Текст книги "Становой хребет"

Автор книги: Юрий Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 35 страниц)

20

Оттолкнувшись от берега, Егор, наконец-то, успокоился. Последний плот, по словам Мартыныча, ушёл трое суток назад, и Быков надеялся, что не догонит неизвестных сплавщиков. Ночевать остановился у Сухой протоки, больно уж чесались руки поохотиться на глухарином току.

Едва забрезжил рассвет, подался в лес. Глухари наяривали вовсю над заиндевелым болотом и плешинами схваченного заморозком снега. Охотник наслушался древних песен, отёр рукавом новенькое ружьё.

Подкрался сажен на двадцать к одному токовику. Дымный порох вырвался сизым облаком из ствола – подсечённый петух грузно шлёпнулся с ветки. Остальные глухари заметались в испуге, и один сдуру сел прямо над головой Егора, тревожно пощёлкивая клювом.

Уже вскинутое ружье медленно опустилось, охотнику стало жалко чёрного красавца. Быков дурашливо свистнул, глухарь квокнул и с грохотом сорвался с дерева. Вот тут и затмил дикий азарт разум Быкова.

Второй выстрел покатился эхом по тайге. Петух с лёту ударился о сухостойный горельник, выпугнув оттуда табун взлетевших капалух.

– Ладное ружьишко, – радостно похлопал Егор тёмные стволы. Сладкий дымок из тёплых гильз щекотнул ноздри.

Освободившаяся от верёвки Верка прилетела на ток и бесилась в лае, гоняя глухарей, негодуя на коварного хозяина за то, что тот не взял её с собой на охоту.

Убитые петухи оттягивали руки, цепляясь крыльями за кочки и лесины. Шибало от них в ноздри горьковатым пером и ещё чем-то таким, от чего радостно колотилось сердце, туманило взор и возбуждало.

Неистребима в человеке вековечная услада охоты, добывания для жизни своей зверья и птицы, злака и плодов. Увидев глухарей, Верка подскочила, выкатив от возбуждения шальные глаза.

– На, побалуй, побалуй, – оправдывался за свою измену Егор, – ты ить дурная, Верка. Всех бы разогнала до срока. А нам плыть скорей надо.

Она легко потрепала их, облизнулась и успокоенная потрусила к берегу реки. Егор отчалил с первыми лучами солнышка, прошившими насквозь безлистую и малорослую высокогорную тайгу.

Над рекой стлались в полёте разноязыкие утки, кучно налетали, соблазняя на выстрел. Егор приберегал заряды, хотя припасов набрал вдоволь. В одном из вьюков залиты воском банки пороха и пистоны, тяжёлые мешочки с дробью разных размеров и круглыми пулями.

В обед сплавщик сварил глухаря на косе, отдохнул малость. Стала почему-то резко прибывать вода. Он погнал шестом плот вдоль берега и вскоре увидел большой затор из огромных льдин на перекате. Чистая вода с рёвом продиралась в щели меж ними.

Егор поздновато смекнул, что близко подходить к затору опасно, неистово заработал шестом, правя к затопленным кустам. Крепко привязал плот к дереву и пошёл осмотреть препятствие. Затор тянулся на полверсты, а дальше бурлила свободная для сплава вода.

Вдруг льдины нехотя шевельнулись, громовый гул ударил в уши, и вся их армада разом стронулась, крошась, вставая на дыбы в бешеном кипении воды. Огромная волна понеслась вниз, расшвыривая по берегам тысячепудовые глыбы. Егор заворожено глядел на эту невообразимую силищу, с ужасом представив себя на плоту в таком водовороте.

Внезапно Быков спохватился и кинулся назад, но паром уже лежал на мокрой гальке далеко от воды, а она всё убывала и убывала. Ругнулся, попробовал его сдвинуть. Тяжёлая махина даже не шелохнулась.

Брёвна успели набрякнуть водой во время сплава, да и перестарался Мартыныч, сделал плот из особо толстых лиственниц.

Егор сгрузил вьюки, подумал хорошенько и взялся за топор. Натесал длинных жердей, по которым хотел скатить плот, вырубил для себя тяжёлую вагу.

Сто потов сошло, пока спустил паром на воду, поддевая его рычагом и разворачивая вокруг своей оси. Только к вечеру отплыл, умаявшись до сонливого отупения. Прокрался меж валунов и оставшихся льдин на перекате, выскочил на вольную стремнину.

И, наконец, тяжело присел на поплавок-чурку, выглядывая место для бивака. Уже в потёмках приметил широкий залив за поворотом косы, причалил и спешно взялся собирать дрова.

Спал, как убитый, а понежиться утром не дозволил местный хозяин. Его привлёк запах варёного глухаря, и, если бы не залаяла Верка, медведь уволок бы котелок с остатками ужина. Зверь так рявкнул на собаку, что спящий человек подскочил в балагане, нашаривая около себя ружьё.

Огромный лохматый медведь яростно крутился у воды, норовя подцепить когтями вёрткую лайку, да так увлёкся, что позабыл о котелке с едой, пятясь задом к Егору. Тот машинально вскинул «Зауэр», но в последний момент пожалел красавца зверя и выстрелил вверх.

Медведь от неожиданного грохота сиганул в воду и поплыл на другой берег, там вылез на сухое, для острастки недовольно рявкнул и лениво пошёл в тайгу. Верка истерично лаяла ему вслед.

Теплынь догоняла плот. Попутный ветер упруго толкал в спину, солнце играло радужными бликами в гребешках волн. С просторных кос тяжело срывались табуны гусей, остановившихся на днёвку.

Они гортанно перекликались, набирая высоту или планируя на пойменные болота к другим стаям, зовущим на кочки, обсыпанные рубинами ягоды клюквы.

Одна стая вылетела из-за леса с заполошными криками. Гуменники, увидев человека, взвились и как бы замерли на мгновение, потеряв скорость, вынуждая охотника вскинуть стволы вверх. После выстрела две птицы упали рядом с плотом.

Егор достал их шестом и залюбовался переливчатой игрой оперенья. И-и… Чуть не поплатился за это. Выперло сильной струёй на перекат. Чудом отвернул от застрявших в камнях больших льдин в узкий проран и вылетел со скоростью доброй тройки на затишливое плёсо.

Только пришёл в себя, как увидел на косе уже обсохший большой плот. Он был перевёрнут и разбит, один конец парома раскрылся концами брёвен, словно китайский веер. «Живы или потонули?» – ожгла мысль.

Причалил к берегу. Следов около плота не было. Знать, крушение стряслось выше и потом сюда вынесло паром. Брёвна его были связаны на скорую руку, и Быков представил, что было бы со сплавщиками, угоди они на своём пароме в Фомин перекат.

Егор заглянул на верхний настил и увидел что-то привязанное к брёвнам. Принёс топор, разрубил верёвки, вытащил два тюка, обтянутые непромокаемой пропитанной каучуком тканью. Швы были надёжно промазаны варом.

Разрезал ножом верёвку и начал выкладывать на песок содержимое: чуть промокшую зимнюю одежду, банки со спиртом, кожаные тулуны с винтовочными патронами, кайлы, лопаты, обёрнутые холстиной, мешочки с крупчаткой и сухарями.

Во втором вьюке хранились штука мануфактуры для американки-проходнушки, яловые сапоги, волосяная сеть, точно такая, которой рыбачил в первый сплав Игнатий, кисейный полог от комаров ещё три банчка спирта, два мотка прочной верёвки, полдюжины новых рубах и столько же шаровар из синей дабы, женские платки, мешочек с серьгами, бисером и бусами для эвенков, а на самом дне – покоились маузер в деревянной кобуре и изрядная коробка патронов.

Видно было по снаряжению, что люди знали приискательское дело, да только погубила их нетерпячка – посуетились с плотом и попали в беду. А может быть, старателей накрыла волна от сорванного затора, которая хлынула вниз на глазах Егора.

Он перетащил найденные тюки на свой плот, хорошо увязал всю поклажу верёвкой и отчалил. На тихой воде дурачился, стреляя из маузера, благо патронов к нему было немало. Приноровился к новому оружию быстро. Когда налетел табун уток, с первого выстрела выбил нарядного селезня для ужина.

– Вот это штукенция! – восхищённо вскрикнул ещё не веря, что попал пулей в стремительно летевшую птицу. – Верка! Зачем ружьё таскать, из маузера можно уложить и медведя, и рябчика.

Патроны зазря изводить перестал, перекинул через плечо ремешок от кобуры, часто вытаскивая красивое хищное оружие. Разобрался, что кобура служит прикладом. В таком положении маузер разил цель на недоступной для ружья дистанции, только следовало умело ставить прицел.

К вечеру затаборился у обширной ямы и попытал счастье в рыбалке. Сперва выходило плохо, сеть путалась при забросе, но потом приноровился и наловил ленков. Угомонился глубокой ночью, объевшись селезнем, запечённым в глиняной обмазке под углями костра, ухой и нагрузившись чаем.

Перед этим шикарным ужином не забыл провести тренировку, хоть от шеста за день ломило спину. Кацумато наставлял регулярно заниматься – сухие поленья в руку толщиной ломал ребром ладони, на ней уже от мизинца до запястья взбухала костяная мозоль.

Улёгшись, расслабился, как йог, и, мысленно отяжелев телом, провалился в цветной сон. Такой отдых быстро восстанавливал силы. Только вот индусы кое-что не учли. Приходилось вертеться возле костра, подкладывать дрова и взглядывать в полумрак, чтобы оберечь себя от опасностей.

Укутанная темью тайга полнилась звуками. Где-то трещал валежник под неведомым зверем, беззвучно выпархивали на свет костра летучие мыши. По прикидкам, до Фомина переката оставался ещё день пути. Егор сунул под руку маузер и вновь закрыл глаза.

К утру заколел от холода, вскочил и побежал вдоль берега, собирая дрова. Наскоро позавтракал и отвязал плот. На тихих плёсах работал шестом. Над рекой колыхался блудный туман, обволакивая Егора до пояса, гася всхлипы воды и шум перекатов. Егор плыл через молочную непроглядь, боясь наскочить на камни.

Облитый выглянувшим солнцем туман клубился розовыми волнами: проступали шеломами сказочных богатырей могучие гольцы, лохмошкурые от леса сопки походили на зверей, склонившихся к водопою.

Опахивали сырым холодом застрявшие в валунах высоченные льдины, сверкающие капелью, мерцающие зеленоватым нутром. Туман постепенно оседал и растворялся.

Верка, прядая ушами, всматривалась в приманчивый берег, перебирала нетерпеливо лапками, занудившись без движения. Не нравилось ей такое путешествие, хотелось побегать в согретом лесу.

Где-то на марях перекликались журавли, а в самом зените ртутно колыхался клин тяжёлых птиц, трубные плачи лебедей опадали вниз, разбивались о мшистые скалы. Эхо металось и перехлёестывалось с шумом реки. Солнце больно полыхнуло в глаза Егору широкой дорожкой по гребешкам волн.

К вечеру Быков затаборился на ночёвье у Фоминых порогов. На берегу увидел недавнюю золу чужого костра и рядом три охапки умятых телами веток стланика. Дикий рёв наплывал снизу. Как ни гнал страх Егор, всё же, щемило в груди, и, взбудораженный предстоящим испытанием, он долго не мог уснуть.

Расползалось учение японца о спокойствии – рядом выплёскивало могильный холод жуткое ущелье. Верка поскуливала. То ли помнила это место или почувствовала тревогу хозяина, даже не обращала внимания на свистящих в березнячке рябчиков. Тоскливо и обречёно вздыхала.

Ночь клокотала грозным предостережением одинокому смельчаку. Рокочущий гул, визг, стон беснующейся воды метался между угрюмых скал, а потом, словно накопив силы в расщелинах, вдруг взрывался страшенным обвальным грохотом, повергая Егора в страх.

Ему мерещились безобразные гады и бесы, прыгающие вокруг. Злые духи якутов – Абаасы крепко стерегли путь в страну золота и снегов.

Утром Егор взошёл на плот, обвязался верёвкой от поплавка и привязал Верку, норовившую удрать на берег. Неожиданно для себя опять стал считать вслух до ста, не решаясь расстаться с твердью. Он заметил, что воды супротив прошлой весны было меньше.

Губы обречёно дошептали: «Девяносто девять! Сто…» Оттолкнулся и, отвязывая Верку, с ужасом увидел, что сверху его догоняет большущая льдина, сорванная откуда-то с камней. Теперь малейшая задержка в порогах опасна тем, что глыба сметёт всё на своём пути.

Несколько раз толкнул шестом, чтобы хоть немного уйти от неё, ухватился за верёвки вьюков и опять полетел в тартарары, обо всём забыв. Следом доплыл громовый хряск льдины и скрежет её о стенки ущелья, но оглядываться не было времени.

Вода кипела в обнажившемся валунье. Плот ударялся о камни, жалобно скрипел, неимоверным напряжением человек направлял его в струю. Паром медленно переваливался через камни, нырял под буруны, вставал на дыбы и падал боком с порогов.

Егора прошила мысль, что не пройти на этот раз, слишком мало воды… Но сзади неумолимо гремела настигающая льдина, и он положился только на везенье. Дух реки перебарывал, хохотал и выл в диком предвкушении жертвы.

Уже два раза плот чуть не опрокинулся, а в одном месте паром зарылся носом под камни, и его подняло стоймя, потом крутануло в воздухе, и Егор понял, что несётся спиной вперёд. Он мгновенно повернулся и опять закричал отчаянным голосом:

– Пра-а-авь! Пра-а-а-авь…

Последние пороги преодолевал уже в полном очумении. Тут плот и не выдержал, лопнули вязки, и брёвна расползлись впереди веером, грозя на первом же валуне заклиниться. Сплавщик неимоверными усилиями развернул его вокруг своей оси и опять ухнул в клокочущую яму.

Отталкивался, крутился и чуял настигающую льдину. Осколки от неё уже неслись вровень и запрыгивали на брёвна, наконец, пролетела последняя каменная гряда. И уже, на тихом месте, злобно ткнулась зелёным лбом в зад парома обессилевшая и обколотая со всех сторон ледяная глыба…

Егор, ещё не веря в спасение, отёр лицо дрожащей рукой, и снова накатила шальная радость победы над смертью. Оттолкнулся от льдины расщеплённым концом шеста и погнал растерзанный плот в тихую заводь у берега.

Над обрывом всё так же чернел крест, а чуть ниже по течению подсыхали выползшие на берег брёвна разбитого вдребезги парома. «Те трое, что ночевали у начала порогов, – сумрачно догадался Егор, – неужто все перетонули?»

Поплавков на воде не отыскал. Угли костра были годовой давности. Ихние с Игнатием. «Неужто я только один прошёл пороги?! Да-а… крепкие замки на якутском золоте. Всё! Боле не пойду через этот перекат. Замётано!»

Вспомнилась такая же клятва Парфёнова, и сразу пришло облегчение. «А ить пойду! чё зря зарекаться».

Егор надел чистую рубаху, широкие шаровары и яловые сапоги из найденного тюка. Всё пришлось впору, словно на заказ было шито. Потом взялся ремонтировать плот. Перекрепил вылезшие скобы, стянул брёвна надёжными скрутками свежих верёвок и, довольный сделанной работой, вернулся к костру.

Незаметно развеселился до песняков.

 
Забубённая ты моя головушка,
До чего ж ты меня довела…
 

– затянул песню Парфёнова, вспомнил некстати Марфу, и больно кольнула мысль, что его не венчанная жена с лихим батяней могут спровадить мать на тот свет за здорово живёшь.

«Ну, погодите, вот вернусь отселя… я вам вертеп расстрою». Так и уснул у жаркого костра среди разворошенного снаряжения.

Сквозь сон слыхал, как Верка ночью лаяла на реку злобно и ожесточенно, но быстро угомонилась.

Егор поднялся засветло, подошел к обрыву и не поверил глазам: плота на привязи не было. На песке увидел чужие следы. Шест, только выструганный вечером, тоже пропал. Хорошо, хоть не успел погрузить подсохшие вьюки.

Они, по всей видимости, и спасли его от смерти. Воры подходили к ночевью сажен за двадцать, но приняли, наверное, длинные тюки за спящих людей. Напасть не решились. Да и собака отпугнула. Егор лихорадочно метался по берегу, хотя и сознавал, что рыскает понапрасну.

Охватила злоба на тех, кто воспользовался темью для чёрного дела. Потом успокоился: «Слава Богу, что живым остался».

Собрал брёвна разбитых плотов, сплавил их на мелкое место и стал вязать новый паром. Настил сделал из лиственниц, закрепил сверху тюки с поклажей и выбрал в лесу жердину для шеста.

В голове билась мысль: «Ну, погодите! Догоню я вас… убивать не стану, а бока крепко намну». Плыл ночью, наугад выбирая путь в перекатах, и чуть не поплатился за это.

Плот крепко засел на камнях посредине реки, и пришлось до рассвета изнывать от холода на воде. Едва развиднелось, сполз в ледяную воду голяком.

Упёрся снизу в бревна спиной и, раскачивая плот, кое-как сдвинул его с камней. Еле успел забраться на рванувший по течению паром. К берегу приставать не стал. Гнал и гнал шестом своё не очень надёжное судно. Надеялся пристигнуть врагов, но они, видно, оторвались далеко.

Пока стаскивал дрова для костра, готовился к отдыху после бессонной ночи и суматошного дня, Верка откуда-то пригнала сокжоя на косу. Олень стремглав летел к перекату, не видя человека со вскинутым маузером…

Свеженина немного утешила скитальца. Егор ел обжаренные на костерке куски мяса, а туша мокла в реке, привязанная к плоту. Так мясо сохраняется в холодной воде более двух недель, только сверху покрывается белой вымочью.

Верка раздулась в боках от обильной едовы и завертелась у костра, устраиваясь спать. На тёмном небе высыпали звёзды! Егор долго лежал в пологе без сна, думая о ворах. Решил встать пораньше, надеясь догнать уплывших на его пароме. На дорожку сварил котёл мяса, чтобы не останавливаться на обед.

Настороженно вслушивался в ночь, мало надеясь на собаку. Незаметно задремал и очнулся, как и задумал, при слабом отсвете на востоке. Наскоро перекусил холодным мясом и отвалился от берега. Шест похрустывал о гальку, журчала прохладная водичка у брёвен, медленно погасали звёзды.

Плыл без остановки весь день, но следов ночевий по берегам не заметил. Досадливо сплюнул перед вечером, решил отступиться от преследования. Проворчал, смиряясь: «Чёрт с вами, пользуйтесь моей добротой».

Уже никуда не торопясь, обстоятельно выбрал место под бивак, успел засветло поставить найденную сеть на яме и заготовить топлива на короткую, убывающую с каждым днём ночь. Глядел от костра на неописуемую мощь открывшегося перед глазами заката.

Облака чудно алели перьями райской птицы, розовым светом обливали тайгу, а с востока уже кралась фиолетовая полумгла, бесшумно окутывая в одеяло дрёмы весь мир.

Ничто не нарушало покоя обмершего предночья, только еле внятно шумела на далёком перекате река. Солнце ещё золотило снеговые шапки диких гольцов, одиноких и холодных.

21

К условленному месту встречи с Игнатием заявился в темноте. Около чума горел большой костёр, те же собаки встретили плот, словно Егор и не отлучался. На берег, прихрамывая, вышел вооружённый человек.

– Игнатий! – радостно крикнул сплавщик, наваливаясь на шест и притирая паром к берегу.

– А-а-а… прибыл. Давай скорее вылазь, беда у нас.

– Что такое? – Егор спрыгнул с чалкой в руках и привязал её за куст.

– Беда, брат! вчерась отлучились мы со Степаном за мясом убитого сохатого, а тут такое натворилось. Приплыли какие-то двое людей. Трёх оленей порешили, одёжку и шкуры позабирали, да хрен бы с ними, со шкурами этими… ить Лушку с собой, сволочи, увезли! Маутом связали – и на плот… мать её сунулась оборонять, как звезданули старухе шестом по голове. Не знаем, оклемается, нет ли… Беда-а…

– Игнат, а ведь я за этими гадами гнался… Они плот мой увели от Фомина переката. Жаль, не догнал.

– Ну?! А этот чейный паром?

– Этот, наверное, ихний. Его разметало на камнях, пришлось по новой вязать, благо верёвки нашлись.

– Да-а… Таких зверей в тайгу пущать нельзя. Надо отплатить за всё. Степан на оленях за ними подался, может быть, и догонит. Лушку жалко до смерти, да куда мне её отбивать… Хромой вовсе.

Олень меня не держит! Раскормили за зиму… До утра обождём. Ежели Степан не вернётся, поплывём налегке в два шеста. Я этим сволочам так не спущу. Назад как-нибудь дочикиляю.

– Поплывём, – загорелся Егор, – может быть, сейчас двинем? Река тут тихая, да и ночь светлая. Поплывём!

– Не-е… Внизу есть перекат боевой, перекинет впотьмах. Да и больную нельзя оставлять, детишек. Вдруг ещё кого леший принесёт.

Они разгрузили плот, стаскали провизию и снаряжение на упрятанный в тайге лабаз. Ландура охала и стонала в чуме, тихо ходили присмиревшие ребятишки, напуганные грабителями. Спать компаньоны легли у костра, наговорившись досыта.

Игнатий жадно слушал новости о подавшихся за золотом толпах народа, о Харбине, о неудавшейся женитьбе, о Кацумато. Про японца Егор рассказывал с нескрываемым восторгом, прихвастнул, что обучился борьбе и ловко отбился от трёх бандитов на Яблоновом хребте. Парфёнов его перебил:

– Ты шибко не выказывай тут всю науку, сочтут за шпиона японского. Тебе Кацумато ни о чём не просил?

– Нет. По карте я так и не разобрал, где мы с тобой ходили и били шурфики, где нашли золото. Показал ему какую-то неведомую речку.

– Во-во… Мужик-то он вроде добрый, тебя пока не принуждал и не трогал строгостью. Только завлёк в свои силки. А у меня выпытывал о лесе, реках, о других богатствах, кроме золота, в этой земле. Не к добру это всё.

Видать, он ушлый позарщик на чужие края и хлеба. И школу ту содержит не зазря. Ребятишки-то у него обучаются все военные, давно зубы точат, как бы отхватить кусок Расеи… Будь осторожен. Если японская разведка в клещи возьмёт – не вывернешься.

– Да ну, Игнатий… Напраслину возводишь. Куда ему, старичку.

– Этот старик из древнего самурайского рода. Жил во всех странах Азии, прорву языков знает. В русскояпонскую войну добирался аж до Петербурга под видом бурятского лекаря. Тёмное дело… Он как-то сам говорил, наших штабных генералов и их семьи лечил, а перед врачом многие открываются. Немало он там наслухался.

– А чего же ты велел ему привет передать?

– Знал, что привлечёт тебя в борьбу. Эта штука тебе ишо не раз в жизни сгодится. А вот теперь сунься, разговор поведёт тонко, почудится тебе, что ты ему жизнью обязан. И начнёт тебя вербовать.

Азият хитрющий, да не на того нарвался, – довольно рассмеялся Игнатий, – я тогда понял, куда он гнёт, думаю себе: «Шиш, брат, что хошь отдам за ласку, а Расее пакостить не стану».

Такое ему на карте нагородил, сам чёрт не разберёт совместно с ихним микадо. А лучше у Балахина спросить, ворочаться тебе к японцу аль нет. Ему видней. Этой осенью в Зею зайдёшь. Надо так.

– А ты, говорят тут банды извёл, – подобрался ближе Егор, – расскажи!

– Кто эт тебе сбрехал? – недовольно хмыкнул Игнатий. – Какой из меня изводильщик на хромой ноге.

– Соснин, Мартыныч говорил.

– Вот трепло… забудь об том… не вздумай болтнуть кому.

– Да я не маленький, молчком дольше живут.

– Во-во, благостно мыслишь. Так, две небольшие группы вояк Пепеляева, то ли ещё кого, жили в тайге. Начали обирать эвенков, старателей постреливать. Вот и нарвались на засаду… Дело праведное…

На зорьке старателя набили сидор продуктами и отплыли. Плот погнали шестами с двух сторон, а привязанная у чума Верка проводила их истошным лаем. Река медленно катила светлые воды вдоль опушенных первой зеленью берегов.

Егор изредка прикладывал к глазам новенький бинокль, высматривал впереди кривуны и заводи в надежде увидеть похитителей. Бинокль так приближал дальние скалы, что казалось, их можно потрогать рукой.

Игнатий упорно работал шестом, покрякивал и отдувался, отвыкнув от тяжёлого труда. Нахолодавшая за ночь река сорила с шестов капель на одежду, студила руки. К вечеру Егор углядел на дальней косе двоих людей верхами на оленях. Подстроил резкость бинокля и толкнул локтем Парфёнова:

– Едут!

– Кто?! Дай глянуть? – вырвал бинокль и всмотрелся. – Степан! А ить сзади гребётся, кажись. Лушка! Слава Богу… правим к берегу. Пока дойдут сюда, чаёк заварим, с утра голодуха грызёт кишки. А ить и впрямь они! Как же он её умудрился отбить, вот так ловко!

Егор быстро набрал сушняку, запалил костёр и повесил котелок с водой. Вывалил из сидора харчи, аппетитно захрустел сухарем, аж Игнатий сглотнул слюну.

Эвенки, увидев дым, остановились в нерешительности, собираясь завернуть в лес. Парфёнов зычно окликнул их, помахал нетерпеливо обеими руками. Лушка рысью тронула оленя, обогнала отца.

Игнатий радостно глядел на всадницу. Одет он был в новую рубаху и плисовые шаровары, найденные Егором в тюке под разбитым плотом. Отросшая за зиму бородища закрывала грудь. Когда копыта оленей защёлкали совсем близко, он ласково забасил:

– Ах ты, чёртова кукла! Сбегла от меня с приблудными мужиками. Счас вот ремнём отхожу за такое.

Но ей, видимо, было не до шуток. Расплакалась маленькой девочкой, прижалась к нему, ещё не веря в своё избавление.

Отец Лушки был хмур и раздражён. Молча сел в издальке от них, поглаживая ствол карабина ладонью. Потом нервно чиркал огнивом, чтобы раскурить трубку, даже не догадываясь взять горящую палочку из костра.

– Тестёк дорогой, а ну хвались, как ты изымал из вражьих рук мою принцезу ненаглядну?

– Налим хорошо будет кушай… много мяса, однахо, им подвалил.

– Неужто пострелял?

– Плохой люди – пули не жалко. Хотел добром Лушку забрать, один ей ножик к горлу сунул… не успел, однахо… шибко дурной карабин, два раза сам стрельнул… нету два лючи собсем, одна Лушка на плоту ревёт… Шибко дурной карабин! Зацем человека убивай? – он ударил карабин по ложу кулаком, искренне ругая его и виня за случившееся.

– Ладно, Степан, не убивайся. Они бы тебя не пожалели, будь сами при винтовках, – успокаивал эвенка Игнатий.

– Олешек жалко… зацем столько мяса? Как амикан жадный лючи был… У-уу-у-у… Собсем плохой люди!

Степан всё продолжал ругать карабин, впервые за долгую жизнь эвенк был вынужден стрелять в человека. Почитал он это величайшим грехом, мучился раскаяньем. Рассказал Игнатию и Егору, как он спрямил звериной тропой большую петлю реки и увидел дымок костра.

Лушка ещё лежала на плоту связанная, а два бородатых мужика готовили на ночь балаган из лапника и пекли на костре куски оленины. Как только увидели верхового тунгуса, побежали к плоту и хотели уплыть, но… «шибко дурной карабин» не дал.

Парфёнов хромал, но не отставал от всех, опирался на вырезанный костыль. Лушка повеселела, опять игриво заблестели чёрные глаза, и нет-нет да и взмётывалось лицо радостной улыбкой. Жалилась Игнатию, как её крепко связали, руки и ноги от ременного маута затекли.

– Да-а… девка, – сумрачно проговорил Парфёнов, – видать, дошлые мужики, не такое ещё сотворяли – похлеще… Жаль, что мы с Егоркой не успели доплыть, поглядеть бы на их морды.

Верным делом уголовщина… не всякий в тайге решится на разбой. А может, связники от банды какой, а? Степан! Завтра нужно немедля сыматься отсель.

Егор вот говорил мне, что прорва народу в эти края бредёт бездорожьем. Кабы ещё не поплыли ухари. По долине, где мы прошлый сезон старались, много ягеля для оленей. Давай кочевать туда.

– Однако, тавай… шибко злой карабин, люча башка дырка делай. Ната сопка ходи, худой люди собсем не гляди. Сокжой, сохатый стреляй. Мясо кушай… Шибко хорошо!

Вернулись они к чуму вечером следующего дня, у Игнатия опять разболелась нога, пришлось идти медленно. Трапезничали свежей сохатиной. Отварная грудинка сочно таяла во рту, похрустывали на зубах мелкие хрящики.

Сын таскал Парфёнова за бороду, хватался за кружку с кипятком крепкими ручонками и тянул к себе, думая, что там вода. Игнатий вызволял её и балагурил:

– Ванька! Ясно дело, обожгёшься горячим чаем. Вона, пойди, Верка кость грызёт. Ты её за ухи помутузь. Наши-то собаки тебя страшатся, как чумного. Всю шерсть с их хребтин повыдирал.

А Иван Игнатьевич рад стараться. Мигом обротал сучку за шею и поборол на спину. Верка, понимая игру, нарочно злилась, осторожно хватала его за одежду зубами, отпихивалась ногами. Да не тут-то было! Оседлал малец лайку крепко.

– Вот, обормотина, – посмеивался Игнатий, – весь в меня прокуда. Лезет, куда не просят. Ить цапнет же, зараза.

Ванька тем временем изловчился и больно кусанул Верку за лапу. Собака отчаянно взвизгнула, отбросила седока и подалась в темь, подальше от греха. Игнатий опять заржал.

– Ну, даёт! Собаку кусанул! Чё ж с им дале будет – страх подумать, – увидев, что сын тащит из котла добрую кость с мясом, опять хмыкнул: – Не-е-е, брат. Ясно дело, ты от голоду не помрёшь.

Егор любовался мальчишкой. Был он мордатый и шустрый, обещая стать здоровенным мужиком.

Лушка уже отмахнулась от печалей, весело щебетала, подсовывая Игнатию лучшие куски, металась к костра, успевая всё сделать: и упавшего Ваньку подхватить на ноги, и сестру с братом, сморенных едой, увести спать, и накормить мать. Ландура отлёживалась в чуме, у неё голова кружилась и болела.

Потянуло свежестью. Спустя полчаса всё зашелестело вокруг от мелких капель дождя, костёр зашипел парком, не покоряясь воде.

Табор свернули рано. Завьючили оленей самым необходимым. Весь груз им было не поднять, Степан обещался вернуться ещё раз и увезти оставшиеся на лабазе припасы. Женщины, наделённые материей, бусами и бисером, что нашёл Егор под разбитым плотом, не скрывали свой восторг.

Бережно упрятали подарки в отдельный вьюк и долго тараторили по-своему. Лушка всё же не утерпела, надела бусы на шею, урвала у прижимистой матери яркую косынку из китайского шёлка и стала похожа на цыганку.

Потом нарядилась в широченную мужскую рубаху и, довольная, взгромоздилась на оленя. Игнатий хохотнул.

– Как роза в лопухах! А похорошела-то, глянь-кось, Егор! Иё бы одеть в дорогие платья – фору даст кому хошь. Вот, кажись, я и обженился. На хрен мне теперь сдалась тая Манчжурия. Сын растёт, девка продыху не даёт старику… Всё, паря… Тут и останусь.

Правда, зимой чуток от скуки не загнулся, ничё-о… обвыкну. А вот как теперь с золотом поступать – не определюсь. Ума не приложу! Хучь пули лей из него. Ить мы всем гамузом за зиму половины не проели. Степан ездил в якутские деревни-наслеги, всякого добра припёр на шести нартах.

На старость буду копить, – усмехнулся Парфёнов, – может, Ваньке сгодится. Значит, не велят нам с тобой в новые прииски уходить. Ну, что ж. Поглядим, где эта банда хоронится. Никуда они не денутся.

Человек ещё без следу не умеет жить, даже летом. Отыщем…

Прошлогодние затёсы Егора на деревьях потускнели, оплыли смолой. Да они и не понадобились. Эвенк вёл караван, как по натянутому шнуру, зная все тропы и переходы в неохватной тайге. Ругал Игнатия за эти самые затёски.

– Зацем терево зря кровь пускай! Шибко плохо… Худые времена идут, однахо… Скоро лючи всем зверям топором метка делай. Зверь собсем помирай. Народ наш без мяса помирай. Ворон брюхо радуй – шибко хорошо кричи! Кр-р, крр, кр-р!

Худой лючи по следам топора наш табор быстро ходи, Лушка собсем уведи, наша пропади… Дурной карабин опять стреляй. Шибко худо…

– Да ладно тебе разоряться, Степан, – увещевал его Парфёнов, – затеси совсем редкие и в глухих местах, где нет тропы. Никто нас не отыщет. Скорей бы уж добраться, в шурфик нырнуть, – повернулся к Егору, счас нам куда легше будет промышлять, о жратве не надо заботиться.

Лушка накормит и напоит. Копай да копай удачу… а свой заветный ручей я выказал прошлой осенью Бертину. Ключик верстах в пяти от Незаметного, куда счас весь свет бегёт, и он уже разрабатывается. Мы вот малость помоем на старом ручье, а к осени ишо поищем россыпь.

Весь смак объегорить чертей подземных, вырвать из их поганых лап фарт. О! Это я понимаю! Отчекрыжить у них новую россыпушку – милое дело. Про Гусиную речку настало время сообщить властям.