Текст книги "Блуждающее время"

Автор книги: Юрий Мамлеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава 10

Павлушу все эти походы к таинственным и великим интеллектуально, и даже духовно, успокоили, но внутри все равно сидел нехороший, подозрительный, точно с двумя головками, червь. Не наш этот червь был, а, скорее, потусторонний. Поэтому порой, когда находило, Павлуша внезапно для окружающих срывался. То старушку, пенсионерку одинокую, в троллейбусе в щечку поцелует: мол, молодая еще, нам время нипочем, с его бегом. То, наоборот, на какого-нибудь ребеночка годовалого в колясочке так кинет взглядом, что тот уйдет в себя…

Но все-таки сдвинул его со спокойствия не старушка, не младенец, а звонок Безлунного.

– Нехорошо, Паша, успокаиваться, нехорошо, – задребезжал в трубке старчески-надрывный голос Безлунного. – Одни только покойники успокаиваются, а ты у меня вон какой прыткий: боле чем на четверть столетия назад забежал. То ли еще будет…

Павел рявкнул и повесил трубку. Но уже водоворот мыслей захватил его.

Три мысли особенно назойливо выплывали из этого водоворота: о Вере, о сыночке и о родителях.

Перед родителями он чувствовал себя виноватым: зачем, хоть и не разобрался, выбил зубы папаше, да к тому же еще до своего появления на свет. Отец тогда, наверное, все-таки почувствовал что-то неладное, возможно, это заело его, оттого и скончался рано.

«О сыне ничего не знаю, – думал Павел, – но если встречу – поклонюсь, просто от нервов или от безумия. Верочка – тоже в могиле. Как и где искать? С другой стороны, все, что было, что прошло, по-прежнему вертится на каком-то своем уровне, пока высшие силы не смахнут эту Вселенную вместе с ее бредом. Так почему же опять не заглянуть туда, в прошлое, встретить Веру, поцеловать в щечку, объясниться, как и что, предупредить, чтоб не хворала. Да и папаше неплохо было бы принести извинения. Только поверит ли, если явлюсь?»

Тут как раз опять звякнул Безлунный: по-стариковски беспокоился о своем подопечном. Павлуша, к тому же хлебнувший с горя стакана полтора водки, попросился назад. Безлунный долго хохотал, словно лопнувший бегемот.

– Ах, какие вы сладкие у меня, – бормотал он сквозь смех. – Но ведь такие нарушения Божественной гармонии случаются не часто, даже в наше время, дорогуша… Не я ведь нарушитель-то. Я только знаю, направляю вас, недоумков, – туда, в дыру… Терпение, потерпите чуток, молодой человек…

– Старик, ты лучше, чем звонить, пришел бы ко мне, попили бы чайку… с вареньем…

И Павел опять повесил трубку. Втайне-то он вовсе не хотел туда, в дыру, боялся, но главная причина страха была не в том, например, что не возвратишься, нет, он до судорог страшился встретиться в прошлом с самим собой, лицом к лицу. И, хотя гипотеза о Высшей Душе, как о Боге (или, на худой конец, Его подобии) могла бы примирить с чем угодно, но Павел, во-первых, почему-то не совсем верил в такую мощь собственной души, во-вторых, чувствовал, что в любом объяснении «такого» феномена всегда может быть что-то не то, и потому порой он думал только об одном: бежать. Бежать и от прошлого, и от настоящего! Почему-то иногда, но с опаской, хотелось бежать в будущее, потому что там можно было бы окончательно пропасть, но в эдаком, высшем смысле. И, наконец, удовлетворить возрастающее тупое любопытство: что будет со всей этой планеткой и ее тревожными, нередко убивающими друг друга, обитателями?

Егорушка, посещая друга, журил его за все это, за слабость человеческую, грозился опять насторожить Марину. Но сам плакал, пил, и утверждал, что, наоборот, не боится встретиться с собой физически, никакого взрыва и распада единства-де не будет, невозможно и сумасшествие, потому что они подготовлены, но хочет он видеть себя не в прошлом, а именно в будущем. И скорее, даже в совсем далеком будущем, перед концом всех времен и начал, но еще в виде существа… увидеть, подмигнуть, хлопнуть по брюшку и спросить: как дела? гибнем? не получается? Если да, может, сбежишь к нам, в двадцать первый век, вместе гулять будем, как безумные, все разнесем… Так говорил Егорушка…

Павлик щурил глаза, улыбался, и лез целоваться с пьяным другом. Но свое не оставлял. Говорил, что все-таки нырнет, спасет Веру, и получится другой вариант того, что прошло и неизменно. Подшутить надо над этими высшими законодателями мира сего, – бормотал он.

В конце концов все выстроилось в одну точку: найти сынка. Он, выпавший из времени, с умом, расщепленным провалом последовательности, наверняка что-то подскажет своему фантастическому папаше. Тем более сыну-то чуть-чуть постарше его, Павла, глядишь. И если бежать в будущее – думал Павел, – то уже вовсе не затем, чтобы встретить себя, не дай Бог, а просто, чтоб вперед, вперед и вперед. К концу начал… И сынка обязательно надо прихватить с собой, ему сподручней… Но как найдешь такого сынка?

И вдруг в один незаметный, дождливый день, когда солнце стыдилось светить, Пашу осенило.

– Да что же это я… – хлопнул он себя по лбу, сидя за чашкой бульона в кафе. – Ведь тетя Тамара-то не ушла от нас никуда, тута она.

Тетя Тамара была Павлу почти троюродной родственницей, но отношения были теплые. И Павлуша сразу же побежал к ней, прямо из кафе, не позвонив, бегом, бегом, словно в будущее.

Остановился перед заспанным жилым домом, пятиэтажкой, разваливающейся на ходу, но квартира у Тамары Ивановны была большая, обставленная по-теплому, по-древнему, с антиквариатом и запахом хорошего кофе, с мягкими креслами и позолоченным самоваром.

– Тетя Тамара, я к вам, сгоряча, – объявил Павел, входя.

– Входи и иди вглубь. К столу, в кресло…

Тамара Ивановна, располневшая дама лет сорока с лишком, белая от изнеженной жизни, уселась рядом. Она пила кофе с пирогами и продолжала его пить. Пирогов было много, и на долю Павла вполне хватало, но он нервически не притронулся.

– Сыночка ищу, тетя Тамара. Помоги, – заявил он.

– Где и когда ты нашалил?

– Где – плохо помню, а когда – сказать страшно… Давно.

Тетя Тамара в ответ только подмигнула Павлу.

Но он надеялся на нее, беря грех на себя: Тамара Ивановна была на редкость способна к экстрасенсорике и прочим банальным видениям, но практиковала редко – а что касается черной магии, то конечно, ни-ни, этого Тамара Ивановна сторонилась как могла и ярко осуждала. Зато кое в чем другом была мастерица.

– Приметы есть? – певуче спросила Тамара Ивановна.

– Ну какие там приметы! Боюсь, на меня-то не похож.

Тетя Тамара бросила на Павлушу прозорливый взгляд.

– Ну хорошо, ради твоего отца попробую. Все-таки браток он мне был, хоть и двоюродный. Давай-ка с тобой медленно порассуждаем, – и Тамара Ивановна отрезала ему и себе по куску слоеного пирога.

– Скорее, скорее! – чуть не взвыл Павел.

Тетя Тамара еще раз внимательно вгляделась в Павлушин глаз. В левый, конечно.

– Тише, тише, Павлуша, – проверещала она. – Я тебе скажу прямо, ты не обижайся, знаешь ведь, что я к тебе благосклонна, так вот: когда твоя мать рожала, я братцу своему, а твоему отцу говорила: непутевый будет паренек у тебя, непутевый…

– А что так?

– Да я карты свои, особые, в день твоего выхода на свет разложила… Ужасть, Паша, ужасть, что выпало. Но ты не волнуйся, сейчас ты на пути к правде, не бойся. А тогда – хоть святых выноси. Но не подумай только, что в смысле мирового зла, чертей, Черного Козла и так далее. В этом плане было смирно.

– А в каком же буйно?

– В странностях и непонятности. Я тогда братцу не говорила, а тебе скажу: по картам и другим моим данным выходило, что ты, Павлуша, своему родному отцу однажды, извини, морду в кровь разнесешь. Вот что выходило, к примеру. И таких странных случаев на твоем пути я обнаружила тогда много…

– В чем же странность этого случая? Мало ли, бывает же, что и самые родные дерутся.

– Да странность, Павлуша, в том, что ты ему набил морду, прости за выражение, когда еще младенцем был. Ну, по моим картам выходило, что тебе должно было быть в то время недели две-три, а то и значительно меньше… То-то, мое дитятко…

Павел так устал все время напрягаться и встречать на каждом шагу «необычное», что среагировал на такие прозрения довольно вяло.

– И странно, что примерно в это время твоему отцу действительно в кровь лицо разбили, но, конечно, не ты, а какой-то незнакомый тип, баловень судьбы, – на гулянке. Вот какие бывают совпадения или несуразицы.

И тетенька так пристально посмотрела на Пашу, что на этот раз ему стало не по себе. «Ну что ж, – вздохнула она, – что было, то прошло, сейчас, ты взрослеешь, Павел, и вижу, что идешь ты по правильному пути. А об сынке твоем я крепко подумаю, вдруг что-нибудь да найдем. Никаких примет не надо. Я другой способ применю.

– А сколько ждать-то? – загрустил Павел.

Тетя округлила глаза.

– Чего ты такой торопливый-то стал? За скоростью света гонишься?

– Снять надо одну тоску.

– Ты мне скажи, ты из любви его ищешь или по любопытству, какому-то необычному любопытству, я бы сказала? Или страдаешь по нем?

– И так и так.

– Ну, если и так и так, то приходи завтра, торопыга. Ох, и нескучная ночь мне сегодня предстоит…

И Далинин пришел «завтра». Хозяйка встретила его обескураженно и озабоченно… Усадила на сей раз за самовар. Такое же мягкое кресло, в котором утонешь. Только кот у самовара – получерный, огромный и ласковый, как медведь.

У Тамары Ивановны даже голубые жилки на шее нервно дергались.

– Вот что я тебе советую, – сказала, – не ищи ты его. Не то, что беда тебе от него будет, но намного хуже. Он жив. А большее от меня скрыто. И могу только добавить: если встретишься с ним и тебе повезет, будет большая удача, которая всю жизнь твою перевернет. Но риск великий. Понимаешь? Так сказал мой Наблюдатель.

– А сынка-то как искать?

– Это от меня закрыто. Видно, защищен он. Или просто не надо людям про него знать. Не лезь ты в это дело, Паша. Если свыше угодно, – тетя Тамара закатила глаза, – то он сам тебя найдет, будь ты хоть в луне.

– Но он жив? Это ты точно можешь сказать?

– Клянусь, жив. Пущай мне три дня наливочки малиновой не хлебать, если я ошиблась… Говорю: жив.

Паша хлебнул два стакана этой самой наливки, напился чаю, поцеловал кота, а потом и тетю Тамару в лоб – и утек…

– Жизнью своей не дорожишь, Паша!.. Смотри! – и не связывайся… – на прощанье взвыла ему тетя Тамара, когда он уже спускался по облеванной парадной лестнице вниз.

В смятении на другой день он помчался, по старому обычаю – без звонка, к Корнееву. Егор, не в пример Далинину, в меру толстенький, но с глазами более нездешними, чем у Паши, незамедлительно открыл дверь. То, что Павел увидел, заставило его чуть не подпрыгнуть от радости. За столом, в гостиной, сидели Артем Глубоковский и Марина. «Одно к одному», – подумал он.

И сразу же выложил, что было на душе.

Тут уж Артем неожиданно вспылил. (Марина же была, напротив, совершенно молчалива в этот вечер, сдержанна, и взгляд ее был направлен внутрь себя. Что-то, видимо, происходило в ней свое.)

Артем даже встал с дивана.

– Ну, мальчики, вы совсем с ума сошли… Все-таки, я гляжу, встречи с великими не подняли вас… Один целый час мне говорил, что хочет видеть не будущее, а Себя в будущем, перед концом всех миров… А ты, Павел, вознамерился сбежать туда, ну может, в недалекое будущее… Или в прошлое, за своей Верой… Еще не определился, мол, там видно будет.

– Егор, – продолжал Глубоковский, – ну зачем видеть, узнать себя в этих новых формах, в «будущих» оболочках… Неужели тебе не надоели эти одежды здесь. (Ведь принципиальной разницы не будет). Войди, будь своим вечным бессмертным Я, а не этими… прыгунами… Неужели вечное, абсолютное Я хуже этих временных будущих, прошлых, позапрошлых?! Сколько можно кувыркаться от рождения к смерти, от смерти к новому рождению. Даже самая длительная высшая жизнь здесь в творении, в космосе – не вечная в подлинном абсолютном смысле…

– Легко сказать: будь своим скрытым божественным Я, Атманом, – ответил Егор и тоже встал и заходил по комнате. – Даже в нашей великой старшей сестре, в Индии, – это доступно единицам. Я не Буранов и не Шанкара, чей храм стоит в Индии. Так что, во-первых, я, все еще не готов. Во-вторых, Артем, неплохо было бы понять, чем все эти миры, все эти создания, удаленные от Бога, от Абсолюта, кончат. И чем кончу я, если не войдем в Абсолютную Реальность. Может быть, в мире лежит некая величайшая тайна, истинная причина появления его, пока недоступная. А не просто – мир, всего лишь препятствие, помеха, мешающая войти в Божественное…

Вот тут-то наконец разговор прервала Марина.

– Хватит, мальчики, – резко сказала она. – Приглашаю вас, Павел, Егор, на пир… не во время чумы, а во время высшего бреда. Пир назначен в том подвале, где проживают мои бродяги, бомжи, шептуны, трупы, нарциссы…

Глава 11

В «Маринином» подвале тщательно и круто готовились к пиру. Художник, друг Самохеева, принес его картины и развесил. Одна, огромная, висела прямо у стола, тоже огромного, раздвижного, притащенного с помойки. На картине был, естественно, гроб, но из него тянулась к звездам длинная, истеричная рука, точно хотевшая сорвать звезду и утащить с собой в могилу. На другой картине был путник, вышедший из могилы и бредущий к новому миру…

– Почему эти персонажи не хохочут? – умилялся часто воющий по дням и ночам Коля.

– Потому что пока еще они не сошли с ума, – ответил из угла диковатый старичок.

С трудом, из предпоследних сил натащили табуретки, полуразвалившиеся стулья, скатерть из помойного бака. Угощение поставляли на деньги Марины, но весьма скромно: Марина и сама почти не уделяла внимания такой прозе, как заработки. Она считала это нелепо смешным занятием, но родственники ей порой помогали, хотя она их об этом никогда не просила. Таня была побогаче подруги, из такой же интеллигентной семьи, была даже лишняя квартира, которую она сдавала, – и Танюша, когда надо, охотно делилась с Мариной.

Итак, на столе в основном были водка и черный хлеб. Правда, немного черной икры. Хлеба было вдоволь, да они и раньше как-то его добывали достаточно, у некоторых бомжей, из ученых, еще оставались хорошие связи.

Во тьме поставили свечи. Один подсвечник был даже антикварный. Такие уж тут собрались бомжи.

На стене почти кровью были написаны слова величайшего поэта:

 
Пускай я умру под забором, как пес,
Пусть жизнь меня в землю втоптала, –
Я верю, то Бог меня снегом занес,
То вьюга меня целовала!
 

И наконец началось! Как только расселись, Коля сразу же завыл. И от тоски и от радости одновременно. Стол был длинный, и на месте хозяйки, потусторонней немного, восседала Марина, и рядом с ней, по бокам, Паша Далинин и Егорушка Корнеев. Недалеко от них, самые главные в подвале: Живой труп, то есть Семен Кружалов, Шептун и Нарцисс в гробу, т. е. Славочка и Роман. Затем все остальные. Преподаватель древней истории сидел в самом конце и читал. Свечи странно освещали их лица: они становились более неживыми, но в то же время таинственными. Пахло мочой, но никто на это не обращал внимания. Впрочем, может быть, это и не была человечья моча, а просто какая-то сырость. Ученый, тот, который определил Романа как Нарцисса в гробу, обещал вскоре организовать здесь читальню.

Первый тост произнес живой труп. Кружалов угрюмо встал, когда произносил его. Естественно, за Марину. Странно, что пили рюмками, а не стаканами. И как только выпили первую, из черного, почти незримого провала у стены появился Никита. Он стоял около картины, где рука из могилы протянулась ввысь к небу. Недалеко от Марины зияло пустое место – только оно было мертвое, точно приготовленное для выходцев с того света. И Никита, ошарашенно и недоуменно, покачиваясь, но уверенно пошел к нему и сел. Его, как известно, никто не понимал, кто он и откуда, да и молчалив был Никита, поэтому на него никто особенного внимания и не обратил.

Только у Марины дернулись губы в загадочной усмешке, и она взглянула на Корнеева. Никита с ужасом посмотрел на стол, на угощение, и ни есть, ни пить не стал. Впрочем, он всегда глядел на еду с ужасом. Но Слава-шептун, который оказался рядом с Никитой, сразу же начал что-то ему шептать на ухо величественное и лихое. Не то про смерть, не то про бессмертие. Лицо Никиты, лишенное возраста, вытянулось, в ответ он закричал, а потом поцеловал шептуна – но как-то сверхабстрактно и отчужденно, точно целовал камень. Но крикнул тонко и истерично, даже по-бабьи. Облик его и вид были довольно страшной и ассиметричной конфигурации. Глаза же светились странным тупоумием, как будто он видел этот мир в первый раз и так и застыл в изумлении. К тому же глаза эти, бледные, совсем водянистые, как у жабы, ставшей вдруг человеком, по нашим понятиям казались даже потусторонними. Пальцы же его были весьма тонкие и длинные.

– Захохочи, Никита! – вдруг уже третий раз обратился к нему диковатый старичок.

И Никита наконец захохотал. И на такой смех все разом повернули головы. Хохотал Никита неестественно, и непонятно было, хохотал он или плакал – настолько неопределенны были эти звуки. Но водянистые глаза его при этом были неподвижны и лишены всякого доступного выражения.

Семен, как главный администратор при Марине, к тому же наводящий ужас, прикрикнул на диковатого старичка:

– Уймись, родной! Не трогай непонятного человека!

– Правильно, Сема, правильно! – завизжали вдруг на другом конце стола. – Не трогай! А то сам непонятным станешь!

Диковатого старичка напугало это последнее восклицание, и он полез под стол, боясь стать непонятным.

Но веселие продолжалось.

Роман сразу выпил подряд четыре рюмки и отпал, почувствовав ласку к своему бытию. Корнеев, разгадав его суть, тихо взвизгнул, подошел и погладил Нарцисса в гробу по головке. Чем хуже было Роману, тем нежнее он чувствовал себя и ласковей. Коля не переставал выть. С перерывами, и тоже хлестал водку.

«Кто бы мог среди них быть моим сыночком? – раздумывал Павел. – Не иначе как этот старичок под столом».

Семен, труп, вдруг ожил, и мрак сошел с него, никуда далеко не уходя. Труп стал рассказывать анекдоты.

Но Марина, царствуя надо всем, над этой безумной жизнью, глаз не сводила с Никиты, несмотря на то, что временами отключалась на свое.

– Жить, жить надо долго! – кричал на своем конце преподаватель древней истории.

Вдруг встал с места с рюмкой водки, словно хотел произнести тост, художник, друг Самохеева.

Но вместо этого провыл, и довольно надрывно, стихи:

 
…Но снова был я опозорен,
Бежали бесы от меня,
Сам Сатана с протяжным стоном
Сказал: «Мне жутко за тебя»…
 

И вот тут-то Никита вдруг преобразился или, скорее, что-то внутреннее, запрятанное вышло у него наружу. Он прервал поток стихов и грозно на весь подвал заголосил:

– Бежать надо им, бежать!… На нас тучи из крови нашли, и черти среди нас в ужасе… Не пьют душу, а носятся, как полоумные… Машины все погибли – зачем они?.. Пространство взяли, а время – нет… Плясать, плясать надо!

Он встал, не такой уж огромный, но лохматый, вдруг похожий на седого старика, табуретка рухнула, и он стал приплясывать, вертясь на одном месте, подняв одну руку вверх. Но при этом продолжал голосить:

– А жизнь для этих короткая стала… Ой, короткая! Не успевают созреть, раздуться – и раз… помирать пора!.. Я ушел, я ушел, я ушел! Ужо не приду назад… Ку-ка-ре-ку!! Ку-ка-ре-ку!!!

Потом понесся поток каких-то диких формул, на слух математических. Стал рисовать руками в воздухе геометрические фигуры и бормотать во время этого – причем звуки были то нечленораздельные, то, может быть, из какого-то уж совершенно загробного языка. Глаза при этом у Никиты вылупились, со лба лил пот, и длинные пальцы дрожали.

Все замерли, глядя на него, даже Коля перестал выть. Диковатый старичок вылез из-под стола.

– Хочу домой, хочу домой, но не туда! – заорал, вдруг остановившись, Никита.

Шептун подполз к нему и только тихо сказал: «Прости меня, Никита!»

Но Никита сел куда-то и неподвижно уставился в одну точку, точнее, в пространство перед собой, и только грозил в пустоту пальцем. И потом вымороченно, но спокойно добавил:

– Тело у тех меняется… И у нас тоже тела страшнеют… Страшнеют тела.

И потом заорал вдруг: «Где я?!»

Семен в трансе подбежал и велел вывести Никиту на воздух, в утро. Но никто не пошевелился.

– На луне плохо тогда стало, – горестно возразил Никита.

Семен слегка отпрянул.

Никита вдруг рассердился, глаза его помутнели, и он выпалил опять:

– Мы им покажем!! Да-да!.. Я к Повелителю уйду, чтоб не горевать здесь от вас… Уйду… Уйду.

И потом вдруг успокоился, поднял табурет, сел и внезапно выпил рюмку.

Коля завыл, но уже не своим голосом. Марина внезапно встала и отозвала Корнеева и Далинина в сторону.

– Ну, надеюсь, вы все поняли, – сухо сказала она. – Этот тоже попал в дыру, как и вы, Павел. Но не вернулся. Он из будущего, из очень далекого будущего. Хуже того, вероятно, он еще и безумец. Безумец – пришедший к нам оттуда, из грядущих времен.

…Возвращались втроем на все той же машине, которую Марине иногда одалживала ее родная сестра. Паша еще с утра плохо себя чувствовал, и Марина обещала его подбросить.

– Отчего же он спятил-то? – мрачно спросил Корнеев.

Москва мигала дальними огоньками.

– Видно, хорошие времена нас, человечество, ожидают под конец, – усмехнулась Марина. – Я знаю его историю. Когда он попал к нам, сюда, в наше время, его приняли за обычного душевнобольного. Его лечили, но ничего не поняли и быстро отказались. Врач был идиот. Но Никита потом попал в крепкие, тайные руки, неофициальные, конечно. Его исследовали, и я по своим каналам совсем недавно все уточнила. Хотя и сама догадывалась…

– И как же убедились, что он из будущего?

– Долгая история. Во-первых, язык, с которым он заявился к нам. Такого языка еще никогда не было, хотя какие-то корни есть. Во-вторых, одежонка, и кое-какие вещицы. Ну и исследование психики… Хорош он, одним словом, вылупился…

– Какой кошмар. Вот несчастный!

– Такое ощущение, что наоборот: он и сбежал к нам от очень большого горя.

– И что потом?

– Тяжело ему было и легко. Назвали его Никитой. Ни отчества, ни фамилии, ни отца родного, ни матери… Где-то прятали… Но он попривык, стал говорить по-нашему…

– И какая же картина будущего?

– Трудно отделить, где он якобы бредит, а где действительно черты этого будущего, – вздохнула Марина. – Но кое-что любопытное найдено. Но это не моя сфера интересов, как вы понимаете, мальчики… Надеюсь, вы постигнете…

Павлуша во время этого разговора подавленно молчал.

– Но я хочу найти себя в будущем, а не психопатов там, – отпарировал Корнеев. – И надеюсь, в лице Никиты я не увидел свою судьбу.

– О, ну что вы, Егорушка… Но ведь бывает гораздо хуже, чем этот случай… Лучше бы вы сейчас, в данной жизни подумали о себе, пока не поздно… Впрочем… ну да ладно, – прервала себя Марина.