Текст книги "Княжий остров"

Автор книги: Юрий Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 34 страниц)

– Тебе плохо? – обеспокоённо прошептала она.

– Нет… мне хорошо, – квело улыбнулся, боясь раскрыть веки, чуя ее взгляд близкий на себе. – Мне так хорошо, что плохо,

– Бедный, как я тебе прижгла грудь… ты меня прости, она потрогала рукой его крест, – он тебе при ходьбе не мешает, не трет рану, может быть, пока снять?

– Пусть висит… удивительный старец мне его надел и благословил, Серафимом звать…

– Пламенный – в переводе с греческого…

– Много ты всего знаешь, – задумчиво прошептал Егор.

– У деда в церковном календаре вычитала, там все имена, а у меня дурацкая память. Раз стоит прочесть и помню всегда… в школе и на курсах медсестер всегда поражались учителя, прочили великое будущее… Война…

Егор медленно остывал, спасаясь разговором, отвлекай себя от желаний и мыслей. Но словно работал какой-то отлаженный живой ток: шелестели листья берез ласковой музыкой, трещали кузнечики, и пели птицы в лад им, волны зеленые бежали по лугу, и шорох наплывал, и шелест трав, даже вороны вдруг смолкли, и видел он закрытыми глазами, как она медленно наклоняется над ним, озаряя его своим васильковым светом глаз, вот уже близко дыхание, смятение на ее лице и удивительная благость, туманная печаль… Оглушенный толчками сердца, он вдруг почуял боль от ожога на груди и сам рванулся к ней навстречу и поймал ее за плечи, отшатнувшуюся, и нашел ускользающие губы… Она сильно уперлась ему в плечи рукам, пытаясь высвободиться, дернулась и потянулась телом и выгнулась, ахнув, сквозь сведенные губы, – и не нашлось сил. Он обвил ее руками, прижался и снова упал в траву, увлекая ее следом, не отрываясь от сладости губ ее, глаз не открывая в страхе, боясь, что это сон и все мигом уйдет, пропадет… а когда все же поглядел, то близко увидел светлую бездну ее глаз и улетел в них и застонал от радости.

Звуки и запахи вели чудную симфонию жизни… Поцелуй был вечностью, он соединил незримые поколения его рода и ее, улетел в великую древность, потревожил соки в корнях обоих родов и дал силу двум слившимся губами росткам, изнемогающим от жажды неутоленной, от могучего движения этих земных и небесных соков, вопреки смерти и тлену, буйно соединившихся вечной сладостью.

Ирина словно опомнилась, сопротивление его рукам и его силе становилось все упорнее, тогда он замирал и все сладостнее пил из ее родника губ, пахнущих парным молоком, чем-то удивительно теплым, деревенским и материнским до Головокружения и огненных всполохов в закрытых глазах, боясь обидеть ее хоть самой малостью; но руки с новой ласкою искали ее руки, перебирали ее пальцы. Пальцы их словно отдельно разговаривали друг с другом, сговаривались, обнимались, обжигаясь взаимным жаром. Уста их все более черствели неутоленным огнем, трескались и болели, ее зубы выстукивали нервную дробь, и все чаще до сознания Егора доходил ее слабый жалостливый стон, сбивчивый умоляющий шепот, все чаще судорога волной пробегала по их напрягшимся телам… Они забыли обо всем на свете, какая-то неуправляемая ими иная воля владела сознанием, и ничего нельзя было ей объяснить – ни отвергнуть, ни обмануть невозможно…

Она вдруг ясно увидела чудный храм и увлеклась этим видением. Они взошли на холм с Егором и вступили в удивительный мир. Пол восьмигранного просторного храма порос мягкой пушистой травой… сводчатые окна были выбиты и вздымались по стенам до самого потолка… он был очень большой этот храм, стоял на просторе… ей показалось, что это их дом… Она ощутила Егора в центре храма высоким золотистым столбом света… очень высокий свет… Вдруг она увидела, что со всех сторон, во все окна полезли какие-то существа… их было много. Ирина почувствовала у себя в руке что-то белое, длинное и гибкое, как ветви вербы… она стала хлестать этих лезущих существ, разгоняла от окон, разгоняла гибкими белыми прутьями вербы – она знала, что не должна допустить их к центру храма. Страх подступал, хватит ли сил… существа были противны и боялись ее, убегали… Ее возмущало, что эти твари лезут в их дом, в их храм… его они с Егором долго искали и только что нашли… хлестала, хлестала, чуя подступающую усталость… оберегая столб света и знала, что только она может его охранить…

Егор ясно слышал музыку того, гениального балалаечника из Харбина… Музыка струн взбиралась все выше и выше, увлекая за собой в полет над землей. Волны гармонии этих волшебных струн завораживали и несли на крыльях радости, могучая симфония лилась, клокотала и пела, вся природа дышала и жила этой музыкой, этим сердечным звоном легких струн… лебединые крики откликались с небес, соловьиные волны колыхали леса, басами отзывались громы, сердце замирало то от яростного ритма «Барыни», то разудалая ярмарка шумела, то слышна была в мелодии голосистая казачья свадьба, то печаль необоримая любви к Отчизне и земле святой… пели струны вод и шорохи лесов, голоса небесных птиц перелетных и ангелов незримых хоралы… а вот тревожную поступь врагов являют струны, гром копыт конных орд, звоны мечей и крики боя, плачи вдов и детушек-сиротинушек… Могучая симфония колыхала Егора и несла, несла в неведомую светлую жизнь… Ласковые, теплые волны баюкали…

В этот миг угасла война… пули не находили цель, они стали слепыми, снаряды не разрывались или обессиленно падали на половине пути, глохли моторы танков, и штурманы не в силах были сбросить бомбы, они словно приросли к брюхам самолетов… Миллионы солдат перестали стрелять и разом вспомнили о своих любимых, сломались в штабах карандаши на картах, генералы неожиданно заговорили о мире… содрогнулись силы Тьмы, угасли пожары, замолкли полевые телефоны, заржавели мины под ногами людей и отказали взрыватели… утих звон косы, и старуха, сладостно потянувшись, уснула на траве у камня… шевельнулись рыбы в пруду и стали оживать, вороны вдруг начали хватать клювами прутики и вить принялись гнезда на вербах… волк бесстрашно несся через луг по своему следу к оставленному логову… с хрустом распрямлялись и росли травы, лопались бутоны цветов, обильно сыпались семена на землю, и она жадно поглощала их своим жарким лоном… все плодилось и любило, созревало и давало жизнь, все шумело и пело, стонало и млело, исходило соками и новыми побегами… на сухих ветвях набухали почки лопались цветами, терлись боками рыбы в реках, средь лета запели песню любви глухари и заревели олени, сошлись на сопках медведи… белый аист на болоте шагнул к зазевавшейся лягушке и вдруг отступил, пожалел ее и взмахнул крылами, с радостным криком устремляясь к гнезду своему… Все оружие мира в этот миг ела ржа…

Звезды глазами дедов проглянули из солнечного неба, шепот русского духа колыхнул Космос. Род воспрял, а враги затаились, ясный лик Солнца-Дажьбога на своде неба сиял ласковыми лучами. Небо, Земля и Вода – тресилье Природы, слились единством происхождения жизни, сами качнулись языки колоколов, и гул Любви обнял землю, обвил гармонией сотворения.

Ирина на миг опомнилась и очнулась, чуя на своем теле ласковый и сильный бег его рук, последними усилиями ворохнулась и сжала сведенные судорогой колени, но они ей уже не подчинялись, а ослабевали под его горячей ладонью; в ней все распухало и растворялось, она еще видела его в образе света в ИХ храме, она сомлела от усталости, отгоняя от него и храма злых тварей. И вдруг услышала какую-то чудесную музыку, исходящую от него, до боли зажмурила глаза, уже сама помогая неосознанно ему, срывая теснящую одежду, чуя обнаженным лоном поцелуй жаркого солнца и испуг, словно перед смертью, и стыд… и неловкость за неумение свое… ей больно давил в спину какой-то корень, она терпела, чуяла на щеке бегущего муравья, и ей стало стыдно, что муравей все видит… а руки его все сильнее ласкали ее, голубили ее волосы и груди окрепшие, она вздрогнула и вновь посилилась воспротивиться, когда ощутила ласку в совсем запретном месте, содрогнулась вся, сдвигая колени… но они предали ее и безвольно распались… Музыка хоралом кружила ей голову, опять в глазах встал высокий столб света в удивительном восьмигранном храме, и свод вдруг стал медленно приближаться, опускаться на нее. Ирина чуяла под спиной шелковистую траву меж мраморных плит на полу, трава как пух обволакивала ее, и вдруг корень со спины переметнулся вниз ее тела и со сладким хрустом вошел внутрь нее, полную соков и желания напитать его и выпустить побег нового древа… Острая боль прошила ее, горячий корень проникал все глубже, пока не вошел весь и затрепетал, наполнив всю ее сладостью, и стон исторг из ее истомленных губ… Она опять широко открыла глаза и увидела близко лицо его и угадала его… к нему она поднималась на коленях в своем сне по земляным ступеням, когда пришли белые монаху с хоругвями… Она узнала его! И приняла, как Бога, единственного и навсегда, и улыбнулась радостно, сильно обнимая его, прижимаясь и сливаясь с ним единым стоном и плачем…

* * *

Серафим стоял на коленях под дубом и молился на восход солнца. Радостен был лик его, и молитвы древние текли из его уст, сокол смотрел на него и видел, что старец словно омолодился и воспрял духом, распрямился, силы влились в него от молитв святых и жизни пустынной. Он давно молился уж не за себя, а за других людей, за покой и мир Руси, за победу над ворогами погаными, за обустройство земель дивных и просторных, за счастие чад малых-неразумных и стариков изветшалых от трудов праведных, творил молитву за воинов убиенных к престолу Божьему явившихся без покаяния и креста, отнятых смутой великой диаволов земных… Прощения просил за них и удел им радостный обресть молил, хоть на том, свете, ежель этот их души смутил и увел к греху… Росная трава Княжьего острова сладостно пахла, гудели пчелки у бортей и в лесах, плодясь роями, дупла старых древ обживая и матку пчелиную сохраняя пуще всего. Коль гибнет матка плодоносящая, крепь семьи и роя пчелиного, то гибнут все начисто, ибо другие семьи уж не примут в круг дома своего и медом не покормят в стужи лютые нерадивых. Матка пчелиная долга телом и отличима от всех в семье, где особый мудрый порядок царит. Есть пчелы рабочие – они собирают нектар и пыльцу со цветов разных, есть пчелы охранные – они стерегут дом их общий и готовы животом своим защитить его, пчела лишается жизни после укуса, есть в семье сей много дел: одни крылышками гонят чистый воздух в борть в жаркое время, другие прибирают и хранят чистоту, есть и трутни сытые. Иногда их разводится много, пирующих без дела, но стоит одному из них в полете матке семя дать, охранные пчелы разом изгоняют прочих оглоедов из рабочей семьи… Строго там, где труд почитается и племя сохраняется плодами его, не дозволяя жить безделием и ленью.

Гудят пчелки-работяги, спешат до холодов наполнить дом свой медом пахучим и пергой-пыльцой для прокорма новых поколений, коих никто уж не увидит из них… Мал срок рабочей пчелы, но нет у них страха к гибели, ибо в семье все выверено, каждому своя доля и свое дело назначено родом во имя бессмертия его. Серафим молится, пчелы несут взяток и с разлету, с радости труда своего беспечные и стремления поскорее быть в доме, соты заполнить, путаются в его бороде, и старец ласково и нежно высвобождает их из сетей белых волос, долгих седых, говорит безукорно с ними и не почитает за грех прервать молитву, дабы спасти живую тварь…

Упал из гнезда один соколенок, рано намерившийся летать на крылах неокрепших, кормит его старец теперь и корит за неразумность юную, привык соколенок к пустыннику, неловко ходит следом и требовательно клянчит пищу голосом клёкотным и на гнездо веля себя взнесть, да куда старцу на дуб подняться. Раз выпал из гнезда – терпи недолю, не ответствуй других… Сокол с соколихою тоже не знают, как помочь ему, тоже носят пищу, тоскливо взглядывают желтым оком на гнездо, а поднять его не могут туда. Бессловесна тварь разумная, все понимает и мыслит ладом… Так и живет выпадыш, крепнет его перо, уж на крышу избенки взлетает на ночлег и грозно поводит оком окрест, гордый князь неба… Любит он старца и лепоту его рук, за свое племя почитает и все что-то норовит рассказать на своем небесном языке. Внимает Серафим и укорно головой качает:

– Не-епуть…

Золотая пчела села на восковой прозрачности длань старца Серафима. Чрез теплые бугры и овраги морщин ползла пчела и видела насквозь травы и цветы, широко распахнулась длань для нее и вмещала весь мир, и плоть сия моленая пахла нектаром и в жилах алая кровь бурлила, и костушки светились и были прозрачны, и сам Серафим тени не носил за собой, насквозь чист открывался ей, солнце проходило сквозь него, и ветер ласково играл куделями долгих волос и бороды, пчела чуяла его хлебное дыхание, сияние глаз его было радостно и небом казалось. Ползла она и хоботком своим искала нектар в лепестках перстов его и пила дух медовый и несла его в соты…Серафим зрит пчелу медвяну, и мысли его полны… Целый мир в этой Божьей твари, мудрость великая и польза, даже яд обережный лечит, воск свет дает, мед благоуханный – превеликая сытость и сила, меды собирая, опыляет она цветы и жизнь продолжает буйным урожаем семян, а семья пчелиная – диво лада и ума природного. Нет меж пчелами войн, раздоров и горя, лишь работа и строительство сот новых, забота о потомстве и матке своей. Мудра пчелам Вот бы людям лад этот перенять… Легки мысли Серафима, ласточками-касатушками летят они над землею росной, за леса и долы, за моря и реки… Зрит он пчелу, и молитву уста его шепчут во спасение людям, в радость им и любовь, шлет он им глас свой:

– «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящий Его. Яко исчезает дым, да исчезнут, яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси от лица любящих Бога и знаменующихся крестным знамением, и в веселии глаголющих: радуйся, Пречестный и Животворящий Кресте Господень…»

Зрит Серафим, как всклубился рой над одной из бортей, переполненной молодым приплодом и матку юную родившей, ужо вернулись проворные стражи-разведчики из дебрей, дом сыскали новый, дупло сухое, все прознали и поведали старой матке… И вот взлетела она с новым племенем, оставив младую царствовать в родимой борти, и повела за собою половину пчел с гудом и весельем. Колесом ходит рой над избой Серафима, облетает дуб заповедный и родник свой чистый, тучкою золотою устремляется в дебрь Княжьего острова на поселение и обживание новых лугов…

Зрит Серафим их полет, и улыбка теплит его древние уста и следом бредет за роем через поле свое и видит, как рой закружил и сел на передых, сбор последний пред путем дальним. Села матка на столб каменный, и разом обвис вокруг рой бородою живой и горячей на лике бога могучего Сварога, и стал он дивно людским, с бородою окладной… Матка ползла и уста щекотала, каменными ноздрями вдыхал Сварог дух медовый и млел щуря очи…

Явился Серафим пред ним, и долго они друг перед другом стояли, и мысли их жизнию были полны, светом и Духом небесным, чудом медовым земным…

ГЛАВА IV

«Ми-илая… ми-и-ила-я… Мила-ая-а… Ми-и-и-илая», – пела в голове Егора птица, – «Ми-и-илая ты моя-я-а…»

– Милая… жалкая ты моя, – шептали спекшиеся губы.

~ Хороший ты мой… единственный… мой… мне чисто и свободно с тобой, как в том сне… – стонала она в ответ, в горячечном забытьи целуя его лицо и руки, выжженный крест на его груд и….

Зеленые кроны берез кружились каруселью в ее залитых слезами глазах, острый запах его губ и тела жадно вдыхала она и ладонями прижимала его голову к своей трепещущей груди, боясь думать и осознавать – что происходит с нею, с ними обоими, вспышками яркими в ее сознании то и дело возникал тот восьмигранный древний храм, открытый во все пространства сводчатыми окнами, и опять осознавала его столбом света в центре этого удивительного храма, а под сводом светило живое солнце… изгоняя тварей стрелами лучей своих, а они все мелькали в окнах, безликие и черномерзкие, но уже не посягали лезть в храм, боясь ее вербных прутьев и света небесного…

Выползла на высокий дряхлый пень старая змея и свернулась колечком на пригреве, высоко подняв голову и слеповато вглядываясь в близкое шевеление и непривычные звуки из смятой травы. Шипела она, рот растворяя, языком осязая горячий воздух, зубы желтым ядом полные выказывая и страша нарушителей покоя ее, пространства обжитого своего. Зрению близорукому ее виделось что-то большое и единобелое, солнце преломлялось и свет исходил и тепло из травы качающейся. Лень ускользать ей было в сырые буреломы, кивала головой плоской и страшной для всего живого, и так потянуло ее на тепло земное, что медленно изошла с пня и потекла близко к хрусту и стону, завороженная злостию своею и бесстрашием существа незнаемого пред ней. Выглянула из травы, кровию глаза налив свои немигучие, видя и чуя досягаемое броску тело белое-теплое, сама уж спружинилась, капли яда источились на зубы гнилые, и рада уползти, да не может, тянет ее и ворожит кровь горячая, гремучим хвостом нервно дергает, шипом щеки напыжила… слышит стук далекий косы змея, приказной и велящий наброситься, звон косы по траве смертный чудится… Тут и припомнилось старой былое, ранней весною клубки гадов милые… старую кожу снимала, в нарядную, в новую кожу она облачалася, так же стонала, свивался с змеями, так же любила беспечно и радостно, ну а потом по траве борзо порскали, малые змейки нутром исходящие, лютость ее еще в чреве познавшие. В травах бескрайних они раслолзалися, а вырастали – клубками свивалися, змеи и змеюшки страшные обликом, друг же для дружки любимы и благостны… Змея обмякла вдруг и голову сронила, безмолвно уползла, постигнув все что зрила…

Вдруг где-то совсем рядом за лугом ухнули взрывы и забарабанил ручной пулемет. Ирина и Егор разом опомнились; одевались и мешали друг другу, никак не могла разорвать их даже близкая опасность. То он ловил на лету ее руку и целовал… то она приникала испуганно и сладко к его спине головой, цеплялась за него, ловила его взгляд и все шептала распухшими, покусанными губами: «Егор… Егорша… что это? Где мы? Егор?»

– На войне… – горестно выдохнул Быков и крепко прижал ее к себе, – но ты не бойся, нас уже никто не разлучит.

Они бежали, продираясь через кусты к Окаемову и Николаю и застали их безмятежно спящими. Когда разбудили их, бой усилился, и кипел он как раз у той опушки леса, куда они собирались выходить через луг. Егор залез на березу на окраине скрывшего их леска и внимательно смотрел через луг, коротко сообщая стоящим внизу:

– Или окруженцы нарвались на засаду, или наша разведка, или сами берут немцев в оборот. Ничего не видно. Николай, дай прицел от винтовки, – он приник к окуляру и продолжил наблюдение.

Вскоре он увидел группу вооруженных людей и черный дым пожара. Горели грузовая и легковая немецкие машины. Группа, снаряженная короткими автоматами, быстро перемещалась вдоль опушки, уводя от дороги двоих пленных. Когда Егор пересказал, что видал, Окаемов уверенно заключил:

– Дивизионная или даже армейская разведка… языка взяли.

– Может быть, соединимся с ними? – несмело предложил Егор.

– Надо подумать… мы им лишняя обуза, да и на возню с нами у них нет времени; У них свои четкие задачи. С другой стороны, они знают проходы через линию фронта, а это для нас весьма важно.

– Накаркал, Илья Иванович, – промолвил Егор, – четверо отделились от общей группы и бегут прямо сюда через луг…

– Видно плохо, вероятно, это группа отвлечения или прикрытия как правило, позволяют уйти остальным ценой своей жизни, значит, ожидают погони…

– Может быть, у них особое задание?

– Посмотрим, далеко еще они?

– Метров триста… Приказываю укрыться, страховать меня будет Николай, говорить с ними буду один… может быть, пропустим их мимо себя?

– Сам решай, ты командир группы, но риск – дело благородное.

– Николай, держи прицел и займи позицию на этой березе, я их перевстрену на чистом, тебе хорошо будет видно… Чем черт не шутит, опасаться – значит предвидеть. Вдруг это немцы комедь ломают… Если махну рукой, бей правых от себя… Понял?

– Есть, командир!

Ирина с Окаемовым укрылись в густых кустах, увитых травою. Николай залез в гущу березы и приладился к окуляру оптики, разглядывая идущих. Егор выбрался на опушку, пока еще не открываясь и присматриваясь к ним. Это были рослые молодые ребята в свежем армейском обмундировании без знаков различия. Трое вооружены автоматами ППШ, и замыкающий тащил на плече пулемет Дегтярева. Егор внимательно всматривался в их лица, проверял каждую деталь одежды; от него не ускользнули залихватски завитые пшеничные усы у одного из них. Разведчики были далеко не простаки. Впереди шагающий усач глядел под ноги и щупал глазами приближающийся лес, за ним второй оглядывал пространство по правую руку, следом идущий – по левую, а пулеметчик часто озирался назад. Оружие было наготове, на поясах короткие финки и фляжки, за плечами вешмешки армейского образца. Удовлетворенный их видом, не отыскав пока деталей подозрительных, отличающихся от нашей разведки, Егор подпустил их метров на тридцать и поднялся из низких кустов без оружия. Он заметил, что, когда только начал вставать, ствол автомата усача мигом поймал его фигуру, и услышал короткую команду:

– Стой! Руки в гору!

Егор поднял руки и громко проговорил:

– Один ко мне, остальные на месте, – , я свой, покажу документы.

– Иди сам к нам, раскомандовался, – ухмыльнулся усатый.

– И будем на чистом поле переговоры вести? Засекут же от дороги!

– Некому там засекать… пока, – промолвил уверенно усатый, и Егор угадал в нем старшего группы, – оружие есть? Сколько вас там?

– Оружия нет, вот иди сюда и поговорим.

Усатый что-то коротко приказал своим, и они мигом упали в траву, пулеметчик выставил раструб ствола, установив сошки дегтяря на своего товарища. Действовали они слаженно и лихо. Егор и командир группы сближались, настороженно карауля каждое движение друг друга. Когда они сошлись, Егор вынул грозную бумагу из кармашка, развернул клеенку, подал.

– Такие бумаги еще не приходилось держать в руках, – облегченно проговорил усатый, прочитав ее и даже посмотрев на просвет. – Сколько вас и чем можем помочь? Дивизионная разведка, старшина Мошняков, документы в разведку не берем.

– Я вижу ваши документы, – усмехнулся Егор и кивнул головой на шлях, где горели машины.

– Хлопцы! Отбой, – обернулся Мошняков и взмахом руки позвал к себе, – объяснимся в кустах, не то еще нагрянут к побитым фашистам и усекут нас. Воропаев, займи позицию в этих вот кустарниках, а мы пока побалакаем с лейтенантом, – приказал он молодому здоровенному пулеметчику, – рассказывай, брат, свои беды, – старшина устало, вытянулся на траве и уже дружески поглядывал на Быкова.

– Нам нужно быстрее выйти к своим, надеемся на вашу помощь.

– Сколько вас?

– Четверо.

– У нас своя работа и выходить будем дня через три.

– Если это задание не особо важное, я отменяю его своей властью и приказываю организовать нам выход через линию фронта.

– Ты, лейтенант, особо не командуй, у меня своих командиров навалом, что за спешка?

– Нужно вывести одного человека живым и невредимым, любой ценой. Свяжемся с Москвой, и тебе простят все отступления от приказа.

– Не могу, брат, в десяти-пятнадцати километрах отсюда немцы разворачивают полевой аэродром, нам надо сходить к ним в гости и присмотреться, что к чему.

– Это на юго-западе… Да, там работают саперы в лесу и нам довелось с ними повоевать малость. Я так думаю, что аэродром они сделают на неубранном пшеничном поле, это в том районе единственная большая и ровная площадка. Туда пришла колонна бензовозов и машин аэродромного обслуживания, вчера днем все сам видел.

– Интересно, на карте можешь показать? – Мошняков вынул немецкую карту и развернул на траве.

Егор сразу же нашел шоссе и пшеничное поле, где они переждали колонну машин, и ткнул в него пальцем.

– Вот в этом массиве саперы заготовляют лес, машины скрылись вот сюда, – он взял поданный старшиной карандаш и обвел поле, – сам видишь, больше тут негде их птичкам взлетать, сплошные овраги и лес, и косогорины.

– Что-то похоже, надо проверить. Где же твои люди?

– Я опять повторяю, что ответственность всю беру на себя и требую вывести нас к своим, – уже жестче нажимал Егор.

– Ладно, я дам тебе двух человек, но сам все же сбегаю к аэродрому. Мой пулеметчик пойдет с тобой, он дурной у меня до ужасти… как патроны кончаются, ножиком режет немцев как свиней, да и остальные ребята не хуже.

– Нет, дробиться не следует… Если к утру обернетесь, мы вас подождем на этом месте.

– Линию фронта вам одним трудно пройти, – карандаш Мошнякова провел черту по трофейной карте, – до наших окопов километров двадцать, в лесах большое скопление техники и вражеской пехоты. Напоретесь и пропадете, они уж сколько выходящих из окружения перебили, насобачились, суки, – старшина ловко перемотал портянки и встал, – Вперед, орлы! Жди нас, лейтенант, выведем.

Прервав короткий отдых, бойцы надели вещмешки и собрались уходить, и тут из кустов выбежал Николай Селянинов. Он встревоженно проговорил:

– Колонна подошла… разворачивается на прочесывание до батальона пехоты, сейчас покажутся на опушке.

– Собаки? – коротко и обеспокоен но спросил Егор.

– Вроде не видно…

– Забегали, стервы, – ухмыльнулся Мошняков, – жиирного петуха мои ребята увели у них, полковника инженерных войск… все, надо сматываться! Где твои люди, командование временно беру на себя… ты не знаешь, что такое немецкая гребенка, лейтенант… очень серьезная карусель, поверь мне, не раз едва ноги уносил. Прикрываемся этим леском и бегом через луг… нам нужен серьезный лес, в этих кустах они нас выкосят. Вперед!

Егор поддерживал Ирину под руку, и они всей гурьбой неслись через луг своим же следом, бежали обратно к мельнице, где несмолкаемо орали вороны. Когда они заскочили на небольшой холм у речки, Егор обернулся и посмотрел в снятый прицел назад. Немецкая цепь была уже рядом с оставленным ими колком. Следом за цепью ползли два тупорылых бронеавтомобиля. Егор всматривался до рези в глазах через прицел, искал у ног немцев так ненавистных ему овчарок и облегченно вздохнул:

– Вроде нет собак… Бежим!

Они пересекли реку, разведчики на миг остановились и наполнили фляги водой. Все наспех попили и снова цепочкой рванули в ближайший лес. Рев бронеавтомобилей настигал, до их слуха доплыли автоматные очереди, видимо, немцы прочесывали оставленный лесок среди луга.

Мошняков и его люди являли удивительное спокойствие. Их глаза горели ребячьим азартом, словно они играли в догонялки или бежали кросс в школе и ничего страшного не случится, если преследователи настигнут. Пулеметчик часто оглядывался и глухо слал проклятья. Пересекли пойму речушки и залетели в лес, около мельницы ударил пулемет бронеавтомобиля, и он выскочил на чистое, сзади него поднимался дым горящей мельницы и туча отяжелевших ворон с руганью кружилась над этим усиливающимся дымом, не желая покидать дармовую еду на берегах пруда.

– Зажигательными садит, собака, – прохрипел Мошняков, – еле успели удрать, – отер ладонью крупный пот с широкого лба, – пока пехоты нет, этот утюг в лесу не страшен, завалим, как мамонта.

Бронеавтомобиль ходко летел вдоль речки по заросшей дороге, жерло пулемета выискивало цель. Черный крест в белом обрамлении качался на ухабах вместе с броневым туловом пришельца… Прохладный серебряный крест чуял Егор на своей потной груди и ласково поглядел на Ирину, подал ей открытую флягу с холодной водой. Она отрицательно замотала головой, глубоко дыша и приглаживая ладонью взбившиеся волосы.

– Не могу эту воду пить… там много мертвой рыбы было… не могу, стошнит.

– Дурочка, – тихо шепнул Егор, – рыба-то еще не протухла, совсем недавно ее Николай шарахнул гранатой… ее еще есть можно.

– Нет-нет! Я как глянула, и страх взял… весь пруд усеян белыми телами… мне они почудились людскими… солдатами нашими. Не могу пить ее… это мертвая вода. Ой, как я устала, Егор… – она почему-то стеснялась смотреть на него и на остальных людей, взгляд ее был далек и туманен, поверх человечьих голов, поверх крон деревьев устремлен в невидимую высь, в незнаемую даль. О чем она думала сейчас, что искала в небе под гул вражеской бронемашины и карк ворон над головами, под бешеный стук своего сердца.

Егор же смотрел на нее открыто и ласково, смотрел как-то по-иному, словно впервые увидел и узнал. И была она опять другая, нежели там, на лесном острове, она менялась сиюминутно, – захваченная потоком своих тайных женских мыслей. Он заметил, что ее пошатывает, и забрал у нее сумку, старался как-то помочь и поддержать, но все делал неуклюже, ловил ее недоуменный взгляд… Она его тоже стала разглядывать украдкой, ощущала вновь иным, вспоминала того, и то алая краска разливалась по ее щекам, то меловая бледность. Она облизывала кончиком языка сухие губы, и Егору это было невыносимо видеть, ему страстно хотелось прижаться к этим губам, утолить свою и ее жажду. Ему вдруг надоела эта проклятая война, эти суетящиеся кругом люди, этот дурацкий бронеавтомобиль, невесть за каким чертом заехавший сюда из самой Германии. Все казалось идиотски смешным и игрушечным, нелепым и вздорным по сравнению с тем, что случилось между ним и Ириной. Все пустым и диким до отупения и стона. Его руки до боли и хруста в суставах сжимали оружие, и он готов был уничтожить им этих тупых врагов в тупорылой машине, готов один был пойти и смести весь батальон невесть зачем забредших в эти края немцев, утвердить мир и покой, тишину великую в своем пространстве, на своей земле.

Этот горячий, полный благородной ярости взгляд уловил Окаемов, и ему стало не по себе. Он сразу заметил, едва проснувшись в березовом острове, какое-то изменение в облике Быкова и сестры милосердия, но не придал особого значения. Сейчас же он внимательнее присмотрелся к ним, и шевельнулась догадка, ибо надо быть совсем слепцом и не видеть взглядов их, их отдаленности от общих проблем и даже ощущения опасности. Они стали иными, почти бессмертными, а в простонародье – свихнувшимися: говорили невпопад, потеряли связь с очевидностью, с реальным миром и продолжали жить в каком-то своем, огненном пространстве, недоступном всем другим. Порыв Быкова насторожил, Илья знал название этому безумству, ведал диагноз и поставил его точно, без всяких сомнений – Любовь… Истинные избранники ее осияны милостью Божьей, но именно они на Земле несут жертвенную печать судьбы. Смотрел Илья на них, слышал рев напичканного оружием броневика, сам сжимал в руке их немецкий автомат, добытый в бою их кровью, и ему становилось страшно за Егора и Ирину, за незащищенность их в этот опасный час… Как мало дано человеку счастья за весь малый срок, отведенный ему в этом свете, самая ничтожная малость, как зарницы сухой всполох на краю неба, просиявший и угасший навсегда в грозной тьме бездонного времени…