Текст книги "Блуждающее время"

Автор книги: Юрий Мамлеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава 14

На следующий день Посеев сел в ободранную электричку, чтобы вовремя прибыть на дачу Крушуева.

В вагоне было мало народу, но это не смутило Юлика. Он быстро огляделся, не зная, куда убрать руки. У него, огромного, была привычка разговаривать с самим собой, бормотать под нос, как будто он родился стариком. Но на этот раз, испугавшись своего бормотания, он замолчал и стал думать:

«Это легко определить, когда пророк или иной бестия проявил себя… Как тот, девятнадцатилетний, которого я удавил… А в ином случае, без прямовидящих, без Зори, к примеру, – трудно… Когда еще не проявил… А ты попробуй без Зори, попробуй просто так… посмотри в глаза и узнай: бог он или человек. Если бог – надо придушить. Так-то, Юлик. Вот взгляни строго в глаза людей вокруг, в вагоне… А что если испытать?»

И Посеев стал вглядываться. Потом даже соскочил с места и пробежался по вагону, махая руками. Вернулся ошалелый. Почти все в вагоне показались ему загадочными. «Пося (Крушуев ласкал его этим именем, и он сам любил так называть свою персону), Пося, значит что, всех их надо придушить?» – подумал он.

Юлик остолбенел. Мелькнуло: может, они только по глазам великие и загадочные, а не изнутри. Облизнулся; нет, прав Артур: дисциплина, дисциплина прежде всего, а то и на себя подумаешь, что бог. Самого себя придушишь. Не его это дело – определять, кто провидец или властитель дум. Его дело простое: душить. (Иное смертоубийство Юлик не жаловал.) Зачем он привязался, например, к какому-то Черепову? Чем он так уж плох? А вдруг, наоборот, свой парень? Но перчатки на всякий случай всегда при мне, – заключил Юлик.

И невольно посмотрел на девушку напротив, вернее, наискосок. Она внимательно, но отключенно, нежная такая, «со снопом волос своих овсяных», смотрела на него. Не осуждающе, но и не завлекая. Просто так. Но Юлика испугали необычайная глубина и ум в ее глазах.

«Артуру надо бы ее обнаружить. Пусть решает. Но как?» – чуть не бормотнул он.

Потом посмотрел на ее тонкие голубые жилки на шее и решил, что ее просто будет убить, но жалко.

От этого Юлий замолчал в уме, и так молчал и молчал. А потом вдруг гаркнул:

– Девушка, а не хотите ли вы пройтись со мной глубоко, на дачу?

И даже испугался своего крика. Посмотрел – а вместо девушки пустота. Видимо, она сошла на остановке, пока Юлик молчал. «Со снопом волос своих овсяных отоснилась ты мне навсегда», – нелепо возникли в его мозгу давно, казалось, позабытые, случайно прочитанные строчки. Поэзию Посеев терпеть не мог.

Старушка с корзинкой помидоров юрко отсела от него в сторону.

«Никто меня не любит», – подумал Юлик.

Но скоро ему самому надо было сходить. Дачный поселок, утки, гуси, деревья захватили его в свой мир. Но он шел, не разглядывая ничего…

Крушуев впустил его внушительно. Когда Юлик проходил вглубь, мимо, куда-то наверх, на второй этаж, промелькнула немолодая женщина с густыми черными волосами и оцепенелым взором, внутри которого светились воля и безумие.

«Как бы не сглазила, – испугался Юлик, – сглазит, себя самого задушишь или какого-нибудь невинного воробушка».

Вошли в малюсенькую, точно на собачонку, комнатку со столом у приплюснутого окна.

– Это не Зоря? – шепнул Посеев.

– Что ты, Пося, что ты! – гоготнул Крушуев. – Это ученица ее, студентка.

– Ох, Артур, – проскулил и пожаловался Посеев. – Колдунов, ведьм, гадальщиц, трясунов востроглазых развелось кругом видимо-невидимо.

– Не тебе судить, – оборвал Крушуев, – садись и слушай.

– Я весь твой, – заметил Юлик.

– Дело очень мутное, но нужное. Есть в Москве один подвал, населенный якобы бомжами…

– Пусть живут, не гении, – прошамкал Юлик (зубов, в отличие от пальцев, у него было маловато).

– Не перебивай, идиот. Слушай! Адрес я дам. Ну так вот. Там завелось существо, которое называют Никита. Оно там не живет, но бывает. Где само живет – непонятно, нам неизвестно. Существо надо замочить, оно не физкультурник, не бойся.

Юлик разинул рот.

– Что за «существо»? Человек, или, не дай бог, еще кто?..

– Человек, человек, – успокоил Крушуев, – но оригинал.

– Что значит «оригинал»?.. Артур, ты всегда мне объяснял, за что я мочу человека. Я же идейный, ты всегда мне открывал…

– И сейчас не скрою. Это человек из будущего. Правда, немного сдвинутый. Но, скорее, просто притворяется. Шпион оттудова, – по лицу Крушуева прошел нервный смешок.

– Не понял. Из какого «будущего»? Ты что, отец?!

– Из будущего в буквальном смысле. На много столетий, а то и тысячелетий вперед.

– Да разве такое бывает?

– Бывает, Пося, бывает. К сожалению, бывает. И из прошлого, и из будущего.

Юлик взглянул на лицо Крушуева и съежился, потому что понял: говорит серьезно. Уже второй раз за этот день Посеев обалдел: один раз из-за девушки, а сейчас из-за будущего. Посмотрев на него, Крушуев доверительно и широко улыбнулся, точно открывая душу для объятий:

– Объясняю: в секретных архивах разных государств зафиксированы неоднократно такие случаи, когда человек, скажем, из XVIII века попадает в начало XX-го. Кое-что сейчас стало просачиваться в печать. Особенно тщательно собирал такие материалы Ватикан. Эти всегда тут как тут. Я сам видел их тексты.

И Крушуев кое-что поведал Посееву.

– А почему же все это так скрывается? – не веря своим ушам, спросил Юлик.

– Много причин. Что ж тут удивительного? Ну, во-первых, у обывателя крыша поедет, если будут явные доказательства. Во-вторых, естественные науки могут попасть в затруднительное положение. А на них все держится… В третьих…

– Ладно, ладно! – замахал руками, как черными крыльями, Посеев. – Неужто такое может быть?

– Не ломай мозги. Не такие как ты тут могут сломаться… Слушай, как чурбан, и прими как факт. Твое дело душить, а не рассуждать.

– Не обижай, Артур.

– Короче, по нашим данным, и сама Зоря тут все подтвердила, существо это будущее может нам помешать. Иногда оно говорит не то. Могут обратить внимание. Надо убрать, пока не поздно.

– Ну, если оно нашей идее враг, тогда – конечно.

Крушуев выложил все данные.

– Завтра же полезай к ним в подвал. Тебе привычно. Прикинься бомжом и дураком. Мол, квартиру пропил. Поживи, расспроси. Сам знаешь.

– Все сделаю.

Посеев вдруг зорко взглянул на Крушуева.

– Гляжу я на тебя, Артур, – сказал он, – и удивляюсь. Тебе уже за семьдесят, если не за восемьдесят, а выглядишь моложе меня, моложе любых спортсменов, сам боевой, жилистый, подвижный… Даже возраст свой от посторонних глаз скрываешь. Мало ли, вдруг возьмут и обследуют, почему, дескать, так молод на вид старичок… Что ж, Артур, твои неизвестные, что ли, подкинули тебе секрет долголетия, до научного открытия бессмертия хочешь дожить?

Крушуев посерел.

– Все делаю путем опыта, естественно.

– Естественно даже тыщу лет не протянешь, – осклабился, обнажив редкие, но мощные зубы, Посеев, – «естественно», – передразнил он. – Что уж тут о естественности говорить-то! Одна Зоря чего стоит, наслышан от тебя же… Ты бы хоть мне, твоему сынку по скорби, подкинул секретик-то? Хотя жизнь моя жуткая, но я ей не брезгую…

– Ты пока сильный, особенно в руках, молодой еще, чего тебе? – сурово ответил Крушуев. – Но когда время подойдет, будет тебе… Я своих не забуду. Сердце не камень. А пока иди… На, вот еще деньги, бери, тлен это, чушь, конечно, по сравнению с жизнью, которая бесплатно дана… а цены ей нет. Но, все-таки пригодятся зелененькие-то. Иди, иди, Пося. Бедолага ты наш. Ручищи только береги.

Глава 15

Клим Черепов всласть выспался в сестрином доме, на перине.

– Да, это тебе не в канаве лежать, – первое, что задумчиво пришло Климу в голову, когда он проснулся.

Но канаву Клим любил особой темной нежностью. Почти мистической. «Без канавы нам из жизни не выбраться», – говорил он своему старому дружку Валерию, когда тот мечтал о высшем.

…А сестрица Ульянушка, на два года старше Клима, уже вовсю готовила ему осторожный опохмел. Муж ее, Виктор, работал, как слон, на трех работах, его и редко видно было потому. Не бывал особо задумчивым и рассеянным, но Улю любил. Детишки, двое пока народились, ходили в первый класс, а теперешним летом были отправлены к бабкам на спокойствие и поправку…

Черепов любил сестру как часть своего сознания, и даже больше. Но вообще привязанностей к кому-либо не терпел, ожидая Бездну.

Тихий даже в канаве, он не позволял себе никаких медитаций или выхода, по адвайте-веданте, в четвертое, вечное состояние сознания, хотя, свой в кругах Марины и Артема, был с этим ознакомлен. Он, чудовище, ждал еще более радикального, хотя уж «что может быть более радикального, чем Бог», – говорил Артем. Но Черепов ждал Бездну, которая сотрет все что есть. Поэтому он сдерживал себя, оставляя все свои мистические центры да и саму душу открытыми и в тайне готовыми для прихода того, чего еще никогда не было.

Но Улюшка, сама пухленькая, плоть сладкая, тем не менее, была очень чутка на глубинность. Она жутела и бледнела от философии родного братца и жаловалась Тане и Артему, что, мол, у вас все ладненько, Бога в самих себе ищете, а братец мой в беспредел вошел: ждет, когда все кончится. Таня смеялась и говорила, что не он один у нас беспредельный, есть еще и почище. Улюшке такая метафизическая лихость нравилась, но она, по женской привычке, ширила глаза и ахала…

– Водки ни-ни, – объявил Черепов, когда вошел в сестрину комнату, на втором этаже, где в русском духе был подготовлен опохмел: квас – да, огурчики – да, и так далее – да, но не водка…

– Да ее совсем немножко, – осторожливо заявила сестра. – Садись и отдыхай. Умаялся небось в своих перелесках и канавах, конца света ожидаючи.

– Не конца света, а конца Всего, – угрюмо ответил Черепов, поцеловал сестру в щечку за доброе утро и сел.

Он готов был и подшутить над беспредельным и непостижимым. Многие таких его шуток не понимали. Понимало ли непостижимое – оставалось открытым. Между тем, когда он действительно входил в «ожидание», все в нем менялось: сознание, мысли исчезали, и он отдавал себе отчет в том, что на это время он переставал быть человеком. Внутри него зияло нечто иное. Это давало ему странный ужас счастья, и к тому же радовал его этот уход из рода человеческого, пусть и временный. Когда он возвращался к нему, все казалось ему нелепо вращающимся вокруг его чисто человеческого сознания. И вообще он частенько последнее время уставал быть человеком. Улюшка отлично понимала его, хотя и по-своему, но жалела, когда он особенно уставал им быть. Ласково оберегала она его и от обычных неудобств жизни.

И сейчас, отрезая жирный пирог, она добавила, что он ее немного напугал своей вчерашней встречей с монструозным неизвестным, который грозился стереть с лица земли людей духа.

Черепов только рассмеялся в ответ.

– Не смейся, Клим, – отложив пирог, сказала Уля. – Сейчас, после реформ, маньяков гуляет по стране видимо-невидимо, то одного бог весть за что зарежут, то другого загрызут. Сатанисты копошатся, монаха тут недавно убили.

– Вся эта нечисть всегда была, – лениво ответил Клим, пододвигая к себе пирог, а потом отключенно, в пространство, добавил: – «Уничтожить людей духа»! Если это действительно человек духа, то никакие оккультные силы ничего с ним сделать не смогут. Если бы вместо этого монаха был бы, например, Сергий Радонежский – ни один волос не упал бы с его головы. А если у кого падает, значит, так нужно, попущение, как говорят…

– Ну, ты целую лекцию прочел, как будто я не знаю всего этого, – обиделась Уля, – но береженого Бог бережет…

– Да я так, для уточнения. Эта встреча развеселила меня немного, – закончил Клим.

И вдруг что-то произошло и вскоре действительно началось какое-то дикое веселие. Ульяна позабыла о своих страхах за братца, ибо Черепов тут же нарочно намекнул ей о своей философии, чтоб раздавить один страх другим. И поскольку его философия вызывала у Ульяны сладкую жуть, она тут же впала в некое забвение, в котором смешались и черные страхи, и великие надежды на абсолютное бытие. Глазки засияли каким-то русско-невиданным светом, а внутри них началась пляска небывалых мыслей и нежного ума. Черепов сразу уловил перемену в сестре, крякнув, выпил квас и стал читать стихи, вразброд и не по нашей, а лунной логике, потому что Уля его вдруг стала туманно-красивой, и к тому же он увидел себя в ней, хотя как это могло сочетаться, трудно было понять: Черепов и внешне и внутренне туманной красотой не блистал. Но в его необъятной, как череп Вселенной, душе, ожидающей провала в Бездну, могло, как всегда, все совмещаться:

 
…Где устойчивость в мире кошмара? Где правда?
Кто убьет меня в следующий раз после сна и любви
И, целуя мой труп, вдруг расплачется в травы?
И душа моя будет скорбеть, вспоминая одежды свои, –
 

произнес он.

Уля только бормотала: «Вот устойчивости-то как раз нет! Кошмар есть, а устойчивости нет». Но Черепов упорно продолжал и наконец дошел до такого:

 
Пожелай мне, Исчадие Черного Света,
Проходить без тревоги твоих полуснов города.
Я хочу жить и жить на забытой богами планете,
Чтобы видеть чудовищ, отброшенных в мрак навсегда…
 

И тут он внезапно остановился. Уля, лихая и глубинная, сразу определила:

– Климушка, Исчадие Черного Света – это как раз тот мужик, который приставал вчерась к тебе в пивной.

Клим, который все-таки тоже выпил стаканчик водки, согласно кивнул головой:

– Он и есть.

– Сколько их таких по белу свету-то шляется, – задумчиво пожаловалась Уля. – А вот «чудовищ, отброшенных в мрак навсегда», я тебе не советую видеть. Не дай бог. Эти почище всяких исчадий будут.

– Не говори так, Уля, – с веселием, переходящим в ночь, ответил Клим. – Мы встретим этих чудовищ когда-нибудь. До смерти или после – неважно. Но главное, не обращать на них внимания и веселиться. И тогда мы поймем, что эти чудовища, может быть, лишь часть нас самих. Пусть даже не самая важная часть…

– Вот этим шутить нельзя, – оборвала его Уля и погрозила Черепову пальчиком.

И утро в золоте обычного нашего солнца закончилась для них сумасшедшим уютом, близостью душ и квасом, и напоминанием об Исчадии Черного Света.

Глава 16

Юлий, огромный, сидел на детской скамеечке, во дворе, недалеко от семнадцатиэтажного жилого дома и кормил воробушков. Детишки сонно играли вокруг него в песке.

Искомый подвал был рядом. Но Юлий не спешил. Орудий душегубства у него никогда не было, одни собственные руки. Но сейчас он подкармливал ими птичек. Ни о чем не думал, кроме Никиты.

«Крушуев сказал, на теперешний день – этот главный. Пришел, кто знает, может, из пяти тысяч лет вперед, и может смутить. Люди захотят необычного. А этого допустить никак нельзя.

Вот я – совсем обычный человек, – подумал в конце концов Юлий. – Ни отца, ни матери у меня нет. В детстве били, кто – непонятно и за что – тоже. Зато учился. Не голодал. В душе накопилось горечи на сто жизней. Но основная тяга – к быту, к спокойствию. Чтоб не было наводнений. Крушуев вчера стих прочел, неизвестно кого, вначале так:

 
Милые, обычного не надо…
 

Вот таких поэтов мы будем давить. Ну, мне пора. Если Никита будет – ночью же задушу».

Юлик отряхнулся, воробьи взлетели, ребятишки – ни-ни. И пошел Посеев угрюмой походкой в подвал. Уже вечерело.

В подвале спокойно принимали новеньких, не расспрашивая особо. Мало ли чего бывает с человеком: то жена выгонит, то квартиру пропьет, то просто приличная жизнь осатанела. И Юлика встретили невопросительно, мирно. Уделили угол: мол, спи, бессонницей тут не страдают. Юлик лег на что-то склизкое и мягкое, кругом темнота, только где-то у стен вздыхают. А кто вздыхает – может, даже не человек, а крыса? «Все ведь одним миром мазаны – и насекомые, и ангелы, так говорил Крушуев», – вспоминал Юлик. Не спалось.

Но сразу же брать быка за рога не решался. Да и кого душить? Который, к примеру, среди них Никита? Не будешь же в лоб спрашивать, а потом – к горлу. Осторожность нужна, твердил частенько Артур Михайлович, – осторожность!

Юлий тогда решил считать до ста. И быстро заснул. Во сне видел мамашу и Михайловича – сидели на стуле в обнимку. И все было наоборот: Артур был покойник, а мамаша – живая.

Среди ночи, однако, Юлий услышал около себя шевеление. Подумал – кот, а оказалось – человек. Приползший. То был шептун Слава. В рванье, ширинки на брюках нет, но глаза темные, непонятно благодатные, нескучные, живые, но по-подземному. Юлий ничего этого не понял, не видел, но на время как бы парализовался: может быть, со сна. Шептун же, Слава, приложил свои исстрадавшиеся губки к уху Посеева и стал шептать:

– Новенький, учти, мы – бывалые, якобы бомжи, смерти не боимся, и ты – не бойся… Здесь все свои… то есть которые принимают жизнь за смерть, а смерть за жизнь. Так сам Tруп говорил!

Слово «труп» как-то задело Посеева, вошло внутрь, застыло там, но действовать и говорить он еще не мог: онеподвижился.

А Шептун продолжал:

– Тихонько мы тут живем, тихонько… Дама молодая к нам раньше приходила. А с тех пор как Tруп ушел, сама ушла. Вот так и живем теперь без Трупа, хуже стало без него, но ничего: маемся. Бог даст и Труп наш скоро придет…

Юлий очнулся. Встал. Могучими руками приподнял немного Шептуна и отнес его в другой угол. И все в каком-то молчаливом ошалении. Шептун не сопротивлялся, а сразу заснул.

Утро принесло радость. Кто-то пел. Да и свету стало побольше. Некоторые уже ушли: искать пищу. Первой ласточкой в смысле пения был, как всегда, ученый. Юлий хотел было запеть, но передумал. Еще заметят, как ты поешь. Тоже ведь примета. Вместо этого он громко спросил:

– А кто здесь труп?

К нему тут же подскочил Нарцисс в гробу, Роман Любуев.

– Это не я, – возразил он.

Юлий по-черному поднял на него голову.

– А кто?

– Я не умираю, – заверещал сразу Роман, по-своему разболтавшийся и распустившийся последнее время, – я почти умираю и во время этого любуюсь собой. Потому что жалко себя становится и оттого еще больше смотрюсь и любуюсь. Зеркальце всегда при мне. Думаю, глядя на себя: ох, какой ты, несмотря ни на что, красивый; врешь, не уйдешь от меня, не уйдешь! Век буду собой любоваться и не умру до конца. Тихий я, новенький, поэтому стал. Чем больше умираю, тем больше люблю себя.

В стороне завыл воющий.

– Удавить вас всех надо, – не выдержал, почти зарычав, Юлий.

– Правильно, правильно! – взвизгнул Роман. – Именно удавить, но не до конца. Чтоб и удавленные, мы могли бы любоваться собой и в зеркало смотреть.

– Ладно, ладно, зубы-то не заговаривай, – раздраженно прервал Юлий. – А где же труп ваш, о котором ночью шептали?

Тут уж подошел воющий, Коля, переставший все-таки выть.

– Труп наш, Кружалов Семен, ушел от нас не так давно, – ответил он, – сказал, что хочет побродить по свету.

– Что ж это за свет такой, по которому трупы бродят? – завизжали в соседнем отсеке каким-то бабьим голосом. – Это не свет, а темень одна!

– Вот так нас понимают! Народ чего-то поглупел за последние два-три дня, – пожаловался Роман. – Семен свое решение сам на себя взял. Не придет больше к нам… Это тоже ему не легко далось: шутка ли – по Москве бродить? У нас грязно, но крыша над головой есть. А там ведь сейчас не время Максима Горького, чтоб в люди идти… Но Семен – человек страшный, он всех распугает.

Юлик наконец понял: трупом они называют человека. А Горький здесь притом, потому что сказал: человек – это звучит гордо. Значит, и труп – тоже звучит гордо.

И он высказал эту мысль.

– Как верно сказал-то! Как верно! – подскочил откуда-то взявшийся Шептун, которого Юлий перенес. – Сразу видно, новенький – наш человек! Враг такого не скажет! – и Слава полез целовать Юлия.

Спросонья у Юлия не было воли его сбросить, но он все-таки рыкнул слегка:

– Да не ваш я! Не ваш!

…Собрали завтрак. Уселись трое: Шептун, Нарцисс в гробу и воющий. Четвертым стал Юлик. Он и припас водку. Остальные к этому времени ушли.

– Скудно живете, ребяты, – сурово сказал Юлик после первой.

– Да откуда богатство-то здесь, – проскулил Шептун.

– Да и ну его, богатство! Зачем оно?! – добавил Роман. – Мне лишь бы умереть почти.

– Народ у нас в подвале, конечно, мечтает о безскудности, даже вырваться некоторые хотят, но далеко не все, другие считают себя людьми конца, – объяснил Коля воющий.

– На конец света надеются! – зарычал Юлий. – Вот таких пороть надо!

– Что-то вы такой лихой, все пороть да давить, небось из олигархов уволили? – спросил Коля.

Юлий одумался.

– Да я от нервов так. Нервы стали никудышные.

– Если от нервов, то это ничего, – согласно кивнул Шептун. – У нас тут подлечишься. Обстановка здесь более здоровая, чем наверху.

– Тем более, Дама помогала, – вставил Нарцисс в гробу, – даже пиры здесь закатывала.

Юлий отнес «Даму» и «пиры» к бреду, к глюку обитателей и не счел нужным переспросить.

После третьего малюсенького стаканчика Посеев решил, что пришло время узнать о главном:

– А старички-то, пенсионеры глубокие, у вас бывают?

Сначала все замерли, удивившись, но потом ничего.

– А как же, бывают, куда они денутся!

– А вы что же, – спросил вдруг воющий, – к старичкам какую-то страсть, что-ли, имеете?

Но Колю толкнули в бок.

– А что? – приосанился он. – Вы, новенький, не обижайтесь: бывает сейчас такое время голубенькое.

Юлий сгоряча хотел дать в морду, но стерпел из-за дела. Но тут вылез Нарцисс в гробу:

– Вот у нас тут, примерно, Никита бывал. Видно, что человек в возрасте. Но его никто не понимал.

Юлий возликовал от такой легкой удачи и забыл о несправедливой обиде. «Сам Никита мне в лапы лезет», – подумал он.

– Бывал? А где же он теперь?

– Хи-хи-хи! – прямо-таки запищал от радости Коля. – Я же говорил: вас тянет на старичков. Я хоть и вою, но наблюдательный!

«Этот паразит всю линию сбивает», – проскрипел в уме Юлий.

– Это потому что старички – перед смертию. Потому их жалеть надо, – вставил Нарцисс в гробу.

У Юлия закружилась голова.

– Где Никита?! – заорал он, точно сорвавшись с цепи, чувствуя, что с этими субъектами он может потерять свой здоровый человеческий разум.

А разум Юлий любил идеологически, потому что Крушуев часто ему твердил, что организация ведет борьбу во славу человеческого разума.

Все прямо окаменели.

– Он и вправду старикашкофил, – пробормотал Шептун. – Ух, тараканище…

Но Нарцисс в гробу открылся:

– Никита уже давно не приходит. Скрылся пока.

– Как не приходит? – у Юлия даже голос дрогнул.

Нарцисс в гробу на это подмигнул Шептуну.

– Да просто не приходит, – ответил Роман. – Мало ли какие у него дела… Он вас не ждал с объятьями, – тихонько съязвил Нарцисс.

– Но может, он придет скоро, сам по себе, – заявил Коля. – У него расписания ведь нет!

– А откуда же он приходит? – спросил Юлий.

– Ну это ж никто не знает, – развел руками Шептун. – Но похоже, что с того свету.

– Старичок, да еще с того свету! Кому такие нужны?! – вскрикнул Коля воющий. – Не пугай гостя! Отобьешь ведь охоту!

Юлий опять скрипнул умом, но решил, что такая версия ему только на пользу: для маскировки.

– Вас-то как зовут, наконец? – спросил Шептун. – Когда вы меня переносили, я забыл спросить.

– Александром меня зовут, – сурово ответил Юлий.

– Ну Александр так Александр, – миролюбиво согласился Шептун. – Будем друзьями.

Юлий задумался: «Надо здесь пожить и подождать. Может быть, сам и появится в один прекрасный день».