Текст книги "Становой хребет"

Автор книги: Юрий Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 35 страниц)

«Спецы» дискредитируют, любым путём, саму идею возрождения этих объектов силами страны. Первый этап работы «центра» нарекли концессионным. Для его полной реализации создаётся общественное мнение в пользу концессий.

Основную работу ведёт клуб горных деятелей, как мозговой центр. А «исполнительная линия» тянется, через определённые советские учреждения, во главе которых стоят многие заговорщики. Ещё раз повторяю, первый этап – это умышленный тормоз развития государственной промышленности.

Усилиями «центра» заглушается возможность её роста. Заговорщики препятствуют разведке источников сырья, полезных ископаемых, особенно золота и платины. Все работы ориентируются на саботаж.

Девиз «центра»: «Чем хуже – тем лучше». Дескать, чем больше будет преград и срывов, пустого расхода средств в строительстве социлизма, тем быстрее Советы начнут деградировать экономически и политически.

Люди «центра» видят в этом единственно верный путь для смены власти в настоящее время, хотят, чтобы массы разуверились в своих вождях и заколебались.

Заговорщики знают, что банки – пусты, золотой запас подорван и развивать промышленность одним энтузиазмом страна не в силах.

Подвластная «центру» комиссия для определения суммы затрат на восстановление всей цветной промышленности СССР назвала предельно малую цифру. Этих денег хватит только для подготовительных работ по восстановлению рудников.

Они надеются, что средства иссякнут, а тогда правительство, от бедности своей, будет обязано продолжить работы с привлечением концессионного капитала.

Особенно «центр» насторожен из-за открытия Алданских приисков. По мнению заговорщиков, здесь слишком успешно идут дела и проявляется возможность самостоятельной добычи золота.

Приняты срочные меры, чтобы погасить этот очаг. Я был обязан, в короткий срок, поставить разведочные работы так, чтобы подорвать хозяйственное положение созданного треста «Алданзолото», с последующей передачей приисков в концессию.

Слава Богу, что этого всего не случилось, – Пушнарёв замолк и виновато посмотрел на Игнатия Парфёнова, застывшего в глубоком раздумье.

Через несколько дней, Пушнарёва и Сенечкина увезли в Москву. Старого инженера простят, и он, до конца своих дней, станет успешно трудиться в золотопромышленности.

А Парфёнов и Егор Быков продолжали шастать по тайге и пытать новые ключи насчёт золотья. Егор отпустил бороду. На душе у него было радостно, ему безгранично верили: по рекомендательному письму от Балахина, Горячев вызвал его и предложил работать в ГПУ.

Егор, всё же, отказался, так как решил посвятить себя поиску новых россыпей. Совсем неожиданно Колька Коркунов, оживший малость и успевший вступить в комсомол, завлёк его на собрание, и Егор был принят в члены РЛКСМ. Артур Калмас и Якушев поручились за него.

6

Поздней осенью Егор вернулся с разведок ключа с мудрёным названием Пансион. Помылся в бане, без сожаления сбрил бороду и нарядился в чистый костюм, тёплую куртку из шинельного сукна.

Оглядел себя в зеркальце и заспешил в недавно выстроенный Дворец труда на собрание, о котором Быкова оповестил Николай Коркунов.

Егор вышагивал по улице и удивлялся множеству перемен, произошедших в Незаметном за лето: возведены школа, магазины, жилые крепкие дома в два этажа из смолистых брёвен. Изжёлта-красный закат полыхал на широких стеклах.

На взгорке за ручьём вспыхнул и засветился электрическими огнями большой Дворец труда. На его постройку каждый приискатель добровольно отчислил пять золотников и принёс бревно. Там вовсю наяривал духовой оркестр дивизиона ГПУ. Под фонарём на доске белело объявление:

Плясуны и частушечники!

Готовьтесь! 7 Ноября, в дни Октябрьской революции проводится конкурс на лучшего частушечника и плясуна!

Ниже ещё одно:

Извещение

В воскресенье в 2 часа дня во Дворце труда назначается общее собрание женщин. После собрания экскурсия на драгу № 1 имени Ф. Э. Дзержинского, где устраивается вечер пролетарки.

Женорганизация.

Егор ещё раз с интересом перечитал объявления, медленно поднялся по широким ступеням и вошёл в открытые двери клуба. После тайги Быкову показалось, что здесь до непривычности людно.

В просторном зале на свежевыструганных деревянных скамейках сидели и переговаривались молодые парни, принаряженные девушки. Откуда-то появился Коркунов и поволок Егора в буфет.

– Айда перекусим, ясно дело, собрание будет долгое, в животе кишка кишке протокол пишет.

Егор, услышав парфёновскую присказку, усмехнулся, ведь и он сам когда-то старался походить во всём на опытного приискателя.

Друзья съели пирог с тайменем, выпили брусничного морса, а потом еле отыскали свободные места в переполненном зале. Егор поразился, сколько натекло в Незаметный его сверстников.

Комсомольский секретарь Бакшаев сделал доклад по международному вопросу, текущим делам и охвату союзной работой всех приисков, потом, один за другим, решительно лезли на трибуну выступающие, сбивчиво, но горячо призывая рушить пережитки прошлого и кавалерийской лавой идти в атаку на мировой империализм.

Прения затянулись, каждый пытался отстоять свою точку зрения до потери голоса. Комсомольцы постановили:

1. Ко дню 18 марта всем комсомольцам поголовно стать членами Международной Организации Помощи Борцам Революции, ибо МОПР является красным тылом Мирового Октября, собирателем широких масс, воспитывает в духе революционной борьбы, создавая новые силы для пролетарского авангарда.

2. Вырвать с корнем пьянство на Алдане и в самой действенной форме поставить вопрос о форсированном развёртывании хозяйственных работ на добыче золота против отсталого преобладания старательского труда, примитивного и налагающего позорный отпечаток на все стороны жизни молодёжи.

Исключительная текучесть старательской массы, тяжёлые условия работы и высокая себестоимость добываемого старателями золота хищническими способами должны смениться на рачительную и научную госдобычу.

Последней выступала активная женделегатка, товарищ Гусевская. Из первых рядов поднялась статная, красивая девушка с золотой косой через плечо. Она степенно поднялась на сцену и мягким, певучим голосом стала говорить:

– Товарищи! Женщин на прииске становится всё больше, но к ним нету настоящего внимания. Начну с безобразного отношения к гигиене. Хозяин частной бани Уденко совсем не соблюдает очередь.

Когда в ожидании стоят несколько десятков женщин, Уденко нагло проводит в баню жён начальников и людей с «положением», а также, своих знакомых.

Когда женщины же моются, банщик заходит, без всякой надобности и предупреждения, под предлогом поглядеть воду в котлах и шатается там, невзирая на крики и протесты моющихся. Надо призвать его к порядку или закрыть позорную баню.

Мужчины ищут политграмоту в спирте, вместо того, чтобы посещать курсы ликбеза. Грамотность среди населения поголовно низкая. Товарищ Луначарский нам указал, что грамотность есть революционный меч против тёмных сил!

Медпунктом на Незаметном командует лекпом Верестов, на него куча жалоб с первого дня деятельности. Он пристроил сиделкой свою знакомую хитрушку Васину, которая активно помогает ему расхищать народное достояние, увлекается развратом среди больных.

А они задыхаются от зловоний, уборная от медпункта далеко, и больным нет возможности ходить туда, по причине отсутствия халатов и обуви, люди бегают на парашу в чулане.

Кроме того, Верестов делал оскорбительные предложения комсомолке, работнице лекпункта Малышевой, даже писал ей любовные буржуйские записки. Когда Малышева дала ему от ворот поворот, он её с работы выгнал. А надо немедля выгнать самого гада.

На почве того же Эроса, греческого Бога разврата, комсомолка Сенина Варя сдала свой билет. Ей, видите ли, не понравилось, что честные ребята обвинили её в половой распущенности и неправильной трате бюджета у шинкарок.

Поступают зловещие сигналы относительно быта молодёжи. Уже докатились до того, что рядовые пионеры заводят альбомы со страстными стишками. А ведь, подрастающее поколение – это наши будущие строители социализма.

Радует, что собрание старателей артели на Орочене постановило не ругаться. Мат глубоко вкоренился в наш быт, и выдрать его трудно.

Мужчины считают, что когда выматеришься, сразу станет легче работать. Женщины решительно протестуют против мата, пережитка гнилого капитала! Изживём мат из нашей среды!

Егор с любопытством глядел на раскрасневшуюся и ставшую ещё более привлекательной девушку. Толкнул локтем рядом сидящего Кольку, прошептал ему на ухо:

– Кто это?

– Тонька-то? Тю-ю-у… – неожиданно громко ответил Коркунов, – кто ж иё не знает! Только не пяль глаза попусту, по морде в лучшем разе схлопочешь. Это же – зверь в юбке. От неё отступались ухажеры куда бойчей тебя.

– Поглядим, – неопределённо отозвался Егор и опять стал слушать.

– Три дня назад произошёл возмутительный случай! Частный фотограф Муркин заявился в ресторан «Медведь», уселся за стол и взялся кричать пижонским тоном сквозь зубы: «Барышня! Барышня Подойдите сюда!»

Когда посетители сделали ему замечание, что в советском учреждении так обращаться к загруженным работницам нельзя, пижон вызывающе огрызнулся, продолжая обзывать официантку буржуйским словом «барышня».

Советская власть завоевана не для пижонов-частников, и мы не позволим дурацкими словами оскорблять женщин!

На фронте рабочей сознательности прорыв. Очень много трескотни, но мало ведётся дел. Хозпрофаппарат частенько не замечает живых людей. Где общее обсуждение промфинплана? Знают ли о нём массы?

Доведён ли он до прииска, забоя, артели? Нужно улучшить делопроизводство, в коем ногу сломаешь, следует изучать действенным образом запросы потребителей, знать, отчего хромает труддисциплина, и ликвидировать недостатки в этом деле.

Мы не различаем зародыши классовых болезней, украсили их внешней парадностью, замели сор в углы, вместо того, чтобы вымести его из избы, и вот он теперь прёт из всех щелей и отравляет рабочий организм.

Изживём спекулятивную отрыжку, демагогию и пьянство, этих давнишних наших классовых врагов на культурном фронте и производстве! Ударим ураганным огнём самокритики по недостаткам нашей работы!

Колька Коркунов повернулся к Егору и радостно ощерился:

– Видал? От чешет, аш завидки берут! Бой-баба, решительный и стойкий товарищ, иным мужикам в упрёк.

– Колька, познакомишь меня с ней? – неожиданно вырвалось у Егора.

– Т-ю-у! Хоть прямо счас. Токма попусту. Охладелая она до ужасти по части нашева брата, как кремень, твёрдая. Не выйдет.

– Не выйдет так не выйдет. Понравилась она мне. Познакомь.

После собрания, начались танцы под духовой оркестр.

Тоня о чём-то говорила с Бакшаевым, когда к ней подошли двое ребят.

– Тоня, вот мой товарищ… Быков Егор. Он хочет с тобой познакомиться. Парень хваткий, работает вольным старателем на разведке россыпей, – зачастил Коркунов.

Тоне вдруг показалось, что она знает этого парня давным-давно…

Волнистый, с лёгкой кучерявинкой чуб был аккуратно зачёсан назад, открывая просторный лоб с вертикальной складкой в переносье. Сквозь загар пробивался здоровый румянец, костюм тесно облегал широченные плечи.

– Что ж, товарищ, – проговорила она и почуяла непонятную растерянность перед этим человеком, – рада была познакомиться. Иди, пляши, вон девушки заждались.

– Благодарствую. Я не умею.

– Я тоже, – вдруг улыбнулась она, – не умею, и всё. Даже неудобно иной раз.

– Тогда давай пройдёмся, – рискнул Егор.

– Да? Только без этих самых… я не терплю приставаний.

– Хорошо, – просто согласился Егор и зверски глянул на Коркунова, пытавшегося влезть в разговор.

Колька понял и, с открытым ртом, шарахнулся в сторону. Недоумённо выставился на уходящую в темень пару. Чтобы Тонька да пошла с кем-то? Этого он не помнил.

Плыл по небу месяц, а рядом с Егором плыла холодная и недоступная девушка. Тоня была задумчива, зябко потирала ладошки.

Они миновали прииск, забрались на гору, где недавно была установлена радиовышка. Егор скинул с плеч куртку, положил её на пружинящий мох и уверенно проговорил:

– Давай посидим, Тоня. Вид уж больно разительный отсель, нет охоты уходить.

Она насторожилась, напряглась, хотела было воспротивиться, но, неожиданно для себя, смирилась, села и устало вздохнула, вытянув перед собой набитые за день ноги.

– Набегалась нынче, страсть! А вид и впрямь ничего. Как у нас на Лене, взором не охватишь.

Егор примостился рядом, взял её дрогнувшую руку и осторожно погладил.

– Бедная ты моя, видать, не сладко тащить мужицкую долю. А говорила ты сильно на собрании, я аж подпрыгивал на скамье.

– Лишь бы не попусту. Много ещё надо бороться с пережитками. Ох много-о. Хребтина уже трещит. Не надорвать бы иё…

Егор, упреждённый Коркуновым, не решался её обнять, хотя и подмывало невозможно как. Терпел. Сидели долго, месяц уже влез на зенит, а им не хотелось вставать.

– Ну, пошли, – дёрнулась она. – мне завтра с рассветом на службу.

Егор положил тяжёлую руку на её плечо.

– Погоди. Мне хорошо с тобой, – и прижался губами к её сжатым губам.

Тоня сильным рывком хотела освободиться, но почувствовала свою беспомощность и затихла. Закрыла глаза… Когда перевела дух, снуло проговорила:

– Что ты делаешь? Не дай Бог, кто увидит. Я не разрешала тебе так поступать со мной. Ведь, обещал же…

– Приворожила ты меня, Тонюша, вот, как увидел на сцене, и башка напрочь. Нравишься ты мне.

– Опомнись! Я многим нравлюсь, так что же, со всеми целоваться? – И опять горячие мужские губы смирили её сбивчивые слова

Она всё ещё силилась оттолкнуть Егора, выгибала спину, отбрасывала его руки, расстегнувшие кожанку. И… неожиданно перестала сопротивляться. Обняла Быкова за шею, придушенно всхлипнув. Уже в горячечном, мутном забытье сама целовала его лицо…

В ошалелых зрачках Тони осуждающе качал головой жёлтый месяц, и волна стыда взметнула её, стремительно вскочила и, будто нехотя, как сражённая наповал пулей, упала поперёк его груди в отчаянном рыде. Молотила кулаками по земле, запоздало каялась в страшном смятении:

– На кой дьявол я пошла с тобой! Громила девок за распутство, а сама – такая же…

Егор обнял её, успокаивая, гладил омытое слезами лицо. Встревожено перемигивались мерклые звёзды, Тоня отрешённо глядела на них.

Переполнена до краев её душа утешением и покоем. Она и не подозревала в себе таившейся до этой ночи буйной страстности, вдруг, смявшей все её страхи. Едва внятно прошептала:

– Что же мне теперь делать, дурак ты эдакий, а, как я теперь людям в глаза гляну… не шалава ли?

– Тоня, я ить не со злым умыслом. Давай поженимся. Кроме тебя, мне никто не нужен.

– А может, и впрямь? Может, ты и не дурень, что так сразу меня укротил? Может, я ждала этого… поженимся… А, может, и вправду обжениться…

– Вот и ладно, – Егор опять её поцеловал, – вот и хорошо. Я тебя буду любить, никому не отдам! Вот счастье-то подвалило, такая ты… хорошая.

– Ты мне понравился сразу, Егор. Прямо колыхнулось в голове: «Он!» Как знала, что так обернётся. Надо же… непутёвая я и простая баба, а корчила из себя… Не сомневайся, без оглядки пойду за тебя. Такая уж, видать, извечная бабья долюшка. Враз ты мне стал ближе всех на свете. Какая же я, оказывается, безумная. Вовсе не грезилось раньше.

Гулявый ветерок прошелестел в стланиках и нахально заголил подол юбки на её коленях. Тоня вздрогнула, оправила подол и уж совсем потерянно прижалась головой к груди Егора.

– И откуда ты такой взялся, прыткий?

– Знать, есть какая-то сила посильнее нас, может, судьба, а скорее всего, мы давно искали друг друга и нашли. Боясь потеряться, наши с тобой души и соединились. Тоня… Милая Тоня… если бы ты знала, как я сейчас счастлив и могуч. Даже трудно вообразить. Хошь, месяц сыму с неба?!

– Сними, – улыбнулась она, любуясь вытянувшимся в диком прыжке парнем, – не снял! Не снял! Хвастун несчастный!..

Спускались в темень к посёлку, взявшись за руки и так крепко прижавшись друг к другу, что казалось, будто у них одно сердце.

Егор остановился и ошалело крикнул:

– То-о-оня-а!

– Тише ты! Оглашенный, прииск побудишь…

– Тоня! Пошли сейчас ко мне, покажу тебя Игнатию Парфёнову, а завтра же сыграем свадьбу, не могу терпеть, не хочу ждать, милая ты моя… Тоня.

– Неловко ночью-то…

– Ловко! – Он подхватил её на руки и закружился.

Игнатий и Колька давно спали. Гостей встретили с удивлением, ошалевший Колька засуетился, не знал, куда их усадить. Парфёнов, наконец очухался, плеснув на лицо из рукомойника, и уселся за стол. Ухмыльнулся в бороду.

– Ну, Егор, слава Богу! Знаю… чё счас скажешь, по тебе видать. Таку девку отхватил, что и у меня, старого, немота пошла в костях.

– Раз знаешь, – весело проговорил Егор, – то и поможешь дом срубить и свадьбу отгулять.

– Мило дело… враз возведём артелькой хучь дворец царский. Ах, Егор, ну цветёшь, как барышня. Колька! Ставь чай, отпразднуем сватовство. Ты-то, девка, откель сама родом?

– Из Качуга, с Лены…

– Как же, знаю, бывал и там не единожды. Гляди, ево не стеряй, Егорку-то. Боле такой не повернётся в жизни. Дело гутарю, не сплошай.

Колька вмёрз посредине избы с чайником в руках, забыв, по какой надобности его взял.

– Чё зенки вылупил? – вернул к действительности парнишку голос Игнатия. – Ставь чай! – Обернулся к Тоне: – Егор тебя в обиду не даст, положись на мои слова.

– Я его сама обижать не дозволю…

Пока Коркунов разжигал печку и ждал, когда закипит чайник, Игнатий вызнал у Тони всё. Он глядел на молодых и думал о том, что подвалило Егору настоящее счастье, редкий семейный фарт, который выпадает не каждому.

Парфёнов завидовал их юности: они были чем-то похожи друг на друга, а по старым приметам, это предвещало крепкую семью и здоровое потомство.

Увидев в её волосах отжившую хвоинку стланика, покачал головой: «Ай да казак, ну, чисто я в молодости… всё галопом».

Тоня освоилась, порезала проворно мясо и хлеб, помыла чашки и даже подмела в избе.

Колька, забившись в угол на нары, размышлял: «Вот и пойми этих мудрёеных баб? Как лихо перерождаются! Вот это отчудил Егор! Раз – и в дамках». Даже обида нашла за такую простоту, словно обокрали его средь бела дня.

Игнатий разлил чай по кружкам и встал.

– Благословляю вас, ребята. Живите миром, дай-то Бог!

7

Парфёнов закатил свадьбу во всю ивановскую. Заявился принаряженный Бакшаев и поздравил молодых. Народу собралось много, еле поместилось в просторной столовой треста.

Поздней ночью Игнатий проводил Егора с Тоней в свой дом: ещё днём перебрался он с Колькой в барак к своим зейским дружкам. Когда Парфёнов ушёл, то Тоня вымученно улыбнулась:

– Наконец-то, кончилось истязание, – она сидела на кровати, поставленной Егором вместо нар, уронив безвольно руки в подол настоящего подвенечного платья. Его, кстати, достал Егор неведомо где. – Вот и я замужняя баба. Заплету завтра волосы в две косы по старинному обычаю, а всё не верится… неужто это и со мной всё стряслось? Хлоп – и жена…

– Есть чего будешь?

– Не-а. Сытая я и счастливая дура, не могла наглядеться на тебя за столом и всё ждала, чтобы ещё кто-нибудь шумнул: «Горько!» Горько, сладко, всё перемешалось.

Егор запер дверь, пригасил фитиль лампы и хотел подсесть к жене, но Тоня вдруг отстранилась и шепнула:

– Не спеши, постой, дай мне упиться каждой минуточкой. Прёт из меня бабья закваска, не вмещается в форму. Не поверишь, всё глядела на женские платья и приноравливалась, пойдут они мне или нет.

Отродясь со мной такого не было. В мешковине девкой пробегала и хоть бы что, а тут… наверное, хочу тебе нравиться.

– По мне, хоть латаный зипун надень, всё одно лучше нет.

Утром Егор нашёл записку на столе:

«Пожалела будить, бегу на работу, приготовить не успела, приходи на обед в китайскую харчевню „Читинская“, буду ждать в час.

Тоня».

Он перекусил медвежьей солониной и опять прилёг отдыхать. Игнатий отпустил его на три дня.

К часу дня Егор подошёл к харчевне. Из дверей наносило аппетитным духом жареного мяса и лука, кушанья готовить китайцы были великие мастера. Это он помнил ещё по Харбину. Тоня явилась раскрасневшаяся, весёлая.

Егор не стерпел и чмокнул её в нахолодавшую щеку, обходительно пропустил Тоню вперёд себя, и они уселись за маленький столик. Хозяин столовой явился сам, раскланялся, принял заказ и исчез на кухне.

Егор неторопливо оглядывал небольшой зал и вдруг наткнулся на пронизывающий взгляд человека, сидящего у двери.

Егор вздрогнул, угадав в нём одного из учеников Кацумато. Они даже не один раз сходились в поединках. Это был наиболее сильный и вёрткий противник.

Человек заторопился уходить, и Егор, жестом остановив щебет жены, метнулся к японцу, тот опрокинул под ноги Егора стол, но Быков в прыжке перелетел через него, и началось нечто невообразимое для Тони.

Она, словно парализованная, застыла на одном месте. Замелькали ноги и руки – летели кувырком столы. Жуткий вой незнакомца замораживал кровь.

Из подсобки выскочил ещё какой-то человек с огромным разделочным ножом и кинулся к дерущимся, но тут же охнул и осел кулем, судорожно царапая пальцами грязный пол.

Егор теснил противника от двери, норовя скрутить его, но тут опомнилась и дико закричала Тоня. Быков на мгновение отвлёкся, и японец успел ударить его, а сам кувыркнулся на полу, подняв нож и, что-то гортанно выкрикнув, вспорол им живот до самой груди.

Медленно и сонно сполз спиной по стенке, придерживая руками выпирающие синевато-розовые внутренности. Блеклыми глазами всё пялился на Егора, оскалив в страшной судороге рот.

Тоня, увидев эти глаза, опять завопила и кинулась к мужу. Левая рука Егора висела плетью, последний удар противник пытался нанести в сердце, но перебил только ключицу.

– Не ори ты! – вдруг грубо осадил её стенания Быков. – Прости… Беги к Горячеву, пусть немедля сюда идёт. Тут в подполе у них опиумокурильня, и в «банчок» там дуются, может, ещё кто остался, я покараулю, – болезненно сморщился, качнув занемевшей рукой, – чё стоишь, беги.

– Я не оставлю тебя тут, убьют!

– Сказано, беги. Отмахаюсь, – натужно улыбнулся он, – извини, что так вышло. Я не мог иначе, это – враги.

– Враги, здесь?

– А где же им быть, как не у золота.

– Я сейчас, Егор, миленький, только больше не дерись, я мигом.

– Ладно, больше не буду, – совсем повеселел он.

Горячев явился через пять минут, с десятком бойцов. Толстый хозяин что-то жалостливо лепетал по-китайски. Горячев сдернул фуражку с головы и вытер взмокший лоб.

– Так и знал! Мы только прицелились к ним, а тут два трупа.

Красноармейцы тем временем выволокли из подвала ещё двух окурившихся опиумом гавриков.

– Я же хотел, как лучше, пытался взять японца живьём, но он отбивался, сволочь, – хмуро оправдывался Егор.

– Сейчас дуй к нашему врачу, пусть глянет, что у тебя с рукой, а я тут бумажками займусь.

Один красноармеец проводил Егора в здание ГПУ, и вскоре Быков вышел оттуда с загипсованным плечом и рукой в повязке.

– Вот тебе и муж, вот тебе и избу срубил, – невесело проговорил он подскочившей Тоне, – ничего-о, Тонюша, даже благодарность схлопотал. А кость срастётся, на мне всё заживёт, как на собаке. Радуйся, дурёха, теперь дома буду сидеть и обеды тебе стряпать.

– Откуда ты знаешь того восточника, зачем ты на него кинулся?

– Давняя история, зачем тебе это. Сказано, враг, шпион…

– Шпион?! – она опять испуганно побледнела и зачастила: – Ведь, он мог тебя убить! Не надо было ввязываться, а сразу следовало бежать за Горячевым.

– Знал бы, где упасть, соломку бы подстелил. А вдруг бы он скрылся? Не, Тоня, опосля драки кулаками не машут.

– Я сама хотела тебе помочь, но всё произошло так быстро, что я и опомниться не успела.

– Этого я и боялся, только глянул на тебя, он мне и влепил пяткой. Чуток поточнее – и убил бы. Приём знакомый.

– Да-а, муженёк, вижу, что покойной жизни нам не видать. Где ты так научился драться? Как-то не по-нашенски, ногами до потолка.

– В детстве, в станице, – усмехнулся Егор, – пошли домой. Соскучился я по тебе страсть как, отвадишь, поди, с такой клешнёй, – нагнулся и поцеловал Тоню в губы.

– Ополоумел! – зарделась она. – Вон же люди глядят.

– Пущай глядят да завидуют, что у меня такая жена ладная.

– Мне страшно, Егор, их дружки тебе не простят сегодняшнее. Подкараулят и убьют. Давай уедем ко мне в Качуг? Давай?

– А что? Идея! Только не подумай, что я их испугался. Бери отпуск, и поехали. Подкреплюсь на домашних харчах, родных твоих повидаю. Тут, всё равно, от меня толку мало.

– А насовсем?

– Мне люди поверили, а я убегу? Сегодня я лишь часть долга вернул. Нет, только в отпуск. Куда я теперь без золота денусь. Не сговаривай. Повидаемся – и назад.

– Ну, ладно, в отпуск так в отпуск. Иди домой, а я уговорю Бакшаева, чтобы кто-нибудь за меня месяц поработал.

– Дуй, Тоня! Ох, как бы не отбили тебя, пока я немощный. Ты смотри, на мужиков не заглядывайся, ревнивый я, оказывается.

– Нужны они мне больно, а ревнуешь – значит, любишь.

Молодожёны отправились в неожиданное свадебное путешествие, а Колька с Парфёновым опять сошлись в одной избе. У обоих на душе было как-то смутно, словно они осиротели разом. Игнатий приободрился, когда к нему нагрянула Луша.

А Колька всерьёз захворал. Мучился приступами боли в животе. К тому времени появился на прииске настоящий врач-хирург, мало чем отличавшийся по манере разговора от матерых старателей.

Он увидел тащившегося по улице Кольку и, не слушая его вялых возражений, приволок на осмотр. Щекотно слушал холодной трубкой впалую грудь, мял больной живот, хмурился и ругался на чём свет стоит.

Велел тут же готовить пациента к операции, обжигая струсившего Кольку бешеным взглядом.

– Тебя изводит язва желудка. Надо немедля резать.

– Как резать? Я не согласный! Я боюсь…

– Я тебя не спрашиваю, раздевайся и иди в палату, завтра операция.

– Я не хочу, буду жаловаться! Вы не смеете так грубо поступать с ответработником.

– Немедля! Или через неделю сдохнешь! – рявкнул врач. Снял халат и стал мыть руки.

Медсестра нахально стягивала одежду с Кольки, а тот растерянно сидел на стуле, тоскливо оглядывался вокруг. Шмотки врач-тиран велел убрать под замок.

Назавтра он опять взмолился, увидев врача:

– Отпустите меня, я протестую и буду жаловаться на лектеррор! – петушился больной и этим, видимо, окончательно допёк медведеподобного хирурга. Тот молчком скрутил Коркунова и утащил на стол. Намертво привязал ремнями.

– Хлороформ! – гаркнул куда-то в коридор.

– Вы ответите за это убийство…

Дёргающемуся Кольке придавили к лицу толстую марлю, которая была пропитана чем-то удушливо-сладким, затмившим напрочь сознание. Глухо подавал команды хирург, а сам Коркунов бабочкой парил где-то высоко, с удивлением разглядывая со стороны своё иссохшее тело.

Очнулся Колька, уже лёжа в палате: живот теснило повязкой, и саднила под ней жгучая боль. И парень обречёно заплакал.

Та самая комсомолка Стеша Малышева, отвергшая приставания бывшего лекпома Верестова, которого сняли после выступления Тони, теперь участливо ухаживала за ним.

Совала ему в рот какие-то таблетки и делала уколы. – Ты радуйся, – успокоила его как-то Стеша, – Пётр Николаевич вырезал у тебя язву, грозившую бедой. Потом всё чин чином зашил, скоро поправишься и будешь бегать.

Колька пошлёпал сухими губами и ничего не смог ответить. Смотрел на чернявенькую, смазливую девчонку в белом халате и горестно думал о том, что пропала жизнь, будет теперь он чахнуть, а Стешу станет любить кто-то другой.

Боль была невыносимая, он скрипнул зубами и хотел смахнуть слёзы, но Стеша его опередила. Заботливо отёрла его лицо мокрой тряпицей и сунула ему под мышку градусник.

Следующим днём за дверью палаты послышались тяжёлые шаги, и в дверном проеме возник бородатым лешаком Игнатий Парфёнов с двумя глухарями через плечо.

– Колька! Здорово живёшь!

Коркунов только моргнул в ответ и плаксиво скривил рот. Парфёнов уверенно успокоил:

– Ничё-о… поправишься. Вот приволок тебе петухов на бульон, говорят, что шибко пользительный он при таких делах Всей артелькой на охоту ринулись и добыли.

– Товарищ! – возмутилась Стеша. – Больной тяжёлый, к нему нельзя. Немедля выйдите отсель.

– Что же ты при нём гутаришь, дурёха, – пожурил её Игнатий, и девушка залилась краской. – Какой он тяжёлый? Ты чё, не в своём уме, што ль, девка? Кабы я не знал этова врача, так поверил бы.

Ить он мёртвых оживляет. Помню, в Иркутске одному приискателю в драке голову разбили на куски, один черепок даже потерялся, кое-как его нашли. Этот хирург всё склеил. Живым человек сделался. И иди гуляй, – прибрехнул Игнатий.

– Правда?! – изумилась Малышева и победно глянула на Кольку: – Вот видишь, а ты слезу пущаешь.

– Девка, ты лучше не егозись, а пойди бабьим обыкновением общипи глухаря и свари бульону, а я, тем временем, посижу трошки.

Стеша принесла запасной халат, взяла тяжёлых птиц и удалилась.

Игнатий был чрезмерно весел, сыпал прибаутками, скоро улыбка затеплилась и на Колькиных устах, даже боль притихла, и едва приметно стала крепнуть в Коркунове вера, что всё обойдётся, раз людей с разбитыми головами буйный хирург ставил на ноги.

– Сиротой я остался без тебя и Егора, – горевал Игнатий. – Лушка моя непутёвая опять со своими дунула на охоту. Сижу один, как амикан в берлоге, скукота смертная. Ты давай скорей подымайся, я тебя, брат, сам долечу.

Лушка приволокла пропасть нутряного медвежьего сала, – он сунул бутылку со светлой жидкостью под кровать, – я малость уже натопил и принёс. Никово не слухай и пей, и пей эту штуку.

Через неделю вся хворь сгинет и нальёшься кровью. Ясно дело, пройдёт болезнь. А как оклемаешься и чуток справным станешь, надумал я тебя женить. Ей-Богу! Ведь ты мне, как сын родной. Мужик без бабьего уходу плошает. Вона глянь на Егорку!

После женитьбы заблещешь, как медный чайник, всё на тебе будет постирано, утюгом выглажено, а главное – душой успокоишься. Так-то, брат… Сосватаю девку тебе на выбор, хочь вот эту ерепенистую сиделку, ясно дело, сватать я дюжеть способный.

Никуда не денется, с охоткой пойдёт в жёны. Они, эти девки, самую заглавную мыслю в себе завсегда берегут, как хорошего парня отхватить, любушкой стать и хозяйкой в доме. Сам-то я проморгал это дело в бегах по тайге, а тебе холостяковать не дозволю.

Он ещё говорил и говорил, а Колька уже не думал о своей болячке, мечтал скорее поправиться, да и чёрт с ним, пусть женит, ежель Стеша не против будет. Незаметно уснул.

Через две недели он уже скидывал на пол дрожливые и непослушные ноги, норовя встать. Глотал без меры приторный медвежий жир, приносимый Игнатием. Вскоре действительно Колькино лицо зарозовело.

Парня не мучил больше живот. Когда Колька начал ходить, Парфёнов забрал его к себе. А Коркунов желал остаться, так как не хотел расставаться с Малышевой, с которой сдружился не на шутку.