Текст книги "Княжий остров"

Автор книги: Юрий Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 34 страниц)

Ночью вырвались из кольца, обессиленные, конина пошла за милую душу, никто не брезговал. Они нас опять окружили, кого поубило, пулеметы разбили. Командир полка Шевченко еще раньше нам говорил, что, если из окружения не выберемся к фронту, надо уходить в партизаны и мстить фашистам в тылу. Силы наши иссякли, кто живой – давай идти в партизаны. А где их сыскать, партизан-то? Стали маленькими группами прорываться через немецкое кольцо. Ночью то там стрельба, то там, в другом месте. Мы с Леней Гавриленко вышли, и еще к нам один рыжий прибился, ты их и видал на той полянке. А ты винишь, лейтенант, что без винтовок… Никто их нам не давал для войны, сами добывали… Хорошо, хоть головы целы. Если не сгожусь для твоего дела, выведи на партизан, я уж за все фашистам отплачу! За все!

– Ничего, сгодишься. Работенка нам с тобой предстоит лихая, только успевай поворачиваться.

– Скорей бы, руки чешутся.

Они плотно пообедали, и Егор призадумался. Оставалась всего банка тушенки и полбулки московского хлеба. Далеко на таком харче не убежишь. Он развернул карту и долго елозил по ней пальцем.

– Километрах в пяти небольшой лесной хуторок, надо подхарчиться в нем, – озабоченно проговорил Николаю.

– Выпросим, что они, не люди?

– Лишь бы немцев не было. Мне нельзя идти, буду тебя прикрывать. Пойдешь ночью… если там немцы, сразу назад, не нарывайся, пропадем ни за грош.

– Ясно, что я, жить не хочу, по-твоему? Меня вон в Барском на Вологодчине плуг ждет не дождется, землю пахать.

* * *

Запыхавшийся солдат вернулся от хутора к лесу. Протянул Быкову пяток вареных картошек и ковригу хлеба.

– Вот и все, боле у них ничего нет, сами голодают.

– Хватит пока, пошли. Тут попутная дорога на карте, будем по ней двигать до утра, а там переднюем.

– Ох и молодайка же там, как лампу засветила, меня аж морозцем пробрало, чуть не остался насовсем, – промолвил Селянинов.

– Жена-то есть у тебя?

– Куда там, не успел еще обзавестись. Целовался всего два раза. У нас девки строгие, самостоятельные. Без свадьбы не подпущают. Ага!

– Ага…

– Ты, как навроде, смеешься надо мной?

– Чё смеяться, хоть плачь. Такой парняга, детей небось мог кучу нарожать, а тут война. Сколько полегло нецелованных, ведь сам рассказывал. Беда-а…

– Это точно… У батяни мово шестеро ребят и шестеро девок, все на подбор. Братаны на гармонях как врежут, а сеструхи как запоют… аж помирать неохота… Голосистая семья, насквозь музыкальная. Чё только в избе нету! И мандолины, и балалайки, и три гармони особого строя… Весело! И деды такими были. Все работы с песней!

– Ничего, отвоюемся, и возьмешься батю догонять.

– А чё, мило дело. Настюха моя крепкая деваха, нарожает хоть взвод.

Под ногами бежала торная дорога, вокруг непроглядная темь. Небо затянуто плотными серыми облаками. К лагерю вышли на третий день. Расположен он был на чистом месте, в издальке от леса. Обнесен двумя рядами колючей проволоки, по углам вышки с пулеметами.

– Все немецким чин чинарем устроено, – проговорил сержант, разглядывая из кустов лагерную диспозицию, – сколько же нашева брата там?

– Более шести тысяч.

– А ты откуда знаешь?

– Я даже знаю, где бабушка жила у коменданта лагеря Крюгера.

– Ясно… Чё будем делать? На пулеметы попрем? Чё ты там потерял, в этом лагере?

– Много будешь знать, скоро состаришься, и Настюха за молодого смыганет замуж.

– Не пужай… Верная она мне, хоть десять лет станет ждать.

– Та-ак… Микола. Теперь твоя очередь меня прикрывать. Вроде бы хвалился, что стреляешь метко?

– Ага…

– Посмотрим… – Егор вынул из вещмешка, развернул тряпку и установил на СВТ оптический прицел.

– Ты поглянь! Знатная штука, прицельная!

– Ага-а, – рассмеялся Егор.

– Ну-у, тут все обставлено сурьезно, – гомонил Николай, разглядывая через прицел округу.

– Чудо еэвэтэшка, со снайперским прицелом и секретным глушителем. Приказано ни при каких обстоятельствах врагу его не отдавать. – Он вынул из кармана и навернул на ствол глушитель.

– Вот это игрушка! И патронов вдоволь. Ну-у, теперь живем! Ага?

– Ложись и смотри через прицел на левую крайнюю вышку с пулеметчиком.

– Ну, вижу… хоть прям счас ему горазд вмазать в лоб.

– Погоди, успеется. Стрелять будешь ночью, когда в лагере суматоха поднимется, гляди не смажь, дело погубишь. Я все решил по-другому исполнить… проще. Я буду пробираться изнутри у той вышки с одним человеком. Бить станешь метров с полета из темноты. От прожекторов светло. Если удастся сразу снять пулеметчика, попробуй и остальных срезать, а потом гаси прожектора. Целиться я тебя научу через оптику.

– Не надо. Сказано, что ворошиловский стрелок. Я эту штуку как пять пальцев знаю, приходилось на стрельбищах учить… Только бы патрон не перекосило, СВТ капризная барышня,

– В этой не перекосит, я подточил что надо.

– Ага. Как же ты в лагерь-то угодишь?

– На метле. Смотри и ничему не удивляйся. Все оружие оставляю тебе, там возможен обыск.

– Чё, гольем пойдешь?

– Поведут.

Они лежали до самого вечера и наблюдали. Прогнали колонну военнопленных, потом другую. Пропылили несколько машин из лагеря. Перед самой темнотой из ворот вышли двое полицейских с карабинами и направились к ближайшей деревеньке.

– Все, браток, пора, – поднялся Егор. – Пошел им сдаваться. Не бойся, это наши люди. Не подведи.

– Уж постараюсь.

Вскоре от деревни показались те самые полицейские и увидели идущего по дороге Егора. Они его остановили, сняли карабины с плеч и повели арестованного в лагерь. Сержант разглядывал всех троих в оптический прицел и ни черта не понимал. Сам пошел в лагерь? Он что, чумной или смерти ищет? Ведь там охраны, аж черно от мундиров. Тщательно проверил обоймы и уже приметил бугорок, откуда сподручней будет снять пулеметчика.

ГЛАВА II

Егор неторопливо шел навстречу полицейским, одетым в черную форму, и сравнивал их приметы по описанию Лебедева, Один высокий, с седым вислым чубом и перебитым носом, второй – плотный, среднего роста, уши оттопырены, смуглый. Вроде бы все сходилось. Они подозрительно уставились на него и сняли с плеч карабины.

– Кто таков? Что за гусь лапчатый, – строго спросил чубатый.

– Гуси летают, а я топаю, – ответил на пароль Быков.

– Ну, слава Богу, прибыл, – закивал головой второй полицейский. – Мы уж заждались. Тот человек содержится в изоляторе под усиленной охраной.

– Будем брать?

– Послезавтра его отправляют в Берлин. Гауптман проболтался. Уже прибыл конвой. Никак нельзя откладывать. Пошли, мы кое-что придумали.

– Пошли, только я тоже решил действовать по второму варианту захвата.

– Как так?

– Боюсь вести через ворота, хоть и с вашей помощью.

Охраны много, и возможна осечка. Устроим небольшой шухер, а под шумок уйдем через пулеметную вышку.

– За пулеметами немцы, нам не доверяют. Их оттуда не сманишь и не снимешь, лестница скрипучая.

– Ссадим… Только не дай Бог убьют. Приказано любой ценой доставить его живым и невредимым.

– Мы блокируем казарму, – проговорил чубатый, – есть пяток гранат.

– Вот что, по моему сигналу один забежит на вышку и возьмет пулемет убитого охранника. С МГ1 прикрывать куда веселей.

– А кто его снимет?

– Не важно, возьми фонарик, мигнешь потом от шестого блока в сторону леса. Как будем брать изолятор?

– Там двое немцев с автоматами на часах, надо убирать…

– Меня куда пристроите?

– Тоже в изолятор, посиди. Дверь камеры не замкнем, не боись.

Тихо переговариваясь, подошли к воротам лагеря. Трое немцев что-то жевали у будки из свежего теса, лениво смотрели на конвоируемого.

– Господин фельдфебель, – обратился к одному из них чубатый, – вот задержали подозрительного без аусвайса. Утром разберемся.

– Корошо… Гут! Отдельный камер. – Он подошел и тщательно обыскал Егора. – Лос, лос…

Полицейские щелкнули каблуками сапог и грубо толкнули стволами карабинов в спину Егора.

На плацу, вдоль новеньких дощатых бараков, выстроены тысячи заключенных. Идет вечерняя поверка. Зло хрипят и лают собаки, им вторит гавкающая речь фашистов. В углу плаца неловко скособочили головы четверо красноармейцев, вытянулись на виселице. Егор краем глаза ловит изможденные лица военнопленных, и нутро пробирает холод. Квелыми шеренгами стоят костлявые фигуры в рванье, много раненых с повязками, некоторые поддерживают друг друга. Мертвенный свет прожекторов заливает плац, капо громко выкрикивают номера узников. Текут разноголосые ответы: «Есть! Я! Тута…»

Приземистые бараки белеют ровными рядами, у стен обрезки досок и кучи щепок. И ничем невозможно помочь несчастным пленным, не освободить. Охрана – почти батальон.

Быкова завели в темную камеру, звякнула дверь, и удалились шаги. Он потрогал дверь изнутри, и она чуть подалась, значит, не закрыли. Ждал. С плаца донеслась очередь автомата, резанул чей-то смертный крик, а потом затопали тысячи ног на ночлег… Все стихло. Егор ощупал бетонные стены, и стало жутко. Ноги холодил осклизлый бетон: ни нар, ни табурета. Только куча тряпья в углу и страшная вонь. Два метра на полтора.

За дверью послышались быстрые шаги, и трижды условно стукнули. Егор весь подобрался, шагнул через порог.

– Скорее, идем брать… Михась у казарм в засаде. Буду тебя вести мимо часовых, кидаемся разом. Держи финку.

– Не надо, я так.

– С голыми руками? Там один под два метра, откормленный, со спецконвоя из Берлина.

– Тем лучше, у него больше энергии покоя… Как только уберем и выведем штрафника, сразу беги к шестому бараку. Не забыл?

– При мне «даймон», все сделаю как надо, – он показал фонарик.

– Ключ от камеры?

– У того здоровенного немца.

– Веди…

Тусклые лампы едва освещали коридор. Егор шел впереди, заложив руки за спину, сжимая в кулаке буковую палочку. Учить-то его Кацумато учил, как ею пользоваться, но применять на живых людях не довелось. «Вдруг не выйдет? – засомневался он. – Надо было взять финку». Когда повернули за угол коридора и увидел часовых, весь напрягся пружиной. Пришли на память японские ритуальные слова самоконтроля и высшего взлета сознания. Тело мгновенно налилось свинцом, потом стало легким и послушным. Мелькнули в глазах сказочные цветные картинки, и настал миг… Он взлетел под потолок в прыжке и не сдержал боевого клича. Словно кот мявкнул, от страшного удара ботинком в голову хрястнули позвонки, немец щмякнулся о стену и тихо сполз по ней, а висок второго легко прошила буковая палочка-явара, как в тыкву вошла, с легким хрустом.

Егор мягко приземлился на носки, отпрянул и шумно выдохнул. Тщательно вытер явару о мундир фашиста.

– От это номер! – прохрипел чубатый, сжимая в руке ненужную финку. – Неужто обоих… насмерть?

– Обоих. Ключи, быстро, беги сигналь. – Он подхватил оба немецких автомата часовых, сорвал с их поясов запасные рожки и отомкнул дверь изолятора.

– Граф! Скорей, выходи!

– С кем имею честь…

– Привет от Лебедя!

– Так и знал… и тут от него не спрячешься, не даст покоя, – уловил Егор смешок из темноты.

В коридор ступил высокий моложавый блондин в рваном ватнике и полосатых арестантских штанах.

– Держи автомат, он на боевом взводе, только дави гашетку и лучше целься.

– Благодарствую-с. Вот из автоматов не довелось еще палить. – Он взглянул на убитых немцев и укоризненно покачал головой. – Бедный Ганс Штубе, так много кушал, и не помогло. Что дальше?

– Давай их в камеру затащим и дверь замкнем. Чтобы тебя разом не хватились. Сейчас начнется музыка.

Они выскочили к входным дверям. Егор осторожно взглянул на ближайшую вышку. Там тлела сигарета пулеметчика. В свете прожектора он был как на ладони.

Вдруг сигарета пропала… Егор напрягся, сунул ствол автомата в щель приоткрытой двери. За колючей проволокой в ночи что-то часто щелкало… Совсем негромко, ну словно коростель пробовал голос. Со звоном стали гаснуть прожектора. Вдруг с одной из вышек ударил по плацу пулемет и сразу смолк. Рванули гранаты в казарме охраны.

– Айда! – Быков дернул за рукав своего подопечного. – Пригнись и за мной на вышку, через первый ярус перекладин спрыгнем за колючку, ноги не поломай.

– Что ж, постараюсь.

Чубатый уже стаскивал пулемет с вышки, задышливо спросил:

– Что нам робить?

– Продержитесь минут пяток, уходите нашим путем.

– Есть! Счастливо, привет Москве!

Егор вдруг стал нервничать, уж больно медлительным показался хваленый Лебедевым разведчик. Наконец они спрыгнули, и Егор поднял низ второго ряда колючей проволоки.

– Скорее, подержишь с той стороны, ползи!

Фуфайка Окаемова зацепилась, и вырвало большой клок, забелел пук ваты. Быков скользнул следом. В лагере шел настоящий бой. По казарме короткими очередями бил МГ, из окон строчили автоматы и бухали винтовки. Только вспышки выстрелов разрезали сплошную темь. Прожектора все разбиты.

– Молодец, вологодский. Чисто сработал, – прохрипел на бегу Быков и тихо свистнул.

– Тута я, – отозвался где-то рядом Николай. – Чё, командир, дергаем?

– Ага…

– Ох, отвел я душеньку… Раскурились, гады, на посту.

Они ж в своих прожекторах, как куры на насесте, все видать. Одного не до смерти шлепнул, с пулемету шарахнул.

– Хорош болтать, бегом! Рацию не забудь.

– Сам знаю. Чё, всего однова и выручили?

– Хватит с нас.

В лагере били пулеметы по казарме уже со всех вышек. Из открытых бараков хлынули толпы заключенных, они смели охрану на воротах, лезли через колючую проволоку, темными потоками растекались в ночи. Многоголосый рев и крики команд пленных офицеров организовывали эту толпу и направляли.

Егор остановился на опушке леса и перевел дыхание. Пришла мысль, что все же Лебедев не прав, посылая его одного. Взвод парашютистов сейчас смог бы помочь восстанию в лагере, дольше продержать охрану в казарме. Но все равно кто-то спасется, убежит. Он повернулся к тяжело дышащему Окаемову и приказал:

– Держи меня под руку и не потеряйся, надо бежать сколь хватит сил.

– Покорнейше благодарю, я хоть истощал в их отеле, но резв на ноги. Да, братцы, не простят нам этой ночи. Весь лес вверх дном перевернут.

– Фашисты тоже не дураки, не пальцем деланные, – заверил его сержант. Он пыхтел сзади с рацией и все не мог угомониться. – Фри-и-цы, раскурились. Вот вам укорот и пришел. Ох, винтовочка, Егор! Я ить иее теперь сроду не брошу! Как швейная машинка строчит, и все в яблочко. Спасибо товарищу Токареву!

Вскоре все трое запалились и перешли на быстрый шаг. Егор двигался впереди, за ним едва поспевал Окаемов, замыкающим шел сержант. Быков изредка вскидывал руку к глазам и сверялся по светящейся стрелке компаса. Часа через три выбрались на торную дорогу. Она вилась на юго– восток, в глухие леса партизанских владений.

Удивительно, но их путь вычислила немецкая полевая жандармерия. Четвертый день по пятам, как привязанная, идет погоня. Не мог знать Егор, что после исчезновения Окаемова в этот район были спешно переброшены радиопеленгаторы, а его рация и дает ту самую ниточку для преследования. Только на четвертые сутки, после его тревожного сообщения в центр, когда их загнали в непроходимые болота, в Москве догадались и приказали немедленно уничтожить рацию. Они с трудом выбрались из болота, и вновь залаяли собаки за спиной, и закружил над лесом самолет. Егор поставил на своем следу обе мины, и снова побежали, шатаясь и падая от усталости. Вскоре раздался взрыв, за ним другой, отчаянно заскулила овчарка и застрекотали автоматы. Видимо, фашисты приняли взрыв мины за брошенные гранаты. Долго поливали лес пулями, а потом снова стали наседать. Окаемов первым выбился из сил, все чаще падал и долго не мог подняться. Опять уперлись в обширное болото с островком леса посередине. Быков повел за собой людей в обход, но вдруг его остановил сержант.

– Все, давай прощаться, товарищ лейтенант.

– В чем дело? – обернулся к нему Егор.

– Настигнут и покосят или возьмут. Теперь опять моя очередь прикрывать. Не боись, я везучий, выкручусь. Честное слово, не возьмут меня. Я тут сообразил. Сейчас ползком махану на тот остров и сделаю окопчик. Подходы к болоту хорошо проглядываются. Как они нарисуются, я сначала собак перебью, чтоб за вами не увязались, а потом и им всыплю. Придется и автомат прихватить, пусть думают, что мы все там, с двух рук стану бить. Через болотину они шибко не разгонятся, а патронов у меня на всех хватит. Идет? А вы в обход и ждите с энтова боку, как стемнеет – приползу. Я везучий, ага… пусти.

– Ладно, будем ждать на той стороне, бери снайперку и автомат. Мы с одним тебя прикроем, если они обойдут болото. Приказываю жить, сержант!

– Есть! Я еще попашу землицу! Если что, сообщи родным в Барское, что не зря пропал…

–Ждем..

Николай выломал длинную сухую жердину и кинулся напрямки к острову. Он прыгал по кочкам, падал, полз по вонючей жиже, а где и плыл через разводья, сжимая над головой оружие и толкая грудью конец шеста. Егор на бегу оглядывался, и сердце сжималось тревогой, как бы не утоп вологодский и сумел добраться к спасительной суше, пока немцы не выбежали к берегу, Быков увидел, что последние метры Николай словно шел по воде…

* * *

Под ногами Селянинова качалась мертвенная хлябь, оседала; хрустели порванные корни трав, жижа пузырилась и чавкала гнойным зевом, а поглотить не могла. А вот уже твердь, песок сыпучий, лес густой, буреломный, нехоженый. Долой жердь! За толстым стволом укромная ямка. Замелькала саперная лопатка, уже расчехлен прицел, и готова к бою винтовка. Он, как крот, зарылся в тесную нору по самые плечи и отер рукавом с глаз туман пота. Прицелился, ловчей умостил на упор локти и разложил под руку патроны. И тяжело вздохнул от предстоящей работы. Устроился обстоятельно, словно на тетеревином току. Погоня выкатилась из леса гурьбой. Не менее взвода рослых, захлюстанных грязью немцев. Николай не спешил стрелять, укротил бешеные толчки сердца и пересчитал собак. Их было пять. Крупные, азартные, натасканные звери. Они споро шли по следам, взвизгивая, лаяли, словно гнали зайца на охоте, рвали поводки из рук и стервенели от свежего запаха преследуемых. В роли дичи Селянинов осознал себя впервые. Когда вся группа высыпала на закрай болота и заметалась вдоль берега, он увидел через оптику разинутую пасть самой ретивой овчарки. Охотник сызмальства, он ни когда не стрелял в собак и считал это святотатством, так любил их, что в мыслях представить не мог, чтобы обидеть дворнягу. А тут плавно положил перекрестье прицела на рыжую грудь и тронул спуск. Овчарка с разлету сунулась носом в кочки, а в прицеле уже падала другая с душераздирающим визгом. Пока немцы поняли, в чем дело – остались без собак, и самих уже косил скорострельный и точный губительный огонь. Свежий ветер относил слабые хлопки выстрелов, за паникой и своими же криками так и не разобрали, откуда летят пули. Залегли на чистом месте и давай строчить во все стороны из автоматов. Николай работал машинально и споро. Стремительно вгонял новую обойму, перекрестье прицела словно само ложилось под очередную каску, палец сам давил спуск. Его осенило какое-то прозрение, он словно видел врагов, залегших даже в траву и за кочки, винтовка строчила как автомат, и сознание ловило, что ни одна пуля не пропадает зазря: переворачивался мертвый фашист, переставала шевелиться трава, в агонии вскакивал из-за прошитой кочки гитлеровец и распластывал навек свои руки, а когда они разом поднялись и побежали от карающего огня в лес, то каждая пуля нашла свою спину. Уползло гадов совсем немного. Он воткнул последнюю обойму и устало прислонил горячий лоб к шершавой коре дерева, ему почудилось прикосновение к голове такой же заскорузлой и крепкой отцовской руки, как в тот день, когда мальчонкой впервые шел за плугом, а батя ободряюще и радостно потрепал по вихрам. И скупо промолвил: «Будет толк, Никола…»

Ему вдруг сделалось страшно от своего спокойствия и рассудительности в смертном деле, но стали в глазах мытарства и бои в окружении, побитые друзья, и отпустило, наполнилось сердце горячим возмездием в врагу. Устал, словно пахал весь день.

Вскоре над болотом закружилась «рама», двухвостое чудище с ревущей пастью. Летчик сбросил три бомбы повдоль кустов берега и вдруг спикировал над островом.

Вниз понеслись две черные грушки. Селянинов глядел на них из земли и обмирал, бомбы косо летели прямо на него, привораживали взгляд и парализовали волю. Одна рванула метрах в двадцати, залепив кусты и деревья вонючей жижей, а вторая шмякнулась в грязь совсем рядом, но… не взорвалась. Только большие пузыри с шипением лопались над ней.

Николай перекрестился в окопчике, плюнул на руки и взялся за винтовку. На очередном круге самолета поймал в прицел черную голову в кабине, но помешало дерево стрельнуть с упреждением. Видимо, немец был тоже из везучих.

Среди трупов по берегу ползала, скулила раненая овчарка. Она тщетно билась на поводке, накрученном на руку мертвого хозяина, и выла дурниной. И жалко было ее до слез, но нельзя было выказывать себя и добить. Ветер утих. Солнце медленно ползло к закату. На берег уж никто не высовывался, потрещали еще автоматы из лесу, и Николай понял, что немец палит для острастки и в бой не сунется. Выиграл он его. Селянинов все пялился в окуляр прицела, все ждал появления врага и от нечего делать стал разглядывать убитых. Многократное усиление оптики так приближало их лица, что казалось, можно было потрогать рукой. Неведомо кем упрежденное, слеталось воронье. Они тихо граяли, рассевшись по деревьям, и ждали своего часа.

Николай выполз из окопчика и перебрался на другую сторону острова, чтобы осмотреться для ночной переправы. Почти полверсты отделяло его от коренного берега. Он подыскал в буреломе два крепких шеста, обломал сухие ветки и вершинки и вернулся в окоп. Как взглянул на тот берег, и обмер… Раненая овчарка все ж отвязалась, взвизгивая от боли, роняя на сторону простреленный зад, тащилась по болоту по его следу. Он видел в прицеле ее пенистую пасть, ее мучительные усилия и не стрелял. Она тоже исполняла свою работу и волю хозяина, как заведенная машина. Когда до острова оставалось совсем немного, зад у собаки отнялся, но она настырно греблась передними лапами, очумело выпучив глаза и жалко поскуливая. С трудом выцарапалась на берег, упорно ползла, вся осклизлая и грязная от болотного ила, и чуяла уже близкий запах, оскаляясь, мела передними лапами податливый песок, а он осыпался и не давал ходу. Николай видел в пяти шагах ее глаза и холодел от лютой ненависти, звериной ярости в них, дьявольской злобы. Таких собак он сроду не встречал на своей земле. Не стрелял. Овчарка все же выбралась на песчаный уступ и была совсем рядом.

Увидев его, ощетинилась слипшейся холкой, зарычала и посунулась из последних сил на стоящего за деревом человека и вдруг забилась под его взглядом и сдохла. Николай суеверно перекрестился, пялясь на эту неистовую тварь. Словно нечистая сила явилась из преисподней в образе ее.

* * *

Егор с Окаемовым просидели весь день за болотом в ожидании сержанта. Они хорошо замаскировались в лесу и осторожно осматривались, боясь окружения. Поначалу сидели тихо и не разговаривали, только показывали знаками на остров и переживали за вологодского, когда открылась сильная стрельба. Окаемов был внешне невозмутим, а когда Егор шепотом приказал ему спать, отрицательно мотнул головой и ближе подвинул к себе немецкий автомат сильными длинными пальцами. Иногда по его лицу блуждала улыбка. Быков искоса приглядывался к напарнику, и больше всего его поражали голубые, с какой-то бирюзиной глаза. Они то казались мальчишески озорными, то их томила глубокая печаль, то льдисто и неприступно щурились неодолимой силой. Егор читал в них бурю сокрытых мыслей и чувств и относил все эти перемены к радости освобождения из плена.

Стрельба давно затихла, а они лежали и томились неизвестностью, провожая взглядами нахально кружившийся самолет. Трясина гибельным ковром стелилась до самого острова, где таился их оборонитель, казалась вовек непроходимой и смертной для всего живого.

Под вечер над их головами внезапно раздался пронзительный и нарастающий свист. Довелось им наблюдать редкостную по красоте картину. Над болотом летел куда-то одинокий селезень, а сверху, из незримого поднебесья, стремительно падала на него серебристо-красная, в лучах заходящего солнца, птица. Удар был настолько точным и сильным, что у селезня отлетела голова, а сам он закувыркался в облачке перьев.

– Сокол-сапсан, – возбужденно проговорил Окаемов, – редкая ловчая птица… Какой удар, а? Он обрезает голову добыче острыми когтями, которые находятся позади лап.

Сокол на вираже поймал битую тушку и тяжело нес ее над лесом. Егор успел разглядеть хищно загнутый клюв и плавный обвод сильных крыльев.

– Где-то недалеко гнездо, – опять промолвил Окаемов, – это по древнему русскому разумению – «со-ко-ло… Коло – солнце, которому поклонялись наши языческие предки. Со-коло – летающий под солнцем, священная птица богов. Символ княжеской власти. Мне довелось разбирать очень старые пергаменты. На рисунках у каждого русского князя в руке трезубец. Но это не вилы, как у Нептуна, а символ княжеской власти – падающий на добычу сокол. Два крыла и хвост… Боевой и грозный символ… Наши предки, арийцы, верили, что искры небесного пламени принесены людям златокрылым соколом.

– Надеюсь, этот-то сокол дикий прилетел? Не придется нам еще и от княжеской дружины драпать?

– Кто знает, – неопределенно хмыкнул Окаемов. – Полесье – прародина колдунов… Тайна. Кущи славянские… О! Далече залетел ты, сокол, а Игорева храброго войска уже не воскресити… Возорали Корня и Жля, наскочили на Землю Русскую, стали изводить люд огнем и мечом…

– О ком это ты, Илья Иванович?

– «Слово о полку Игореве», относительно вашей революции, как следствие этого разора и погибели…

– Почему «вашей»? О тебе в Москве вон как пекутся, Лебедев сказал, что ты важнее свежей танковой дивизии. Ты что, против революции?

– Как вам сказать… я за Россию. За единую и неделимую матушку Русь. А эти ваши прожекты о земном рае унизительно смешны. Ленин говорил, что через десяток лет будет коммунизм. Это какую же надо было иметь безответственность перед доверчивым народом?!

– Ты что, белый?

– Как вам будет угодно, спаситель. А вообще-то я русый, – он усмехнулся и погладил светлые волосы ладонью, – не белый и не красный… Ру-ус-ый! И присяге не изменял – Богу, Царю и Отечеству, как некоторые иудушки… Я офицер! И честь свою не замарал.

– Как же это…

– Я служу Богу и Отечеству в грозный для них час. Императора нашего вы зверски растерзали вместе с семьей и прислугой, четвертовали и головы отсекли, даже детям его. Я такой революции не могу признать. Она погрязла в крови невинных людей…

– Ты что, проверяешь меня, Окаемов?

– Увольте, я то же самое говорил и Лебедеву на Лубянке, но, как видишь, цел.

– Ладно, хватит шутить. За такие шуточки знаешь, как там гребут?

– Знаю… Да вот беда… С честью и правдой не шутят! Егор, как вас там по батюшке?

– Михеич.

– Егор Михеич, раз уж выпал нам этот разговор, я обязан вас огорчить и сказать всю правду. Понимаете, какая штука… Мне одинаково опасно сейчас попасть в лапы и Гитлера, и Сталина. Боюсь, что на этот раз Москве будет угодно спрятать надежно меня в один из северных лагерей или ликвидировать как класс. Так что имейте в виду, я особо в белокаменную не рвусь. Что делать – сам не знаю.

– Тише! Ты что, заболел, Илья Иванович, бредишь?

– Увы…

– Но ты же какой-то специалист по языкам, криптограф. Слово-то ненашенское и мудреное. Знать, помощь твоя нужна, раз затеяли эту канитель с освобождением. Люди рисковали, может быть, те полицейские-подпольщики и неживые. А вон Николай Селянинов на смерть пошел за тебя. Ты что-то мутишь, Окаемов. Может, с немцами тебе сподручней? Так нет же, все о России говоришь. Не пойму…

– Георгий Михеевич, вы откуда родом?

– Казак я. Из Забайкалья. У меня тоже не все просто в жизни сложилось. Отец – есаул, мытарились с ним по Маньчжурии, покель добрый человек не надоумил меня вернуться в Россию.

– Вы бывали в Маньчжурии?!

– Сеструха с братаном досель там, матушка померла, отец погиб в банде.

– Где вас нашел Лебедев?

– Я сам добровольцем сунулся да прямо на Лубянку притащился с вокзала. Меня там как закрутили, как давай проверять, что сам не рад был. Но потом Лебедев откуда-то узнал, что я по юным летам учился в японской разведшколе, и быстро все уладил. Пропустил меня через свою школу, и вот он я, тут лежу.

Но, но… Теперь все выстраивается логично, – раздумчиво проговорил Окаемов. – Он тебе не говорил, что я специалист по Востоку и разной там древней письменности?

– Нет, Сказал, что ты графом зовешься, и все…

– Да-а, было времечко! Граф де Терюльи, неуловимый авантюрист мирового класса. Так об этом писали шанхайские газеты.

– Ты что, там тоже был? Вроде как земляка встретил…

– Если нас не перестреляют в этих лесах, как перепелов, то на уклоне лет я засяду за мемуары. Но только кто поверит, что я, к примеру, продал за шесть миллионов долларов Зимний дворец в 1917 году? Что с этой кучей денег мы с прапорщиком кутили в Париже и нам хватило шести миллионов всего на полтора года.

– Не бреши! Зимний дворец продал, кому?

– Американцам. Я как-нибудь тебе все подробно расскажу, долгая история… Я просто наслаждался тупостью людской, но как лихо, братец, как лихо вышло! Даже самому не верится. Потом несколько месяцев был королем одной маленькой европейской страны.

– Сказки сказываешь?

– Отнюдь, я только иногда снисхожу до лжи, до святой лжи. Не время сейчас для сентиментальных воспоминаний.

– Да уж, не время. Изболелась душа за Николая. Как он эту болотину одолеет? Ить потонет! И нам потом его смерть не отмолить. Могли бы оторваться и так от немцев.

– Вряд ли. Паренек тот умница… Он с этого острова их может долго держать, не подступятся. Меня всегда поражала сметливость русского народа и его настырность. Именно сметливость, не хитрость и китайский обман под улыбочкой. Ведь Николай избрал единственно верный путь, жертвенный, Спаситель его охранит…

Смеркалось. В тусклом отсвете зари Егору почудилось на острове шевеление человека, но потом все расплылось в прожорливой кисее вечернего тумана. По небу высыпали ядреные звезды, блеяли в полете бекасы, били коростели в травах, где-то близко ухнул филин, и Егору пришла на память та непонятная сова, что заступила ему путь на пашне и дозволила поглядеть удивительное знамение восхода – волов и пахаря на небесах.

Лежали во тьме и тревожно вслушивались. Земля жила помимо их забот. Возились и вспискивали мыши в траве, зудели сверчки и комары. Кто-то потрескивал сучьями, что-то шуршало и всхлипывало, суетилось и искало Пропитание, шевелилось вокруг.

– Напугал колдунами, теперь они нам тут зададут! – прошептал Егор. – Водяные и кикиморы повылазят из болота и давай щекотать до смерти!