Текст книги "Становой хребет"

Автор книги: Юрий Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 35 страниц)

24

Старуха, так и не открыв своего имени и назначения в жизни, преставилась в третью ночь. Егор расправил на лавке её застылое тельце, чуя в этой смерти свою косвенную вину, и вдруг кто-то словно проговорил в сумеречной хате: «Ты будешь помнить, а душа моя непокойствием жить…»

Он испуганно вздрогнул и понял, что слова эти слетели с его губ. «Душа моя непокойствием жить…» Сладил кое-как гроб из припасённых дедом широких дранок. Земля ещё не промерзла глубоко, могилку вырыл на чистом бугорке в половину дня…

Вернулся в дом безраздельным хозяином, но радости не было. Отыскал поперечную пилу, взялся готовить дрова. От укора раскольничьих святых убрался в мыльню. Долгими вечерами обдумывал дальнейшее своё житьё, отдыхал и готовился в дорогу.

От скуки разговаривал с собакой, штопал одежонку, тоскливо поглядывал на задымленные непогодью горы. Счёт дням Егор давно потерял.

Наконец, как-то утром подпёр двери избёнки колом и встал на лыжи. За спиной сидор, к нему привязана сбоку кобура маузера, чтобы можно было дотянуться через плечо до рукоятки оружия. В руках лёгкий шест для преодоления взгорков. Отощавший Мамай наступал на задники лыж.

В седловину перевала Егор попал на восходе луны и зачарованно остановился, позабыв об усталости. Огромная красная луна выползала из дальних далей, зажигая мириады искорок на снегу.

Горы теснились в могучем покое, подпирая звездное небо. Егор нашёл Полярную звезду, которую показал ему когда-то Игнатий, и, повернувшись к ней спиной, заскользил осторожно вниз, обходя крутые распадки.

К утру неожиданно выбрался на санную дорогу. Она была крепко утрамбована. Догадался, что это Ларинский тракт, по нему идут на далёкий Алдан искатели удачи. По дороге спустился с перевала. То и дело встречались кострища, брошенные санки, скелеты околевших лошадей – мясо до костей было срезано и вырублено.

А сбочь дороги под белыми холмиками и связанными наспех крестами покоились приискатели, видимо, застигнутые и погубленные бураном. К ним уже пробили стёжки со всех сторон горностаи и мыши.

Егор круто свернул с лёгкого пути, увидев далеко внизу огонёк костра, и стал торить лыжню напрямик, держа восходящее солнце по левую руку. Решил он добраться до железнодорожной станции Невер, подхарчиться там и поездом двинуть поближе к Зее, чтобы выполнить наказ Парфёнова и встретиться с Балахиным. К полудню забился в укромное место поспать.

Выстрелы грянули, как с небес. Егор шлёпнулся рядом с балаганом, зашёлся в предсмертном хрипе Мамай. Когда Быков продрал залепленные снегом глаза, то у костра увидел четырёх бородатых и угрюмых мужиков.

Егор попытался встать, но левая рука не действовала. Из предплечья толчками била кровь и растекалась по камлейке. Один из стоящих передёрнул затвор трёхлинейки, вскинул её, но резкий голос осадил бандита:

– Антип! А-атставить! Не спеши, успеется.

Егор скосил глаза и увидел пятого человека в обтрёпанной офицерской шинели с погонами.

Тот порылся в сидоре пленника и вскоре извлёк кожаные тулуны с золотом. Радостно ощерился, взвешивая добычу в руках.

– Вот это удача! видать, знает хорошие ключи. Перевязать его!

Антип молча подошёл, содрал с раненого через голову камлейку и умело забинтовал его плечо чистой холстиной Потом вытащил нож, скоро ободрал собаку.

– Шапчонка тёплая выйдет, – промолвил Антип с усмехом. Отрезал заднюю ляжку Мамая, насадил её на отомкнутый гранёный штык. Сунул в пламя костра. – Люблю парную собачатинку, Господин подполковник. Не желаете отведать?

– Пшёл вон, скотина! – огрызнулся офицер и брезгливо скривил смуглое лицо. Разделил золото на пять кучек. – Савелий, отворачивайся!

Веснушчатый и худоликий мужик с бородой поворотился спиной к нему. Офицер ткнул пальцем в один пай.

– Кому?

– Мне!

– Кому? – Палец упёрся в другу кучку.

– Антипу-Тузу.

– Кому?

– Вам, вам. Ваше благородие. То бишь подполковнику Кондратьеву Исаю Илларионовичу.

– Кому?

– Гурьяшке Аркадьеву.

– Кому?

– Аверьяну Николаеву.

– Разбирай!

Они все торопливо склонились над разостланной холстиной, бережно ссыпая в кожаные свои тулуны золотишко. Потом расселись вокруг костра, благодушно посмеиваясь и свёртывая цигарки.

Уже не так злобно косились на присмиревшего Егора. Антип смачно жевал полусырое мясо, облизывая пальцы. Кондратьев недовольно косился на едока, неторопливо допрашивал раненого.

– Родом откуда?

– Из забайкальских казаков. С Аргуни, – мучась от боли и нахлынувшей слабости, ответил Егор.

– Куда идёшь?

– В Манчжурию.

– За какой надобностью?

– Отец там с семейством проживает.

– Почему там оказались?

– Отец белоказак. Воевал против новой власти в России.

– Гм… Чин отца?

– Сотник был в войске Семенова.

– Неужто? А фамилия?

– Быков Михей.

– Не припомню. Видимо, ещё в первый поход удрал, сволочь.

– Постой-постой, – встрял в допрос рыжий, – дык я помню ево, ваше благородие. Зря на Михея грешите… рубака… Истинный казак.

– Даже так? Откуда знаешь его? – спросил Кондратьев. – Только не вздумай врать!

– Дык, одно время был в ево сотне. Жалко, что меня он не взял в набег на караван арабских купцов. Лихо они поживились тогда. Отчаянный был сотничек. Я думал, его убили, нашу сотню красные вырубили всю, меня в плен взяли. Потом убёг. Вот и всё. Был такой Михей Быков, головой отвечаю…

– Это меняет дело, – миролюбиво заключил офицер, – сынов воителей за белую Русь убивать грешно, – он поглядел на Егора вприщур, – но ежели не откроешь нам место, где добыл золото, пощады не жди. Вот тебе карта и карандаш. Живей!

Егор долго разбирался на планшетке в сплетении якутских ручьёв и рек и, наконец, угадал знакомые места. Карандаш вильнул в сторону и уверенно поставил крест на незнакомой Егору речке.

– Вот тут. Третий ключ от устья реки по правому борту.

– Гм. Если соврал – расстреляю самолично. Рана у тебя пустячная, ключицу не задело. Пуля ушла навылет. Вместе пойдём весной туда, и укажешь ручей. Всё! Пора двигать, братцы-воины. Этого забираем с собой – блюсти и кормить его. Да брось ты жрать собачатину! – заорал на Антипа. – Оленина ведь в землянке есть.

– Дюжеть мясо ихнее пользительное, – ощерился Туз, – простуду сымает и чахотку излечивает. В грудях чё-то побаливает. Не гневись понапрасну, вашбродь.

Егор, постанывая от боли, шел на лыжах вслед за офицером. До смеху несерьёзная в тайге шашка подполковника чертила ножнами борозду по таявшему снегу. Сзади сопели четверо, покашливали и переговаривались вполголоса.

Кружной тропой, через непролазь стлаников, добрались к землянке, вырытой в еловом распадке. Торцы толстых брёвен выпирали из крутого склона, вытесанная из плах дверь ощерилась узкими провалами бойниц. Внутри было просторно и сухо. У задней стенки примостились нары, застланные шкурами.

Кондратьев устало снял шинель, запалил фитиль плошки и бросил мимоходом Антипу:

– Кандальчики приспособь нашему гостю, чтобы не сбежал ненароком, – расслабленно вытянулся на нарах и закурил.

Антип вынул из угла тюремные наручники с цепью между кольцами и хитрым винтовым замком и приказал пленнику снять торбаза. Егор разулся. Холодный браслет щёлкнул на лодыжках. Ключ от замка Антип повесил на свой гайтан.

Бандиты растопили камелёк, поставили вариться котёл оленины и уселись вокруг стола играть в самодельные карты. На кону лежало четыре щепотки золота. То один, то другой игрок радостно вскрикивал и сгребал куш в свой кошель.

Рыжий всё время проигрывал и мял дрожащими пальцами цигарку. Улеглись спать за полночь. Антип распялил шкуру Мамая на дверях, долго скреб её ножом, что-то мурлыкая себе под нос и хрумкая ржаным сухарём. А Егору было жалко до слез погибшую зазря собаку.

Каждое утро бандиты уходили на промысел и часто возвращались с охапками окровавленной одежды. Её сжигали на плоском камне, выдували золу и аккуратно собирали спрятанное в вате телогреек золото.

Из разговоров Егор понял, что у попавших на мушку «косачей» и «лебедей» зачастую добытый песок набит за подкладкой фуфаек и его трудно обнаружить на глаз. Игры в карты становились всё азартнее и нередко заканчивались потасовками.

Кондратьев усмирял буянов, неистово ругался, грозился перестрелять своих подопечных из маузера Егора, но потом сам сдавал карты и играл, обдирая их догола.

Рана у пленника заживала, он уже пробовал шевелить рукой в тоскливом одиночестве до изнеможения тренировал её, с нетерпением дожидаясь полного выздоровления. Однажды, шарясь под нарами, решил сделать подкоп в обход затиснутых землёй брёвен и сразу же принялся.

Он решил бежать, но дверь вечером крепко запиралась, а уйти в буран и оторваться от преследования можно было только ночью, предварительно избавившись от кандалов. Когда днём бандиты уходили, Егор выносил землю мешком и прятал под снег.

Зев норы перед них возвращением прикрывал плахой. Через две недели тайной работы ход упёрся в корни стланика. Оставалось чуть поднатужиться спиной – и можно было выбираться наружу.

Он подружился с Антипом, всячески стараясь ему угодить и в нужный момент намереваясь добраться до гайтана с ключом.

Каждый хранил своё золото в изголовье под шкурами, воровать друг у друга страшились. Кондратьев, не надеясь на дружков, свой тулун закопал под нарами. Егор нечаянно его нашёл, но трогать до поры не стал.

Зима подступала. Всё реже удача сопутствовала разбойникам, и всё голоднее становилось в их жилье. Тогда они приноровились постреливать домашних оленей тунгусского князька, скрывающегося от новой власти в тайге.

Однажды ночью Егор, спящий у двери, почуял запах дыма. Он тихо встал, глянул в бойницу. В отсветах подожженной передней стенки и двери землянки увидел людей с винтовками наперевес. Егор кинулся под нары.

Торопливо отвалил плаху своей норы и заполз туда, закрыв за собой вход. Глухо затукали выстрелы. Быков пробрался до конца норы и отвалил плечом глыбу смёрзшегося мха. Снег сыпанул за шиворот. Егор встал за кустами и глянул вниз по склону.

Подручные тунгусского князька добили выбежавших бандитов, покидали их трупы в огонь и уехали на оленях. Вздрагивая от озноба, Егор быстро спустился. Опаляя волосы в пламени, выволок за ногу отяжелевшего Антипа.

Ключ был на месте. Быков, вооружившись широкой лыжей, закидал снегом огонь. К утру уставший до полусмерти Егор собрал золото, нашёл винтовку с обугленными прикладами и встал на лыжи.

Истолчённый ногами снег пятнился кровью, поблёскивала в обгоревших ножнах шашка Кондратьева. Старатель был в полуобморочном состоянии. Болело растревоженное плечо, саднили покрытые волдырями руки…

Быков оглянулся от ручья, поправил свой сидор за плечами, заранее приготовленный для дороги и ухороненный в ельнике. Ещё долго его преследовал сладкий дух горелого мяса. Лыжня неспешно вилась к Ларинскому тракту.

Глаза Егора обшаривали окрестности в поисках людского жилья. Наступала морозная ночь, а спичек у Быкова не было. Он попробовал зарыться в снег, но не выдержал…

И опять шёл под луной, не ведая куда. В свете нарождающегося дня выбрел на санную дорогу. Бросил лыжи и, шатаясь, пошёл по ней, опираясь на приклад винтовки, как на костыль.

Очнулся на санях закутанный в долгополый овчинный тулуп. На передке сидел молодой парень, ровесник Егора. Он резво гнал лошадей, оглядываясь на сморенного попутчика, и, когда тот ворохнулся, задорно крикнул:

– Потерпи, браток! Скоро будет деревня. Отогрею тебя, откормлю. Ох, и страшен же ты, как чёрт. Я испугался до смерти, увидев тебя на дороге.

Егор лапнул тулуны с золотом в сидоре. Они были на месте, и сразу отлегло от сердца. Руки, красные и опухшие, горели огнём, видимо, незнакомец растирал их снегом.

Перед Ларинском уже оклемавшийся за дорогу Егор вынул тулуны с золотом и незаметно для возчика метнул их прямо за обнаженный комель приметного дерева.

Потом отлёживался в доме Алёшки Портнова, подобравшего его в тайге.

Через неделю Быков убежал от приветливой семьи Портновых. Забрал золото и сел в поезд. Расспросил попутчиков, как попасть в Зею. На одной станции угодил в кутузку. При обыске у него нашли золото.

На допросе попросил сообщить в Зею Балахину, что везёт тому привет от Сохача из Якутии.

Вскоре Балахин прибыл. Он долго беседовал с Егором прямо в камере, расспрашивал об Игнатии Парфёнове, Кацумато и скитаниях по тайге. На второй день принёс в камеру сидор Егора и вытащил из него тулун с золотом.

– Вот тебе пять фунтов, харчи на дорогу и всё необходимое. Возвращайся в Манчжурию. Постарайся в Харбине связаться с японцем и продолжить учебу у него в школе. Ясно, Быков?

– Куда уж ясней, – хмыкнул Егор. – Кацумато на мякине не проведёшь. Могу и не оправдать то, на что вы рассчитываете.

– А ты будь попроще, разгульнее. Как Игнатий. Не делай логичных поступков. Нам нужна картотека агентуры. Если сможешь её добыть – великое дело для своей родины сотворишь. Ты же русский и должен помнить об этом.

– Я помню… Не подумайте, что торгуюсь, но, ежели я приволоку эту картотеку, смогу ли я остаться в России и привезти сюда мать с братом и сестрой?

– Сможешь. Ты за отца не в ответе.

Егор разглядывал Балахина. Жёлтое от усталости лицо прорезано ранними морщинами, глаза проницательны и умны, жёстко сведены обветренные губы. Видно, изматывал и не щадил себя.

– Ладно, попробую, – пообещал Егор.

Глухой ночью пересёк границу. У толстопузого и боязливого лавочника, который переправлял его весной через реку, купил тёплую одежду и лошадь. К отцу заехать не решился. Вскоре был в доме Парфёнова на окраине Харбина. Неотвратимо подступал тысяча девятьсот двадцать пятый год.

25

Когда наутро Егор сел бриться, глянул на него из зеркала незнакомый, исхудавший до синевы человек с воспалёнными глазами.

Ван Цзи услужливо нагрел воды и приготовил бритвенный прибор. Егор соскрёб кудель мягкой бороды, оделся в свой франтоватый костюм, который стал ему велик.

Сразу же поехал в город на извозчике. Подстригся в парикмахерской, прогулялся по Китайской улице и ещё до обеда постучался в калитку усадьбы Кацумато. Слуга провёл его через знакомый двор и, низко кланяясь, впустил в филёнчатые двери.

Японец приветливо встретил своего ученика. Неведомо как, но сразу угадал о ранении в плечо. Велел тут же раздеться, долго ощупывал рубчики от пули и довольно заключил:

– Гимнастика, массаж и мазь древних китайцев. Недавно вычитал интересный рецепт. На тебе и испробуем. Завтра приходи с утра на борьбу, я ещё не всему тебя научил.

– Борец из меня сейчас никудышный, – отмахнулся невесело Егор, – отощал совсем.

– Это хорошо, лишний вес не нужен. Чем больше и толще человек, тем он уязвимей. Лёгкий же может отскочить, согнуться, откатиться. Тощего человека трудней убить.

В доме Кацумато всё было по-старому. Та же гравюра на стене, так же полуоткрыта дверь в соседнюю комнату и в ней стоит удивительной красоты ваза с различными цветами. Так же курятся благовония.

Егор уже знал, что японцы очень тщательно подбирают редкие ароматические вещества. Кацумато казался идолом, сошедшим в далёкой древности на землю из своей небесной страны, настолько он был изящен в каждом движении, словах и одежде.

В этом доме каждая вещь служила Кацумато в главном, была изысканна и совершенна, как совершенны в убийстве его отточенные приёмы.

Егор и явился сюда, чтобы разобраться во всём этом, познать себя через японца, а если будет возможно, выполнить задание Балахина, ибо он, на своём примере, знал, каких бед может натворить человек, прошедший школу старика.

Вдруг Кацумато поднялся, перехватил взгляд Егора, прикованный к гравюре на стене.

– Я тебе припас подарок… это портрет знаменитой танцовщицы, по-нашему – гейши. Я выписал её из Японии, – он хлопнул в ладоши.

В ослепительном кимоно, расшитом цветами лотоса, мгновенно явилась стройная и красивая девушка. Согнулась в почтительном поклоне, коснувшись тонкими пальцами соломенной циновки. На голове высокая прическа, заколотая причудливым гребнем в форме головы кобры.

– Что желаете, хозяин? – выговорила певучим голосом на чистейшем русском языке.

– Вот твой хозяин, – кивнул японец на гостя, – зовут Егором, будешь у него прислуживать в доме и делать всё то, чему тебя учили в школе гейш.

– Хорошо, Кацумато-сан, – пропела она опять, не смея поднять глаза на парня.

– Марико, принеси нам зелёный чай и собери свои вещи. Он тебя увезёт.

Она неслышно удалилась и вскоре вернулась с чайником. Легко опустилась на циновку рядом с гостем. Разлила напиток по маленьким чашечкам и открыто улыбнулась Егору. Девушка была поразительно хороша: из-за чуть косого разреза глаз и скуластости её лицо казалось удивительно притягательным.

Когда улыбалась, то обнажались ослепительно белые зубы, а на щеках обозначились ямочки. У Егора зашлось сердце от необоримой нежности. Кацумато вприщур смотрел на них. Мог ли знать Егор, что гравюра на стене была повешена специально для него.

Старик разработал свой метод приручения людей. А портрет Егора уже год висел в комнате Марико. Их мгновенная тяга друг к другу была давно спланирована японцем.

– Она умеет врачевать, будет тебе делать массаж. Живите с миром. Можешь звать её Марусей, считайте, что я вас обвенчал. Марико очень способная девушка, она за полгода изучила русский язык в совершенстве.

– А зачем он ей? – подивился Егор.

– Марико, станцуй нам, – попросил японец, не желая отвечать на вопрос.

Она согласно кивнула и запорхала без музыки по циновкам. Кацумато подливал Егору чая, весело скалил широкие зубы и прихлопывал в такт её движениям ладонями.

Откинувшийся на мягкий валик, Быков смотрел на девушку и думал: «Зачем я ему нужен, если он учил её полгода русскому языку? видать, что-то крепкое замышляет. Поглядим, что дальше будет».

Кацумато куда-то позвонил по телефону. Явившемуся парню в кожаной тужурке что-то жёстко приказал по-японски. Тот лихо щёлкнул каблуками. Хозяин дома повернулся к Егору.

– Это – мой шофёр. Машина мне зимой не нужна, будет до весны в твоём распоряжении. Катайся, где хочешь.

– Спасибо… даже не знаю, как вас благодарить, учитель.

– Право не стоит… нужно помогать друзьям, – довольно осклабился Кацумато, – езжайте с Марико, посмотрите город, а завтра явишься на тренировку. Я научу тебя новым приёмам борьбы, им владеют считанные люди в моей стране.

– Плечо ещё не зажило…

– Вот и хорошо, надо его развивать, так быстрее затянется рана.

– Спасибо! С удовольствием буду учиться, – встал на ноги Егор, – спасибо, Кацумато-сан, – поклонился и вышел.

Сзади семенила Марико, слуга тащил два её больших чемодана. «Вот влип, так влип, – опять думалось Быкову, – за каким чёртом она ко мне приставлена. Чтобы слушать, что я во сне бормотну? Верным делом шпионка. Ладно… двум смертям не бывать, а одной не миновать».

В шикарном «форде» сиденья были обтянуты васильковым бархатом. Егор впервые очутился в автомобиле. С любопытством оглядел непонятные рычаги и циферблат, сказал вслух:

– Обязательно научусь владеть этой штуковиной.

Покружились по улицам Харбина. Егор рассеянно смотрел в окно, видел много русских лиц. Стайкой табунились гимназисты.

Спешили куда-то курносые барышни славянских кровей, похожие на героинь произведений Тургенева и Чехова, их заставил прочесть Быкова докучливый Кацумато в прошлую зиму, много русских книг перечитал Егор и полюбил это занятие.

В одном дворе стряпуха раздувала совсем уж родной самовар с колченогой трубой. И Быкова вдруг охватила жуткая тоска. Даже в тайге он ни разу так не отчаивался.

В этом городе не было ни одной близкой души, несущей спасительное добро. Он повернулся к Марико, словно ища поддержки, утешения, и утонул в её бездонных раскосых глазах.

«Что за неземная красота, – подумалось ему – такие совершенные люди не могут жить долго в этом страшном мире. Господи… почему жизнь избрала именно меня, и я должен идти по этой нелёгкой тропе испытаний, без права на отдых и покой.

Ведь, мог же жить припеваючи на хуторе, иметь семью и детей. Нет же… куда меня несёт нелёгкая? И эта кроткая по-детски, прямо-таки ручная японка… зачем она появилась рядом?»

Но она настолько обвораживала, что захотелось потрогать рукой её тугие волосы, сказать что-то ласковое, как сеструхе Ольке. Егор опомнился от своих дум и приказал шоферу ехать в русский ресторан. Не удивился уже, что тот согласно кивнул головой, понимая его слова.

Быков велел ждать у подъезда, а сам взял за руку девушку и повёл к знакомым дверям. В зале никто не обратил внимания на явившуюся парочку, всё так же гремела музыка и было полно народу.

Притихшая японка вежливо улыбалась и ела сладости. Егор медленно тянул из бокала холодное шампанское. И вдруг понял, что им обоим тут неуютно.

– Оставьте свой чай, пейте вино, – впервые заговорил он с ней и открыто улыбнулся.

– Благодарю, хозяин, я никогда не пробовала спиртного.

– Брось ты… хозяин, какой я тебе хозяин. Просто Егор, – перешёл он на «ты», – отпразднуем знакомство. Мне почему-то кажется, что я знаю тебя давно. Будем проще.

Марико послушна отпила из налитого бокала и сморщилась.

– Оно противное и шипучее, как вода из гейзеров.

– Неволить не стану. Сколько тебе лет, Марико?

– Восемнадцать…

– А я думал, что гейши хлещут водку и вообще… смелые во всём и со всеми. Ты на вид совсем девчонка, как ты угодила к старику?

– Не надо об этом спрашивать, – вздрогнула ознобисто она и вдруг залпом выпила вино, – не надо, прошу вас… это сложно объяснить.

Лицо её разом раскраснелось от выпитого и стало ещё милее. Только проступила сквозь маску смирения какая-то мужественная сила. И одновременно растерянность. Егор заказал на ужин полный стол всякой всячины.

– Ещё вина хочешь?

– Хочу… оно мне начинает нравиться, – она с любопытством оглядела шумный зал.

– Марико, как ты понимаешь решение Кацумато подарить тебя? Ведь, ты не вещь какая-нибудь?

– Я ваша прислуга, – всё так же певуче и бесстрастно отозвалась она.

– У меня в доме Ван Цзи справляется со всеми делами. Ну, уж ладно. Раз так порешил учитель – живи, места в доме много.

Егор отвлекался от разговора и тоже стал смотреть на сцену. Он отметил, что, всё же, в ресторане произошли некоторые изменения. Вместо бойких парней-официантов столики обслуживали девушки в белых париках, одетые в дорогие платья.

На эстраде выступали разные дуэты, акробатки свивались змеями, загримированные танцоры исполняли индийские и негритянские танцы. Публика была, как на подбор, в красивых вечерних туалетах, и Егор понял, что ресторан, со временем, превратился в клуб для эмигрантской элиты.

К их столику подошёл высокий седой мужчина, одетый в поношенный, но аккуратно выглаженный костюм. Хрипловатым голосом спросил:

– Простите, к вам можно присоединиться, молодые люди? Больше нет свободных мест, – не дожидаясь ответа, он тяжело опустился на стул и с усмешкой оглядел зал, – остатки роскоши былой… пир во время чумы, – в это время на сцену выпорхнула дородная женщина в пышном наряде, с блестящей позолотой короной на голове, завела низким голосом арию из оперы.

Ей подпевали мужчины с приклеенными длинными бородами, одетые в боярские кафтаны. Незнакомец опять заговорил:

– Какая отвратительная фальшь… какое глумление над всем русским, – он остановил официантку: – Водки! И много!

Егор пристально рассматривал седого человека, было ясно, что изломала судьба его не на шутку: запойное одутловатое лицо, поблёкшие от какой-то неизъяснимой беды глаза, глубокие морщины. Но более всего привлекали внимание – руки, сильные и жилистые, истерзанные царапинами, с обломанными ногтями.

Руки жили как бы отдельно и самостоятельно, пальцы то безвольно покоились на скатерти и казались мёртвыми, то со взрывной энергией сжимались в кулаки до хруста в суставах…

Незнакомец жадно лапнул принесённый графин водки и, позвякивая его краем о бокал, налил до краёв.

А на сцене душераздирающе пиликала скрипка. Незнакомец выпил и отрешённо оглядел Егора и Марико, опять сокрушённо кивнул на сцену и обронил:

– Какая гнусная и низменная музыка одесских шалманов, Боже мой… простите меня за нахальное вторжение. У меня сегодня судный день… нет, уже судный час на исходе… – И вдруг резко повернулся всем телом к эстраде на жалобно скрипнувшем стуле.

Трое балалаечников в лаптях и в подпоясанных кушачками белых рубахах скоморошничали, плясали и дренькали на струнах залихватский мотив «Барыни». – Ещё раз простите, – незнакомец встал и решительно пошёл через зал к сцене. Он поднялся туда и резко вырвал у одного из танцоров балалайку из рук.

Публика загудела. Посыпались угрозы и насмешки. Напомаженный конферансье попытался выпроводить возмутителя спокойствия, но тот уже притащил стул и уселся, настраивая инструмент.

И вот сквозь шум застолья очень тихо, робко и нежно потекла музыка. Она набрала силу и хлынула. И заплескалась такой болью о России, что у Егора перехватило дыхание.

Балалайка источала такую обвальную грусть, такое непоправимое горе, такую любовь к российской природе, такое величие духа нации и… такое безумное раскаяние, что весь зал невольно отозвался единым стоном…

Музыкант сгорал на сцене. На его лицо было жутко смотреть, оно так неистово искажалось, то расплывалось в благостном покое, то опять превращалось в страшную маску… Да и балалайка ли была в его руках!!!

Звучал целый оркестр, мощная симфоническая… в мелодию вплетались истошные плачи вдов… ржание коней… орудийные гулы, шелест ковылей поля Куликова и яростный визг сечи, и смертный вздох воина… и былинная широта, тревога за землю эту… и первый крик дитя… и звон колоколов… и молитвы, молитвы, молитвы…

Музыка схлынула и прервалась на такой горестной ноте и такое было оцепенение в зале, что никто не заметил, как исчез балалаечник. А потом за занавесом грохнуло, и вышел растерянный конферансье и объявил срывающимся голосом: «Застрелился…»

От этого известия у Егора горестно зашлось сердце, и он обернулся к Марико. Она потрясённо проговорила:

– Какая божественная музыка у твоего народа… какая она великая и очищающая душу, какая она чистая. Я не могу больше здесь быть. Поехали…

– Поехали, – встал Егор.

Шофёр торопливо завёл мотор, и вскоре машина остановилась на тёмной улочке у ворот парфёновского дома. Китаец явился на стук мгновенно, словно караулил их приход. Принёс в комнату пельмени и удалился.

Егор чувствовал себя скованно в присутствии девушки, он помог Марико снять пальто и подул на её озябшие ладошки, словно выточенные из розовой кости. Девушка тихо рассмеялась от такого неуклюжего ухаживания и присела у низкого столика, подобрав под себя ноги.

На столике горела толстая свеча, в печке потрескивали дрова, и сухое тепло разом обволокло их. Есть уже не хотелось, Егор подсел к столику и нехотя отправил в рот круто наперчённый пельмень с капустой. Отложил вилку, Марико под его взглядом судорожно оправила рукой кимоно, натянуто улыбнулась.

– Не бойся ты меня, – заметил эту перемену Егор, – я не сделаю тебе плохого. Сейчас пойдёшь спать на кан, а я улягусь в другой комнате.

– Я не боюсь, ты добрый…

– Почему ты так решила? – усмехнулся Егор от такой похвалы.

– Я видела, как ты слушал музыку… видела слёзы на твоих глазах, плохие люди равнодушны и жестоки, ты не такой.

– Да… Эта балалайка и сейчас ещё поёт во мне, не верится, что из трёх струн можно извлечь такую мощь. Что за человек был с нами? Откуда у него такое умение? Даже не спросили, как его зовут.

– Разве ты не понял, – это гений и он должен был сегодня погибнуть, я увидела сразу печать смерти на его лице. Как жаль его, жаль, что унёс с собой такую музыку.

– Может быть, надо было ему помочь деньгами, но откуда я знал.

– На твоей родине есть поговорка: «Мы всегда сильны задним умом». Нет, Егор, ему уже ничем нельзя было помочь. Он потерял всё.

– Ну, ладно, – Егор тяжело вздохнул, ещё раз взглянул на Марико и ушёл в другую комнату. Улёгся на широкую кровать Парфёнова, накрыл голову подушкой, но всё равно слышал, как Марико легко ступает по циновкам, раздевается и задувает свечу.

Поворочался, скрипя пружинами, а в темноте ещё пуще зазвучала балалайка, она плакала и пела, неся те самые приступы очистительной боли, о которой говорила Марико. Егору вспомнились казачьи песни, родные степи и шум светлой Аргуни…

А потом накатило ощущение страшного одиночества и такой безысходности, что он не выдержал и резко сел на кровати. Тихо ступая босыми ногами по холодному полу, подошел к кану. Вздрогнул от прикосновения её рук.

– Марико-о. Маруся…

Рано утром Егор попросил её позвонить Кацумато. Японец ещё прошлой зимой установил телефон в доме Игнатия.

Взял из её рук трубку и сонным голосом промолвил:

– Извиняйте за беспокойство, домой хочу, матушку повидать. Можно ли ваш лимузин использовать?

В трубке помолчали и ответили:

– Конечно… я же сказал, что до весны он твой. Только возвращайся скорей.

– Спасибо, сэнсэй! – положил трубку. – Собирайся, Марико. Едем ко мне домой прямо сейчас. Представлю тебя женой, так что, держись, девка. Мать у меня привередливая. Айда! – Потянулся к ней, подхватил её на руки и закружил по комнате. Оба, он и она, счастливо смеялись.

Шофёр безропотно исполнил указание нового хозяина, только по пути заехал на какую-то улицу и притащил канистры с горючим. По его довольному виду Егор понял, что тот ещё разок созвонился с Кацумато и теперь едет с лёгким сердцем.

Машина резво покатила подмёрзшей за ночь дорогой. Свернувшись калачиком и укрывшись долгополым тулупом Игнатия Парфёнова, на заднем сиденье спала Марико. Егор сидел рядом с шофёром и расспрашивал о машине.

Японец, подбирая слова, с акцентом объяснил назначение рычагов, показывал и учил, как ею управляют. К полудню казак уже сам погнал норовистую железяку – только ветер посвистывал. Ничего хитрого не было в этом деле. Крути себе колесо да двигай рычажки и жми на педальку. От скорости Егор ошалел.

Мимо якимовского дома пролетел не останавливаясь, лишь покосился на громаду ворот и помрачнел. Голоса Байкала не было слышно за рёвом мотора. Егор притормозил вскоре у потемневшего от дождей заплота отцовского дома.

– Открой, – кивнул на ворота японцу.

С шумом и дымом ворвался на подворье неведомый зверь. Егор отодрал от рулевого колеса занемелые пальцы, вылез и увидел в проеме двери Марфу с винчестером наперевес. Она суровое жмурила глаза, скривив в недоброй усмешке рот.

– Не балуй, дура! – спокойно взглянул в её надменное лицо Егор и остановился перед вскинутым винчестером.

– Проваливай! Нет тут ничего твоего, всё – моё. Тронешься с места, – стрельну, поди, меня знаешь.

– Мне ничего не надо, подавись этим добром. Мать хочу повидать. Позови её.

– Не дозваться уж, милой… не поспел чуток. Велела долго жить мамашка твоя. Вона за поскотиной зарытая лежит с осени.