На Ауре привилось. Там много-много растет, много-много кур и коз. А на Отдии все захирело. Только кошки расплодились, убежали в лес, совсем одичали… Каду – хорошо, тамон, очень хорошо.

Вот и весь сказ. Не судьба, значит, повидать бывшего "рюриковича". Что тут попишешь? Жив Каду, здоров, ну и хорошо.

Три ясных дня стоял фрегат у острова Отдия, что в цепи Радак Маршалловых островов. Три ясных дня астроном Прейс и физик Ленц занимались наблюдениями, а штурманы проверяли хронометры.

Только три дня. Служебное плавание! Никаких затрат времени. Таков приказ, такова инструкция. И уже докладывает старший офицер Кордюков: "Фрегат готов вступить под паруса". Фрегат готов к переходу на Камчатку, чтобы сдать в Петропавловске грузы, а после плыть к Северной Америке, к острову Ситхе, где главное поселение торговой Российско-Американской компании.

Ну чего ты, старина Лагедиак, чего ты смотришь украдкой на Тотабу, будто хоронишь его? Прощай, айдара, прощай… Что ты говоришь? Растут ли на моей родине кокосовые пальмы? Нет, друг, не растут, холодно там, не растут. Ах, вот оно что… Вот оно что…

У капитана перехватило горло.

Лагедиак дарил ему кокосовую рассаду. Пусть тамон попробует, пусть попробует, может быть, пальмы приживутся, зашумят над кровлей его дома, и он вспомнит и старого Лагедиака и молодого Каду, и тогда, кто знает, не надумает ли тамон вернуться.

12

В селении и крепости все спали сладостным сном, каким спится в ненастный предрассветный час.

На горе в двухэтажном доме почивал Матвей Иванович Муравьев, главный правитель Российско-Американской торговой компании. В рубленых избах похрапывал работный люд. Спали чиновники, за полночь отвалившиеся от карточных столиков. На крепостных бревенчатых башнях клевали носами продрогшие часовые. Вахтенный матрос корабля "Крейсер" зябко вздрогнул и пробил склянки; привычный звук судового колокола смутно различили сквозь сон корабельные офицеры – Михаил Лазарев, Нахимов Павел, Ефим Путятин, И остров Ситха, сосед материкового берега Северной Америки, гористый остров, поросший сумеречным лесом, тоже спал, кутаясь в туманы. А ветер, сырой и ленивый, плутал в бухточках, среди островков, окруживших Ситху, как цыплята наседку.

Но течение бодрствовало. Течение влекло в глубь обширного залива безмолвный фрегат. Матросы стояли по местам, готовые к отдаче якоря. И все офицеры тоже были наверху. И капитан-лейтенант в "камлайке", той самой, что была на нем в Беринговом проливе, в непромокаемой одежке, сшитой из моржовых и тюленьих кишок.

Усталость после длительного перехода, тишина и туман холодного рассвета, медлительный ход корабля, подвластного течению, – все это объяло экипаж молчанием, в котором было что-то печальное. И даже команда: "Отдать якорь!", обычно бодрая и радостная, прозвучала сдержанно, не так, как всегда.

Часам к семи туман расплылся легкими колыхающимися массами, клочьями, длинными белесыми полосами, и тогда с берега, с пристани, из крепости, с "Крейсера", тогда все в Ново-Архангельске с удивлением заметили пришельца.

Ровно в восемь орудие фрегата салютует "столице Русской Америки", как громко именуют это селение на острове Ситха. Корабельная пушка бьет да бьет, а над бревенчатыми башнями с неистовым граем взлетает воронье, мечется кучно, будто огромная темная тряпка с рваными краями. И начинается необыкновенный день: приход корабля из России всегда праздник.

В муравьевском доме вовсю пылала печь, булькало что-то в медных кастрюлях, в чугунных судках. Повар креол метался по кухне, оделяя подзатыльниками поварят. Запахи ухи и редьки, тушений и солений растекались по дому, достигая комнат верхнего этажа.

В столовой с тяжеловесной мебелью, которую не мог бы своротить и черный ситхинский медведь, матросы расставляли посуду, а денщик с доверенным слугою таскали из погребка вино, водку, ром. Наполняя графины, они прикладывались "по малой", перемигивались с видом знатоков и прищелкивали: денщик – языком, а доверенный слуга – пальцами.

Сам же хозяин, крепкий, широкий в кости, седеющий с висков капитан-лейтенант, старый морской вояка и плаватель, сам Матвей Иванович потирал руки, покрякивал, торопил.

– Смотри, ребята! Не оплошай!

– Сполним, ваше высокобродь, – молодцом отвечал денщик, всем своим видом являя усердие, доведенное до рвения.

Но Матвей Иванович вдруг хмурится.

– Ванька, – гремит он, – уже! Р-ракалия!

– Так вить на радостях, – лепечет денщик.

В обед дом был полон. Чиновники, молодые ученые во фраках затерялись в мундирной публике. Не очень-то ловко чувствуют они себя среди шума, смеха и прибауток, понятных лишь тем, кто учился в Морском корпусе.

Мало-помалу все рассаживаются. Лазарев и Муравьев во главе стола: Михайло Петрович старший в чипе, Муравьев – хозяин. Рядом с Лазаревым, командиром "Крейсера", – Коцебу, командир "Предприятия"; остальные – вперемежку, не разбирая.

И вот уж – застольные команды:

– Анкерки наполнить!

Разлили спиртное.

– По местам стоять!

Подняли рюмки.

– Пошел по ре-ям!

У, обожгла, мать честная, лютая влага…

После нескольких тостов и эдакого деловитого постука ножей и вилок, сопровождающихся столь же деловитыми: "Советую грибков", "Придвинь-ка редечки", – разговор, как всегда бывает в большой компании, раздробился, составились кружки.

– Знаешь ли, Отто Евстафьевич, – говорил Муравьев, – до весны, покамест вот Михайло Петрович здесь, надобности в твоем "Предприятии" нет, и ты бы, пожалуй, мог в тропики податься.

– Гм… В тропики, – заметил Лазарев, холодно взглянув на Коцебу. – Оно, конечно, вам там везенье. Да ведь и подумать надо: вернетесь в Ситху не отдыхать, а службу охранную несть. Как же вы? Разве что к верфи на ремонт ошвартуетесь?

В тоне Лазарева было что-то нехорошее, но Коцебу не вспылил, подумал и ответил спокойно:

– Да-с, до весны… Разумеется, господа, можно было бы и в тропики. Это верно, но и вы, Михайло Петрович, правы: после такого плавания ремонт необходим.

– Отто Евстафьевич, – вмешался Кордюков, – позвольте сказать.

– Знаю, знаю, Тимофей Васильевич, Берингов имеешь в виду?

– Точнс так.

– То-то и дело, вечно эти неувязки путают. – Коцебу помрачнел. – Знай мы еще в Камчатке, что тебе-то, Матвей Иванович, не нужны… знай, говорю, мы об этом в Камчатке, так прямиком бы из Петропавловска и поюли. Вот, господа… – Коцебу руку к груди приложил, – честью заверяю, все открытия в Южном море променял бы на обход Ледяного мыса. Заветная мечта! Еще со времен "Рюрика"…

– Об этом тужить поздно, – усмехнулся Лазарев. – Не желаете ли? – Лазарев налил малаги. – В нынешнем году никак в Берингов нельзя. А в будущем на вас крейсерство. Чужеземных посягателей на здешние промыслы ловить. Вот ежели в двадцать шестом…

– Покорнейше благодарю, – холодно перебил Отто Евстафьевич, – у меня о ту пору все припасы истощатся, а тут, у нашего хозяина, Матвея Ивановича, не больно-то разживешься.

Подали кофий и трубки. Захмелевшие выбирались из-за стола к распахнутым окнам. Кто-то из мичманов, закинув ногу на ногу, тронул гитарные струны, заиграл "Где прежде расцвела" – незатейливую песенку, которую певали и в Кронштадте и в кают-компаниях и которая хороша была тем, что пелась и весело и немножко грустно. А слова, что слова? Пели, и баста. И мичман Паша Нахимов пел, и приятель его здоровяк Путягин, и лейтенант Римский-Корсаков подтягивал, и лейтенант с "Крейсера" Федя Вишневский, а после уж и старшие офицеры присоединились.

Коцебу не любил вот так "расстегиваться", и не по нраву ему песни во хмелю. А нынче… Нынче и вовсе не до песен.

Никем не замеченный, он вышел из дому.

На дворе накрапывал дождь. Коцебу шел, не разбирая дороги, мимо рубленых изб, валунов, елок, лиственниц.

Фрегат в Ситхе не нужен. Весной, когда съедутся окрестные индейцы племени колош, воинственные, вооруженные американскими купцами, тогда иное дело, тогда, может, и понадобятся пушки военного корабля. А теперь… Черт побери, ужели трудно было дать знать в Петропавловск? В апреле ходит почта. Господи, за что такое невезенье?! Был бы уже в зунде Коцебу, а там, глядишь, у мыса Ледяного. На "Рюрике" шторм в тринадцатое число всему помешал, потом министр обманул, теперь неувязка… И за что? За что такое невезенье?..

Пировали у Муравьева долго. На другой день старательно опохмелялись. И повлеклись забудни, как облачка.

Ночами перекликались часовые: "Слуша-а-ай". Эхо отзывалось: "Ааай". Вахтенные "Крейсера" и "Предприятия" отбивали склянки, звон глох в сыром тумане… Барабан бил "зорю". Мастеровые, позевывая и ежась, шли на верфь – ладить баркасы, шлюпки. Потом показывались из домов заспанные канцеляристы. Перепадали дожди сильные, моросили дожди слабые. Тускло поблескивали скалы, пахло прелым мхом, сырой хвоей, дымом. Несметное воронье то ходило стаей над селением, то обугливало башни крепости.

На кочевье индейцев-колошей жизнь своим чередом текла.

Джентльмену утром полагается бриться. У русских в Ново-Архангельске каждый сам себе цирюльник, у индейцев – жены. До завтрака индианки усаживались насупротив своих повелителей, внимательно рассматривали широкоскулые их лица с маленькими глазами-угольками. Приметив на мужниной физиономии волоски, принимались за "бритье": начисто выщипывали.

Тем временем старшие братья волокли младших к морю. В любую погоду, пусть хоть вода едва колышет, подернутая салом, в любой ветер, дуй он хоть с Северного полюса, малолеткам была уготована морская ванна. Они могли визжать, орать, кусаться и царапаться, ванна была неминучей. Сколько мерло от простуды? А кто считал, Муравьев, что ли, Матвей Иванович? Но выжившие были крепче топора.

Зимой и летом колоши неизменно надевали передник, накидывали на бугристые плечи и спины черную мишкину шкуру или седатую волчью. Обходились они не только без обувки, но и без жрецов, А без жрецов какой культ? Ну и культа богов у них не было. Правда, злого духа побаивались; однако не до того, чтобы ублажать его обильными жертвами.

Жили индейцы замкнуто, сторонясь чужаков. Впрочем, бобровые шкуры и лососей носили в крепость, выменивая на разные разности. В море били дротиками с легких своих байдар тюленей и морских львов. Охотились и на медведей и на диких горных баранов. Из шелковистой длинной шерсти баранов выделывали одеяла и ковры.

Зима новоархангельская никак не походила на архангельскую. Коцебу до "Рюрика" служил на Белом море, помнил Архангельск, нет, здешняя зима была хворой. Хлипкая, промозглая, с дождями; подлый ветер пробирал до костей, вызывая ломоту в теле и какую-то сиротскую неприкаянность на душе. А весна была ранней: в феврале уж снежным цветом осыпало малинники. Говорили, вот-вот прилетят колибри вить гнезда, и крохотные пичуги, жительницы тропиков, действительно вдруг пестро замелькали в лиловатом сумраке разлапистых елей. И, покидая горные вершины, державно плавали над крепостью белоголовые орлы.

Лазаревский "Крейсер" ушел в Россию, его место занял фрегат Коцебу. Как и всякая караульная служба, пребывание на рейде не сулило ничего занимательного, и капитана не оставляло тягостное ощущение бессмысленно уходящего времени.

Воинственные индейцы, которых столь опасалась торговая компания, хозяйка Ново-Архангельска, видимо, и не думали вступать на тропу войны. Ни американские, ни английские промысловые суда не нарушали границы, не занимались промыслом в русских водах. Фрегат стоял на якоре в полной боевой готовности и в полном безделии.

В июле вдруг салют и "ура": из Кронштадта пришел корабль "Елена". Как все обнимали лейтенанта Чистякова, его товарищей! И опять дробно стучали ножи в муравьевском доме, опять метался повар креол, а денщик с доверенным слугой прищелкивали и пальцами и языком, наполняя графины.

Матвей Иванович зазвал в кабинет Чистякова и Коцебу.

– Ну, сударь ты наш дорогой, выкладывай! Что там, в России-то матушке, как?

– Все выложу, – улыбнулся Чистяков. – Сперва позвольте почту вручить.

– Вручай, вручай. Ах, сударь ты наш, вот уж радость, – приговаривал Муравьев, покамест Чистяков, худой, с резкими морщинами на впалых щеках, наклоняя рано облысевшую голову, доставал пакет за пакетом из кожаного баула с медными застежками.

Коцебу, сидя в кресле, курил и тоже смотрел на лейтенанта. Эх, хорошо бы поменяться с ним местами на рейде да и закатиться в моря. Да-с, пересечь еще раз Южное – и домой, домой… Но что такое? Ба-ба-ба, брови-то у Матвея Ивановича лезут вверх, как у индейца-колоша. Что такое?..

Матвей Иванович пробежал первые строки первого же попавшегося в руки письма да и выпалил:

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! – Он быстро и как бы с испугом посмотрел на Коцебу, повертел бумагу. – Понимаешь ли… Вот, черт возьми, штука!..

– Матвей Иванович, – проговорил Коцебу дрогнувшим голосом.

– Понимаешь ли, Отто Евстафьевич, – начал Матвей Иванович с волнением. – Год, душа моя, круглый год понапрасну потерял.

– Как? Кто?

– А вот так.

И Матвей Иванович прочел извещение директоров Российско-Американской компании. Коцебу выслушал, не шевелясь, позабыв о сигаре.

– Ну что скажешь? – спросил огорченный Муравьев.

Коцебу ничего не ответил, медленно повел плечами.

Извещение, только что прочитанное Муравьевым, гласило: правительство Российской империи в апреле 1824 года подписало с Американскими Соединенными Штатами конвенцию, согласно которой гражданам этой республики предоставлялось право беспрепятственного захода во все внутренние воды российских владений у северо-западных берегов Америки как для промысла, так и для торговли с туземцами. Далее директора сообщали, что подобные переговоры ведутся с послом его величества короля английского.

Год был загублен. Год назад капитан Коцебу мог отправиться в Берингов пролив и, может быть, уже обогнул бы Ледяной мыс, и, может быть, уже знал бы, что есть, есть проход, Северо-Западный проход… Муравьев понимал, каково Отто Евстафьевичу. Что тут скажешь? Не полезешь ведь с утешениями. И Муравьев с напускным усердием стал рыться в пакетах, шелестеть бумагами.

– Господа, господа, – сказал Чистяков, вдруг вспомнив именно то, что было всего нужнее его собеседникам.

Да ведь кое-что затевается.

Матвей Иванович отбросил пакеты, выпрямился Коцебу подался к Чистякову.

– Ивана-то Федоровича Крузенштерна видел частенько в правлении, у Синего моста.

– Ну?

– Ну, приносил он письма графа Румянцева из Гомеля. Толковал с директорами. Да и вам, Матвей Иванович, есть письмо от графа.

– Ну что же ты, братец… Ну что же ты раньше-то… запричитал Муравьев. – Вот, ей-богу! Ну где? Где? Ну помогай, помогай… Ищи, прошу тебя.

Коцебу расстегнул воротник мундира. Экий болван этот Чистяков! Ужели нельзя было начать письмом Румянцева?

– А, вот оно, вот оно… Так! – Муравьев торопливо сломал сургуч. Вытащил листы толстой бумаги" начал читать вслух – "Милостивый государь мой Матвей Иванович, Вам, конечно, известно, что при отправлении "Рюрика" в 1815 году для отыскания Северо-Западного прохода командиру оного лейтенанту Коцебу предписано было отправиться сухим путем из Берингова пролива к Ледяному мысу, а оттуда вдоль берега к Востоку, дабы узнать физическое свойство и направление берега, которое, начиная от Ледяного мыса, нам совершенно неизвестно, также направление и силу течений, одним словом, предварительно удостовериться в возможности или невозможности предпринять отыскание сообщения обоих Океанов и морей. Лейтенант Коцебу по встретившемуся с ним несчастному случаю не мог исполнить сего предприятия. Предприятие капитана Васильева также осталось неудачным, а потому географические наши сведения касательно Северных стран, лежащих на Восток от Берингова пролива, нисколько не увеличились.

Не видя теперь никаких новых распоряжений со стороны Правительства в разрешении сей любопытной проблемы, желаю я возобновить покушения, начатые на "Рюрике". Хотя по донесениям капитана Васильева известно, что обход Ледяного мыса весьма возможен, но так как сие потребует судно крепкого построения и изобильно снабженное, дабы оно было в состоянии провести две или три зимы на пути, а снаряжение такого рода почти невозможно в селении Американской Компании, то я предпочитаю отправление Експедиции сухим путем, подобно той, которую я предписал лейтенанту Коцебу в 1815 году, то есть направиться наперед к Ледяному мысу, а оттуда вдоль берега к Востоку.

Мне известно, милостивый государь мой, сколько Вы любите славу и пользу отечества Вашего и неоднократно уже испытал, каким меня отменным благорасположением всегда одолжать готовы, я с полной доверенностью обращаюсь к Вам, милостивый государь мой, и прошу Вас принять на себя заготовление корма для собак, рыбы, всех припасов для екипажа и судна и береговой Експедиции, каковую я думаю препоручить г-ну Коцебу, в надежде на его скорое и счастливое возвращение с фрегатом Предприятие…"

Матвей Иванович всплеснул руками:

– Каков старик! Каков старик, братцы вы мои!

И, размахивая листом, ероша волосы, бормотал: "Подумайте, восьмой десяток! Что за светлая голова!"

– Эй, Отто, – вдруг вскричал Муравьев. – Истуканом сидишь, а? Не слыхал, что ли? "Возобновить покушения, начатые на "Рюрике"! Твое дело! Прямое твое! А?

Коцебу слабо улыбнулся, вытер губы платком.

– Да, но…

– Чего еще "но"? Чего "но"?

– Нужно согласие директоров компании. Не так ли?

Муравьев опасливо тронул Чистякова за рукав:

– Как они?

– Сучат ножками, а все ж, полагаю, согласятся. – Чистяков насмешливо прищурился. – Да и как не поддакнуть? Слава России! А фундаментом другое: его сиятельство, он же на себя, на себя берет две трети расходов. Ну, можно, пожалуй, и нашим толстосумам тряхнуть мошной.

Муравьев обнял Коцебу, близко заглянул в глаза.

– Лети в Кронштадт. Стопор – в деньгах. Деньги Николай Петрович даст. Ну и с богом, Оттушка. С богом!

13

Был гром и плеск волн, скрип блоков. Паруса налились солнечным полымем, свежестью муссона. Пахло теплым деревом, краской, мокрыми брезентовыми ведрами.

Не дождливая туманная Ситха, давно покинутая, а блистающее Южное море оставалось за высокой кормой.

Как косари на луг, выходили в лагуны полинезийцы, рулевые весла сверкали вдали, как косы. Тихо и остро шуршали белые прибрежные пески, мелкие волны отбывали след босых ног. Безмолвно работали кораллы. Бризы ворошили пальмы. И хрипели в рифах прибои, то отважно-яростные, то задыхающиеся от бессилия. А за кипенными кольцами прибоев бродили лодки, как отары пастушеских времен.

Ты стоишь на юте, капитан-лейтенант. Ют – это место, где говорят "до свидания" или "прощай". Что же скажешь ты, открыватель созвездья атоллов? Здесь ли твоя Summa Summarum? Здесь ли, капитан-лейтенант?

Когда подваливает к сорока, осторожничаешь с этими "прощай" или "до свидания". Но Summa? Нет, она еще не определилась. Граф Николай Петрович слово всегда держал. Будет новая экспедиция. И новые будут небеса! Полунощные небеса над сизыми льдами у сумрачных берегов Канады, там, где лежит путь из океана в океан. Четвертая будет кругосветка, она и определит итог итогов…